На белой полосе

      - Мне не хочется, чтобы мой рассказ слишком взволновал тебя, сын мой, хотя он ударяет по самым основаниям нашей веры: ты помнишь, как тонконогие подкрались к нам в темноте, пока мы лежали в грязи?
      - Еще бы, хотя это было, кажется, так давно!
      - Тонконогие подошли тогда и тут же заставили наших сотоварищей вступить в стадию разложения.
      - Я помню. Я тогда еще перепугался и подполз поближе к вам.
      - А почему?
      - Потом, когда нас посадили в ящик на колесах, я был настолько подавлен стыдом за то, что не был избран продолжить цикл утодампа, что ни о каких впечатлениях и речи быть не могло.
      Тонконогое существо подавало какие-то сигналы ртом верхней головы, но они поменяли уровень слышимости (что и подобало при обсуждении вещей чрезвычайной важности) и с того момента о нем забыли.
      Преосвященник продолжал:
      - Сын мой, мне трудно это описать, ибо в нашем языке просто нет обозначений для некоторых понятий. Эти существа действительно столь же чужды нам мыслями, сколь и своей формой. Некоторое время для меня (как и для тебя) было позором то, что нас с тобой не избрали Для перемены стадии, но теперь… давай предположим, Блу Лугуг, что у этих существ нет понятия о выборе и… и наши товарищи поменяли стадию случайно.
      - Случайно?! Как, однако, нечестиво вы выражаетесь, преосвященник! Падение листа или дождевой капли, может, и происходит… э, случайно, но у высших форм жизни… сам факт, что все живые существа проходят жизненные циклы, отрицает всякую случайность.
      - Все это справедливо - для мира Трипл Солнц. Но эти тонконогие создания Градгродда, возможно, живут по иным законам.
      Тут тонконогое существо покинуло их. Как только оно исчезло, свет в их комнатке погас. Не придав ни малейшего значения подобной мелочи, преосвященник продолжал:
      - Так вот о чем я: вполне возможно, что эти существа и не собираются быть нам полезны. К ним, наверное, применимо слово еще из Революционной эпохи: эти тонконогие могут быть плохими. Тебе рассказывали об этом слове, когда ты учился?
      - А, это такая болезнь? - осведомился священник, сосредоточенно роясь в памяти и припоминая то, чему его когда-то учили.
      - Да, это весьма особенное заболевание. Но сдается мне, что для этих тонконогих быть плохим и быть больным - не одно и то же.
      - А, вот почему вы не захотели вступить в контакт?
      - Ну конечно нет,. Я так же не готов общаться с чужаками, не покрытыми грязью, как и они не готовы к беседе' со мной, не покрытым этой кожурой, что у них на теле. Когда до них дойдет эта простая истина, мы, может, и попробуем с ними поговорить - хотя, как я подозреваю, возможности их мозга так же ограничены, как и диапазон их голоса. Но в нашей судьбе ничего не изменится, пока они не поймут, что у нас есть определенные требования.
      - Эта… эта способность быть плохим. Я огорчен тем, что вам приходится об этом думать.
      - Сын мой, чем больше я размышляю о случившемся, тем крепче моя уверенность.
      Блу Лугуг, вот уже сто восемьдесят лет известный как третий священник, тревожно умолк, припоминая все слышанное когда-то о плохом.
      Это слово было в ходу в Революционную эпоху. Утоды проживали обычно одиннадцать сотен лет, а эпоха эта завершилась без малого три тысячи поколений назад. Однако зерна, посеянные ею, дали буйные ростки и глубокие корни, и память о давно минувшем была все еще жива.
      Как раз в начале той удивительной эпохи родился Манна Варун. Примечательно то, что он вырос в период самого пика энтропийного разрушения солнечной орбиты - как раз тогда Дапдроф, сменив Сафрон Смайлер на Йеллоу Скоупер, потерял свою маленькую луну - Вобек, которая отправилась вращаться по собственной, новой орбите.
      Со временем у Манны Варуна появились ученики и последователи. Они сообща покинули привычные грязевые ванны и перекочевали в пустоши, там провели они много лет, совершенствуя древнейшие ремесла и умения утодов. Кое-кто вскоре покинул его, но на смену им пришло вдвое больше других.
      Так прошло сто семьдесят пять лет, согласно древней священной истории.
      За это время они произвели, по словам Манны Варуна, «промышленный переворот». Открыли и использовали новые свойства новых металлов, научились придавать им желаемые формы. Вскоре революционеры, гнушаясь ходить, как положено, на своих шестерых, передвигались в пыхтящих многоногих машинах, а самые ленивые даже летали в крылатых ящиках по воздуху. Так гласят древние легенды - хотя они, что греха таить, всегда немного склонны к преувеличению.
      Но когда революционеры вернулись «в мир», дабы научить народ жить по своим новым правилам, всех очень удивила одна необычная вещь. Дело в том, что они проповедовали - и демонстративно практиковали на самих себе - странный принцип, который они называли «чистотой».
      Большинство слушателей (опять же если верить древним хроникам) восторженно восприняло почти все нововведения. Особенно всем понравилась идея о том, что пора бы облегчить Материнство, упразднив умососание. Несправедливо, что матери обречены все пятьдесят лет детства своего отпрыска натаскивать его в истории своего народа, законах и хороших манерах. Эту рутинную работу, рассуждали они, вполне может взять на себя какой-нибудь механизм. Но настоящая революция была не в этом, а в той самой чистоте, о которой пойдет сейчас разговор.
      Постичь чистоту было ужасно трудно, потому что это новшество .ударяло по всем законам бытия. Получалось, что нужно было навсегда покинуть теплые грязевые купели, в которых и возникли когда-то утоды, забыть об уютных мусорных кучах и даже о грогах - охотниках за паразитами и извечных спутниках утодов.
      Манна и его сподвижники доказывали на собственном примере, что вполне возможно жить и без всей этой ненужной роскоши (или «мрази», как они выражались). Чистота, по их словам, была свидетельством того прогресса, а грязь, по меркам новой эпохи, была «плохой».
      Таким образом, революционеры обратили необходимость в добродетель; ведь в пустошах, где они работали вдали от грязевых болотцев и амповых деревьев, не было и намека на грязь. В такой суровой обстановке, надо полагать, и зародился их аскетизм.
      Дальше - больше. Манна Варун развил свою теорию, ополчившись на древние верования утодов. В этом его поддержал его лучший и самый способный ученик по имени Гризизз. Этот Гризизз опровергал всеобщее убеждение в том, что амповые деревья вдохнули душу в младенческие тела утодов; более того - он отрицал, что стадия -разложения следовала непосредственно за стадией телесной. Вернее, он не отрицал, что тело после стадии разложения обращается в грязь и таким образом возвращалось снова в ампы, но он возражал против того, что то же самое происходит и с душой. Этому он не представил доказательств, .и неудивительно - ведь то была просто бредовая идея, измысленная с целью отвратить утодов от их естественного образа жизни и привычек. И тем не менее у этой идеи нашлись почитатели.
      Бунтари выработали свои законы, систему дозволенного и запрещенного (все это казалось диким угодам, все еще жившим по старинке). Но со временем они набирали силу и обретали власть. Их города на пустошах сверкали по ночам ослепительными гирляндами огней. Они обрабатывали землю своими странными методами и выращивали странные же плоды.
      Они меняли пол от случая к случаю, совершенно не заботясь о воспитании детей, и жили в свое удовольствие, делая еще многое-многое другое. Правда, было как-то незаметно, чтобы они стали от всего этого счастливее, - да они и не проповедовали счастье. Их больше заботили права и обязанности и различие между «плохим» и «хорошим».
      Однако одно изменение бунтарей буквально сразило всех наповал. Известно, что утоды - народ весьма поэтичный, о чем свидетельствует его богатое наследие сказок, историй, песен, басен и прочего. Как раз оно и пострадало первым, когда революционеры встроили механизмы в амповое зерно и послали его высоко и далеко за небеса Его пассажиром был Манна Варун.
      С незапамятных времен из амповых зерен делали лодки, в которых можно было перемещаться в менее заселенные края Дапдрофа. Но перемещение в менее заселенные миры казалось чем-то из ряда вон выходящим. Прослышав о такой возможности, даже самые консервативные умы признали, что в этой «чистоте» что-то есть.
      Пятнадцать миров, вращавшихся вокруг Хоум Кластера - скопления из шести планет, - были отлично видны (каждый в свое время) и почитаемы. И ради того, чтобы посетить их, наверное, стоило отказаться от «мрази».
      И ручеек спешивших в города сменился бурным потоком.
      Но вскоре произошло нечто странное. Кто-то пустил слух о том, что достаточно почтенный Манна Варун выставляет себя в обществе не тем, кто он есть на самом деле. Шептались, к примеру, будто он тайком нежится в грязевой ванне. Правда ли, нет ли, но слух ширился, обратился в ком, обрастая новыми подробностями, а сам Манна Варун не мог его опровергнуть, ибо был далеко.
      Многие ждали с минуты на минуту, что верный Гризизз выступит в защиту своего патрона, с негодованием отметая мерзкую сплетню. И в конце концов Гризизз действительно выступил. Запинаясь и обливаясь слезами, он подтвердил ходивший в народе слух. Манна, с его слов, был великим грешником, тираном и грязекупалыциком. У него и в помине не было всех тех добродетелей, которые он требовал от остальных. Вопреки всем усилиям, прилагаемым (в частности) его верным другом и учеником Гризиззом, Манна постепенно стал «плохим». И теперь, раз уж эта история всплыла на поверхность, нужно было принять срочные меры: прежде всего, в интересах всего народа, удалить Манну Варуна.
      Все это весьма печально, но долг настоятельно требовал оградить все хорошее от разрушительного влияния «плохого».
      Никому из утодов, само собой, новость не понравилась. Потому для встречи великого пророка и реформатора на космодроме собралась огромная толпа.
      Однако еще до приземления летательного, ковчега разразились беспорядки. Молодой утод с сияющей, но морщинистой кожей, что сразу же выдавало ревнителя гигиены и члена реформистского комитета, вскочил на возвышение. Размахивая всеми конечностями, он громосвистом заявил, что Манну Варуна оболгал коварный ренегат Гризизз и что-де все гризиззиане - предатели.
      И вот тут случилось непредвиденное и невероятное. Как раз в этот момент, когда в небе показался ковчег Манны Варуна, явился утод со странной металлической трубкой и с ее помощью отправил Гризизза на следующую стадию цикла утодампа.
      - Да, Гризизз, - вслух произнес третий священник.
      - С чего это вдруг ты припомнил это презренное имя? - осведомился преосвященник.
      - Я все думаю о революционной эпохе. Гризизз был первым из всех утодов, кто перешел на следующую стадию цикла не по доброй воле, - отвечал Блу Лугуг, вернувшись к действительности.
      - Да, мрачное было время. Но раз эти тонконогие тоже любят чистоту, может быть, и они перемещают живых существ по этому жизненному циклу не по доброй воле? А мы просто случайно попались им под руку?
      Блу Лугуг втянул все конечности, закрыл глаза и горла и вытянулся так, что со стороны стал напоминать земную колбасу. Эта поза была самой удобной для возвышенных размышлений.
      Ничто, как ему казалось, не оправдывало пессимизма преосвященника. Конечно, долгое пребывание в этом месте может наскучить (ведь не зря же необходимо менять обстановку каждые пять лет), к тому же сердце разрывалось, глядючи, как эти существа обходились со знаками собственного плодородия. Но существа все-таки время от времени действовали по-доброму: поставляли пищу и вскоре перестали приносить нежелательные предметы. Со временем они смогли бы научиться и другим «хорошим» вещам.
      Но, с другой стороны, не нужно забывать и о «плохом». Вполне возможно, что в тонконогих созданиях коренится тот же опасный вирус, что мучил всех в Революционную эпоху на Дапдрофе. Однако существа живут по некому подобию цикла утодампа, и за это важное и замечательное качество они уже заслуживали уважения.
      К тому же вот еще что: вся Революционная эпоха могла бы показаться всего лишь мгновенной вспышкой пламени, ведь она длилась только 500 лет, полжизни одного утода; а вся история утодампа насчитывала сотни миллионов лет. И то, что происходило с тонконогими, могло быть простым совпадением с теми давними событиями.
      Те, кто употребляет эти ужасные выражения вроде «плохой» и «случайная жертва» - слова безумия, - сами безумствовали в некотором роде. Вот и преосвященник…
      При этой мысли священник содрогнулся. Его привязанность к преосвященнику усугублялась еще и тем, что старший утод, будучи еще противоположного пола, нянчил и воспитывал его, как и всякая любящая мать.
      Но пора было подумать о возвращении на Дапдроф; а это значило, что придется вступить в переговоры с чужаками. Преосвященник был категорически против этого (из соображений этикета) и был совершенно прав. Но нужно же было как-то действовать.
      Наверное, стоило подкараулить одно из этих существ и попробовать втолковать ему что-нибудь. Это было бы не так трудно: священник запомнил каждое предложение, сказанное тонконогими в его присутствии. Для него они были совершенно лишены смысла, но в разговоре могли бы пригодиться.
      Изогнув одно из горл, он произнес:
      - Уилфред, глянь-ка, не завалялось ли у тебя в кармане моей отвертки!
      - Это еще что такое? - удивился преосвященник.
      - Так, ничего. Болтовня тонконогих.
      Снова воцарилось тревожное молчание. Третий священник принялся размышлять о революционной эпохе, стараясь восстановить ее связь с текущими событиями.
      Со смертью Гризизза и возвращением Манны Варуна волнения только усилились. Как раз тогда все «плохое» цвело пышными цветами. Еще несколько утодов были не по доброй воле препровождены на следующую стадию цикла. Вернувшийся Манна, конечно, был раздосадован расколом в лагере его сторонников и начал «закручивать гайки». Теперь всем в обязательном порядке предписывалось забыть о грязевых ваннах, вместо этого в каждое жилье подавалась вода. Производство кожных масел было запрещено - и так далее и так далее.
      Но Гризизз и егo последователи все-таки успели посеять семена раздора и недовольства, которые давали хорошие всходы. Многие потянулись обратно к грязевым ваннам своих предков, покидая города и пустоши. А города постепенно пустели и превращались в руины - оставшиеся жители не переставая воевали друг с другом. И все сожалели об этом, потому что любовь и доверие к Манне Варуну оставались неизменными.
      В частности, его путешествие к звездам долго и широко обсуждалось и снискало всеобщие похвалы. Он сообщил много нового о соседних небесных телах, которые все вместе получили название Хоум Кластер, а в особенности о трех солнцах - Уэлком Уайте, Сафрон Смайлере и Йеллоу Скоупере, - вокруг которых Дапдроф вращается по очереди. Эти солнца, как и другие близлежащие планеты и светила, были так же знакомы (в то же время загадочны) для утодов, как и Циркумполярные горы в северной части Шункшуккуна на Дапдрофе.
      Так что все несчастья и печали Революционной эпохи меркли перед предложенной ею возможностью посетить и исследовать соседние миры. И утоды решили, что как раз этого им и недоставало всю предыдущую жизнь.
      Ревнители гигиены тут же прибрали к рукам новые открытия. Всем вновь прибывающим в города предлагалось поучаствовать в межпланетных полетах при двух условиях: либо они полностью подчинялись жесткой защите и дисциплине Манны Варуна, либо отправлялись в шахты - добывать топливо и материалы для космических ковчегов. И большинство выбирали второе.
      Работать в шахте было сравнительно легко для утода. Все охотно взялись за добычу руды, и скоро сам процесс создания космического ковчега стал своеобразным жанром народного творчества. А межзвездные путешествия превратились в нечто само собой разумеющееся - в особенности тогда, когда обнаружилось, что в семи вновь открытых мирах можно обосноваться так же уютно, как и на Дапдрофе.
      Вскоре утоды мирно и счастливо зажили в новых мирах - на Баскей, Клабшабе и других, где быстро наладили систему утодампа. А тем временем клан ревнителей гигиены раскололся на враждующие секторы - на тех, кто призывал вытягивать все конечности, и тех, кто считал это неприличным. Дело кончилось тремя атомными войнами хороших манер, и родная планета утодов подверглась самой что ни на есть негигиеничной бомбардировке, благодаря ей с лица Дапдрофа полностью исчезли леса и болота, с такой любовью выращенные и обустроенные. И климат тоже резко изменился. Несколько суровых зим, последовавших за этим, быстро довершили дело, ввергнув в стадию разложения почти всех уцелевших утодов - ревнителей гигиены обеих партий. А Манна исчез, и о его судьбе до сих пор не могут сказать ничего наверняка. Но легенда гласит, что прекрасное амповое дерево, выросшее на руинах крупнейшего из городов на пустошах, есть следующая стадия его существования.
      И мало-помалу на Дапдрофе установились прежние порядки. Многие утоды вернулись с соседних планет, и Дапдроф снова был заселен. Все трудились без устали, возвращая планете ее прежний облик. Были заново созданы болотца и грязевые ванны, посажены амповые деревья. Громадные города были предоставлены сами себе и разрушительной системе силы времени. Все старательно забыли об этикете и чистоте; в общем, воцарились мир и грязепорядок.
      Но, как бы то ни было, промышленная революция принесла свои плоды, и не все из них можно и нужно было искоренить. Межпланетные путешествия были теперь под заведованием духовенства, потому что это был лучший способ обратить их на службу народу. Священники упростили весь процесс до ритуала и следили за тем, чтобы технические навыки и знания о путешествиях переходили от матери к сыну наряду с историей, законом и хорошими манерами.
      Теперь все это осталось далеко позади, но тем не менее хранилось в памяти каждого угода. Блу Лугугу преподали в свое время учение Манны и прочих Ревнителей Гигиены, и теперь он по праву гордился'собой - ведь он был наигрязнейшим и наиздоровейшим среди священников своего поколения. Он догадался, что слова преосвященника, скажем так, совсем не приличествующие духовному лицу, были вызваны попытками тонконогих осквернить его тело этой самой чистотой; чистота пагубно влияла на его мыслительные способности. Определенно пора было что-то предпринять.
 

Глава 9

 
      Еще в XIX веке один американский мудрец выдвинул лозунг, столь успешно украшавший в дальнейшем обертки всех сильнодействующих снотворных таблеток: «Людские массы проживают жизнь, полную тихого отчаяния».
      Зоро, безусловно, попал в точку, отметив, что беспокойство и даже страдание развиваются в груди тех, кто больше всех озабочен демонстрацией собственного счастья; и все же такова человеческая натура, что противоположность правде является правдой в неменьшей степени, и атмосфера, обычно вызывающая страдание, может стать залогом вполне счастливой жизни.
      Ворота тюрьмы Сент-Албан распахнулись и выпустили тюремный автобус. Вывернув из-под алюминиевой вывески «Понять - значит простить», он направился в сторону Гетто Голубых.
      Это было одно из наиболее распространенных названий данного района большого города. Аборигены называли его Живодерней, Юбургом, Страной Чудес, Городом Сосунков или какими-либо еще менее привлекательными словами, приходившими им в голову. Зона эта была основана отцами города, просвещенными в достаточной мере, чтобы понять тот факт, что некоторые люди, далекие в своих помыслах от совершения преступлений, оказываются неспособными существовать в рамках цивилизации; и это означает, что они не разделяют стремлений и чаяний большинства своих собратьев. Они не видят смысла в ежедневной работе с десяти до четырех ради привилегии содержать в брачных узах женщину и энное количество детей. Этой компании мужчин, состоявшей в одинаковом соотношении из гениев и неврастеников (зачастую под одной и той же анатомической оболочкой), было позволено обосноваться в Голубом Гетто, которое из-за отсутствия какого бы то ни было надзора со стороны закона вскоре превратилось в родной дом преступников. В пределах этого дикого человеческого заповедника величиной с квадратную милю сформировалось уникальное общество. Оно смотрело на чудовищную машину цивилизации по другую сторону своих стен с такой же смесью ужаса и морального осуждения, с какой эта машина взирала на своих отщепенцев.
      Тюремное такси остановилось в конце крутой кирпичной улицы. Из него выбрались два освобожденных заключенных - Родни Уолсамстоун и его бывший сокамерник. В тот же момент такси развернулось, показывая автоматически закрывающуюся на ходу дверь, и скрылось.
      Уолсамстоун огляделся, испытывая чувство неловкости. Тоскливо-респектабельные игрушечные домики по обеим сторонам улицы сутулили свои тонкие плечики за удобренными собаками оградами, отворачивая взгляд от полосы мусора, которая начиналась там, где кончались их владения.
      За мусором возвышалась стена Голубого Гетто. Часть ее была действительно стеной, а часть состояла из небольших старых домов, в которые вливался цемент до тех пор, пока они не затвердели.
      - Что это? - спросил Уолсамстоун.
      - Это оно и есть, Уол. Это свобода. Здесь мы сможем жить спокойно - никто не будет нас валять в дерьме.
 
      Утренние солнечные лучи, подобно старому шутнику с зубами улитки, отбрасывали прозрачно-золотые преломляющиеся тени на негостеприимном склоне Гетто, Юбурга, Парадиза, Горы Бомжей, Странной Улицы, Флопперов. Тид направился туда и, увидев, что Уолсамстоун колеблется, схватил его за руку и потащил.
      - Я должен написать моей старушке тете Фло и Хэнку Квилтеру о том, что я делаю, - сказал Уолсамстоун.
      Он стоял на перепутье между старой и новой жизнью и потому испытывал естественный страх. Тид, хотя и был его ровесником, обладал гораздо большей уверенностью в собственных силах.
      - Ты сможешь подумать об этом после, - сказал Тид.
      - На космическом корабле были и другие блоки…
      - Как я говорил тебе, Уол, только сосунки позволяют вносить себя в списки экипажей. У меня есть кузен Джек, он записался на Харон, и его высадили на этот жалкий шар для резни с бразильцами. Вперед, Уол, вперед.
      Грязная рука сжала неопрятное запястье.
      - Может быть, я глупо веду себя. Возможно, в тюряге у меня все перемешалось, - сказал Уолсамстоун.
      - Тюряги для этого и существуют.
      - Моя бедная старая тетушка. Она всегда была так добра ко мне.
      - Не заставляй меня всхлипывать. Ты же знаешь - я тоже буду добрым.
      Отказавшись от желания самоутвердиться в грязной драке, Уолсамстоун поддался, подобно заблудшей душе, ведомой на Авернус. Однако этот подъем на Авернус оказался не из простых: нигде не было широко распахнутых врат. Им пришлось карабкаться по куче булыжников и мусора в направлении затверделых домов.
      В одном из последних виднелась дверь, со скрипом распахнувшаяся, когда Тид толкнул ее. Солнечный лучик проскользнул внутрь вслед за их недоверчивыми взглядами. За дверью возвышалась выдолбленная из твердого цемента разновидность трубы со ступеньками сбоку. Взбираться по ней Тид начал, не сказав больше ни слова. Уолсамстоун, не имея выбора, последовал за приятелем. В полумраке со всех сторон он увидел крошечные гроты, некоторые не больше открытого рта, с цистами и пузырями, комками и пятнами, образовавшимися еще в жидком цементе.
      Труба вывела парней к слуховому окну. Тид улыбнулся и повернулся, чтобы помочь Уолсамстоуну.
      Они сели на корточки на подоконник, от которого начинался насыпной склон, возведенный, вероятно, в качестве оборонительного вала, поскольку никакого другого видимого значения, кроме как места для выращивания петрушки, высокой травы и бузины, он не имел.
      Эту первозданность нарушали тропинки, часть из которых обегала верхние окна затверделых домов, а часть спускалась вниз, в Гетто. Там уже копошились люди, нагишом бегал ребенок лет семи, выкрикивая приветствия соседям из-под своей газетной шапочки.
      Старинные фасады врастали в землю, обносившиеся и в то же время величественные, с налетом старой грязи и свежего солнца.
      - Мой дорогой старый лачужный город! - воскликнул Тид.
      Он побежал по одной из дорожек, скрывая колени под пеной цветов.
      Поколебавшись одно мгновение, Уолсамстоун бросился вслед за своим любовником.
 
      Энид наблюдала со сжатыми руками, как стоявший в другом конце зала Брюс Эйнсон поднимал свой плащ с видом явного отчаяния. Брюс хотел, чтобы она первая прервала молчание, с тем чтобы он мог сорваться: «Не говори ничего!», - но ей было нечего сказать. Он украдкой взглянул на нее, и луч сочувствия пронизал его самоуверенность.
      - Не беспокойся, - сказал он.
      Она улыбнулась, сделав неопределенный жест. Он вышел, закрыв за собой дверь.
      Бросив десять жетонов в щель опускающегося механизма, он поднялся до уровня местного транспорта. Двигающееся кресло, на которое он вскарабкался, вынесло его в зону безостановочного сообщения и закрепилось на одном из роботов-моноавтобусов. По мере того как робот набирал скорость в направлении Нового Лондона, Брюс все больше погружался мыслями в сцену, которую только что устроил Энид, прочитав новости в газете.
      Да, он поступил плохо. Он вел себя так, потому что в такой ситуации не видел смысла в благородстве.
      Можно считать себя моралистом с благими намерениями, с развитым чувством самоконтроля, быть разумным и невинным, как вдруг потоком дней выносится из-под привычного течения событий какая-нибудь грязная, отвратительная штука, с которой тебя сталкивают лицом к лицу и заставляют расхлебывать. Так зачем же метать бисер перед свиньями?
      Теперь возбуждение, сотрясавшее все его существо, проходило - он переложил часть груза на Энид. С Михали ему следует вести себя приличнее.
      Но почему жизнь так отвратительна и запутанна? Смутно он понимал, что являлось одним из двигателей, пронесших его через годы учебы, необходимые для получения диплома главного исследователя. Он надеялся найти в глубине световых лет, вне досягаемости земных взоров, мир, для обитателей которого ежедневное существование не представляет насилия над душой. Он хотел знать, как этого многого можно достичь.
      Теперь ему казалось, что такого случая больше не представится никогда. Доехав до огромного нового Внешнего Кольца, опоясывавшего Большой Лондон, Эйнсон пересел на районную линию и направился в квартал сэра Михали Пацтора. Через десять минут он уже прорывался сквозь заслон в лице секретарши директора.
      - Я сомневаюсь, мистер Эйнсон, что он сможет принять вас сейчас, не назначив встречу заранее.
      - Он должен увидеть меня, моя дорогая девочка; пожалуйста, доложите обо мне.
      С сомнением покусывая ноготок своего маленького пальчика, девушка исчезла во внутреннем офисе. Через минуту, не говоря ни слова, она провела Эйнсона в комнату Михали. Эта секретарша вызвала у Эйнсона чувство раздражения. Он всегда очень старательно улыбался ей и кивал, но ответное приветствие казалось ему исключительно искусственным.
      - Мне очень жаль отвлекать тебя, особенно когда ты занят по горло, - сказал он директору.
      Михали не поспешил разуверить друга. Он занял твердую позицию у окна и спросил:
      - Что привело тебя сюда, Брюс? Как Энид?
      Не обратив внимания на неуместность последнего вопроса, Эйнсон сказал:
      - Я думаю, ты должен сам догадаться, почему я здесь.
      - Лучше, если ты все объяснишь сам, Брюс. Вытащив из кармана газету, Эйнсон бросил ее на стол
      Пацтора.
      - Ты просто обязан увидеть это. Этот чертов американский корабль «Ганзас», или как там его, отправляется на следующей неделе на поиски наших ВЗП.
      - Надеюсь, им улыбнется удача.
      - Неужели ты не понимаешь всей несправедливости этой ситуации? Меня не пригласили участвовать в экспедиции. Каждый день я ждал от них хотя бы слова, но оно так и не последовало, они так ничего и не сказали. Может ли здесь быть ошибка?
      - По-моему, Брюс, в таких делах ошибок не бывает.
      - Понимаю. В таком случае, это публичное оскорбление. - Эйнсон стоял, глядя на друга. А был ли тот в действительности другом? Не бросался ли он этим словом на протяжении всех лет их знакомства? Он восхищался многими чертами характера Пацтора, его успехами как драматурга и как начальника первой экспедиции на Харон, он восхищался им как активным человеком. Теперь он взглянул глубже и увидел всего лишь актера, активного человека лишь с точки зрения драматурга, подделку, которая наконец-то открыла свое настоящее лицо тем спокойствием, с которым он встретил несчастье друга, сидя в своем безопасном кресле директора Экзозоопарка.
      - Михали, хотя я старше тебя всего на год, я пока не собираюсь занять спокойную должность на Земле; я активный человек, все еще способный действовать. Думаю, без ложной скромности могу заявить, что им нужны такие, как я, на форпостах Вселенной. Именно я обнаружил ВЗП, и если это забыли другие, то я не забыл. Я должен быть на борту «Ганзаса», когда тот на следующей неделе отправится в транспонентальный полет. Ты мог бы подергать ниточки и устроить меня туда, если бы захотел. Я умоляю тебя сделать это для меня и клянусь, что больше ни о чем никогда не попрошу. Я просто не смогу перенести позора забвения в такой важный для меня момент.
      Лицо Михали исказилось:
      - Не хочешь выпить, Брюс?
      - Конечно нет. Почему ты всегда настаиваешь на этом предложении, зная, что я не пью?
      - Ты должен извинить меня, если я осушу рюмку. Хотя обычно так рано этого не делаю.
      Подойдя к паре маленьких дверей, вделанных в стену, он сказал:
      - Не знаю, станет ли тебе легче или наоборот, если я скажу то, что ты не одинок в своем несчастье. Здесь, в Экзозоопарке, у нас тоже есть свои разочарования. Мы не достигли ожидаемого успеха в общении с этими несчастными пришельцами.
      - Я думал, что один из них резко начал извергать английские выражения?
      - С извержением все в порядке: залпы беспорядочных фраз с удивительно точной имитацией различных голосов, которые они слышали. Я без труда узнал себя. Конечно, мы все это записывали. Но, к сожалению, прогресс был достигнут слишком поздно, чтобы спасти дело. Я получил приказ из Министерства внеземных дел о немедленном прекращении всех наблюдений над ВЗП.