Жаворонок над полем

      - "Тамбов - на карте генеральной значком отмечен не всегда", - шутливо декламировала Марья Дмитриевна, вспоминая те годы, и говорила, что город этот действительно невелик и весьма провинциален. Однако тут же добавляла, что для семьи это было хорошее время. Иван Павлович благополучно директорствовал в тамбовской гимназии. Пять лет пролетели незаметно... Затем мужа перевели в Саратов на такую же должность. И здесь поначалу все складывалось неплохо, но потом... Марья Дмитриевна замолкала и задумывалась. И Митя понимал почему: в Саратове родители похоронили дочь Машу. Сестре было уже пятнадцать лет. Первая тяжелая утрата в семье Менделеевых.
      Там же, на Волге, у Ивана Павловича начались служебные неприятности. Он не захотел угодничать перед попечителем Казанского учебного округа Михаилом Магницким, и был отстранен от должности. Однако благодаря хлопотам и заступничеству столичных друзей вся история закончилась сравнительно благополучно. Менделеев-старший вновь оказался в Тобольске. На этот раз тоже в ранге директора гимназии... Но это все , так сказать - воспоминания...
      Между тем, Митя продолжает осматривать гостиную... Вот - бронзовая люстра, давняя, привычная вещь. Долгими зимними вечерами она добросовестно освещает эту просторную комнату, называемую в семье залом. А сейчас в дом проникают лучи солнца. В гостиной светло, и отчетливо видны портреты, висящие над диваном, обитом черной клеенкой. На них изображены батюшка и матушка, которых недавно увековечил масляными красками тобольский рафаэль Денис Петрович Желудков, преподающий в гимназии рисование. Живописец талантливый, окончивший в Петербурге Академию художеств.
      В углу мерно постукивают напольные часы - создание швейцарского умельца середины восемнадцатого века. Ими владел еще дедушка Дмитрий Васильевич, но и ему они достались по наследству. Маятник движется плавно, завораживающе, словно понимая: он отсчитывает вечность...
      По лесенке, перила которой отполированы прикосновениями множества рук, Митя поднимается в мезонин. Там, наверху, - комнатки с низкими потолками личные апартаменты сестер и братьев, в основном, используемые ими как спальни.
      Митя открывает дверь в свою каморку. Однако помещение не кажется ему тесным. Возможно, в силу привычки или потому, что здесь нет ничего лишнего: столик, два стула, кровать, вешалка и книжная полка. На стене над кроватью прикноплена зеленоватая карта России, с оторванными нижними углами.
      А вот и сюрприз. На столике разложены новые тетради, перья, карандаши, кисточки и пенал - подарок сестер к началу учебного года. Грызи, братец, гранит науки! Тут же лежит перочинный ножик с белой костной ручкой. Прекрасная вещь! Ее обладателю позавидует любой мальчишка. Рад ножику и Митя. Одновременно он ощущает неловкость. Ему вспоминается одна прошлогодняя история...
      Такой же нож подарили сестры год назад Паше, когда брат окончил четвертый класс. Митя тогда ему очень завидовал. Однажды, когда Паши не было дома, он взял ножик, чтобы поиграть в "тычки" со своим приятелем, однокашником Максимом Деденко. Они пошли в сад и там бросали нож в кучу песка. Если он втыкался, а не падал плашмя, засчитывалось "очко".
      Потом мальчики метали нож в стену сарая, и неожиданно лезвие сломалось. Митя зашвырнул обломки и стал помалкивать о случившемся. Вечером брат долго искал ножик. А через несколько дней Митя сознался. Паша не придал услышаному особого значения. Зато Марья Дмитриевна отчитала провинившегося - не столько за нож, сколько за скрытность.
      - Но пойми, маменька, он молчал, чтобы не огорчить меня, - защищал брата Паша.
      - В следующий раз я сама его огорчу, чтобы не было повадно плутовать! вспылила мать. - Впрочем, я рада, что ножа теперь нет. Нечего с ним расхаживать... А сестрицам лучше не делать подобные подарки.
      Она пожурила дочек, но, видимо, не слишком. Спустя год те забыли о своем промахе. И вот у братьев снова появились ножики с ручками из оленьей кости. Митя задумался над тем, как отблагодарить Полю, Лизу и Машу, но не успел прийти к какому-нибудь решению - снизу позвали обедать.
      Когда Митя вошел в столовую, там было уже людно и оживленно. На своем "троне" восседал Иван Павлович и беседовал с гостем, приятелем Жилиным. Тобольский старожил Петр Дмитриевич Жилин обладал многими добродетелями и достоинствами, в том числе и редким по красоте почерком. Говорили, что так, как он, могут выводить буквы только царские писаря. Во всяком случае, когда надо было писать прошение или ходатайство в высшие инстанции, то просили именно Петра Дмитриевича.
      По столовой витал аппетитный запах грибного супа: Марья Дмитриевна разливала его по тарелкам из большой фарфоровой супницы. Некоторое время раздавался легкий перестук ложек. Потом постепенно в разных уголках столовой завязались разговоры. Жилин критиковал правительственное постановление, запретившее ссыльным иметь охотничьи ружья. Иван Павлович бранил купцов, тянущих с выплатой Менделеевым долга. Марья Дмитриевна расспрашивала Полю о новой иконе, привезенной в Ивановский монастырь из Долматовской обители... Неожиданно повысил голос Паша:
      - Извините, но во время нашего путешествия из деревни в город произошло занятное происшествие, - и тут он с лукавством оглядел присутствующих. - В лесу стреляли охотники, а братец принял их за разбойников. Он очень перепугался. Посмотрели бы на него в этот момент!
      Обедающие в это время расправлялись уже со вторым блюдом - жареным чебаком с картофельным пюре. Однако оторвались от тарелок и посмотрели на Митю, который смутился и сказал:
      - Из тебя, Пашенька, получится второй Булгарин или Загоскин. Я испугался не больше, чем ты...
      - Нет, больше!
      - Полно вам препираться - вмешалась мать, - это просто неприлично.
      - Он сам струсил, - не успокаивался Митя.
      - Я - свидетель. Вы оба держались, как настоящие мужчины, - улыбнулась Марья Дмитриевна. - Поговорим, однако, о другом: все ли приготовлено у вас, мальчики, для похода в гимназию?
      - Все, - заверили братья. - Только не знаем, какие брать учебники. Нет расписания уроков...
      - Родители назавтра приглашены в гимназию, там все им и скажут заметил Иван Павлович. - Пойду, послушаю.
      - Сходи, - согласилась Марья Дмитриевна. - Впрочем, я сегодня вечером могу заглянуть к Петру Павловичу и узнать у него.
      Она имела ввиду давнего друга их семьи, инспектора гимназии Ершова. Когда-то тот был учеником Ивана Павловича, а теперь сам воспитывал его сыновей. Менделеевы гордились дружбой с инспектором. В девятнадцать лет, будучи петербургским студентом, Ершов сочинил знаменитую сказку "Конек-Горбунок", одобренную самим Пушкиным. Слава не вскружила Ершову голову. Он остался скромным человеком, снискавшим симпатии тоболяков.
      - Петр Павлович из преподавателей - самый толковый и добрый, - сказал Паша. - Он огорчается Митиным двойкам больше, чем сам братец.
      - Придется Мите учиться только на пятерки, чтобы не расстраивать милого Петра Павловича, - пошутил отец. - Я, Митюша, со страхом думаю, что у тебя в ведомости вновь появятся "пары" и меня потянут в кабинет Качурина слушать его нотации: "У вашего сына - двойка. Он опять подрался с Амвросиным..."
      Захар Амвросин был Митиным одноклассником, парнем очень задиристым. Характер его сложился под влиянием матери, женщины грубой, воинственной. Супруг ее, жандармский офицер, был человеком такого же склада, хотя во время службы в Петербурге и обрел некоторый внешний лоск. В гимназии Захара Амвросина считали, и не без основания, фискалом и прозвали "Харей".
      - Если Амвросин будет приставать - я не спущу, - упрямо пообещал Митя.
      - Меня зови, если что, - откликнулся Паша.
      - Неужели недоразумения можно разрешать только кулаками? - вздохнул Жилин. - Держитесь, приятели, подальше от этого Амвросина. Его отец не упустит возможности навредить. А повод найти не трудно: в вашем доме бывает немало ссыльных.
      - Он меня джунгаром дразнит, - пожаловался Митя.
      - Не обращай внимания, - сказала Марья Дмитриевна. - Тот, кто обзывается, обнаруживает глупость и невоспитанность. Наверное, этот лоботряс что-то слышал о нашей родословной.
      - А я-то воображал, что мы - чистокровные русаки...
      - Стоит ли слишком сожалеть, что не "чистокровные"? - вмешался Иван Павлович. - Русский народ никогда не был отгорожен "китайской стеной" от других рас и племен. У нас немало людей со смешанной кровью, среди них имелись и имеются очень одаренные. В роду Пушкина был, например, африканец, у Жуковского - мать турчанка, предки Лермонтова - шотландского происхождения, отец Даля - датчанин... Если справедлива мысль, что смешанные браки дают талантливое потомство, то у вас, ребята, есть шанс стать незаурядными личностями. Одним из предков Корнильевых, действительно, был джунгарец...
      - Пусть о нем еще раз расскажет мама, - попросила Лиза.
      Марья Дмитриевна согласилась. Все перешли в кабинет и приготовились ее слушать ...
      7. Корнильевы
      - Во время императора Петра Алексеевича жил-был сибирский купец Парфентьев, - начала рассказ хозяйка дома. - Во время поездки в Джунгарию было такое ханство на севере Китая - Парфентьев купил мальчика-раба. Поступок этот был совершенно в духе того времени. Впрочем, у нас и сейчас можно купить крепостного... Купец назвал мальчика Яшей, а когда тот вырос, сделал его одним из своих приказчиков. В ту пору как раз вышел государев указ о приведении иноверцев к благочестию и Яша принял христианство.
      - Крещение помогло его карьере? - спросила Лиза.
      - Не думаю. Яков крестился не из корыстных соображений, - ответила Марья Дмитриевна. - Просто с годами он совершенно обрусел, с головой ушел в дела. А время было удивительное: сибирская промышленность набирала силу. Возникали заводы, фабрики, рудники, торговые компании. Яков сделался совладельцем парфентьевской фирмы. А после смерти купца выкупил у его наследников долю своего благодетеля. Ему улыбалось предпринимательское счастье. Но однажды Яков простудился, заболел, да и не встал на ноги.
      После него осталась жена Анна с кучей ребятишек. Женщина сильного характера, вдова не пала духом и продолжила дело мужа. Когда один из ее сыновей - Алексей - подрос, стал молодым человеком, Анна послала его в Москву хлопотать разрешение на строительство в Аремзянском стекольного завода.
      Несмотря на молодость, Алексей оказался достаточно предприимчивым. В 1750 году он раздобыл нужную бумагу. Под завод отвели землю и приписали к нему крестьян. В Аремзянском начали выпускать столовую и аптекарскую посуду, изготовлять бутыли, стеклянные пороховницы...
      Другой сын Анны, Василий, основал бумажную фабрику и открыл первую в Сибири типографию. Он издавал в Тобольске журнал под названием "Иртыш, превращающийся в Иппокрену". Вот каковы были Корнильевы!
      Но потом дела пошли хуже. Торговые пути сместились к югу. Тобольское купечество несло убытки. Мой дедушка и его братья тоже попали в трудное положение. Бумажную фабрику им пришлось закрыть. Прекратился и выход журнала. Из центра Западной Сибири Тобольск постепенно превращался в заурядный губернский город. Мой отец, Дмитрий Васильевич, правда, продолжал владеть заводом в Аремзянском. Хотя прежнего достатка у Корнильевых не было, но жили они не в нужде. Отец любил книги, с годами собрал богатую библиотеку.
      Еще он увлекался охотой. По первой пороше выезжал в поле травить зайцев. Сам верхом, рядом - псарь. Свора гончих. Рога трубят - прямо барский выезд. И обоих сыновей с малолетства приучил к этой забаве. Один из них и погиб на охоте. Гнался на коне за зверем, выскочил на замерзшее озеро, а лед оказался тонким, проломился. Брат и утонул. Впрочем, был слух, что его нарочно погубили недруги и все подстроили...
      Батюшка страшно переживал гибель старшего сына. Второму запретил когда-либо ружье в руки брать и послал его служить в Москву, от охотничьего соблазна подальше. Там братец Василий постепенно выбился в люди. Князья Трубецкие доверили ему управлять своими имениями. С годами дом на Покровке заимел собственный. В нем и живет, занят не только делами, но и дружит с учеными, писателями.
      - Я у него в гостях застал однажды самого Гоголя, - не без гордости сказал Иван Павлович.
      - Неужели? Когда? - воскликнули Паша и Лиза.
      - Отец видел Николая Васильевич, когда ездил в Москву, - заметила Марья Дмитриевна. - В 1834 году, в год рождения Мити, он ослеп и был уволен из гимназии. Пришлось освободить казенную квартиру. Жить стало негде. Батюшкиной пенсии нам на жизнь не хватало. Тогда-то брат и предложил мне управлять аремзянским заводом, которым Василий владел по наследству. Он оформил доверенность на мое имя...
      Марья Дмитриевна вспомнила, как нелегко ей было без опыта и капитала налаживать запущенное заводское хозяйство. Пришлось влезть в долги. С утра до вечера склонялась она над канцелярскими книгами, ездила на переговоры с поставщиками сырья и скупщиками готовой продукции. Изворачивалась, как могла, училась. И через некоторое время завод начал приносить доход.
      Достаток семье Менделеевых вновь был обеспечен. Скопились деньги на поездку Ивана Павловича в Москву к известном доктору Броссеру. Тот удалил ему катаракту, и зрение вернулось!
      - Я бродил по Москве, опьянев от счастья! - сказал Иван Павлович. Жили мы у Василия Дмитриевича. У него на званом ужине я и повстречал Гоголя...
      - Однако почему ты, обретя зрение, не стал вновь директором тобольской гимназии? - спросил Митя.
      - Вакансия оказалась занятой, - вздохнул отец. - Я ходатайствовал перед министерством, чтобы мне подобрали такую же должность в другом городе. Но из столицы ответили: свободных мест нет.
      - Петербургское начальство просто не хотело иметь дело с Иваном Павловичем, - взгляд Марьи Дмитриевны посуровел. - Ему не доверяли, зная об его дружбе со ссыльными. В глазах властей он выглядел карбонарием. С тех пор батюшка прирабатывает корректурой в типографии, да тянет вместе со мной Аремзянский завод
      Когда вам, мальчики, пришла пора поступать в гимназию, наша семья оказалась вынужденной вернуться из Аремзян в Тобольск. Поселились в доме, в котором живем и сейчас. А до этого он принадлежал Якову Семеновичу Капустину. Зятя как раз перевели по работе в Омск. Катя с мужем переехали тогда в Омск, их тобольский дом опустел, и его заняли мы, постепенно выплатив Капустиным стоимость всей усадьбы.
      Завод в Аремзянском без постоянного хозяйского присмотра стал работать хуже. А что делать? Семье, детям, тоже надо былоуделять внимание... Особенно мальчикам. Митя у нас какой-то странный: вроде способный, но учится неважно, вспыльчив, ссорится с одноклассниками.
      - Когда ты будешь серьезнее? - обращается к Мите мать.
      - Скучно в гимназии, - оправдывается он. - Одни учителя пьянствуют, преподают неинтересно. Другие дерутся, чуть что - по голове линейкой или в коридор выталкивают...
      - Ты не вполне прав, - замечет вошедший в комнату и услышавший слова Мити Иван Павлович. - Есть в гимназии среди педагогов и светлые личности: Ершов, Руммель, Плотников, Доброхотов. Да, господин Бострем выпивает. Не противники Бахуса и некоторые другие. Они ограничены, часто издерганы, но и у них при желании можно кое-чему научиться. Мир вообще не идеален.
      - Эк, куда тебя занесло, Павлыч! - не утерпела жена. - Просто Качурин превратил гимназию в казарму. Когда директорствовал ты, было несравнимо лучше...
      - Спасибо на добром слове, - улыбнулся супруг. - Однако пойду отдохну.
      Гостиная постепенно опустела. Митя пошел в батюшкин кабинет порыться в книгах. Их там скопилось множество. Книжные полки заполонили все стены, и даже в коридоре громоздились до потолка.
      На полках и за стеклянными дверцами шкафов, наверное, - тысячи томов. Ломоносов, Сумароков, Княжнин, Карамзин, Пушкин... Тут же сборничек стихотворений Михаила Лермонтова. Прочитанный недавно, он произвел на мальчика неизгладимое впечатление. В сравнении с Лермонтовым померк даже Байрон - кумир тобольских старшеклассников...
      А глаз скользит дальше по полкам: Шекспир, Расин, Корнель, Шиллер... Другие знаменитости... Есть в отцовской библиотеке и сочинения по типографскому делу, производству стекла, книги о коммерции, горном деле и медицине. Вот том " Истории", сочиненной архитектором, краеведом и путешественником Семеном Ремезовым. Здесь же "Историческое обозрение" Петра Словцова.
      Митя берет эту книгу и листает. Если тоболяк Ремезов - личность легендарная - жил более ста лет назад, то Словцова еще совсем недавно можно было встретить на городских улицах. Многие прохожие почтительно здоровались с рослым седым стариком в поношенной бекеше. Некоторые при этом называли его "почтенным" или "дорогим Петром Андреевичем".
      Словцов, говорят, был крупный ученый. Одна мысль о нем волновала воображение Мити. Выдающийся человек вот так запросто прогуливается по Тобольску. С ним можно поздороваться или даже коснуться его рукой. Митя не раз хотел заговорить со стариком, но не знал о чем: и его сковывала робость. Только вернувшись домой, он вел со Словцовым остроумные воображаемые беседы.
      Три года назад ученый умер, унеся с собой ведомые только ему тайны. Митя позднее пытался выведать их из книг старика, но ум гимназиста не смог продраться к истине сквозь бесконечные препоны из сложных, длинных фраз. Невозможно было запомнить обилие названий и имен...
      И тогда хотелось почитать что-нибудь легкое, развлекательное. Митя раскрывал роман Вальтера Скотта "Айвенго" и, пропустив скучноватое предисловие, погружался в пленительный мир мужественных рыцарей и прекрасных женщин. Захватывало уже начало книги: "В той живописной местности веселой Англии, которая орошается рекой Дон, в давние времена простирались обширные леса, покрывавшие большую часть красивейших холмов и долин... между Шеффилдом и Донкастером".
      "У них тоже есть Дон! - дивился мальчик, - и леса вроде аремзянских. Только наши, наверняка, больше и гуще". Герои Скотта чем-то напоминали ему казачьего атамана Ермака и его сподвижников. Они тоже верно служили своему государю и были преданы ему, как Айвенго королю Ричарду. Разумеется, в старой Англии встречались и негодяи. Прежде всего, это храмовник Буагильбер, сильный и коварный... До самого ужина Митя не отрывался от романа. И потом, вечером. читал его в мезонине. Только к полуночи Лиза заставила брата спать, решительно погасив свечи и унеся канделябр.
      Ночь выдалась беспокойная. Во сне Мите привиделась какая-то ерунда, довольно жуткая. В его комнату будто бы ворвался одноклассник Амвросин, облаченный в доспехи Буагильбера. Он дико захохотал и кинулся вперед с обнаженным мечом. "А-а-а! На помощь!" - попытался крикнуть Митя, но смог только замычать и проснулся. Порадовавшись спасительному пробуждению, он перевернулся на другой бок и снова уснул, теперь безмятежно и крепко.
      Светил месяц. На полу комнаты темнела тень переплета рамы. Было тихо, слышалось лишь ровное дыхание спящего.
      8. В жандармском управлении
      В августе выпали обильные ночные росы. По утрам в подгорной части города ровной пеленой стлался туман. Днем в садах сбивались в шумные стаи, готовясь к отлету, синицы, зяблики, овсянки и прочая птичья мелочь. Уже тянулись к югу вереницы кроншнепов. Погода стояла переменчивая. Нередко моросил дождь и тоболяки укрывались в домах.
      Но в тот день, о котором идет речь, было ведро, и Фешка сидел на завалинке своей избы, тренькая на балалайке, новенькой двухструнке купленной отцом три дня назад после возвращения Фешки из леса от Галкина. Она сразу вызвала зависть соседских мальчишек. Раньше сын кузнеца сам выклянчивал балалайку на часок у какого-нибудь ее счастливого обладателя. Таких богачей в верхнем городе насчитывалось немного. Пацаны так и звали их: "Петька с Аптекарской, у которого балалайка..." или "Яшка-балалаечник с Собачьего".
      Фешка пощипывал струны, подбирая незамысловатую мелодию песни "Жил-был дурень", и посматривал: не подходят ли дружки, чтобы поважничать перед ними. Вместо ребят появился папаня, Кожевников-старший, высокий, слегка сутуловатый мужик со следами ожогов на лице. Увидев сына, он протянул ему кулек:
      - Угощайся, хлопче, леденцами. Как балалайка? Получается у тебя на ней что-нибудь? Если обедал, можешь прогуляться в нижний город. Там твой приятель, гимназист, вернулся из деревни. Я его на Богоявленской встретил, куда-то с братом шел. Можешь его навестить...
      Северьян дал сыну гривенник и сказал, что посылает его не просто болтаться по Тобольску, а с умыслом. Надо покрутиться возле жандармского управления и посмотреть, что там делается:
      - Где управление? Что забыл? Белый дом в конце Большой Архангельской. Там жандармы сейчас и обосновались. Скорее всего, ничего особенного не увидишь, но все же - чем черт не шутит? Вдруг мелькнет знакомое лицо. Например, человек из отряда Галкина. Будь осторожен! Зря фараонам глаза не мозоль...
      - Не маленький, - успокоил отца Фешка.
      Он пошел в избу и наскоро похлебал щей. Потом обул сапоги, которые носил лишь по праздникам, в холодную погоду и в особых случаях. Теперь был как раз такой случай... Завернув в чистую тряпицу ломоть хлеба, Фешка сунул его в карман: вдруг придется задержаться.
      Он шагал по Большой Спасской походкой бывалого человека. А его уверенность основывалась на умении всегда защититься от врагов, которых у него было, впрочем, мало, а приятелей и добрых знакомых - тьма. Однако в этот раз Фешка неожиданно подвергся нападению каких - то пришлых сорванцов. Они с криками выскочили из-за Воскресенских ворот старого городского вала. Первым подбежал босяк лет восьми и стремительно сунул руку прямо в Фешкин карман:
      - Гроши е?
      - А ну, отвали! - Фешка оттолкнул нахала и увидел, что подбегают еще четверо. Самый рослый из них держал в руке небольшой и довольно не страшный нож. Этот парень - по всему было видно, он вожак - и получил по носу, да так метко, что потекла красная юшка. Остальная шушера растерялась и попятилась. А Фешка отбежал шагов на двадцать и показал противникам загорелый кулачок... Когда горе - грабители остались позади, он надумал завернуть на базар и купить кедровых орешков.
      На Торговой площади, возле Захарьевской церкви, был обычный базарный день. В Гостином ряду бродили хозяйки с сумками. Кухарки наметанным глазом определяли, что из провизии получше и подешевле. Продавцы взвешивали покупателям картошку, капусту, репу, огурцы... Фешка подался в сторону Иртыша. Там, возле дровяного рынка, торговали живностью. По воскресеньям бойко шла продажа лошадей, коров, овец, коз. Били по рукам, заключая сделки, купцы и крестьяне, гуртовщики и посадские.
      Сейчас здесь лишь молодая татарка продавала ягнят. Да седой вогул принес на продажу корзинку со щенками. Мохнатые комочки скулили и тыкались друг в друга носами.
      - Подари, дед, песика... - попросил Фешка. - Ему у меня будет хорошо.
      - Это сибирская лайка, - недовольно прошамкал продавец. - Даешь полтинник - бери любого.
      - Беру! - воскликнул мальчик, - В долг...
      Седобородый потянул руку к палке, и Фешка. не теряя достоинства, удалился. Прежде чем возвращаться в верхний город, он решил прогуляться по нижнему... Из отворенных настежь дверей церкви лились бередящие душу, трогательные голоса хористов. Их пение завлекло Фешку внутрь храма. Присмотревшись, он увидел людей, обступивших гроб: шло отпевание. В звучание хора вплетался плавный речитатив священника:
      - Зряща мя безгласна и бездыханна подлежаща, восплачьте обо мне, братия, други и знаемые. Вчера бо день беседовал с вами и внезапну найде на мя страшный час смертный... Придите все любящи мя и целуйте мя последним целованием!
      Люди двинулись к гробу. Преодолев оцепенение, Фешка подался к выходу. На улице облегченно вздохнул и пошел по Большой Пятницкой. Засмотрелся на огромный дом на углу Туляцкой улицы. Говорили, что когда-то он принадлежал богатому откупщику, а сейчас в нем обитает губернатор. Прямо дворец! Посмотреть бы, как внутри... Фешка потянул на себя золоченную ручку парадной двери и несмело вошел в вестибюль. Небольшая лестница, всего в несколько ступеней, вела в длинный коридор. Фешка стал подниматься. Но тут справа возник привратник в синей шинели, обшитой по краям серебристой лентой:
      - Куда, посадский?
      Швейцар мог запросто надрать уши, пришлось выкручиваться:
      - Господин офицер, у меня тут тетка в горничных. Лукерьей кличут.
      - Нет у нас Лукерьи, - подумав, ответил привратник. - Иди, иди.
      На улицах, между тем, происходило немало занимательного. Из кабака с вывеской "Питейный дом" сиделец выпихнул пьянчужку. Тот свалился в траву, и к нему потрусила тощая свинья, потыкалась рылом в лежащего, словно соображая можно ли чем поживиться... Фешка поднял с земли прут и вытянул хавронью по спине. Отступая, она успела потянуть зубами пьяницу за ухо. Тот ойкнул и выругался. На него уставились две старушки, сидевшие на скамеечке возле соседнего дома. Остановился молоденький чиновник во фраке и цилиндре. Перестали щипать траву и подняли головы две лошади, пасшиеся в проулке. Возможно, их тревожил бой барабана, долетавший с плаца линейного батальона, где маршировал взвод новобранцев.
      - Левой, левой! Тяни носок, деревня! - командовал полный унтер с перевязанной платком щекой. Казалось, он страдал и от солдатской неумелости, и от зубной боли.
      Проходя по Большой Архангельской, Фешка поравнялся со зданием казармы кантонистов. Из нее вышел мальчик в невообразимо красивой форме. Как одеваются люди! Зависть сына кузнеца достигла предела, когда юный щеголь, отойдя от казарменных ворот, извлек из кармана брюк тускло блеснувший портсигар и, оглянувшись по сторонам, закурил.
      Было бы глупо не стрельнуть у кантониста курева. Но Фешка вспомнил, что обещал отцу не брать в рот табачную отраву. Вздохнув, он пошел в верхний город. Те карманники, наверняка, убрались восвояси. На всякий случай Фешка подобрал с земли ржавую подкову, отер ее о траву и сунул в карман. Потом поглазел на казармы Сибирского линейного батальона и Дом городовых казаков.
      Так, по Большой Архангельской, он дошагал до штаба жандармов. Возле белого двухэтажного здания с красной железной крышей росли высокие тополя. А площадка перед домом была обсажена густой акацией. Фешка укрылся в ней и начал наблюдать за подъездом. Но ничего особенного там не происходило.
      Прохаживался возле караульной будки постовой. Приехали и уехали четверо конных жандармов. Прогромыхала в соседний двор телега Феди-водовоза... Некоторое время никто не появлялся. Потом к подъезду подкатила рессорная коляска, запряженная чубарым рысаком. Из нее выскочил офицер и, придерживая саблю, взошел в подъезд. Через стеклянную дверь было видно, как он покрутил перед зеркалом усы, застегнул воротник и поднялся на второй этаж.
      "Где же я его встречал?" - напрягал память Фешка. Ему вдруг припомнилась облава на городском базаре, шум, крики, выстрелы... Какие-то люди, вцепившиеся в рослого парня. Ими командовал этот офицер!
      Фешка выждал момент, когда караульный повернулся к нему спиной и метнулся из акаций к зданию. Возле самого дома он, как кошка, залез на тополь, толстые ветви которого касались балкона. И ему понадобилось приложить немало усилий, чтобы перебраться с дерева на площадку балкона. Здесь он затаился за одним из выступов стены.
      Это было рискованно, зато с Фешкиной позиции просматривалась почти вся просторная комната, расположенная на втором этаже. В ней, за длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидел толстый начальник в жандармском мундире. Перед ним стоял приехавший офицер. По случаю теплой погоды окно было распахнуто, и до Фешки долетали обрывки разговора, хотя всех слов ему разобрать не удавалось.
      - Дела наши дрянь, капитан. Да вы садитесь, - говорил начальник, - Я уехал в Обдорск всего на неделю. Помирил там вогулов с исправником. Возвращаюсь, а меня вызывает гражданский губернатор Энгельке и жалуется на беспримерную наглость воровских людишек. Оказывается, во время моего отсутствия среди бела дня под самым Тобольском угробили Нефедьева. Только этого не хватало! Энгельке спрашивает: что доложим Горчакову в Омск? Задавать-то вопросы легко...
      Толстяк - это был глава тобольских жандармов майор Петровский - вытер платком вспотевшее лицо и строго глянул на подчиненного.
      - Я своей вины не отрицаю, - сухо ответил Шадзевич. Фешка замелил, что у капитана дернулась щека.
      - Вы не волнуйтесь, - смягчился начальник. -Такая у нас работа... -Петровский повернул голову к окну, за которым шелестела густая листву тополя и продолжил:
      - Скоро пойдет дождь и смоет следы на лесных тропах - найти разбойников будет труднее.
      - Если и не смоет - не найдем, - откликнулся с горечью капитан. - Да и кто у нас разбирается в следах? Собак-ищеек нет... А Нефедьева, конечно, жаль, хотя человек он был надменный, чванливый...
      - Согласен. Покойничек имел скверный характер. Но искать его убийц надо, - вымолвил после небольшой паузы майор. - Вчера они ухлопали Аристарха Григорьевича, а завтра? Прочешите ближайшие леса?
      - Какими силами? Мы просили два батальона пехоты, прислали - один, и тот вскоре отозвали. А взамен дали полуэскадрон драгун!
      - Взыскания нам все равно не миновать, - вздохнул Петровский. Нефедьев - родственник Горчакова, хотя и дальний. К тому же они в молодости в одном полку служили... И потом у нас года два не было ничего подобного. В обществе - тревога! В Омске, когда узнали об этом, говорят, купцы в тот день лавки позакрывали. Всем мерещится пугачевщина. Надо что-то предпринять...
      - Что именно? - откликнулся Шадзевич. - Градская полиция малочисленна. В инвалидной команде полно старых солдат. Казаки в лесу воевать не умеют и не хотят. Просите у губернатора егерей. И доложите, что мы напали на след убийц.
      - Вы серьезно?
      - Убили люди Тараса Галкина.
      - Не ошибаетесь?
      - Почти уверен. У меня лазутчик в его шайке.
      - Галкин - старый "приятель", - с иронией воскликнул майор. - Крупная дичь! За ним числятся три побега и не один десяток разбойных нападений. Галкин уже лет пятнадцать беспокоит край. То исчезнет, то вновь объявится... Он, кстати, командовал одной из шаек бунтовщиков, когда те осаждали Долматовский монастырь... Постараемся, чтобы негодяй не ускользнул в этот раз!