Двое из прошлого

      - Нет, мы как-то не говорили об этом.
      - И много вы собрали?
      - Четыре тысячи.
      Характерная для Красильникова черта: соврать хотя бы в малом, если нельзя в большом. Согласно нашим данным он собрал более пяти, но я не стал уточнять: в мою задачу не входило спорить о величине вклада.
      - Мать оказывала вам материальную помощь?
      - Нет.
      - А тесть?
      Не понимая причин моей настойчивости, он забеспокоился:
      - Ну да, я же говорю, что нам приходилось туго, денег не хватало, иногда он давал для внучки.
      Именно такой ответ я и хотел услышать.
      - Значит, ваш семейный бюджет не отличался большим размахом? - Это был последний уточняющий вопрос, перед тем как навести первый удар.
      - Да, иной раз приходилось экономить, - с легким вызовом ответил он. - Даже в мелочах.
      - Объясните тогда, как вам удалось выкроить деньги на похороны Нины Ивановны Щетинниковой, вашей соседки?
      Удар попал в цель. Красильников растерялся и опрометчиво ляпнул первое, что пришло на ум:
      - Похороны обошлись недорого...
      Это была ошибка.
      - Но и не так уж дешево. У нас есть справка, что они стоили вам сто тридцать семь рублей пятьдесят копеек. Ваш полный месячный заработок.
      Он допустил еще одну грубую ошибку:
      - Кажется, я снял деньги с книжки.
      - Пусть вам это не кажется. В лицевом счете значится, что за последний год вы только вкладывали деньги и не сняли ни одной копейки.
      Я не обольщался насчет результатов допроса, но продолжал наступление по всему фронту.
      - В каких отношениях вы состояли с Щетинниковой?
      - Ни в каких! - выпалил он чересчур поспешно. - В соседских, не больше.
      - Она ваша родственница?
      - Нет.
      - И вы ничем ей не обязаны?
      - Абсолютно!
      У меня возникло четкое ощущение, что мы подошли к чему-то важному, что имело непосредственное отношение к убийству, но, к сожалению, дальше ощущений дело не пошло.
      - Я не был ей обязан абсолютно ничем, - повторил Красильников.
      - Тем более непонятно, по какой причине вы при столь жестком семейном бюджете пошли на столь значительную трату.
      - Она была одинока...
      - Но заботы о похоронах в таких случаях берет на себя государство. Куда вы торопились, почему не подождали? Или у вас были лишние деньги?
      - Нет, - промямлил он.
      - И зачем вы выкрутили лампочку в прихожей? Только не говорите, что у вас от света болели глаза...
      Это был момент, когда я почувствовал, что самообладание покидает Красильникова, - он сник, как надувная кукла, из которой выпустили воздух. На лице проступили глубокие морщины - раньше я их не замечал.
      - Вам плохо? - вынужден был спросить я.
      - Да, мне нездоровится, гражданин следователь, - невнятно проговорил он. - Позвольте вернуться в камеру.
      Я нажал на кнопку, вмонтированную в крышку стола. В дверях тотчас появился дежурный.
      - Заключенному плохо. Вызовите, пожалуйста, врача.
      Красильников поднял голову.
      - Подождите, - несколько живее попросил он. - Наверное, не стоит... Не надо врача...
      - Что так?
      - Мне уже лучше.
      Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя и последствия не замедлили сказаться - без видимых усилий он вернулся к обычному своему тону, довольно удачно имитируя человека недалекого, прямого и чуждого хитрости.
      - Что я могу сказать, гражданин следователь. С лампочкой что-то не припомню, забыл, а насчет похорон вы правы - подозрительно. Но войдите в мое положение: рядом в квартире мертвая лежит, а у меня дочь-первоклассница... Да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили по соседству, душа в душу, кому ж позаботиться, если не мне?
      - Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?
      - Не было этого, - резко ответил он.
      Что ж, не было, значит, не было. Разберемся в этом вопросе без его помощи. Нам не привыкать.
      Второй удар я нанес без подготовки:
      - У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста о ней поподробнее.
      - Вы что-то путаете, - не очень уверенно возразил он. - Не знаю я никаких Тань.
      - Вы уверены? - переспросил я.
      - Да, уверен, - гораздо тверже, чем в первый раз, сказал Игорь.
      Это была не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская; существование Тани не вызывало никаких сомнений, скорее наоборот: я боялся, что Таня Ямпольской и Таня Светланы Сергеевны два разных человека, мало ли как бывает. После ответа Красильникова стало очевидным: речь идет об одной и той же девушке, сознаться в знакомстве с которой ему невыгодно. Почему? Надо будет выяснить. Отрицая сам факт существования знакомой по имени Таня, он невольно наводил на мысль, что это важно, заострил на ней наше внимание, я ловил его таким приемом не впервые, поймал и на этот раз.
      - Значит, знакомство с девушкой по имени Таня вы категорически отрицаете?
      - У меня такой знакомой нет.
      Я зафиксировал его ответ в протоколе и, чтобы не спугнуть удачу, прекратил расспросы о Тане. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало о ней знали...
      На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. И я снова пошел на приступ:
      - Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?
      - Я уже рассказывал. - Красильников ожидал ловушки и теперь отвечал осторожно, хотя и продолжал сохранять вид человека, которому нечего скрывать.
      - Ничего, повторите. Возможно, припомните что-нибудь.
      - А что именно вас интересует?
      - Меня интересует все: в котором часу встали, когда вышли из дому...
      - Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.
      - Не опоздали?
      - Куда? - Он мучительно искал в моих словах подвох, и это отражалось на его лице.
      - На работу.
      - Вроде нет...
      - До сих пор вы утверждали, что пришли вовремя, а теперь что сомневаетесь?
      - Вроде нет, - повторил он.
      - И чем же вы занимались с утра?
      Все-таки его выдержка имела пределы: он откровенно выжидательно смотрел на меня, смотрел жалостливо, с просящим выражением, будто заклиная не произносить больше ни слова, закончить на этом разговор.
      - Как это - чем? Работал...
      - А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязочка получается, Красильников.
      - Я расписался в журнале явки на работу, - нашел он не самый сильный ход. - Проверьте.
      - Уже проверили, - сообщил я. - Но Щебенкин... вы знаете Щебенкина?
      - Знаю.
      - Так вот Щебенкин продолжает утверждать, что видел, как вы подъезжали к ателье в такси в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?
      - В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне - спросите у него.
      Разговор с Харагезовым был еще впереди. Сейчас мне важно было, что он скажет о своем визите к Светлане Сергеевне.
      - Обязательно спросим. А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.
      - Ну и что? - Голос Красильникова был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.
      - Она видела вас в девять утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера. Как же так: были на работе и одновременно были у нее? Вам это не кажется странным?
      Я не спускал с него глаз, видел, как снова теряется твердость его черт, безжизненно опускаются плечи. Передо мной сидел зажатый в угол преступник, но даже сфотографируй я его в то мгновение со всеми признаками слабости на лице и предъяви снимки суду, они не служили бы доказательством по делу. К великому сожалению, все это не имело ни малейшего практического значения и только лишний раз убеждало меня в собственной правоте: он убил, сводя счеты, из корысти, из мести, из чего угодно, но не случайно!
      - Повторяю, - глухо сказал Красильников. - Я был на работе в девять.
      - Если не желаете рассказывать о своей поездке к матери, может быть, скажете, что было в пакете и куда вы его все-таки пристроили? - Вопрос чисто риторический, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.
      - Я не понимаю, о чем вы говорите, - подтвердил мою мысль Красильников.
      Примерно теми же словами он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч: он вернулся в свою камеру, чтобы подготовиться к следующему допросу, я с той же целью вернулся к материалам дела.
      Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое - на этом я прервал свои размышления после разговора с Антоном Манжулой, с нее и начал очередную, не помню какую по счету, попытку разобраться в происшедшем...
      Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно ясным, то с Георгием Васильевичем было несколько сложнее: во-первых, он прожил дольше, а во-вторых, интересовал нас до сих пор значительно меньше, чем Игорь. О нем мы не знали ничего, кроме того, что сообщили Воскобойников и Тихойванов. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, хранящимся в отделе кадров, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство они теряются между строк официальных документов. Невозможно представить себе заверенную печатью справку, подтверждающую, что несколько десятков лет назад во дворе дома по улице Первомайской корчился на снегу подросток с рассеченной губой и его бил ногами старший брат, - такое оставляет след не на бумаге, а в памяти очевидцев, только в ней, потому и нет задачи сложнее, чем понять и объяснить прошлое.
      Это ощущение не покидало меня по пути в военный трибунал, где я надеялся добыть дополнительную информацию. Речь шла об архивном деле по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.
      Архивариус, строгая сухонькая женщина с седыми, будто присыпанными пудрой буклями, отобрала выданное мне разрешение, бесшумно нырнула в коридор между стеллажами и так же бесшумно вернулась, сгибаясь под тяжестью пятитомного дела.
      Стол мне отвели здесь же, в архиве, у выходящего на тихую улочку окна. Архивариус поставила передо мной стакан с остроотточенными карандашами, пачку бумаги для заметок и растворилась в закоулках архива.
      С головой уйдя в работу, я постепенно начал терять представление о времени, о том, где нахожусь и зачем пришел: пять томов, аккуратно переплетенных в вощеный, цвета картофельной шелухи, картон, содержали огромный материал; их страницы были полны живой памятью о войне, ее ужасах и трагедиях. Лето сорок второго, зима сорок третьего, оккупация - слова, ставшие черными символами для тех, чьи свидетельские показания лежали передо мной. Леденящие сердце подробности дополняли документы, фотографии тех лет. Из закоулков памяти - мне приходилось видеть освобожденные от гитлеровцев города - всплывали жуткие картины того времени: заросшие бурьяном мостовые, трупы на безлюдных улицах, отброшенные от побуревших рельсов трамваи с разбитыми стеклами, обугленные, покрытые серой чешуей пепла заборы. Мои личные воспоминания были неотъемлемой частью воспоминаний людей, чьи свидетельства хранились в деле. Атмосфера тех лет так плотно обволокла меня, что минутами казалось, будто за окном, у которого я сижу, не тихая, мирная улочка, по которой неторопливо шествуют прохожие, а тревожная, полная смертельной опасности тишина замершего в оккупацию города, и там, за углом, - стоит выглянуть и увидишь протягивают к небу ветви искалеченные осколками деревья, стоят черные от копоти скелеты зданий, красные, как сгустки крови, раскачиваются на уцелевшей арматуре кирпичные болванки. Развалины, бывшие до бомбежек жилищем, домом, Родиной...
      Мне невольно пришло на память: морозная ночь сорок третьего, пустынная, продуваемая сквозным ветром улица и приближающиеся шаги немецкого патруля...
      Нас было трое, ребят с одной улицы, бывших учеников шестого "Б" класса. Старший из нас, Валерка, стоял на углу, метрах в тридцати, чтобы предупредить в случае опасности, а мы с Юрой, царапая ногтями холодную штукатурку стен, срывали большие, размером с театральную афишу, приказы оккупационных властей. На их место, согревая дыханием застывшие на морозе пальцы, клеили листовки - листки из ученических тетрадей с написанным от руки текстом собственного сочинения. Иногда переписывали сводки Совинформбюро - их с таинственным видом приносил нам Валерка. Он верховодил нами, строил из себя настоящего партизана, опытного подпольщика, но мы прощали ему это, потому что был он взрослее, рассудительнее и степеннее нас с Юркой и связи у него кое-какие все же имелись, раз сводки попадали ему в руки... В два-три дня раз, дождавшись комендантского часа, я прятал под телогрейку банку с клеем, проходными дворами пробирался к зданию бывшей библиотеки, где гитлеровцы устроили ремонтную мастерскую, и оттуда все трое мы шли на улицы, прилегающие к базарной площади...
      В ту январскую ночь патруль появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда мы ждали, - из-за противоположного от Валерки угла. Мы с Юркой услышали их раньше. Характерное "я-а-а, я-а-а", звяканье подков о булыжную мостовую и оборвавшийся смех, когда они увидели нас. "Бежим!" крикнул Юрка, и мы кинулись в подворотню. Тишину вспорола автоматная очередь, за ней грянули винтовочные выстрелы. Пули с визгом рикошетили в темный колодец подворотни, гнали нас через незнакомый двор к забору, заставляя бежать и бежать без оглядки, петлять по развалинам, прятаться в развороченных тяжелыми авиационными бомбами подвалах. Нам удалось уйти. Валерке - нет.
      Наутро у той самой школы, в которую мы вместе ходили до войны, стыл на лютом морозе труп худенького мальчишки со взъерошенными, слипшимися от крови рыжими вихрами. На его груди висела табличка, на которой корявыми, далеко отстоящими друг от друга буквами было написано одно слово: "Бандит"...
      Память людей, переживших войну, - неспокойная память. Она оживает от малейшего толчка, загорается от малейшей искры, а если перед тобой пять томов жестокой правды тех лет - она дает о себе знать неизбывной болью старых ран...
      Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД "Эйзатцкоманда-6". Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, двое других - рядовыми карателями.
      Немногие из оставшихся в живых жертвы и очевидцы злодеяний свидетельствовали перед трибуналом о палаческих "подвигах" этих выродков. Охрана заключенных, облавы, участие в массовых расстрелах советских граждан - вот сухой перечень их предательских деяний. Усилиями гитлеровцев и их пособников город превратился в огромный концентрационный лагерь, где по малейшему подозрению в связях с партизанами, в нелояльности или непослушании убивали и жгли, насиловали и истязали...
      Георгий Васильевич в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Оккупантам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за хромоты. В свидетели попал потому, что, живя в тот период под одной крышей с братом, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на полутора страницах, причем львиную долю занимали ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Постороннему глазу такое соотношение не говорило ни о чем, но человеку, искушенному в судопроизводстве, позволяло сделать определенные выводы.
      Была, например, в протоколе такая строчка: "Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1". Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Это значит, что в суде Георгий Васильевич был пойман на противоречиях, и возникла необходимость напомнить ему его собственные, более ранние высказывания. Читаю внимательнее, сравниваю. Противоречия действительно имеются. Сначала он говорил, что брат часто возвращался домой среди ночи и приносил имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.
      ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Свидетель, когда вы говорили правду тогда или сейчас?
      ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Сейчас.
      ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?
      ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Нет, не приносил.
      ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?
      ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Объяснить не могу. Прошло много лет.
      Далее. Оглашается лист дела 201, том 3.
      Открываю третий том, сравниваю. На следствии Георгий Васильевич утверждал, что их дом часто посещали немецкие офицеры, которых с его братом связывали какие-то темные дела: то ли покупали у него что-то, то ли продавали - он точно не знал.
      Председательствующий спросил: "Вы подтверждаете факты посещения немецкими офицерами вашей квартиры в декабре сорок второго - январе сорок третьего года?"
      Следует краткий ответ Волонтира: "Нет, к нам никто не приходил".
      "Чем вызвано изменение в ваших показаниях?"
      На этот вопрос председательствующего ответа не последовало.
      Поведение Волонтира в трибунале мало чем отличалось от поведения Красильникова на следствии, а его "не помню", "прошло много лет" было сродни красильниковскому "забыл, потому что был пьян". Я не искал сходства, да и о каком, казалось бы, сходстве может идти речь, если один из них убийца, а другой - его жертва. Тем не менее что-то общее между ними все-таки было - в манере держать себя, в настойчивом, безоглядном желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное...
      Я вспоминал наши самодельные листовки - исписанные лиловыми чернилами странички из ученических тетрадок, вспоминал нескладный Валеркин силуэт на углу улицы, его ярко-рыжую голову, неподвижно лежавшую на снегу у школы, вспоминал и думал, что дело, наверное, не в возрасте, не в обстоятельствах, не в том, идет ли война или наступило время мира: независимо от того, сколько тебе лет, шестьдесят или пятнадцать, жизнь заставляет делать выбор, заставляет отличать, что есть добро, а что зло, и это в конечном счете определяет, к а к жил и д л я ч е г о жил; дело в самом человеке, его совести, чувстве долга, в его жизненной позиции, а позиция эта вырабатывается не в момент принятия решения, а всей предшествующей жизнью...
      Не исключено, что именно эта последняя мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнувший весной воздух и не обнаружил за углом ни разрушенных домов, ни окон, крест-накрест заклеенных полосками бумаги, ни воронья, рассевшегося на дороге в предвкушении поживы.
      В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, однако смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко. Доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: "А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич".
      Да, прошлое Георгия Васильевича выглядело весьма неприглядно. Прав был Тихойванов: кровавые преступления фашистского прихвостня бросали на Волонтира-младшего тень, и избавиться от ощущения, что он, живя бок о бок со своим братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его преступлениями, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством Волонтира, но связь эта, несомненно, была. Чтобы понять, в чем именно она состоит, надо было понять не только настоящее, но и прошлое. Судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства.
      Была среди моих заметок одна, особая, которую мне предстояло показать Федору Константиновичу. Это выдержка из показаний Божко - одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад, на следствии, он показал:
      "В январе сорок третьего, числа не помню, Дмитрий Волонтир лично задержал и поместил в следственную тюрьму однорукого мужчину. Говорил, что это герой гражданской войны, бывший буденовец. Фамилии его не знаю, знаю только, что он прятался в сапожной мастерской и кто-то его выдал. Через день мужчину вместе с другими арестованными вывезли за город и расстреляли".
      Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если допустить, что ему из другого источника - от той же Щетинниковой, например, - стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Васильевича... Неожиданный оборот, но, признаться, я верил Тихойванову и не допускал мысли, что Волонтира убил он. Почему? Во-первых, потому, что уже знал имя убийцы. Другая причина в способе, которым был убит Георгий Васильевич. Способ этот исключал элемент случайности, свидетельствовал о трусости (убийца дождался, когда Волонтир заснет, а потом пустил газ), цинизме преступника, а Тихойванову эти качества явно не присущи.
      Любые два факта в принципе можно как-то увязать друг с другом, выстроить правдоподобный логический ряд, объясняющий поступки и действия всех участников этой истории. Скажем, разве нельзя предположить, что братья в годы войны были связаны с Щетинниковой некой условной тайной или обязательством, а в январе этого года пришел срок исполнения. Известно, что Нина Ивановна умерла от сердечной недостаточности, но ведь ее могли намеренно довести до критического состояния. Много ли надо больному человеку: острое объяснение, ссора - вот сердце и подвело. Дав волю фантазии, допустим, что в ее смерти виновен Волонтир. Красильников же, узнав об этом, убил Георгия Васильевича из мести; правда, в таком случае его со Щетинниковой должны были связывать особые отношения: месть - дело нешуточное. Что ж, возможно, и связывали. Что мы знаем об их отношениях? Да ничего. Они могли быть совершенно другими, нежели представлялось Тамаре, Тихойванову, всем нам. Во всяком случае, т е о р е т и ч е с к и могли быть другими. Чем, спрашивается, не версия? Есть мотивы, соблюдена последовательность событий, и все же... все же я не мог принимать ее всерьез. Кто знает, может быть, потому, что в ней не оставалось места Тане - таинственной приятельнице Игоря, знакомство с которой он так настойчиво отрицал.
      Из архивного дела было выписано все, что так или иначе касалось Георгия Васильевича, но этого явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане, на мой взгляд, являлся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер, Яков Александрович Аронов.
      КРАСИЛЬНИКОВ
      Они приближались к обитой железом двери.
      В который раз приходилось проделывать этот путь! Он знаком до мельчайших подробностей: вот пятно протаявшего у порога снега, вот ребристая решетка для чистки обуви, вот кнопка, на которую надо нажать, чтобы открылся глазок, их увидели и впустили внутрь.
      Красильников безучастно наблюдал, как конвоир проделывает эту несложную процедуру. "Ему что?! Отведет, перекурит, вечером - домой, а каково мне?" - и мельком подумал: хорошо, если бы можно было поменяться. Конвоиром стал бы он, Красильников, а заключенным - прапорщик в отутюженной форме. Власть, что ни говори, дает много преимуществ, в том числе веру в себя. А сейчас ни в чем другом он не нуждался больше, чем в душевном равновесии, в твердости и уверенности, но обрести их не мог - не находил способа. Смутно догадываясь, что надежд на благополучный исход практически не осталось, Игорь вопреки здравому смыслу не хотел в это верить и всеми средствами старался скрыть свою слабость и если не чувствовать себя, то хотя бы выглядеть на встречах со следователем собранным, готовым к отпору. Он придавал этому большое значение, но вынужден был признать, что с каждым разом играть невозмутимость и твердость духа становится все труднее. Все чаще простые, невинные на первый взгляд вопросы застигали его врасплох, выбивали из колеи, а каждый его хитрый, заранее выверенный и тщательно обдуманный ход вопреки ожиданиям пропадал впустую, не спасал, а скорее еще больше затягивал петлю.
      У кого не сдадут нервы?! Отмалчивался - плохо, начинал говорить - еще хуже: путался в мелочах, сам себе противоречил и в результате шаг за шагом сдавал позиции. А ведь, казалось, предусмотрел все: еще в день ареста, отъезжая от ателье в милицейской машине, он, поборов первый испуг, заранее распределил роли, разработал сценарий. Действие первое: невзирая ни на что, отрицать свою вину, дать понять, что им попался не слабачок, готовый распустить нюни при виде милиционера, а сильный и умный человек, который будет защищаться до последнего. Был и второй вариант, на случай, если все же припрут к стенке: признаться, но свалить все на неосторожность, случайность - с кем не бывает? По его расчетам, такая развязка должна была устроить обе стороны. Следователь будет доволен тем, что удалось раскрыть преступление, и он тоже внакладе не останется. Много не дадут - умысла-то не было, - а уж два-три года отсидит, не растает. Хорошего, конечно, мало, да ведь сухим из воды все равно не выбраться. Он даже представлял себе, как в колонии станет налаживать работу по оптической части. Ничего, не пропадет, с его-то специальностью! В заключении тоже хватает людей с плохим зрением, он предложит свои услуги, и, может, все еще обернется сравнительно благополучно.
      Оба варианта просты, как все гениальное, и поначалу вроде шло нормально, как по писаному: вопрос - ответ, вопрос - ответ, в общем ничья. Но с какого-то момента - пожалуй, после очной ставки с Ямпольской он вдруг начал замечать, что роли меняются: ни следователь, ни свидетели не желают произносить предназначавшийся им текст, сам он теряется под напором улик, предварительно заготовленные реплики отдают фальшью, а происходящее все больше становится похожим на детскую игру в "горячо холодно", когда тот, кто ищет, все ближе подбирается к цели.
      Да, все началось с Ленки. Ну разве мог он предполагать, что эта полуночница увидит его из своей "кельи"? Нет, конечно. Ох и струхнул он тогда на очной ставке. Вот когда было "горячо"! Чудом удалось повернуть разговор так, чтобы Ленка не проболталась о Тане. Следователь не обратил внимания на его трюк, благодаря чему он продержался лишних несколько дней. Но Ямпольскую вызвали еще раз, и она, стерва, разоткровенничалась, выложила все про встречу в кафе. Ничего страшного в ближайшие дни не произошло - Таней не заинтересовались, однако ее имя уже фигурировало в протоколе, и это значило, что рано или поздно Скаргин за нее зацепится. Как пить дать, зацепится. Игорь успел изучить следователя и не заблуждался на его счет. Так оно и случилось. Мамаша подвела, чтоб ей пусто было! После ее показаний Скаргин вспомнил о кафе, связал ту встречу с прошлогодним инцидентом у матери и стал допытываться: что за Таня, кто она да где живет? Ну кто тянул мать за язык?! Что он ей плохого сделал, зачем было вытаскивать на свет всю подноготную - и про посещение девятнадцатого, и про Таню, и про пакет.
      Добра от нее он никогда не видел. Еще с тех пор, как увели они с приятелем тот несчастный магнитофон из клуба. Она, правда, помогла, замяла дело, но потом предупредила: все, в последний раз, надоело, мол, с тобой нянчиться, выкручивайся, мол, сам. Он и выкручивался, на нее не рассчитывал, знал: слов на ветер она не бросает. Разошлись их дороги видно, ни он ей, ни она ему нужны не были, а после женитьбы на Тамаре совсем как чужие встречались: "Здравствуй - до свиданья" - и все, больше говорить не о чем. На второй день после свадьбы так прямо и заявила: "Ты сам этого хотел, так что сам и расхлебывай. Теперь у тебя своя жизнь, а у меня своя". Ну и черт с тобой, пой в своем хоре, солируй на своих концертах, куй свое личное счастье. Только вряд ли что из этого выйдет: раз пять уже собиралась замуж, а так и не вышла, бросали мужики, не выдерживали твоих закидонов. Но это дело твое, зачем другим гадить, зачем? Знала же, что арестован, что дело пахнет тюрьмой...
      А Манжула?! Святоша! Такое на свет божий вытянул - ахнешь! Неужели было это: университет, биофак, история с Тамарой, когда по недомыслию и из боязни неприятностей подал заявление в загс? Неужели была дружба с Антоном, комсомол, письмо в газету? Даже не верится. Все же прав был Волонтир, когда говорил: все они одним миром мазаны. Они - это и Манжула, и Лена, и тесть-правдолюбец, и подлец Щебенкин... Щебенкин особенно! Ну ему-то не все ли равно, кто и во сколько пришел на работу? Ведь даже не представляет, какое это имеет значение, сболтнул не иначе как сдуру, не ради же абстрактной правды?! Да нет, какая там правда - из зависти скорее всего: обидно стало, что сам не может шустрить, не может вышибить лишний рубль из клиента. Рвань! Подонок! Его бы, гада, сюда, в камеру, поглядели бы, как запел! А теперь по его милости ссылайся хоть на Харагезова, хоть на черта лысого, хоть во всю глотку кричи "холодно" - не поможет. Как там у Козьмы Пруткова? "Единожды солгавши, кто тебе поверит?" В самую точку! Изоврался, нагородил и все без толку. Игра, судя по всему, близится к концу. Если и оставалась надежда - только на Таньку: случится чудо, не найдут ее - он спасен, отыщут - пропал окончательно и бесповоротно. Шансов маловато, что и говорить. Разве что повезет. Ведь, кроме имени, им пока ничего не известно. Сколько всяких Тань разбросано по городу - не сосчитать. Пойди поищи. Это для него она единственная, одна из тысячи...
      Войдя следом за сопровождающим в спецприемник и усевшись на табурет в ожидании, пока оформляются нужные документы, Красильников мысленно вернулся на полгода назад, к тому дню, когда впервые увидел Таню на железнодорожном вокзале среди провожающих, - там она тоже была одной из тысячи, но что-то отличало ее от других, даже в толпе. А может быть, ему только казалось? Зачем он тогда пришел на вокзал? Дело, помнится, было, но какое? Ах да: передавал через проводника партию дымчатых стекол большого диаметра для знакомого оптика из Тбилиси. Выгодная была сделка - заработал на этом полторы сотни...
      За четверть часа до прибытия поезда он поднялся на второй этаж, прошел через зал ожидания и по стеклянной галерее направился к выходу на третью платформу, На полпути задержался: внизу, на забитом до отказа перроне, ждали отправления поезда стройотрядовцы. Ребята - это были, как он потом узнал, студенты педагогического института - теснились у вагонов, передавали через открытые окна рюкзаки и чемоданы.