– Не мешай.
Но я продолжал читать вслух, пока Хью, который никак не мог сосредоточиться, не перешел в другую расселину.
Иные дебюты, которыми кафиры-башгали начинали свои беседы, буквально потрясли меня. «Ини аш птул п'мич е манчи мришт вариа'м» – «Я увидел утром труп в поле». «Ту чи се бисс гур бити?» – «Давно у тебя зоб?» Или вот: «Иа джук ной базисна прелом» – «Моя дочь – невеста».
Даже самые обиходные фразы и замечания ошарашивали непривычного человека как обухом по голове. «Ту тотт багло пилтиа» – «Твой отец упал в реку». «И.нон ангур аи; ту та, дутс ангур аи» – «У меня девять пальцев, у тебя – десять»; «Ор манчи айо; бури аиш кутт» – «Пришел карлик, просит еды». На заявление «Иа читт битто ту ярлом» («Я собираюсь убить тебя») следовало отвечать: «Ту билугх ле бидива манчи ассиш („У тебя очень доброе сердце“).
Ветер в этой стране явно отличался небывалой силой. «Дум аллангити атсити и сунди басна бра» – «Налетел порыв ветра и сорвал с меня всю одежду». Природа была суровой и жестокой: «Зхи маре бадист та во айо каккок дамити гва» – «С неба упал стервятник и унес моего ягненка». Видимо, подобные злоключения сделали местных жителей раздражительными: «Ту билук вари валал манчи ассиш» – «Ты человек, который говорит вздор». «Ту каи дуга иа ушпе па вич? Ту па вилом!» – «За что ты пинаешь ногой мою лошадь? Вот я тебя пну!» «Ту иа каи дуга урен вич? Ту иа орен вишиба о ту ярлом» – «Чего ты пихаешься? Если будешь пихаться, я тебя прикончу».
Похоже было, что этих людей не расположишь к себе невинной светской болтовней. «То'ст казхир круи п'пти та чук зхи протс ашт?» – «Сколько черных пятен на спине твоей белой собаки?» – На сей вежливый вопрос следовал весьма сдержанный ответ: «Иа круи бробар адр ранг азза: штринг на асс» – «Она желтая с ног до головы, и у нее нет никаких пятен».
Но, пожалуй, наибольшее удовольствие доставило мне приложение с ссылками на другие книги, в которых говорится о кафирском языке. Так, отрывок из книги Терентьева (М. А. Терентьев. Россия и Англия в Азии. 1875 год, Калькутта, Английский перевод) воспроизводил «Отче наш» на языке болор (диалекте кафиров сях-пош).
«Это не похоже ни на какие образцы диалектов ваигул или башгали, встреченные мною в других книгах, – озабоченно комментировал полковник Девидсон. – Диакритические знаки полностью отсутствуют».
Впрочем, несколько дальше, в приложении к приложению, лаконично сообщалось, что, после того как было написано вышеозначенное, известный ученый Гриерсон послал экземпляр перевода профессору Кюну в Мюнхене и тот ответил, что это неточная запись молитвы на языке южноафриканских кафров.
Утром мы поднялись пораньше, чтобы к пяти часам выйти на восточный отрог. Абдул Гхияз напоил нас зеленым чаем, крепким и невкусным.
Мы с Хью были исполнены решимости подняться на гребень отрога, а если удастся, – и на вершину. Теперь эта решимость кажется мне довольно непонятной. Погонщики провожали нас печальными взорами; Абдул Гхияз спросил, как поступить, если мы не вернемся. (Мы чуть не предложили ему возглавить спасательный отряд, но тут же сообразили, что это было бы бестактностью.) Что ему посоветовать? Идти домой? Нас одолевали зловещие предчувствия.
После нескончаемого подъема сквозь хаотические нагромождения черных глыб мы достигли, наконец, морены у подножья ледника. Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы убедиться, что идти по неустойчивым черным глыбам все-таки приятнее; и вот мы уже опять прыгаем по качающимся камням. Местами попадались снежные поля, но небольшие, и мы не стали привязывать кошки. Впрочем, снег оказался достаточно твердым. Упав разок-другой и испытав на себе его твердость, мы связались веревкой.
Высота больше пяти тысяч метров. Мы идем по узкому балкону. Над головой вздымается на триста метров отвесная стена – там, наверху, гребень. Вниз на сто пятьдесят метров спадает крутой склон до верхней кромки ледника. Восхитительное место! Под скальным навесом оказался клочок земли, на котором приютились исполинские примулы. А за цветами, в тени, куда не проникало солнце, выстроились ледяные и снежные колонны.
Но вот мы снова под палящими лучами солнца, пересекаем снежник размером с футбольное поле. Ветры и смена температуры спрессовали снег столбиками высотой чуть больше метра. Мы пробивались сквозь этот частокол, обливаясь потом и проклиная все на свете.
Опять балкон. Несколько сложнее первого. Здесь, судя по кучкам помета, обитают туры. За балконом – стенка, по которой бежали струйки талой воды. Правда, стенка казалась не особенно грозной, однако на ней почти не было опор для рук. Немногочисленные выступы были либо завалены вниз, либо заполнены каменной крошкой и слюдой, которую надо было осторожно выгребать, чтобы не порезать пальцы.
В жизни не видал подобной горы. Ничего похожего мы не встречали и в Уэллсе. Такому профану в геологической терминологии, как я, порода представлялась молотым гранитом. Таяние усиливалось, и сверху на ледник все чаще катились здоровенные глыбины.
Мы старались подбадривать друг друга шутками.
– Уж эти афганцы… Не могли сложить горы покрепче, – заметил Хью, когда огромный камень, просвистев над нами, ухнул на ледник с грохотом, который полностью оправдал наши ожидания.
В одиннадцать часов мы достигли устья кулуара и стали взбираться по нему, поминутно заглядывая в справочник.
Впрочем, без помощи справочника, руководствуясь одним лишь здравым смыслом, мы разработали метод подъема с веревкой, который позволял нам двигаться значительно быстрее, чем до сих пор. Раньше Хью, если он шел впереди, ждал, пока я поднимусь туда, где он закрепился; затем я страховался сам, а он повторял мучительную процедуру подъема. Теперь я не останавливался, догнав его, а продолжал идти на полную длину веревки. Движение заметно ускорилось. Тот факт, что этот прием известен каждому альпинисту, лишний раз говорит о степени нашего невежества.
Таким способом мы сравнительно быстро одолели неприятный кулуар, загроможденный вверху глыбами, которые поминутно грозили сорваться нам на голову. В половине двенадцатого мы ступили на снег, покрывающий гребень восточного отрога. Это был великий миг. Мы вышли на гребень слишком рано, и дальнейшее продвижение по нему было невозможно из-за высоченного «жандарма», который казался нам крайне ненадежным. А вершина – вот она, рукой подать! Постучав кулаком по высотомеру, мы добились того, что он показал пять тысяч четыреста.
– Приблизительно точно, – сказал Хью. – Здорово, верно?
– Я рад, что пошел с тобой.
– Нет, правда? – В голосе Хью звучала неподдельная радость.
– Я не променял бы этот миг ни на что на свете. – Я говорил совершенно искренне.
В шестистах метрах под нами простирался ледник – исполинская сковородка, шипящая на солнце. Вид на восток был закрыт изгибом отрога, зато на юг до самого горизонта выстроились вершины.
В голове Хью родились дерзкие планы.
– Вообще-то жаль, что мы не пошли вон там, – он указал на неприступную стенку над ледником. – Но, может быть, так даже к лучшему. Теперь нам надо забросить на два дня продуктов на третий уступ и устроить там лагерь, на высоте около пяти тысяч. Оттуда поднимемся на гребень выше этого «жандарма». Если дальше нет никаких неодолимых препятствий, можно взять вершину за день.
Высота действовала и на меня, я невольно заразился энтузиазмом Хью. Конечно же, возьмем вершину!
– Из долины мы шли до гребня шесть с половиной часов, от турьего уступа – только полтора. Вряд ли понадобится много больше, чтобы выйти за «жандарм». Нужно только идти по другому кулуару. От «жандарма» до вершины максимум три часа, пусть даже пять с половиной – итого семь часов от уступа. Если начнем в четыре утра, то в одиннадцать будем на вершине. Вряд ли на спуск потребуется больше времени. Значит, вернемся в лагерь засветло.
– Да, на этот раз мы дойдем, – подтвердил я. Наш вздорный план вскружил нам головы.
Глотнув кофе и поев мятных пряников, которые казались нам вкуснее всего, что мы когда-либо едали, мы начали спуск. Но спускаться оказалось куда тяжелее, чем подниматься, и я искренне сожалел, что наше скоротечное обучение сводилось только к подъемам, после которых мы шли вниз наиболее легким путем.
Через два часа мы достигли снежного частокола, а еще через четыре часа пришли, усталые и злые, в лагерь, где застали врасплох Абдула Гхияза: он, лежа на спине, изучал гребень в бинокль и развлекал Шира Мухаммеда и Бадара Хана живым репортажем о нашем восхождении. Все трое очень обрадовались нашему появлению.
Мы свалились в ожидании чая. Хью показал мне свои руки.
– Гляди, – прохрипел он через силу.
Какие-то красные, кровоточащие обрубки, будто куски мяса в витрине.
Мир Самир сложен породами, которые подверглись очень сильному выветриванию; поверхность скалы легко крошится, рассыпаясь на острые зубчатые пластинки. Я в этот день поднимался в замшевых перчатках и начисто стер их; Хью шел 6eз перчаток. Я принялся бинтовать его. Очень скоро он стал похож на боксера.
– Ты подумал, черт подери, как я полезу завтра в таких бинтах? – мрачно произнес он.
– Завтра тебе будет лучше.
– Черта с два.
– Ладно, я приготовлю обед, – сказал я, чувствуя себя героем.
Каждый вечер мы поочередно готовили какой-нибудь несложный деликатес (если не ограничивались ирландским гуляшем). Сегодня была очередь Хью. Я вызвался сделать сырники.
Восхищенные погонщики столпились вокруг, чтобы посмотреть, как я буду готовить неведомое блюдо. Я открыл банки с творогом, достал прочие составные части и разжег примус. В тот самый миг, когда творог на сковородке начал густеть, достигая нужной консистенции, примус потух. Он и до того непрерывно фыркал, но теперь керосин иссяк окончательно. Абдул Гхияз сорвался с места, притащил бидон и стал наполнять примус. Вдруг я обнаружил, что он наливает воду. Бадар Хан (единственный случай за всю экспедицию, когда он взялся сделать что-то, не предусмотренное контрактом!) принес другой бидон – с денатуратом. Не спохватись я вовремя, мы все взлетели бы на воздух. Лакомое блюдо грозило погибнуть. Я встал, чтобы пойти за керосином, зацепил брюками сковороду, и содержимое размазалось по окружающим камням.
В этот момент пришел с речки Хью – чистый, умытый, причесанный, в новой рубашке и красивом свитере.
– Готово? – любезно осведомился он.
– Нет, черт дери.
– Что так долго?
Что он в самом деле! Не видит, как мы соскребаем обед с камней?
– Тебе придется долго ждать. На твоем месте я бы прилег.
Мы оба совершенно выдохлись. Подъем на гребень потребовал огромных усилий; более опытные восходители прошли бы тот же путь с гораздо меньшими затратами.
Солнце скрылось за Мир Самиром в ярком закатном зареве, и ветер сразу завыл громче. Мы сидели, съежившись, вокруг костра, жевали испеченную Абдулом Гхиязом лепешку и толковали о паломничествах в Мекку и подобных похождениях Настроение поднималось. Пусть сырники не получились, зато мы заправились швейцарским гороховым супом-концентратом, консервированным яблочным пудингом и полукилограммом клубничного варенья, которое лопали ложкой прямо из банки.
Чтобы удостовериться, что к вершине нет легких маршрутов, которые престарелые нуристанцы облюбовали для воскресных прогулок, утром следующего дня я пошел разведать верховье долины. Тем временем Хью вместе с Абдулом Гхиязом и Широм Мухаммедом (последний – очень неохотно) побрели с громоздкими ношами к турьему уступу. Бадару Хану удалось, как всегда, получить самую пассивную роль: он остался присматривать за лошадьми, кои продолжали объедаться и, видимо, по этой причине проявляли небывалую резвость. Кроме того, на его попечении была овца, купленная нашими погонщиками в складчину (мы тоже участвовали) за двести афгани у самого знатного человека в айлаке. Огромная сумма, которая делала честь коммерческой сметке хозяина!
Чем выше, тем уже становился луг. Гора теснила его с обеих сторон; по склонам, вливаясь в реку, бежали тысячи ручейков. Вот и конец травы, у подножья высоких скал. Здесь пасся табун одичавших коней; заметив меня, они галопом ринулись по склону.
Могучий водопад срывался в ореоле рваных радуг с шестидесятиметровой высоты по узкому каменному желобу в глубокое озерко. Над самым озерком поток, будто с трамплина, прыгал с черного уступа, и можно было стоять под струей, в леденящей тени среди блестящих сосулек, слушая оглушительный рев воды и глядя сквозь нее, как через текущее стекло, переливающееся и искрящееся на солнце.
Между камнями и в воде росли цветы: на сыром лугу – примулы, где посуше – маленькие цветочки с желтыми лепестками и зеленой серединкой, в расселинах – колючие растения, косматые, как эдельвейс, напоминающие видом кроличье ухо.
Выше водопада травы не было, зато обильно цвели примулы по берегам прозрачного ярко-зеленого озерка, питающего поток. Справа высился Мир Самир. Отсюда он напоминал льва, приготовившегося к прыжку. Вершина – голова зверя, длинные снежники – седая грива.
Кажется, от моей разведки толку мало. Вдоль всего отрога – отвесные стены; ребра, что разделяют три небольших ледника, круты и неприступны.
Один перед лицом величественной природы – какое это сильное, упоительное чувство! Но сейчас мной владело еще и ощущение нереальности, точно ландшафт представлял собой декорации к пьесе, которая должна вот-вот начаться. Что ж, скоро и в самом деле начнется спектакль! Только бы не получилось комедии…
Вернувшись в лагерь, я не застал Бадара Хана. Судя по звукам, которые доносились из лачуги, он был там.
Я наелся сгущенного молока с сахаром и снегом (в других условиях меня стошнило бы от такой смеси), забрал свой рюкзак и двинулся к турьему уступу.
Я переобулся и шел быстро; потребовалось два часа, чтобы дойти до цели. Здесь меня ждал Хью. Абдула Гхияза и Шира Мухаммеда не было.
– Наверное, вы разошлись у черного камня, – сказал Хью. – Мы поднимались четыре часа. Абдул Гхияз хотел возвращаться с полпути. Пришлось гнать его силой. Он явно пал духом.
– Это, должно быть, потому, что он видел, как я кувыркался тогда на леднике. От души сочувствую ему.
Я спросил, как вел себя Шир Мухаммед.
– Молодцом! Идет хоть бы что, только молчит. Дошел сюда, положил тюк, буркнул «до свиданья» и помчался обратно. Ему надо успеть приготовить овцу. У них сегодня Ид-и-Курбан – религиозный праздник.
– Пока эта овца разварится, пройдет не один час. Давай-ка и мы что-нибудь приготовим, пока не стемнело.
Было пять часов. На нас уже пала вечерняя тень, но небо над головой было цвета яркого кобальта. Зато на востоке, над Чамаром и гребнем, за которым начинался Нуристан, оно становилось медовым.
С севера-запада подул холодный, пронизывающий ветер. Он перевалил через гребень, скатился вниз по склону, погасил примус и загнал нас в спальные мешки. Мы продолжали готовить, не вылезая из них.
Вдруг гора начала разваливаться. Мороз еще не превратил влагу в лед, и под ударами ветра камни так и сыпались сверху. Я лежал у самой стенки на ложе из свежей каменной крошки. Ожидая, когда примус, заслоненный нашими телами, наконец-то сделает свое дело, я наблюдал, как в полутораста метрах над нами, на самом гребне, уныло покачивается глыба величиной с автобус.
– Это полнейший идиотизм – выбрать для лагеря такое место, – ворчал я. – Погляди-ка, что над головой…
– Небось, уже не одну сотню лет так лежит. Думай лучше об ассигнованиях, которые ты получишь от Эверест Фаундейшн.
– Я отчетливо вижу, как он качается. Если сорвется, некому будет получать ассигнования.
Однако нас больше заботило не то, что могло упасть, а то, что падало. В пятнадцати метрах над нами природа соорудила выступ. Большие камни прыгали с него, как с трамплина, и летели на ледник, но навес не защищал от града осколков.
Мы обмотали головы тряпками, полагая, что это охранит нас, и заткнули уши, чтобы не слышать грохота. Затем пообедали. Обед был копией вчерашнего, и позавчерашнего, и так далее: гороховый суп, консервированный яблочный пудинг…
Стемнело. Ветер ослаб. Камни смерзлись, и бомбежка прекратилась. Лишь изредка срывалась какая-нибудь особенно тяжелая глыба. Царила полная тишина, если не считать неопределенного шороха, вроде того, который слышен в морской раковине.
Однако так длилось недолго. Вскоре со стороны Нуристана донеслась тихая канонада, яркие вспышки озарили далекие вершины.
– Это над Северной Индией, – твердо произнес Хью. Впрочем, наученный опытом, я не очень-то полагался на его авторитет.
– Пакистан, гроза, возможно, муссон. Километрах в ста пятидесяти отсюда. Хорошо, что далеко, не то это местечко могло бы стать неприятным.
– Оно и так неприятное.
– Я читал где-то, – продолжал Хью, – что гроза в горах не опасна, исключая те случаи, когда слышишь звук, будто летит рой пчел. Но нам-то опасаться нечего. Муссон сюда не заходит.
– Откуда ты взял, что это муссон?
До полуночи блистали зарницы, освещая огромные, похожие на гриб грозовые облака. (После мы узнали, что гроза бушевала над Нуристаном, километрах в тридцати от нас.) Мы спали отвратительно: было тяжело дышать; ботинки, которые мы предусмотрительно сунули в мешки, чтобы они не задубели на морозе, упрямо карабкались вверх. Один раз я поймал себя на том, что с упоением сосу грязный шнурок.
В два часа я встал, чтобы разжечь примус. Ветер прекратился. Гора выглядела очень холодной, темной и безмолвной. Я был рад чем-то заняться, чтобы поскорее кончилась эта отвратительная ночь. Сорок пять минут понадобилось на то, чтобы закипела вода; пока я ждал, показалась утренняя звезда.
В половине пятого, как только стало светать, мы вышли в путь. Взяли две веревки, репшнур, карабины, молоток, крючья, термос с кофе, миндальное печенье, высотомер и два фотоаппарата: один – мелкоформатный, другой – побольше.
На этот раз мы направились вдоль склона над ледником к устью глубокого кулуара, который, разветвляясь вверху, подводил к характерному выступу на гребне, напоминающему видом и размерами средневековый замок.
Медленно поднялись по осыпи. Издали она казалась чуть побольше клумбы, на деле ее площадь превышала пятнадцать гектаров. Выше осыпи начиналась скала. Еще стоял мороз, и казалось, что воздух потрескивает от нашего дыхания.
Скальную стенку покрывала ледяная глазурь. Было настолько круто, что мы тыкались носом в камень. Шаг за шагом, шаг за шагом, время будто замерло. Только солнце, которое начало греть нам спину – сперва чуть-чуть, потом все сильнее, – да быстрое таяние льда говорили о том, что время все-таки идет.
В самом начале развилки мы ступили на снег. На открытом солнцу склоне он столько раз таял и смерзался, что был скорее похож на лед.
– Как, по-твоему, что делать теперь?
Мы одновременно задали друг другу этот нелепый вопрос. Ответ был известен заранее: «Идти дальше!» Дальше? Перед нами был участок крутизной более семидесяти градусов!
– Посмотрим в справочник.
В справочнике мы нашли рисунок: альпинист вырубает ступеньки на почти отвесной ледяной стенке. Н-да, стенка похуже нашей! Вдохновленный сравнением, я стал рубить ступени – больше ничего не оставалось. Работа оказалась значительно более трудной, нежели я представлял. Стояла невыносимая жара, и очки сразу запотели. Я решительно сдвинул их на лоб и чуть не ослеп от яркого света.
Одолев с десяток метров, я убедился, что дальше идти не могу. Дело было не в высоте; просто нервы не выдерживали постоянного напряжения: это было похуже, чем работа на вантах корабля. Требовалось закрепить веревку, чтобы страховать Хью, но как? Дрожащими руками я попытался осуществить то, что справочник называл «Страховкой через древко ледоруба», но пришел к заключению, что удерживать кого-нибудь с помощью столь ненадежного якоря равносильно убийству плюс самоубийство. Хью беспокойно следил снизу за моими маневрами.
– Забей крюк.
– Молоток у тебя, а крючья лежат в рюкзаке. Я не могу их вытащить. Лучше попробую дойти вон до той скалы.
Метрах в четырех надо мной изо льда торчал камень. К сожалению, никто не мог сказать нам, что это: монолит или всего-навсего вмерзшая глыба? Я рискнул: добрался до камня и сел на него, упираясь кошками в лед. Камень выдержал.
– Поднимайся.
Несмотря на ненадежную страховку, Хью добрался до меня и сразу пошел дальше. Здесь не стоило останавливаться.
Выше склон был еще круче, зато грунт мягче, а под самым гребнем лежал пласт рыхлого снега. Правда, тут нас подстерегал очень неприятный острый выступ. Хью свернул в обход; теперь я стоял внизу, ожидая, не сорвет ли он лавину, которая прикончит меня. Но вот Хью влез на макушку. Несколько минут – и я рядом с ним на гребне; дышу как паровоз.
Мы находились как раз перед «Замком», часы показывали половину десятого, подъем на гребень занял пять часов, вместо намеченных двух.
– Опаздываем, – сказал Хью.
– Успеем.
– Печенье или пряник?
Наш разговор был теперь предельно лаконичным.
– Сбереги печенье до вершины.
– На какой высоте мы?
Хью достал высотомер, изделие, которое могло изящностью поспорить с железной цистерной.
– Что-то около пяти тысяч шестисот, – сказал он наконец, изрядно поколотив прибор. – Ради нас надеюсь, что это правильно.
Мы перевалили через гребень и снова увидели весь восточный ледник и большую часть западного. А вот вершина и длинное ребро, подводящее к ней.
Но сперва – «Замок». Его можно было взять только с севера, а здесь нас ожидала совершенно открытая стенка и внушающая невольное уважение пропасть: девятьсот метров отвеса до восточного ледника. К тому же было адски холодно. Надежные точки для страховки отсутствовали, как и на всех разведанных нами подходах к этой несносной горе. До сих пор мы даже в самые отчаянные минуты ухитрялись выжимать из себя горькие шуточки, но на этой стенке чувство юмора окончательно изменило нам.
Сидя на макушке «Замка», мы изучали дальнейший путь. Выбор невелик. Либо мрачная и холодная северная стенка, либо южная сторона – скальный лабиринт с трещинами и ледовыми каминами, чересчур тесными, чтобы без возражений пропустить человеческое тело. В одной трещине, рассекающей глыбину шестиметровой ширины, мы застряли и выбрались лишь с большим трудом. Все же мы предпочитали южную сторону. Всякий раз, как нам делалось очень уж тошно, мы выходили по снегу к северной стенке и неизменно убеждались, что с ней лучше не связываться.
Чем дальше, тем уже становился гребень. Вскоре мы очутились словно на лезвии ножа. А впереди, отделенная от нас двумя устрашающими «жандармами», торчала вершина – элементарный снежный конус, который отсюда казался не выше какого-нибудь холмика в родной нашей Англии.
Мы зарылись в снег и взвесили положение.
Вид был потрясающий. Мы смотрели на ледники и снежные вершины, которых до нас, возможно, никто не видел, разве что с самолета. На севере и на западе – могучий хребет Гиндукуша и его южные отроги от перевала Анджуман. На ост-норд-ост – великан-семитысячник Тирадж Мир на границе Читрала. На юго-запад уходили горы, отделяющие Нуристан от Паньшира.
Впрочем, наша собственная позиция производила на нас не менее грандиозное впечатление, чем вид. Если выпустить камень из левой руки, он упадет на ледник в Чамарской долине, из правой– на восточный ледник Мир Самира. Хью проделал наглядный эксперимент: определив нашу высоту – пять тысяч восемьсот двадцать пять метров,– он уронил высотомер, и тот, лишь однажды задев стенку, приземлился в Чамарской долине.
– Чертова банка, – мрачно молвил Хью. – А, все равно от нее мало толку.
Над нами, издавая унылые звуки, кружили альпийские галки.
– Надо решать,– продолжал он,– пойдем дальше или нет. И уж если идти, то выбрать правильный путь. Не то угробимся...
Где-нибудь еще эти слова показались бы излишне драматичными. Здесь они прозвучали как голая констатация факта.
– Сколько, по-твоему, нужно, чтобы дойти до вершины?
– Часа четыре, если не сбавим темпа.
Была половина второго, прошло девять часов, как мы начали восхождение.
– Значит, будем там в половине шестого. Четыре часа обратно до «Замка», еще двадцать минут до кулуара. В десять начнем спуск по льду. Думаешь, доберемся до лагеря в темноте?
– Остается только ночевать на гребне. Но мы не взяли спальных мешков. Вряд ли выдержим. Можно, конечно, попробовать, если хочешь...
Был момент, когда мы сдуру чуть не решили идти дальше. Уж очень соблазнительно: до вершины каких-нибудь двести метров. Но потом, чуть не плача, сдались. Обескураженные, съели печенье и выпили холодный кофе.
Спуск был ужасен. Теперь, когда нас не вдохновляла надежда взять вершину, мы вдруг ощутили, до какой степени устали. Впрочем, хотя силы и выдержка были на исходе, мы твердо решили соблюдать предельную осторожность. Здесь нет горноспасательной службы; даже вывиха достаточно, чтобы погубить обоих. Я поймал себя на том, что бормочу: «Смерть одного – другому конец, смерть одного – другому конец».
Несмотря на дикую усталость, нас объединяло чувство нерушимого товарищества. В эти критические минуты сознание взаимной зависимости (вызванное, по-видимому, тем фактом, что мы были связаны одной веревкой и жизнь одного находилась буквально в руках другого) родило во мне небывалую привязанность к Хью, несносному чудаку, который затащил меня в такое место.
Около шести мы, как и предсказывал Хью, достигли развилки под «Замком». Но дальше не стало легче. Дул сильнейший ветер, склон был залит отвратительным желтым светом заходящего солнца. Потом сгустились тучи, и начался буран. Ветер, завывая, хлестал нас снегом и градом. Ниже «Замка» мы сняли кошки, но вскоре пришлось снова привязать их. Так, с кошками, мы по одному спустились через выступ в кулуар на южном склоне.
Это был не тот кулуар. Шестьдесят метров скользкого льда, и слишком широкий, чтобы можно было надежно опираться о стенки.
Дважды мы снимали и опять привязывали кошки, чуть не плача от злости и проклиная замерзшие ремни. Хуже всего было то, что ветер с гребня врывался в кулуар, ослепляя нас снегом и швыряя большие камни. Один камень больно стукнул Хью в плечо. Я боялся, что он потеряет сознание.
Желоб заканчивался ледяным камином. Я прокатился метров шесть на «пятой точке», пока Хью не остановил меня, натянув веревку. Сдуру я нес кошки привязанными на поясе, а потому ехал, сидя на них. Длинные шипы оставили мне на всю жизнь любопытные шрамы.
Стемнело. На скальной стенке, снова покрывшейся ледяным панцирем, мы провели час, которого я никогда не забуду. Но вот мы, наконец, дома. «Дом» – это всего-навсего уступ, где нас ожидали два спальных мешка, примус и немного еды; но именно сюда в последние часы и были устремлены все наши помыслы.
Навстречу нам поднялась темная фигура. Чиркнула спичка и осветила знакомое лицо с бородавкой на лбу: Шир Мухаммед, самый нерадивый и нелюдимый из наших погонщиков.
– Я беспокоился за вас, – сказал он, – вот и пришел.
Было девять; мы почти семнадцать часов находились на ногах и не могли произнести ни слова.
Час спустя вскипели одновременно оба котелка; мы жадно пили чай и томатный суп. За этой тошнотворной смесью последовала банка варенья и снотворные таблетки, которые, судя по величине, были рассчитаны скорее на лошадей, чем на людей.
– Не люблю наркотических средств, – пробурчал Хью, погружаясь в сон, – но в данных обстоятельствах это, пожалуй, оправдано.
Мы проснулись около пяти. Моей первой мыслью было, что я лежу на операционном столе. Это заблуждение усилилось, когда я увидел окровавленные руки Хью. Мои руки выглядели теперь так же страшно, как и его несколько дней назад.
Одевание оказалось неожиданно сложной процедурой. Ширу Мухаммеду пришлось застегивать нам брюки. Не так-то просто для человека, который в жизни не имел дела с брючными пуговицами. Это был единственный раз, когда я видел его смеющимся. Потом он зашнуровал нам ботинки.
К тому времени, как мы собрались, уступ превратился в горячую тарелку. Шир Мухаммед шел впереди. Несмотря на тяжелую ношу, он прыгал по склону, как козел. Скоро ему надоел наш похоронный темп, и он ушел от нас.
У верхней кромки ледника Хью остановился и снял рюкзак.
– В чем дело?
– Веревка, – прохрипел он. – Я забыл веревку. Пойду за ней.
Спорить было бесполезно. Он уже тащился вверх по склону. Я сам создал глупейший прецедент, когда ходил за оставленным карабином.
Сразу за ледником на морене сидел Абдул Гхияз. Он разошелся с Широм Мухаммедом в скальном лабиринте и очень тревожился за нас.
– Где мистер Кэрлесс?
– Наверху.
– Погиб?
– Нет, он придет.
– Вы взяли вершину?
– Нет.
– Почему мистер Кэрлесс не с вами?
На языке знаков я с большим трудом убедил его, что Хью не пал жертвой моего честолюбия. В конце концов Абдул согласился нести мой рюкзак. Вот, наконец, и лагерь.
Прошел час, два, а Хью не показывался. Мне стало не по себе, я ругал себя за то, что не подождал его на леднике. Трое погонщиков, сидя вокруг костра, на котором готовился какой-то грандиозный и загадочный обед в честь нашего возвращения, монотонно бормотали:
– Мистер Кэрлесс, мистер Кэрлесс, где мистер Кэрлесс?
Наконец он пришел. Борода покрыта инеем, губы потрескались; короче говоря – человек, переживший сокрушительный разгром.
– Где ты был? Мы с ума сошли от беспокойства!
– Я нашел веревку, – сказал он. – А потом уснул под камнем.
