Игры современников

Когда отец-настоятель сбегал вниз, директор, замерев в низком поклоне, стоял над ящиком для пожертвований. Услышав топот, он поднял голову и увидел, что отец-настоятель с грозным видом уже приближается к нему, готовый вспрыгнуть на ящик. Охнув, директор резко отпрянул, а его помощник и другие преподаватели, стоявшие позади, попадали, как сметенные с доски шахматные фигурки. Но тут же чувство ответственности у директора возобладало, и он двинулся наперерез. Тогда уже довольно пожилой человек, отец-настоятель сохранил, однако, силу и ловкость тех времен, когда среди ночи пугал детей дикими воплями. Точно щенка, он пинком отбросил директора школы, чем вызвал еще один взрыв хохота. Потом спокойно отставил назад ногу в огромном ботинке и, аккуратно придерживая одной рукой маску, другой стал отбиваться от директора, который продолжал наскакивать на него. Наконец отец-настоятель спрыгнул с ящика, вернулся к храму, вошел под своды каменного тоннеля, из которого вытекал родник, и, выбравшись на другой стороне, стал подниматься по склону к Дороге мертвецов… Нам не было видно выхода из туннеля. И мы, только что от души смеявшиеся, наблюдая за схваткой, вдруг в страхе умолкли: нам показалось, что отец-настоятель, нырнув в озеро, ушел навсегда в мир иной… Но мы поняли, что отец-настоятель уходит в лес: неоднозначность восприятия свидетельствовала о силе нашего воображения, высвобожденного его танцем.

Директор школы, который во время сражения с отцом-настоятелем даже не почувствовал, что у него сломаны ребра, разумеется, не обратил внимания и на символический характер действий отца-настоятеля. А ведь наверняка он бы рассвирепел еще больше, если бы правильно понял его мысль. Получив первую помощь в школьном медпункте, директор пошел в полицейский участок, откуда в сопровождении полицейского явился в сельскую управу. Деревенские власти решили организовать облаву на настоятеля, устроившего дебош во время молебна о даровании победы. Но едва было произнесено слово «облава», как деревенский староста и собравшиеся в управе старики почувствовали себя неуютно. Эти люди при своей обычной сдержанности и даже апатии в случае необходимости могли обнаруживать завидную эмоциональность. Они стали горячо втолковывать директору-чужаку, что в нашем крае облавы непопулярны, что жители долины просто не знают, как их проводить. Тогда директор школы вызвался самолично возглавить поисковую команду, в которую войдут полицейский и добровольцы из пожарной дружины, и идти на розыски обезумевшего настоятеля. Нам в детстве, сестренка, много раз рассказывали страшные истории о том, что может случиться с человеком, вступившим в девственный лес за Дорогой мертвецов. Если он заблудится, то ему уже ни за что не возвратиться живым. Значит, настоятель, сойдя с ума и убежав в лес, просто хотел найти тихое, уединенное место и там умереть…

У директора школы оказались сломанными три ребра – от боли даже поднялась температура. Его всячески уговаривали и в конце концов убедили в том, что ненавистный враг заплутает в лесу и погибнет, – это в значительной степени охладило его боевой пыл. Успокоившись, он пошел домой и лег в постель. И ему даже в голову не могло прийти, что дети, недавно присутствовавшие на молебне, как раз в это время засветили лампадки у алтарей Мэйскэ-сана и стали молиться за жизнь своих родных, ушедших на войну.

Через десять дней, поднявшись после болезни, директор пришел в школу, позвонил деревенскому старосте и узнал, что безумный настоятель вернулся из леса в храм и как ни в чем не бывало продолжает исполнять обязанности духовного служителя. При этом староста спокойно заметил, что можно только радоваться известию о том, как быстро человек, столько лет бывший настоятелем храма Мисима-дзиндзя в нашей долине, оправился от временного помешательства. Взбешенный директор пригрозил доложить властям о неуважительных действиях настоятеля и добавил, что попустительство таким поступкам заслуживает решительного осуждения. Чтобы доказать, сколь правильна его точка зрения в споре с недотепой старостой, он заявил, что хотел бы выслушать мнение интеллигентных людей, эвакуированных в долину. Так дед Апо и дед Пери были втянуты в конфликт. Однако во время беседы в сельской управе они вопреки ожиданиям директора прилагали все усилия, чтобы вызволить из беды своего хорошего друга – отца-настоятеля.

Дед Апо и дед Пери, близнецы, чуть ли не с самого своего рождения посвятившие себя небесной механике, были хорошо воспитанными, образованными людьми. Именно поэтому они, при всей своей серьезности, умели радоваться комическим происшествиям. Вначале я был даже потрясен, увидев, с каким простодушным восторгом они выслушали рассказ о встрече, которую отец-настоятель устроил директору, когда тот привел школьников в храм на молебен. На следующий день после того, как отец-настоятель скрылся в лесу, у нас с ним, естественно, занятий не было, и я, только закончились уроки в школе, помчался к деду Апо и деду Пери, чтобы рассказать им о случившемся. Мне это было необходимо, чтобы решить, какую позицию я, как кровный родственник отца-настоятеля, должен занять в связи с его более чем странным поступком. Наивная радость, с какой дед Апо и дед Пери отнеслись к проделке отца-настоятеля, избавила меня от мук и тревог, и в конце концов я сумел разделить их блаженное настроение.

Однако, сестренка, дед Апо и дед Пери не ограничились ликованием и смехом. Они поняли, что пляска в столь диковинном наряде, исполненная отцом-настоятелем, была танцем протеста, уходящим корнями в предания нашего края, и тут же стали вырабатывать план, как выручить его из грозящих ему неприятностей. Взвесив положение, они в моем присутствии распределили между собой роли защитника и обвинителя, чтобы решить, как следует поступать в сложившихся обстоятельствах. Стратегическая цель деда Апо и деда Пери состояла в том, чтобы не допустить изгнания отца-настоятеля из храма Мисима-дзиндзя. Для этого, во-первых, необходимо было доказать, что отец-настоятель, несмотря на свой несколько эксцентричный поступок, вполне нормален. Засвидетельствовать это взялись дед Апо и дед Пери, длительное время общавшиеся с ним. Во-вторых, когда будет доказано, что отец-настоятель нормален, директор школы может выдвинуть обвинение в том, что срыв коллективного посещения храма и молебна является антигосударственным поступком. Как в таком случае реагировать? Ведь если директор донесет о случившемся властям, отца-настоятеля не только выгонят, но и отправят в жандармерию. Условились так: на сцену выйдет дед Пери и разъяснит, что танец отца-настоятеля восходит к народным преданиям этого края. Я был слишком мал и не мог как следует осмыслить все нюансы. Но когда обсуждался второй этап и они передо мной разыграли сцену, где дед Апо выступал обвинителем – директором школы, а дед Пери – защитником отца-настоятеля, у меня, сестренка, помнится, сжималось сердце от страха, что им не удастся его спасти.

Дед Апо выдвигал такие обвинения:

– Настоятель появился в совершенно непристойном виде, начал носиться с криками и делал все, чтобы вызвать беспорядок и переполох среди преподавателей и детей, посетивших храм для совершения молебна о даровании победы в войне. Можно ли оправдать подобное хулиганство? До реставрации Мэйдзи где-то в глуши, может быть, и полагали, что такие танцы способны умилостивить богов. Темные люди действительно верили в это. Однако Мисима-дзиндзя уже давным-давно занесен в «Книгу не облагаемых налогом храмовых владений» и испокон веков почитается всеми уважаемыми добропорядочными людьми. Поступок, совершенный настоятелем, оскорбляет храм и его божество Котосиронуси-но-ками, это есть злое деяние, наносящее урон синтоистской религии Великой Японской империи. Причем настоятель совершил его в знаменательный день, когда дети под руководством директора школы и преподавателей молились о даровании победы в войне. Если это не антипатриотический поступок, то что тогда можно назвать антипатриотическим? В тот день школьники посетили храм, чтобы вознести молитву о победоносном завершении священной войны, о ниспослании успехов солдатам императорской армии, отправившимся на фронт из этой деревни. Никому не дано право насмехаться над святыми чувствами или препятствовать их проявлению. А настоятель храма Мисима-дзиндзя выскочил совершенно голым и начал буйствовать. Есть ли этому оправдания? – вопрошал в заключение дед Апо.

Дед Пери в ответ на сыпавшиеся одно за другим обвинения деда Апо, исполнявшего роль директора школы, лишь пренебрежительно хмыкал носом, всем своим видом демонстрируя презрение к этому инсценированному суду. Я не то чтобы потерял доверие к ним, но через какое-то время почувствовал безысходную грусть и тоску. Вряд ли отец-настоятель, так решительно сражавшийся в дни пятидесятидневной войны в девственном лесу, погибнет у Дороги мертвецов. Но сможет ли он снова вернуться в храм, стоявший на самом высоком месте долины, в качестве его настоятеля? Не исключено, что его вообще увезут жандармы…

Однако, когда собрались служащие сельской управы во главе со старостой, полицейский и старики долины и горного поселка и директор школы обратился к деду Апо и деду Пери, чтобы услышать их мнение, они произнесли заранее подготовленную речь в защиту отца-настоятеля и отстояли его. Началось с утверждения, что отец-настоятель рехнулся. Дед Апо это обвинение решительно отверг как человек, знакомый с его многолетними исследованиями местных легенд, и директор школы сразу же с ним согласился. Видимо, ему было мало того, чтобы отца-настоятеля просто признали душевнобольным и на этом основании лишили должности; директор школы решил пойти дальше – любыми средствами добиться, чтобы настоятелем занялась жандармерия. Если это произойдет, считал директор школы, то старики долины и горного поселка, которые смотрят на него как на чужака, вынуждены будут признать его авторитет. И вот тут, когда директор школы, соглашаясь, что поведение отца-настоятеля – это поведение вполне нормального человека, поставил ему в вину непристойный наряд и танец, удар принял на себя дед Пери. Своим выступлением он наголову разбил обвинение.

– Отец-настоятель, – заявил он, – не ограничивая сферу своей деятельности исполнением обязанностей служителя храма, в течение многих лет изучает предания и обычаи этого края. И делает это на вполне профессиональном уровне. – Дед Пери подчеркнул последние слова, пустив в ход свой авторитет ученого, к чему прибегал лишь в самых крайних случаях. – Его исследования связаны с богами этого края, восставшими против прихода сюда богов Долины Высокого неба, то есть предков его величества императора, которые были изгнаны отсюда и объявлены демонами.

Директор распалился.

– Разве же укрывшиеся в горах местные боги, не признающие богов Долины Высокого неба, не есть самые настоящие демоны, разве они не духи зла, которые противятся летосчислению Великой Японской империи, ведущему начало с эры богов? – пытался он заткнуть рот деду Пери. – Неужели человек, изучающий демонов и поклоняющийся злым богам, не является самым что ни на есть непатриотом из непатриотов? И такой человек, как это ни абсурдно, остается настоятелем храма в долине! В довершение всего сейчас, когда идет священная война и мы переживаем трудное время, он помешал детям вознести молитву о ниспослании победы и при этом еще нарядился демоном. Имеем ли мы право свести все происшедшее к простому недоразумению, касающемуся одной-единственной горной деревушки?

Дед Пери ответил на это так:

– Вы совершенно правы, настоятель изучал демонов – поверженных богов, которые скрылись в бескрайних лесах, окружающих эту долину. Он выяснил, как отражено падение богов в местном фольклоре, а потом, облачившись в соответствующий наряд, в ритуальном танце представил нам одного из этих демонов. Столь самоотверженный многолетний труд и столь смелое представление не было бы по силам человеку, страдающему душевной болезнью. Все говорит о том, что подобное предприятие требовало совершенно здоровой психики и тщательного обдумывания. Настоятель облачился в наряд одного из поверженных богов этого края, обратившихся в демонов и укрывшихся в лесу, и в то утро, когда дети пришли в храм молиться о даровании победы, предстал перед ними в таком обличье. Демон вторгается во владения богов Долины Высокого неба. Что же означал его танец? Своим танцем он разоблачал низость и подлость врагов императора в священной войне, которую ведет армия Великой Японской империи в Китае, в странах Южных морей и на Тихом океане. Смысл танца подчеркивался нарочитой вульгарностью наряда. Все движения – предельно содержательны. Настоятель явился в обличье духа зла, не пользующегося популярностью в Великой Японской империи, но само здание храма не осквернил – он отступил, стремительно кружась в танце. Так он изобразил поражение в схватке с почитаемым в долине богом – хранителем храма Котосиронуси-но-ками. Высокий смысл этого ритуального танца в честь бога-покровителя, этого символического изображения схватки с невидимым противником – такие танцы приняты повсеместно – заключается в том, что бог-покровитель обратил демона в бегство на глазах у детей, пришедших в храм, чтобы вознести молитву о даровании победы. Исполнив этот танец, настоятель удалился в лес, что должно было убедить детские сердца в ничтожестве тех, кто выступает против Великой Японской империи. И вот в это ритуальное действо грубо вмешался директор школы. Настоятель изображал схватку демона с невидимым противником в честь бога, и только бог был властен низвергнуть его. Директор школы не имел права удерживать настоятеля. В ответ тот вынужден был избить его, а это было нелегко – ведь директор школы, сознавая свой долг, изо всех сил сопротивлялся. Тем временем у настоятеля созрел план: якобы уверившись, что сам бог покровительствует противнику, он в панике бежал в лес, чем и завершил задуманный ритуал. Настоятель оставался в лесу в течение пяти дней, после чего, отмывшись от краски, вернулся в храм. Какие же антисинтоистские, антигосударственные умыслы содержали его действия? Скорее, самого директора школы следует привлечь к ответственности за то, что, удерживая в этот день настоятеля, он на глазах детей осквернил ритуал, уходящий своими корнями в народные обычаи. Исходя из характера действа, совершенного настоятелем, мы вполне можем утверждать, что человек, вступивший в единоборство с демоном, присвоил себе права бога.

Тут директор школы понял, что остался в полной изоляции. К нам на Сикоку он был назначен по состоянию здоровья – ему был рекомендован мягкий климат (служа в Маньчжурии заместителем директора средней школы, он заболел туберкулезом и некоторое время провел в больнице). Не зная народных обычаев нашего края, он не мог опровергнуть деда Пери, аргументы которого произвели огромное впечатление на присутствующих стариков – это было совершенно ясно. И хотя то, что говорил дед Пери, попахивало неубедительной софистикой, первое сражение директор школы проиграл. Только позже, обманом перетянув на свою сторону некоторых учителей – уроженцев наших мест, он получил от них подтверждение, что подобный ритуал никогда раньше не совершался. После этого директор воспылал ненавистью не только к отцу-настоятелю, но и к деду Апо и деду Пери.

Споры, возникшие в связи с танцем отца-настоятеля, которым он встретил детей нашей долины, пришедших в храм помолиться о даровании победы, стали утихать, но, сестренка, сам отец-настоятель, выслушав подробный отчет деда Апо и деда Пери, остался недоволен их действиями – это и мне сразу же стало абсолютно ясно. Дед Пери, предельно откровенный даже со мной, ребенком, потом с грустью спрашивал меня:

– Может быть, мы чем-то обидели твоего отца? Неужели он рассердился за то, что мы защищаем его таким необычным способом?

Так или иначе, но после того, что произошло, он перестал приглашать к себе в храм специалистов в области небесной механики. И снова принялся вдалбливать в меня мифы и предания деревни-государства-микрокосма, но, правда, теперь уже без свидетелей.

4

Я испытывал огромное уважение и даже любовь к близнецам – специалистам по небесной механике, являвшимся носителями какой-то иной, универсальной культуры, отличной от культуры нашего края, более того, я воспринимал их как олицетворение культуры в самом высоком смысле этого слова. И все же я чувствовал, что отец-настоятель в чем-то прав, выразив молчаливое недовольство тем, как они защищали его, стараясь удержать директора школы от доноса. Правда, понять, откуда у меня такое ощущение, я был еще не способен. При этом мне казалось, что я и сам уже не принимаю с открытым сердцем самых добрых намерений деда Апо и деда Пери, и от этого мне становилось еще горше. Сейчас я мог бы так объяснить возникшую передо мной дилемму: умом я был на их стороне, а подсознательно держал сторону отца-настоятеля, на котором лежала тень Разрушителя. А косвенно это подтверждалось тем, что в меня часто вселялся злой дух, на меня находило какое-то странное наваждение.

Сам я толком не понимал истинной природы такого наваждения и поэтому не мог осознать, почему в меня вдруг вселялся злой дух. И с каких пор – я не в состоянии точно ответить, но именно эта одержимость была одним из первых воспоминаний моей жизни. В конце концов я решил про себя, что злым духом был Разрушитель. Воспоминания, которые я сейчас в себе воскрешаю, неясны и зыбки. Вначале во мне возникало лишь ощущение скованности тела и души, назвать это вселением злого духа – явное преувеличение. Если использовать сравнение, пришедшее мне на ум тогда, в детстве, такое ощущение, скорее всего, могло быть у человека, завернутого во влажную звериную шкуру. Жители горного поселка ходили в лес промышлять колонков и белок-летяг. Их освежевывали, шкурки выворачивали наизнанку, прибивали к доскам и сушили, выставив на солнце. И вот мне казалось, будто мое тело и душа втиснуты в мешок из такой же шкуры, вывернутой влажным мехом внутрь. В этом, собственно, и не было ничего мучительного или неприятного – просто страшно. И сколько бы раз это ни повторялось, страх не исчезал. Казалось, что тебя, совсем крохотного, обнимает огромный мешок из шкуры, вывернутой влажным мехом внутрь, ты словно бы заключен в темную утробу великана…

Превращение в горошинку, упрятанную в утробу великана, – я это, помню совершенно отчетливо – всегда было связано с преследовавшей меня в детстве зубной болью. Я был в полном смысле слова взращен на зубной боли. Как только она начиналась, я расковыривал вспухшую десну осколком камня и, когда оттуда фонтаном начинала хлестать кровь, с воплем терял сознание. Да, мое поведение действительно было странным. С точки зрения здравого смысла раздирать вспухшую десну осколком камня – это безумие. Но если вспомнить о вселявшемся в меня злом духе, то я только так и должен был поступать. Каждый раз, когда у меня начиналась зубная боль, даже самая пустяковая, она загоняла меня в чрево великана. Там, заключенный в его темное нутро, я страдал от зубной боли. И когда я, громко вопя, расковыривал десну осколком камня – это тоже была одержимость злым духом…

Я заметил, что одержимость стала, если использовать сегодняшнюю терминологию, определяющим фактором, наложившим отпечаток на всю мою жизнь: примерно через полгода после того, как отец-настоятель в своем странном наряде бежал в лес, состоялся и мой выход на сцену – я совершил поступок, который прославил меня на всю долину. Ты, сестренка, должна хорошо это помнить. Даже нынешнее поколение воспринимает случившееся тогда как очередную легенду: когда я бросил изготовление бомб из обрезков металлических труб для революционной группы и, укрывшись в нашем доме, к тому времени уже наполовину развалившемся, только и делал, что спал круглые сутки, ребята из долины и даже из горного поселка приходили поглазеть на меня и при этом громко вопили: «Ну точно – длинноносый леший!»

В ночь, когда это произошло, я, собрав в кулак всю свою волю, сидел в темном доме, находящемся в самом низком месте долины, где мы жили еще все вместе, правда без Солдата Цуюити, и дожидался, когда вы уснете. Поздно ночью, услыхав ровное сопение и убедившись, что все спят, я тихонько разделся догола. Потом ощупью спустился в комнату с земляным полом, где был кухонный очаг, и, приоткрыв рассохшуюся деревянную дверь, вышел во двор, залитый лунным светом. Была весна, все вокруг буйно цвело. Я направился к колодцу, вокруг которого росли абрикосы, ююбы, вишни. Здесь я и должен был совершить задуманное. К голому худому боку я прижимал ящик от туалетного столика. В нем лежали румяна, оставшиеся от матери, изгнанной отцом-настоятелем из долины, – он заставлял тебя пользоваться ими, когда ты как жрица Разрушителя, подкрасившись, отправлялась в храм. Я иногда тоже забавлялся ими. Керамические баночки и бумажные мешочки были заполнены сухими спрессовавшимися порошками, источавшими резкие, но приятные запахи, и мне иногда приходило в голову, не всыпать ли их в еду вместо приправ. Но в ту позднюю ночь я, совершенно голый, вынашивал другой план – выкраситься кармином, лежавшим в ящике от туалетного столика. В небольшую выемку одного из камней, которыми был обложен край колодца, я насыпал горку красной краски и налил немного воды. Глядя на эту лужицу, в свете луны казавшуюся темно-кровавой, я уговаривал себя: «Она такого же цвета, как багряные листья над головой. Днем она была бы ярко-красной». Окунув в нее ладонь, я стал раскрашивать свое тело, проводя полосы от шеи к груди, от живота к ляжкам, от бедер к ягодицам. Закончив эту работу, занявшую немало времени, и поднявшись во весь рост, я увидел, что у меня ступни ног перепачканы так, будто я только что заколол свинью, но качать воду не стал, чтобы не разбудить спавших в доме. Пусть все остается как есть, решил я. Пройдя между двумя заборами, ограждающими соседские участки, я перескочил мощенную камнем дорогу и стал взбираться по склону к Дороге мертвецов. Полная луна стояла в зените, но ее свет едва пробивался сквозь густую зелень, и я даже ног своих не видел. Неведомая сила, вскипавшая в груди, гнала меня вперед, заставляла бежать все быстрее и быстрее. Не потому ли, думал я, что кто-то настойчиво зовет меня из леса? Нет, я решил вступить в лес по своей собственной детской прихоти. И, следуя лишь собственному замыслу, родившемуся в моей голове, разукрасил тело красной краской. На всем пути до Дороги мертвецов мой мозг сверлила мысль: а вдруг мне встретится кто-нибудь из взрослых, которые сейчас, может, спускаются в долину, и при свете луны, сразу же узнав одного из близнецов отца-настоятеля и бродячей актрисы, окликнет: «Чего это ты задумал, мальчишка?» Я заранее решил: в таком случае нужно сделать все, чтобы меня приняли за Пересмешника. В одной из легенд нашего края рассказывается о Пересмешнике – мальчике, который лет в тринадцать перешел Дорогу мертвецов и, заблудившись в девственном лесу, прожил там больше трех лет. Каждый раз, встречаясь с людьми, пришедшими в лес на промысел, он пугал их громким раскатистым смехом. Раздевшись догола и разукрасив тело красной краской, я решил во всем повторять Пересмешника. Поднявшись достаточно высоко в горы, где можно было уже не опасаться, что встретишь кого-либо из долины, я, сестренка, вдруг почувствовал, как от одного лишь сознания, что я осмелился вступить в ночной лес, освещенный холодной осенней луной, обыкновенный детский страх сковывает мое тело. Я боялся, что меня сожрет демон, притаившийся в чаще леса. Голого, выкрашенного красной краской, он уволочет меня туда, где собрались остальные демоны, готовые растерзать бедного мальчишку. Через двадцать лет после того случая я, сестренка, сидел во дворе ресторана «Оулд Дели», и, когда передо мной поставили жареного цыпленка, предварительно окрашенного кармином, у меня перехватило дыхание, будто я услышал далекое эхо той страшной ночи… Еще глубже под этим страхом, оставившим незаживающий след в моей душе, я отождествлял демона, поджидавшего в лесу голого, выкрашенного красной краской мальчишку, с Разрушителем. Как сложно, сестренка, все переплетено в сознании отчаявшегося ребенка, одержимого всепоглощающей идеей.

Тогда, поздней ночью, я, глубоко разочаровавшись в людях нашего края, бежал в лес. Отправляясь в путь, я не взял с собой ничего, лишь зажал в руке коробок спичек. Голый, выкрашенный в ярко-красный цвет, я искрой прорезал тьму, поглотившую дома, будто поджигал их в злобе и отчаянии. Еще только подумав о пожаре, я уже твердо знал, что никогда не решусь на такое, а спички, которые я унес из дома, стоявшего в самом низком месте долины, предназначались для поджога храма, находившегося в самом высоком ее месте… Думал ли я спалить и жилище директора школы? Нет. Мысль о том, что жандармы арестовали деда Апо и деда Пери, послужила причиной крайнего моего отчаяния – она подогревала мою решимость бежать в лес. Нет никаких сомнений в том, что они попали в беду в результате происков директора школы. К стыду своему, я знал, что, если бы отец-настоятель не предал деда Апо и деда Пери, а директор школы ловко не воспользовался бы этим, ничего бы не случилось. Близнецы – специалисты по небесной механике в самом деле стали открыто демонстрировать директору школы полное презрение, от чего их прежде удерживало хорошее воспитание, а вот действия отца-настоятеля, в критический момент фактически отдавшего их в руки жандармов, вызвали у них лишь горестное удивление. Когда они под конвоем покидали долину, я, дрожа от стыда, провожал их взглядом и ждал, чтобы кто-либо из них, то ли дед Апо, то ли дед Пери, крикнул жандармам:

– Настоятель и есть изменник, арестуйте его!

Жандармерия была призвана разоблачать врагов внутренних и процветала только благодаря тому, что возвела свои действия в некий ритуал. Продираясь сквозь толпу – на улицу, казалось, высыпали все жители долины и горного поселка, – они довели деда Апо и деда Пери до выхода из долины, все еще называвшегося горловиной. В том, что их забрали, был виноват отец-настоятель, и я, считая, что вина лежит на мне тоже, дрожал, сжавшись в комочек. Дети прорвали плотные ряды взрослых и, осыпая бранью таких близких мне деда Апо и деда Пери, шли за ними до самой полицейской машины, стоявшей за горловиной. Я, опередив всех, добежал до выхода из долины и дожидался их там. По обеим сторонам дороги еще оставались следы разрушений, произведенных во время пятидесятидневной войны. Там было одно место, где громоздились густо заросшие падубом огромные кучи камней, скатившихся по склону, – от этого дорога стала совсем узкой. Здесь я и устроился. Сжавшись и дрожа всем телом, я был охвачен неким предчувствием. И предчувствие оправдалось. Дед Апо и дед Пери, потупившись, плелись по грязи, их подгоняли с двух сторон жандармы, а они, связанные, все-таки кивнули мне, но так, чтобы люди, лишившие их свободы, не заметили этого. Подали тайный знак мне, притаившемуся у камней, поросших падубом. Головы близнецов, напоминавшие идеальной формы куб, сейчас распухли и, казалось, увеличились в полтора раза; очки они потеряли и, наверное, ничего не видели вокруг. Перед тем как их втолкнули в машину, чтобы отвезти в жандармерию, они кивком подали знак мне, дрожащему, низвергнутому в бездну горя, как бы говоря: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода». И тогда я вознес молитву Мэйскэ-сану, чтобы толпившиеся вокруг в мгновение ока превратились в мятежников и отбили у жандармов обоих специалистов по небесной механике! Точно испугавшись этого, полицейская машина и военный грузовик стремительно сорвались с места, обдав выхлопными газами мальчишек, шнырявших в толпе и вопивших: «Шпионы, изменники!..»

Правильно ли я понял это великодушие деда Апо и деда Пери, когда, дрожа от стыда и возмущения, стоял под кустом падуба? Действительно ли своим кивком они искренне прощали отца-настоятеля за невольное предательство? Близнецы – специалисты по небесной механике больше никогда не вернулись в долину, после войны я даже не смог выяснить, живы ли они, и, как мне кажется, уверовал в их великодушие только потому, что очень хотел именно так истолковать прощальный жест. И каждый раз, вспоминая о том, как, связанные, собрав всю свою волю, они кивнули мне, я словно слышу, как один из них произносит, а другой при этом беззвучно шевелит губами, такие слова: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода»…

Именно потому, что дед Апо и дед Пери кивнули мне тогда, я не мог простить отцу-настоятелю то, что он сделал. То, чего не сделать не мог. В течение нескольких дней во мне ярким пламенем вспыхивала непреодолимая тоска, пока я, раздевшись догола, не выкрасился красной краской и не отправился по склону к Дороге мертвецов.

Поднявшись выше храма Мисима-дзиндзя, я оставил мысль о том, чтобы устроить прощальный фейерверк, и выбросил в густые темные заросли коробок спичек. Выкрашенный в красный цвет, точно искра пламени, взметнувшегося над храмом, я мчался по дорожке лунного света, совсем забыв об идее поджога. Почему? Да просто как человек деревни-государства-микрокосма я не мог не отбросить эту мысль. Ведь по той же самой причине отцу-настоятелю пришлось подло изменить своим принципам, поддержать директора школы в его грязных махинациях и отдать деда Апо и деда Пери в руки жандармов. Даже я, ребенок, считал самым что ни на есть важным, чтобы его не выгнали из храма Мисима-дзиндзя, чтобы он остался жить в нашей долине и следил за ходом истории деревни-государства-микрокосма. Но отвращение и более того – ненависть, испытываемые мной к отцу-настоятелю, гнали меня через рощи и фруктовые сады к Дороге мертвецов.

Негодование и стыд, не находя выхода клокотавшие в моем выкрашенном красной краской теле, привели меня к окончательному решению. Нужно отказаться от занятий с отцом-настоятелем, на которые он обрек меня, еще когда я не ходил в школу. Но, если я останусь в долине, отец-настоятель силой удержит меня при себе. Чтобы любой ценой не допустить этого, я и бежал в лес. С такими мыслями вспоминал я полных благожелательности специалистов по небесной механике. От побоев их лица перекосились, покрылись ссадинами и кровоподтеками, но все равно не казались такими противными, как неопрятное лицо отца-настоятеля, заросшее редкой щетиной. Я бежал в лес, чтобы никогда не видеть его лица, не вдыхать запаха его тела. И тем не менее выискивать способ изгнать отца-настоятеля из долины казалось мне чудовищным, будто это означало предательство по отношению к Разрушителю. Отказавшись от мысли поджечь храм и лишь сверкнув, как магическая искорка, своим голым, выкрашенным красной краской телом в дорожке лунного света, я нырнул во тьму и, в кровь раздирая ноги о кусты, росшие на склоне, направился выше в лес…