Ошибка резидента

Раз в неделю они обязательно посещали ипподром, и Зароков обязательно исполнял свою хорошо отработанную роль, варьируя только сумму и в соответствии с нею степень своей радости.

Часто ходили в кино. По воскресеньям же, если он не работал, покупали билеты в какой-нибудь театр.

Зароков нравился Марии все больше и больше. Она сразу, с первых дней работы Михаила в парке, выделила его. Михаил казался умнее и интеллигентнее всех других шоферов. Был неизменно вежлив и спокоен, никогда она не услышала от него скверного слова. Понимал хорошую шутку и сам умел шутить. А когда они стали встречаться, Мария к тому же увидела, что он не жадный.

Михаил понемногу рассказывал ей о себе, но никогда особенно не расписывал свою биографию, и это тоже нравилось Марии. Из его отрывочных рассказов, всегда к месту в разговоре, Мария узнала, что он рано осиротел, что у него где-то должна быть сестра, которую он очень любил и любит и которую потерял во время войны. Он был в плену, числился пропавшим без вести. Потом бежал из плена, опять воевал. И по тому, как Зароков, вспоминая свою жизнь, хмурил брови, Мария догадывалась, что ему тяжело перебирать в памяти события минувших лет. Она даже жалела его в такие минуты, хотя он всем своим обликом и характером менее всего походил на человека, нуждающегося в жалости. Он ни разу не позволил себе сказать о том, что Мария ему нравится. Но об этом и не надо было говорить, она и так все видела.

Новый, 1962 год встречали у ее подруги Лены Солодовниковой. Компания собралась пестрая, но Зароков нашел общий язык со всеми, и так как он был старше других, то скоро завладел общим вниманием и стал вроде бы не гостем, а хозяином. Лена работала библиотекарем и была тихой и спокойной девушкой, потому с удовольствием уступила Зарокову командный пост. А Марию она просто поразила, когда, вызвав ее посреди шумного пира в коридор, восторженно и горячо начала поздравлять подругу с тем, что у нее такой «великолепный возлюбленный». Это, конечно, польстило Марии, и она скорее для приличия, чем чистосердечно, возмутилась: «Что ты, Ленка, какой же он возлюбленный?»

Одним словом, Марии не было необходимости прислушиваться к своему сердцу, чтобы узнать, что в нем происходит. Она не строила никаких планов на будущее в расчете на то, что Михаил Зароков вдруг возьмет и сделает ей предложение. Но ей приятно было сознавать, что такая возможность не исключена.

Новогодняя ночь у Лены – компания веселилась до утра – окончательно их сблизила. Утром, когда расходились, все попрощались с Марией и Михаилом за руку, и Марии лестно было видеть, что буквально все глядят на него с неподдельным восхищением. Они пешком добрались до ее дома. По дороге договорились, что сегодня надо как следует отдохнуть, потому что и ему и ей завтра выходить на работу. У подъезда Михаил в первый раз поцеловал ее.

На следующее утро в восемь часов, выписывая ему путевку, Мария была в прекрасном настроении.

А в два часа дня, когда Зароков заехал в парк, чтобы исправить мелкую неполадку в счетчике, и, пока механик возился в машине, заглянул в диспетчерскую, Мария сидела грустная, как будто произошло несчастье.

– Что случилось? – склонившись над столом, вполголоса спросил он.

– Понимаете, Миша, расстроилась я. Сейчас был разговор с начальством, они хотят, чтобы я свой отпуск за прошлый год взяла сейчас же. Я рассчитывала соединить за тот и за этот вместе и отгулять в сентябре, но ничего не получится. У моих сменщиков так составлен график отпусков, что…

– И это все? – спросил Михаил.

– Понимаете, я так рассчитывала…

Михаил весело усмехнулся.

– Есть из-за чего убиваться! По мне, отдыхать всегда хорошо.

– Но куда я зимой денусь? Путевку в дом отдыха купить уже не успею…

– Вот что. Завтра встретимся, что-нибудь придумаем. Когда надо уходить в отпуск?

– Уже отправили приказ машинистке. Через пять дней.

– Ну, не расстраивайтесь. Придумаем что-нибудь…

…На свидание Зароков пришел с готовым планом. То, что он собирался предложить Марии и о чем хотел ее просить, выглядело совершенно естественно, по-житейски понятно и уместно. Больше того: главное – его просьба будет, наверное, воспринята всего лишь как благовидный предлог, который позволит Марии без особых усилий справиться с самолюбием и принять его дружеское предложение.

– Вчерашняя хандра прошла? – весело встретил он Марию, видя, что она совсем не хмурая.

– В конце концов надо же кому-то пойти в отпуск и в январе, правда? – сказала Мария. – Что будем делать?

– Давайте погуляем, пока не замерзнем, затем где-нибудь посидим, пока не отогреемся, а потом – воля ваша.

Он взял ее под руку. Они шли, слушая, как скрипит под ногами свежий сухой снежок. Зимние сумерки сгущались, фонарей еще не зажгли, и улицы с усыпанными снегом ветвями черных лип, решетками скверов, карнизами зданий на несколько минут стали похожи на гравюру. Но загорелись молочно-белые плафоны фонарей, и все изменилось. Где-то в переулке послышались крики мальчишек, где-то вдруг заливисто зазвонил трамвай. Казалось, вместе с электрическим светом разом ожили звуки притихшего было города.

– Так я, кажется, придумал… – начал Михаил. – Вы когда-нибудь в Москве бывали?

– Два раза, но проездом – с вокзала на вокзал. Можно не считать.

– Почему бы не съездить как следует?

– Что вы! На такую поездку у меня нет денег. В Москву надо очень много. Одна дорога…

Михаил перебил ее:

– Но слушайте, Мария, пусть эта поездка будет вам подарком от меня. Я сейчас просто набит деньгами, и они же, вы знаете, шальные, достались случайно.

Она взглянула на него как-то рассеянно.

– Нет, нет, слишком дорогой подарок. К таким подаркам я не привыкла.

– Хорошо, – попробовал он с другого конца, – возьмите у меня в долг. Я подожду, пока вы не разбогатеете. Ведь на десять дней житья и на дорогу много ли нужно? Сто, ну сто пятьдесят рублей.

– В долг брать я тоже не привыкла.

Михаил был почти обижен.

– Ладно, в таком случае я открою вам один секрет. Можно считать, что это останется между нами?

Мария пожала плечами.

– Зачем вы спрашиваете? Да и кому мне передавать секреты? Разве что Ленке…

– Слушайте, Мария, – наклоняясь к ней поближе, начал Зароков. – Я расскажу одну историю, не очень длинную, а потом попрошу вас об одолжении, но, прежде чем соглашаться или отказываться, попробуйте понять меня. Это не так уж трудно.

Он сделал паузу, пока они переходили через оживленный перекресток, и продолжал:

– Во время войны у меня был друг, звали его Павел Матвеев. Мы долго, почти полгода, служили в одной части. Для передовой полгода – это, поверьте, большой срок. Это было в сорок третьем, уже после того, как я побывал там, у немцев. И носил я в то время не свою настоящую фамилию. Под настоящей после плена можно было угодить… ну, знаете сами, наверное, что иногда случалось с бывшими пленными во время войны… Так вот, этот Павел Матвеев был единственный человек, который знал, как меня зовут на самом деле.

Он закурил, затянулся несколько раз подряд.

– В одном бою, уже далеко за Днепром, его ранило. Ранило тяжело, в живот. Я был возле него, когда Павла отправляли на грузовике в тыл. Фельдшер, который ехал с ним, сказал, что скорей всего Павел не выживет. Наверное, так думал и он сам, потому что, когда мы прощались, он отдал мне золотой медальончик на цепочке и свою небольшую фотокарточку. И просил сохранить, а если что – передать на память матери. И то и другое у меня сохранилось, я вам потом покажу.

Михаил опять прервал себя на людном перекрестке.

– После войны все у меня так закрутилось, запуталось, что ехать в Москву искать Павла или его мать – времени не было. Да, я, кажется, забыл сказать, что Павел – москвич. Ну вот. Да к тому же у меня и своя забота была – разыскать сестру. Ее-то я искал, конечно, но тоже не нашел. Может, вышла замуж, сменила фамилию. Одно только я узнал: из Горького, где мы жили с ней вдвоем перед войной и откуда я призывался в армию, она уехала еще в сорок пятом, в феврале, а куда – никто не мог сказать. Адрес Павла я знал. Начиная с сорок восьмого писал раз шесть или семь, но ответа не получал. И мои письма обратно тоже не приходили. Я уж думал – может, их дом сломали? Но этого не может быть, тогда бы мои письма возвращались. Значит, что-то не то… На будущее лето я наметил, что обязательно съезжу в Москву, попробую разыскать или узнать, в чем дело. А тут вот ваш неожиданный отпуск. Я и подумал – попросить бы вас…

После, спустя много времени, Мария и сама удивлялась, как это она с такой легкостью, даже с энтузиазмом согласилась на предложение Михаила. Но тон его был настолько искренен, а задача помочь двум друзьям снова найти друг друга показалась ей столь благородной и трогательной, что вся щепетильность и соображения самолюбия улетучились.

Они не пошли отогреваться ни в кафе, ни в ресторан. Мария просто, как будто делала ему такие предложения каждый вечер, сказала:

– Знаете что, давайте купим конфет и пойдем ко мне. Будем пить чай.

Наконец, почувствовав вдруг, что озябли, они зашли в продовольственный магазин. Там Зароков готов был закупить чуть не полмагазина, и Марии пришлось все время его останавливать. Но все равно пакет, который им соорудили в отделе упаковки, получился громадный.

Комната Марии сразу понравилась Михаилу. Ничего лишнего. И очень уютно. Пока Мария снимала пальто, развязывала косынку, он стоял со свертком в руках, глядя на нее. Она подышала на покрасневшие ладони, посмотрела, как он стоит с тяжелым свертком, и рассмеялась.

Через четверть часа им было приятно взглянуть на стол и на самих себя за этим столом. Фарфоровый чайник с заваркой, поставленный на блестящий чайник с кипятком, шумел почти как настоящий самовар. У Марии давно, а может быть, даже никогда не было такого вечера. Она больше не стеснялась Михаила и не испытывала обычного чувства некоторого отчуждения. И когда Михаил вновь вернулся к разговору о ее поездке в Москву и шутя предложил составить смету расходов, она не нашла в этом ничего предосудительного.

Он хотел, чтобы она взяла у него полтораста рублей, но Мария возразила, что за глаза хватит на поездку и ста двадцати, а так как у нее будет рублей пятьдесят отпускных, то речь может идти лишь еще о семидесяти. Михаил не стал упорствовать, довольный уже тем, что она вообще согласилась, и боясь излишней настойчивостью испортить все.

Он дал Марии медальон, взятый Дембовичем у Павла, и карточку, снятую с его старого паспорта и тщательно освобожденную от следов ее пребывания на документе.

Медальон Марии очень понравился, она прикинула его на себя, посмотревшись в зеркало, и сказала одобрительно:

– Изящный.

Потом вгляделась в карточку, но фото было старое, несколько выцветшее, и разобрать на нем выражение глаз было невозможно.

– А вот его мать. – Михаил показал ей карточку, которую переснял Дембович.

Они условились, что Мария поедет послезавтра утренним поездом, чтобы утром же без малого через сутки быть в Москве.

У Михаила в отношении Марии не было никаких сомнений. Вряд ли такую наивную и бесхарактерную женщину контрразведчики могли выбрать для своих целей. И в парке она работала еще задолго до того, как он появился в этом городе. Его интуиция подсказывала ему, что Марии можно не опасаться.

И все же он счел необходимостью устроить ей хотя бы самую грубую и нехитрую проверку.

Когда Михаил доставал фото Павла, он вынул и два конверта, на которых не было написано адресов. Один из них был запечатан, другой нет. В конвертах лежали письма к двум его воображаемым приятелям. Он уронил их под стол, а уходя, забыл поднять.

Утром в набитой шоферами диспетчерской Мария первым делом протянула ему эти конверты. Выехав из парка, Зароков остановился в переулке и самым тщательным образом осмотрел конверты. Заклеенный не вскрывался, а из незаклеенного письмо даже не извлекалось. И Зароков подумал, что надо быть очень воспитанной женщиной, чтобы победить природное любопытство и не позволить себе прочитать распечатанное письмо мужчины, который ухаживает за тобой на протяжении трех месяцев и от которого ты не испугалась взять деньги на отпуск. Он окончательно успокоился. И с легким сердцем повернул к вокзалу – за билетом.

Наутро он провожал Марию. Она немного волновалась, оттого что ехала в мягком вагоне скорого поезда – это было впервые в жизни, – и поглядывала на стоявших возле ее вагона уезжающих и провожающих как бы исподтишка. Когда объявили, что до отправления поезда осталось пять минут, Зароков дал Марии листок из блокнота, на котором было написано: «Матвеев Павел Алексеевич. Матвеева Пелагея Сергеевна, год рождения – приблизительно 1902–1904».

– Вот, узнаете в справочном в Москве, – сказал он. – Пора садиться.

Поезд медленно, почти незаметно тронулся.

– Веселитесь хорошенько! – говорил Михаил громко, шагая за вагоном и глядя на белевшее в глубине тамбура, за спиной проводника, чуть растерянное лицо Марии. – Не забывайте меня!

…Первое, что сделала Мария, выйдя на вокзальную площадь в Москве, – спросила у милиционера, где справочное бюро. Оно оказалось в пяти шагах. А через полчаса с адресом Пелагеи Сергеевны Матвеевой Мария спускалась в метро.

На третьем этаже большого старого дома она позвонила в квартиру номер одиннадцать. Дверь открыла пожилая женщина, и Мария без труда ее узнала – то же лицо с грустными глазами и морщинками на лбу, та же гладкая прическа с прямым пробором посредине, как у той, что на фотографии, которую показывал ей Михаил. Но Мария все же спросила:

– Мне Матвеевых. Можно?

– Входите, – нисколько не удивившись, пригласила женщина. – Я и есть Матвеева.

– Пелагея Сергеевна? – спросила Мария, довольная, что не ошиблась и что все оказалось так удачно. – Меня так просили вас найти, вы себе не представляете.

– Идемте в комнату, что же мы на пороге стоим?

Пока раздевалась, Мария все думала, как получше начать разговор с этой симпатичной женщиной. И решила издалека не начинать. Когда вошли в комнату, открыла сумочку, достала медальон и фотокарточку Павла и положила то и другое на стол.

– Вот, – сказала она, – не узнаете?

Пелагея Сергеевна взяла фотокарточку, долго смотрела на нее, а затем сказала без всякой радости:

– Постарел… Видно, по тюрьмам сидеть даром не дается…

Мария стояла растерянная.

Пелагея Сергеевна посмотрела на медальон, перевела недоуменный взгляд на Марию.

– А это к чему?

– Понимаете… – Мария не знала, как объяснить.

– Ах, милая вы моя, – сказала Пелагея Сергеевна. – Вещичка эта чужая. Небось ворованная. И откуда в нем такое? У нас в роду не то что воров – лгунов никогда не было. Но вот споткнулись на Павлушке. Его ведь ищут сейчас… Ко мне уже два раза милиция приходила. Он из тюрьмы бежал. Говорят, охранника убил. Не сын он мне, нет, не сын… – Пелагея Сергеевна опустилась на стул, потрогала задумчиво фарфоровую фигурку собаки, стоявшую посредине стола. – Не знаю, в каких вы с ним отношениях. Но я бы вам дала совет – не верьте ему.

Мария, когда шла, собиралась рассказать Пелагее Сергеевне историю, поведанную ей Михаилом, но теперь сочла это излишним. Она взяла медальон, положила его в сумочку. Потом взяла карточку, повертела, сунула ее в тот же кармашек и сказала:

– Извините, пожалуйста. Я не хотела…

Пелагея Сергеевна все понимала и без слов.

– Ладно, милая.

Мария уходила от Пелагеи Сергеевны усталая. После этого она часа три искала номер в гостинице, стояла в очереди в магазине синтетических тканей за косынкой, обедала в столовой – и все это время думала о Пелагее Сергеевне, о ее непутевом сыне Павле, о том, как тяжело быть матерью, у которой сын пошел по преступной дороге…

Мария не смогла прожить в Москве все десять дней. Она сходила в Музей изобразительных искусств на Волхонке, в Третьяковскую, на ВДНХ, в Большой театр, слушала «Бориса Годунова», а потом затосковала по дому, по Михаилу, ей показалось, что, пока она тут проводит время, Михаил ее забудет, – и на седьмой день своего пребывания в Москве приехала на вокзал и купила билет.

Михаил не встречал ее, потому что телеграмму она не давала. Они увиделись на следующий день вечером у нее дома.

Мария рассказала все в подробностях. Она видела печаль на его лице. Конечно, думала она, можно понять человека, который столько лет искал друга и вот узнает, что этот друг – преступник. Нехорошо бывает узнавать такие вещи, но что же поделаешь? По крайней мере, все стало на свои места…

Мария вернула ему фотографию и медальон, но Михаил уговорил ее оставить эту золотую безделушку себе. Мария отказывалась, но недолго: медальон ей нравился.

Он родился в 1922 году в Париже. Отец его, русский дворянин Александр Тульев, официально служил в Министерстве иностранных дел Российской империи. На самом же деле он работал в разведке. Октябрьская революция застала отца во Франции, ему было тогда двадцать четыре года.

Поняв, что в России произошли необратимые изменения и что необходимо сделать выбор, Александр Тульев принял решение не возвращаться на родину. Правда, один раз он все-таки побывал в Петрограде, в самом начале восемнадцатого года. Там его ждала невеста, девятнадцатилетняя девушка, с которой он был обручен. К тому же он должен был хотя бы еще один раз посетить свою большую квартиру на Литейном, чтобы взять кое-что ценное – например, три-четыре небольшие картины.

Возвращение во Францию было не таким легким, как его путь в Россию, но, помыкавшись недели три, Александр Тульев с невестой благополучно добрались до Константинополя, а дальнейшее уже не составляло труда.

В Париже мастер вновь заключил в рамы привезенные ими три холста, и Александр Тульев продал их за очень большую сумму. Ее хватило на несколько лет безбедной жизни. Но в конце концов деньги иссякли, и он стал искать заработка. Полузабытая им профессия помогла найти ход в контрразведку одного из европейских государств. А впоследствии его перевели в школу, которая готовила разведчиков и диверсантов. За год перед тем супруга его скончалась.

Александр Тульев сам выбрал профессию для своего сына Михаила. В один прекрасный день Михаил был зачислен в школу, где инструктором работал его отец.

Незадолго до нападения Германии на Советский Союз школу прибрали к рукам гитлеровцы. Михаил раньше специализировался по Балканам, но его вскоре переквалифицировали, и он стал готовить себя к работе в России.

Когда настал срок подыскивать легенду, под которой надо будет жить и работать в России, Михаила под видом советского военнопленного посадили в один из концентрационных лагерей на территории Польши. Это было летом 1942 года.

Раньше чем сделаться «военнопленным», Михаил познакомился с документами заключенных и заочно отобрал наиболее подходящих – прежде всего он обращал внимание на год рождения. За месяц пребывания в концлагере Михаил Тульев сделал выбор. Он пал на русского солдата Михаила Зарокова. Почему именно на него? Тут имелось несколько важных причин. Начать с того, что они были тезками и по имени, и по отчеству, – это удобно, не надо привыкать к другому имени.

Михаил Зароков родился, как и Тульев, в 1922 году. Роста они были совершенно одинакового. И даже в чертах лица угадывалась что-то общее – может быть, оттого, что оба были по-монгольски скуласты. Михаил Зароков оказался совсем простодушным и наивным парнем, хотя выглядел старше своих двадцати, и чувствовалось, что в житейском смысле он опытен не по летам. Поначалу он не очень-то распространялся о своей довоенной жизни, был в разговорах сдержан, как будто стеснялся открывать душу перед товарищами по несчастью. Но Тульев сумел завоевать его расположение, плюнув однажды в лицо капо, которого все смертельно ненавидели. Капо пообещал Тульеву расправиться с ним. Инцидент этот сделал Тульева в глазах заключенных если не героем, то, во всяком случае, смелым парнем. И естественно, у него сразу появилось много друзей, среди которых первым был Михаил Зароков.

Тульеву обязательно нужно было узнать о Зарокове все до мельчайших подробностей – о нем самом, о его родных и даже о друзьях и знакомых.

По вечерам, когда они, грязные и до предела усталые, возвращались из карьера в блок и, похлебав баланды, садились на нары, Тульев обычно заводил разговоры о довоенной жизни. Зароков откликался все охотнее, и постепенно перед Тульевым открылась вся его короткая, но непростая биография. Некоторые ее особенности были очень удобны для разведчика.

Во-первых, у Михаила Зарокова не было родителей – они умерли в 1933 году в приволжской деревне в Самарской области. Из родных у него есть только один человек – младшая сестра Нина, моложе его на три года. Если бы и ее не было, это устраивало бы Тульева больше, но тут ничего поделать было нельзя.

Во-вторых, нет в России такого города или села, где бы Михаила считали своим или хотя бы знали мало-мальски. После смерти родителей они с сестренкой жили как перекатиполе: сначала их отправили в детский дом на Украину, в Сумскую область, потом перевели в Ростовскую область, потом опять на Украину. В 1938 году он научился водить трактор, ушел из детдома, устроился работать в МТС и забрал к себе сестру. Потом окончил школу шоферов, поработал немного на грузовике, а в 1940 году его потянуло в большой город, и они переехали в Горький. Работа нашлась. Дали им две койки в общежитии, они отгородили свой угол цветастой ситцевой занавеской – получилась настоящая комната. Нина поступила ученицей токаря на автомобильный завод.

В мае 1941 года Михаила призвали в армию, назначили его в автобатальон. В первый же день войны вместе с машиной отправили в Москву. Потом были Орел, Тула, а под Вязьмой их колонна попала в окружение. Пытались прорваться на восток, но шоссе уже было оседлано фашистской мотопехотой. Гитлеровцы расстреляли колонну из крупнокалиберных пулеметов, подожгли машины зажигательными пулями.

Выскочив из вспыхнувшей машины, Зароков кинулся через поле в сторону небольшого леска, темневшего километрах в двух на пригорке. Пробежал всего метров пятьдесят, когда слева, справа, впереди с воем начали шлепаться мины. Не успел он выбрать ложбинку, чтобы залечь, – его подбросило, швырнуло оземь, и он потерял сознание. Очнулся в плену. Вот и вся история.

Жалко ему сестренку. Война идет. Девчонке шестнадцать лет. Осталась совсем одна…

Как-то раз под вечер в их блок явился в сопровождении капо незнакомый заключенным обер-лейтенант. Капо подвел его к Михаилу Тульеву, что-то сказал шепотом. Обер-лейтенант сделал Тульеву замечание за то, что он не встал перед офицером, и приказал следовать за ним. «Вещи не брать», – остановил он Михаила, когда тот хотел снять с гвоздя висевший в изголовье нар парусиновый мешочек с кое-какими солдатскими пожитками.

Его увели, и больше он уже в блок не возвращался. Все подумали, что это месть капо.

А через месяц или полтора пятьдесят заключенных из этого концлагеря были переведены в Германию – их отправили в Рур, на шахты. Однако туда доехало не пятьдесят человек, а только сорок. Десятерых ссадили по пути на какой-то небольшой станции, в их числе и Михаила Зарокова. Эти десятеро не доехали никуда: их расстреляли в местной тюрьме. Михаил Тульев, получив отличную легенду, в Россию все же не попал. Положение быстро менялось, шефы сочли целесообразным использовать его на Балканах.

После войны отец нашел для себя новых хозяев и, конечно, для сына тоже. Михаилу пришлось побывать в Африке и в Португалии, в Корее и на Ближнем Востоке. А потом шеф отца вспомнил, что Михаила когда-то готовили для работы в России, и это решило его дальнейшую судьбу. Михаила вызвали к самому высшему начальству и после долгой беседы объявили, что его собираются послать надолго в Советский Союз. Началась усиленная учеба. Отец сам придумал ему кличку – Надежда. Разменяв седьмой десяток, старик стал заметно сентиментальнее. Вероятно, он вкладывал в эту кличку какой-то особый смысл.

Через год Надежда был готов перейти границу. Он отчетливо помнит последние дни перед заброской.

Работы хватало всем. Эксперты с особой тщательностью отбирали предметы будущей экипировки. Специалисты готовили ему документы, спецаппаратуру, шифровальные таблицы, средства тайнописи, оружие, медикаменты…

Разведчики еще раз детально инструктировали Надежду, как себя вести в России, с тем чтобы не попасть в поле зрения советских контрразведчиков. Скрупулезно уточняли, что в первую очередь надо узнавать о военной и экономической мощи Советского Союза и как безопаснее переправлять добытые данные.

Опытные инструкторы отрабатывали с ним скоростные передачи по рации. Так называемые психологи проводили длиннейшие беседы, тщательно проверяли надежность той легенды, под которой он должен жить и действовать в России. С великим пристрастием они допрашивали его, ловили на слове, на малейшем замешательстве, старались запутать, сбить с толку.

Больше всех, конечно, доставалось самому Михаилу. Все эти дни у него не было времени побыть с отцом. И вот наконец они вместе. Отец, седой, с уставшим лицом, одетый во все черное, как на дипломатическом приеме, стоял перед ним, заложив руки за спину и в раздумье покачиваясь с носков на пятки.

Михаил, как две капли воды похожий на отца в молодости, смуглый, с тонким носом, глубоко сидящими карими глазами, ждал, что он скажет.

– Давайте присядем на дорогу, – сказал тихо старый Тульев. С сыном он был на «вы».

Сели друг перед другом в низкие кресла. Закурили.

– Мишель, голубчик… – начал отец. – Что сказать вам на прощанье? Давно я ждал и боялся этого часа… Вы уходите не на год и не на два. Может быть, навсегда… А я уж стар, мне жить осталось недолго, и вряд ли мы еще увидимся… Будьте осторожны, будьте хитры… Не забывайте отца, а я буду за вас молиться…

Старик не сдержался, на глазах у него показались слезы. Но тут в кабинет заглянул секретарь шефа, позвал Михаила, и они расстались… С того момента минуло пять месяцев, а кажется, что пять лет.

Сейчас у Надежды не было оснований для беспокойства. Границу он перешел удачно. Поддельный паспорт на имя Кириллова с честью выдержал испытание в пути. Тот паспорт давно уничтожен, а в действие вступил настоящий, советский, на имя Зарокова. Вопрос с работой решен надежно. Для разведчика трудно подыскать более подходящую работу, чем место шофера-таксиста, – езди куда хочешь и с кем хочешь, никто ни в чем не заподозрит. И ко всему еще одно удобство: день ездишь, день свободен. С пропиской и с жильем все устроилось как нельзя лучше. Помощник мог бы оказаться помоложе и порасторопнее, но на первое время и Дембовича хватит. В общем, причин испытывать недовольство собой у Надежды не имелось. На связь с центром, как было условлено, он выходил лишь однажды, после того как поступил в таксомоторный парк. Портативная рация была закопана Дембовичем под яблоней. До весны она не понадобится.

Пожалуй, уже можно было приступить к исполнению двух специальных заданий, полученных им перед заброской. Надо поскорее сделать это, чтобы потом уже не думать и не заботиться ни о чем, кроме главной своей задачи.

Первое задание выглядело предельно просто: необходимо взять в районе города Новотрубинска пробы земли и воды. Сам Надежда поехать туда, разумеется, не мог. Резидент, который должен осесть на неопределенно долгий срок, рисковать по пустякам не имел права. В этом деле Надежда рассчитывал на Павла. Закончив его проверку, он собирался через Дембовича дать ему задание.

Второе дело было намного сложнее. Надежда не напрасно помянул при первой встрече с Дембовичем некоего Леонида Круга. Это сразу дало Дембовичу понять, что Зарокову о нем известно все. Леонид Круг, приходившийся родным братом помощнику шефа разведцентра, был членом подпольной боевки. Его сбросили на парашюте еще в 1947 году.

В 1949 году органы госбезопасности одним ударом разгромили боевку, накрыли квартиру Леонида Круга, разворошили все потаенные лесные бункера. И все же Круг сумел скрыться. Связи с ним больше не было, так как рация попала в руки советских контрразведчиков. За прошедшие десять лет Виктор Круг дважды посылал агентов для розыска своего брата, но безуспешно. Скорее всего Леонид Круг с перепугу так хорошо законспирировался, что обнаружить его было бы невозможно даже при содействии властей, а своими силами и подавно.

Во время напутственного совещания шеф дважды повторил, что, как только Надежда сочтет свое положение прочным, он должен разыскать Леонида Круга, а затем с помощью центра организовать его переправу через границу. Старый Тульев тогда пытался возражать в том духе, что нерационально нагружать Михаила, резидента, отправляющегося со столь серьезной миссией, обязанностями частного сыщика – старик недолюбливал помощника шефа – Виктора Круга, они вечно соперничали, – но шеф так посмотрел на него, что Тульев осекся…

Надежда знал: Дембовичу кое-что известно о дальнейшей судьбе Круга, и он рассчитывал на его помощь. Те два связника, что забрасывались специально для розыска Круга, воспользоваться услугами Дембовича не имели возможности, так как квартира Дембовича была законсервирована еще раньше, чем Круг потерпел неудачу. Но разговора на эту тему Надежда до поры не заводил.

Согласно предварительному плану Леонида Круга, когда он обнаружится, должны будут переправлять морем. У Надежды еще есть время – до весны. До тех пор, когда растает береговой припай, ждать еще целых три месяца.

Пробы земли и воды раньше мая не добудешь – человек, ковыряющий мерзлую землю посреди белого заснеженного поля, неминуемо вызовет подозрение.

Насчет способа передачи проб заранее не уславливались. При благоприятном стечении обстоятельств их можно будет переправить с Кругом.

Вот как складывались у Надежды дела в конце января 1962 года. И вдруг одно событие чуть было не разрушило до основания все это с трудом добытое благополучие.