Жизнь замечательных людей (№255) - Тукай

Да тут еще байт о «Нерадивой снохе»! Разве он не доказывает, что женщины куда хуже мужчин? Нет уж, Гайша-апа (апа – обращение к старшей по возрасту женщине. – И. Н.) не может быть права, когда их ругает. И тем не менее вступать в спор, как равному, мальчишке с женщиной, уже имеющей взрослых детей, было не принято. Видно, Габдулла к этому времени стал уже отнюдь не тем замкнутым и застенчивым сиротой, каким он приехал в Кырлай, а сделался довольно самоуверенным отроком.

«Наконец вернулся Бадри-абзый, – вспоминает Тукай. – Он привез мне новые шапку, валенки, бешмет. Обновы я надел с несказанной радостью, а старую шапку спрятал на чердаке: „Авось когда-нибудь приеду посмотрю“. Теперь этот поступок удивляет меня самого».

Вскоре Габдулла с Бадреддином отправились в путь. Через сутки они приехали в Казань и остановились на Сенном базаре.

То ли Мухамметвали заранее знал о предстоящем приезде Габдуллы, то ли вышло это случайно, сказать теперь трудно, но они встретились. Его бывший приемный отец постарел, борода стала совсем седая. Он увел его к себе ночевать. Увидев Габдуллу, расплакалась и его жена Газиза.

Супруги не знали, куда посадить Габдуллу, угощали, ласкали-голубили. На другой день Газиза вымыла его в тазу и дала на дорогу, чтобы не замерз, меховые штаны и новую тюбетейку. Хотела подарить ему четки и еще какие-то обновы, но Габдулла отказался:

– Не надо! Ничего мне не надо! Я ведь еду в богатую семью!

Человек, который должен был отвезти его в Уральск, запаздывал, и Габдулле вместе с Бадреддином пришлось около двух недель прожить на постоялом дворе, неподалеку от Сенного базара.

Как ни грустно было расставаться с Сагди и Зухрой, а потом покидать Кушлауч, все это теперь осталось позади. Веселый и довольный, разгуливал он вместе с Бадри-абзыем в новом бешмете, новой шапке и новеньких валенках. На базаре Бадри покупал ему даже сладости.

Шум большого города, суета и многолюдье Сенного базара, вкусные запахи – все радовало мальчика. Тешило и сознание, что в далеком Уральске его ждут близкие люди да еще из «богатой семьи».

Но когда наступило время прощаться с Бадри-абзыем и остаться наедине с совершенно чужими людьми, которые должны были увезти его за тридевять земель, горечь разлуки комом застряла в горле Габдуллы. «Я просил Бадри-абзыя повременить хотя бы день. Но он, как мог, утешил меня и уехал». Покуда его новый знакомец из Уральска занимался в городе своими делами, Габдулла один-одинешенек пролил в номере немало слез.

Наконец в кошевке, устроившись в ногах у жены Алтыбиш Сапыя, как звали провожатого, он отправляется в далекий путь.

Глава вторая

По ступеням мектебов

1

При слиянии Урала с его притоком Чаган приютился на полуострове небольшой городок.

В первой половине XVI века, в царствование Ивана Грозного, тысячи смелых, отчаявшихся крестьян, спасаясь от притеснений бояр и воевод, стали переселяться из центральных областей Русского государства на его южные окраины.

После того как были завоеваны Казанское и Астраханское ханства и все Поволжье присоединено к Московскому государству, поток беженцев с Волги, а также с берегов Дона и из центральных областей России, где усиливалась феодальная эксплуатация, устремился в Сибирь и к берегам реки Яик. Здесь они теснят местные народности, ногайцев, казахов, оседают на земле, живут ловлей рыбы, охотой.

По мнению царя и его приказных, беглецы эти, конечно, такой парод, что им палец в рот не клади, но, если погладить по шерстке, быть может, удастся их заставить и послужить. Как-никак, а они расширяют владенья державы и, хотя бы ради спасенья шкуры своей, ограждают ее от набегов кочевников.

Разбойничавшие до той. поры беглецы получают одну привилегию за другой. Мало-помалу складывается то полувоенное сословие, которое известно под именем казаков.

Яицкие казаки много раз меняли свою «столицу», пока наконец в 1613 году не поставили острог при слиянии рек Урал и Чаган и в том же году вошли в состав Московского государства. Со временем сложился особый казацкий уклад жизни. Все острее становились и противоречия внутри самого казачьего войска: атаманы богатели, а большинство еле сводило концы с концами. Отсюда, с берегов Яика, взяла свое начало Крестьянская война под руководством Емельяна Пугачева, половодьем разлившаяся по всей стране. Яицкий городок, впоследствии переименованный в Уральск, служил своего рода щитом, который преграждал путь кочевникам, и одновременно боевой пикой, нацеленной на Среднюю Азию. Городок играл еще одну немаловажную роль – торговых ворот, открывавшихся в сторону востока. Из казахских степей сюда устремлялись многочисленные караваны с шерстью, тысячные стада овец, табуны лошадей. А навстречу с запада шли обозы, груженные мануфактурой, изделиями из металла. После того как в 1894 году была построена железнодорожная ветка Уральск—Покровск (ныне Энгельс), здесь начала зарождаться и промышленность: мельницы, маслобойни, мыловарни, кирпичный, пивоваренный и водочный заводы, оживились ремесленники.

Поскольку торговля, предпринимательство, ремесло и работа по найму для казачества считались зазорными, по мере роста города его население пополнялось за счет так называемых «иногородних». В 1897 году из 36 тысяч 597 человек, проживающих в Уральске, 23 тысячи 560, то есть 64,3 процента, составляли «иногородние», и среди них было немало татар, калмыков, казахов.

Академик Паллас, который побывал в Уральске еще в 1773 году, писал: «На главной улице стоит хорошая каменная церковь и рынок, где продают всевозможные съестные припасы и мелочные товары. Далее находится множество лавок под домами, в коих иностранные купцы продают много хороших товаров. Если следовать по сей же улице дальше, начинается Татарская слобода, в которой живут татары, имеющие деревянную побеленную мечеть».

В конце XIX века приток татар в город усилился. В 1897 году, по данным переписи, татары занимали в Уральске второе место по численности после русских. Они жили тремя махалля (махалля – квартал, религиозная община у мусульман. – И. Н.) и соответственно имели три мечети.

Немало было переселенцев и из Заказанья. Жизнь там из года в год становилась труднее, и Уральск притягивал к себе все больше народу. В одной деревне говорили, что сын такого-то уехал в Уральск и неплохо там устроился. Может, туда попробовать съездить? В другую приходило письмо из Уральска: «И пошлите ко мне младшего брата, тут он хоть будет сыт и одет». А то приезжал на родину кто-нибудь из односельчан, в свое время подавшийся в Уральск и развернувший там торговлю, и увозил с собой мальчика, чтобы тот прислуживал ему по дому. Так один за другим тянулись переселенцы в Яицкий городок, пока наконец очередь не дошла и до Габдуллы.

2

Через восемнадцать дней Габдулла прибыл под вечер в Яицкий городок. Напившись с дороги чаю, он со своими спутниками направился к дому Галиасгара Усманова.

«По дороге встретилась нам молодка в зеленом чапане.

– Это твоя сестра. Поздоровайся!

Я поздоровался. Оказалось, что дом зятя всего лишь в десяти саженях. Мы вошли в ворота, поднялись по высокой лестнице и очутились на втором этаже».

Этими словами заканчивает Тукай свою автобиографию «Что я помню о себе».

Сестра Газиза-младшая, та самая «молодка в зеленом чапане», вошла в жизнь Габдуллы «вторым добрым ангелом» после Саджиды. Газиза обращалась с ним ласково, стирала, обшивала, укладывала спать и всячески нежила его. Что еще нужно ребенку, который терпел лишения, жил пусть в хороших, но чужих семьях и потому всегда чувствовал себя лишним? Габдулла оттаял душой. Хороши были с Габдуллой и Газиза-старшая, и ее муж Галиасгар-бай. Галиасгар был тверд в торговых делах, особенно в отношениях со степными казахами, но к родственникам своей жены мягок, предупредителен. Он любил отца Габдуллы, а уж про Газизу-старшую и говорить не приходится. К тому же супруги все еще тяжело переживали смерть своего единственного сына, и Габдулла поначалу служил для их горя отдушиной.

Из воспоминаний Газизы-младшей видно, что Галиасгар горевал по сыну еще и как глава торговой фирмы, оставшийся без наследника. Кому теперь завещать добро, нажитое по крупицам в тяжких трудах?

Сразу же по приезде Габдуллы он обновил одежду мальчика и определил его в медресе. В свободные от учебы часы Габдулла должен был выполнять кое-какую работу по дому. Но все остальное время мальчонка проводил со своими сверстниками. Добрые, беззаботные времена!

Только длились они недолго. Мало-помалу Галиасгар изменил к Габдулле свое отношение. Ему не нравилось, что тот занят одними играми да забавами. По его убеждению, человек должен зарабатывать свой хлеб сызмальства. Но это не главное. Больше всего Галиасгара возмущала неблагодарность мальчишки. Он сделал для него столько добра, а Габдулла будто и знать этого не желает. В самом деле, Галиасгар вызвал его сюда из далекой Казани, одел, обул и содержит как родного сына, учит, поит-кормит, положил спать на мягкую постель. Все это стоит денег. Казалось бы, круглый сирота должен денно и нощно благодарить его. Ан нет, чем яснее мальчик понимает, чего ждет зять, тем больше его сторонится.

С наступлением лета Галиасгар с женой отправились в родные края и привезли оттуда двух сирот, дальних родственников, брата и сестру. Мальчика звали Мухаметгали, девочку – Файруза. Как видно, кроме желания помочь родственникам, купец все больше был озабочен судьбой своего дома. А надежды, которые он поначалу возлагал на Габдуллу как своего преемника, с каждым днем таяли. К тому же Габдулла был по крови ему чужой.

Когда прибыло «пополнение», всех трех сирот разместили на первом этаже, вместе с прислугой Гимади и Гайни. Комната у них небольшая, да к тому же у самих был грудной ребенок, и супруги, конечно, не обрадовались, когда вместе с ними поселили еще троих детей. Гимади был, правда, человеком тихим и добродушным и своего огорчения вслух не высказывал, зато от острой на язык, бойкой Гайни, у которой, по словам Газизы-младшей, «гнев и милость ходили рядышком», троице доставалось хоть куда.

С лета отношения зятя с Габдуллой окончательно испортились. Габдулла видел, что Галиасгар открыто предпочитает ему Мухаметгали. Зять же, в свою очередь, махнул на Габдуллу рукой, чувствуя, что он совсем от него отдалился, замкнувшись в своей гордыне. Газиза-старшая как-то пожаловалась на Габдуллу Газизе-младшей: «Кушать наверх не поднимается, дичится, к зятю не подойдет. То ли дело Мухаметгали – души в нем не чает, только и твердит „абзый да абзый“, встречает у ворот, Габдулла не такой».

Очевидно, и сам Галиасгар стал вслух выражать недовольство. Однажды с досады молвил даже: «Да будет проклят твой отец». Для сироты, который немало натерпелся за свой короткий век и был чрезвычайно чуток к малейшему оскорблению, этого оказалось достаточно: между ними легла неодолимая преграда. В 1900 году, когда Галиасгар неожиданно умер, Габдулла принес весть о его смерти уже замужней Газизе-младшей. Сестра заплакала, и тогда Габдулла будто бы сказал: «Чего ты плачешь! Он ведь моего покойного отца обругал, говорил: „Будь проклят твой отец“. Нелады с зятем оказали немалое влияние на судьбу Габдуллы. Подружись он с первых дней с Галиасгаром, как знать, быть может, он принял бы и образ его жизни, увлекся его занятиями и в конце концов встал на иной путь.

Переселившись на первый этаж, Габдулла не просто сменил обстановку, он как бы спустился на ступеньку по социальной лестнице. И прежде его жизнь текла среди людей труда, здесь, несмотря на то, что он очутился в семье состоятельного купца, она пошла по той же дороге. Лихая тетушка-судьба, будто опомнившись, поспешила исправить свою ошибку. «Твое место, – словно предрекала она, – не наверху, а среди тех, кто живет там, внизу».

3

В Уральске было три медресе: «Ракыйбия», «Гайния» и «Мутыйгия», где хозяином был хазрет Мутыйгулла Тухватулин. Во всех трех преподавание велось по кадиму, то есть по-старому. И все же «Мутыйгия» отличалось от других. Известный татарский артист Габдулла Кариев, который в то время учился в медресе «Гайния», в своих воспоминаниях пишет: «Поскольку дамелля (наставник. – И. Н.) Мутыйгулла был человеком образованным – он учился в Египте, – у них (то есть в «Мутыйгия». – И. Н.) не было тех мелких притеснений, которые делали невыносимым учение в других медресе».

Мутыйгулла-хазрет, сын муллы из деревни Малые Кайбицы Свияжского уезда Казанской губернии, рано осиротев, воспитывался в семье тетки. Новый мулла вскоре приметил способность махдума и его прилежание в учебе. Когда Мутыйгулла кончил школу, жители деревни, взяв на себя расходы, отправили мальчика в Кышкар, в то самое медресе, где в те годы учился и отец Габдуллы. Оба шакирда, без сомнения, знали друг друга, общались между собой.

Мутыйгулла окончил Кышкарское медресе в 1867 году, и в том же году для совершенствования в науках его послали в Каир, в старейший мусульманский университет «Аль-Азхар», где он провел десять лет. Возвратившись на родину, он приехал в Уральск, чтобы повидаться с сестрой, и по существовавшему в те времена обычаю первым делом отправился в мечеть – познакомиться с уважаемыми людьми города. Те заинтересовались человеком, который учился в самом Каире, а когда в один прекрасный день гость прочитал в мечети Коран на египетский манер, старейшины были покорены. Весть о приезде большого ученого дошла и до ушей Гайни-бая, одного из самых влиятельных людей Уральска. С согласия Мутыйгуллы тот определил его вторым муллой в одну из мечетей города, а затем выдал за него шестнадцатилетнюю девушку, находившуюся у него в услужении, и подарил небольшой домик, что находился неподалеку от мечети. Вскоре Мутыйгулла становится главным муллой мечети. Расширяется медресе, растет и семья – один за другим рождаются дети. Прошло немного лет, и Мутыйгулла-хазрет уже ахун – главный мулла округи.

Мутыйгулла-хазрет был человеком сравнительно прогрессивных взглядов. Собрал довольно богатую библиотеку. Выписывал газеты: «Траблис» («Триполи») на арабском языке и издававшиеся на татарском языке – одна в Крыму, другая в Тифлисе – «Терджиман» («Толкователь») и «Шарки рус» («Русский восток»). После переезда в двухэтажный дом, завещанный Мутыйгулле тем же Гайни-баем, в семье появился рояль, девочки стали учиться музыке, в доме устраивались концерты-экспромты. Не случайно сын Мутыйгуллы – Камиль Мутыгый – впоследствии стал популярным певцом и народная артистка Татарской АССР Галия Мутыйгулловна Кайбицкая, исполнявшая в годы возникновения татарской оперы почти все заглавные партии, также вышла из этой семьи. Но все это случилось позднее. А в тот год, когда Габдулла определился в медресе «Мутыйгия», хазрет с двумя или тремя детьми еще жил в маленьком деревянном домике у мечети.

Габдулла и в Уральске взялся за учебу с присущей ему страстностью. «Он стремился к ученью всей душой. Иногда, чтобы не опоздать на уроки, даже уходил из дома без завтрака», – вспоминает Газиза-младшая. Да и как могло быть иначе! Уральск не деревня, а город, хотя и не такой большой, как Казань, и медресе здесь не то, что в Кырлае, похожее на курятник, а большое двухэтажное здание. Одних учителей около десятка, а до мударриса (старшего преподавателя в медресе. – И. Н.) и не добраться. Говорят, сам он учит только тех шакирдов, у которых уже усы пробились. Габдулла же всего-навсего деревенский мальчишка, того и гляди засмеют – дай только промашку.

Но Габдулла не тратил попусту время в Кырлае. Он научился свободно читать по-татарски, знал наизусть «Иман шарт», прошел «Хэфтияк». Убедившись в этом, Фатхетдин, его первый учитель в Уральске, посадил Габдуллу за Коран, а для чтения дал ему на арабском языке «Сорок хадисов» (х а д и с – предание о речах и поступках основателя ислама. – И. Н.).

Следующей зимой вместе с Габдуллой к тому же учителю посылают и Мухаметгали. Но родственник Галиасгара, на которого тот возлагал большие надежды, оказался в учебе не силен: и способностей маловато, и лени хоть отбавляй. Вероятно, Фатхетдин, который к тому же доводился Галиасгару зятем, не раз жаловался ему на Мухаметгали и расхваливал Габдуллу.

Галиасгар, с уважением относившийся к знаниям, призадумался. Мухаметгали много потерял в его глазах, а Габдулла, напротив, возвысился. «Наслышавшись об успехах Габдуллы, – пишет Газиза-младшая, – и решив, что из „этих“ (то есть из Мухаметгали и Файрузы. – И. Н.) толку не выйдет, супруги стали больше загружать Мухаметгали и Файрузу работой». Что до Габдуллы, то зять, убедившись, что «у него учеба идет», не слишком обременяя работой по дому, решил учить его дальше. Ему по-прежнему не нравилась «чрезмерная гордыня» мальчишки. Но, учитывая его способности и считаясь с мнением жены, Галиасгар перестал выражать свою неприязнь к нему и старался ничем не отличать ни в еде, ни в одежде от Мухаметгали.

Так бы оно и шло, если бы Газизу-младшую через год не выдали замуж за Габдрахмана Забирова, работавшего у бая приказчиком. Церемония сватовства и свадьбы, шумные «действа», связанные с ними, показались мальчику завлекательными. Как единственный брат невесты, он, разумеется, был в самой гуще событий. Впечатления от свадьбы своей сестры вылились позднее в стихотворении «Ишек-бавы».

Габдрахман привел молодую жену в дом своих родителей, в многодетную семью. Не могло быть и речи о том, чтобы взять с Газизой и Габдуллу. А после того как молодые отделились и начали жить самостоятельно, Габдрахман об этом и не заикался. Легкоранимый Габдулла и сестру свою навещал лишь в отсутствие мужа.

4

В это время произошло событие, сыгравшее решающую роль в судьбе Габдуллы: он начал изучать русский язык.

В Уральске для шакирдов медресе существовал так называемый «русский класс», а по сути, школа, содержавшаяся за счет правительственного бюджета. Обучение в ней было трехлетнее, и «класс» делился поэтому на три отделения: младшее, среднее и старшее. Почетным попечителем «русского класса» был Муртаза Губайдуллин, а единственным учителем – Ахметша Сиразетдинов, окончивший в 1878 году Оренбургскую учительскую школу.

Галиасгар, как человек трезвых взглядов на жизнь, то ли по своей инициативе, то ли по чьему-то совету пожелал, чтобы Габдулла посещал и «русский класс», Из воспоминаний однокашника поэта Яруллы Моради следует, что это произошло в 1896 году.

Габдулла будто бы так рассказывал Моради про свой первый день в «русском классе»: «Когда я поступил в школу, мне было всего-навсего восемь лет (в действительности десять. – И. Н.). Я не только не знал своей фамилии, но и не имел представления о том, что означает это слово. В первый день учитель спросил меня: «Как твоя фамилия?» Я ничего не смог ответить. Тогда он сказал: «В таком случае, как зовут твоего отца?» – «И этого не знаю», – ответил я. Учитель прогнал меня: «Иди узнай имя твоего отца!» Я пошел домой, узнал у сестер, что моего отца звали Тарифом, и сказал об этом учителю. Тот записал меня в журнал под фамилией Гарифов».

Трудно себе представить, что мальчик, которому пошел одиннадцатый год, не знал имени своего отца. Неужели дед никогда при нем не рассказывал о зяте и Габдулла ни разу не слышал, как Сагди не без гордости говорил односельчанам: это, мол, сын Гариф-хазрета из аула Кушлауч! Да и Фатхеррахман-хазрет, который каждую неделю давал Габдулле пять копеек как сыну своего покойного коллеги, вряд ли не поминал имени Тарифа.

Габдулла, конечно же, знал, кто его отец, но по наивности не разобрался, о каком отце ему следует говорить! О Гарифе-мулле или о Мухамметвали, а может быть, о Сагди? Он никого не хотел обидеть.

Можно себе представить, каким взрывом смеха встретил класс ответы Габдуллы.

Много лет спустя Тукай писал:

Иль в сиротской доле мало испытать пришлось невзгод?

Кто растил меня с любовью? Только, ты, родной народ.

Русская школа поначалу ошеломила Габдуллу. Дом большой, двухэтажный, каменный, класс просторный, светлый. Перед рядами парт – стол учителя, на стене – черная доска, географическая карта.

Это тебе не медресе, где сидишь на полу, поджав под себя ноги, положив книгу на низенький, со скамейку, столик и учишь уроки хором. А учитель?! Рядом с Фатхетдином-хальфой, с его козлиной бородкой, тоненькими, как ниточка, усами, который ходит в тюбетейке, в казакине, в ичигах, – этот просто генерал. Форменная тужурка с блестящими медными пуговицами, на ногах штиблеты, толстые усы срослись с бородой. И уроки он ведет совсем по-другому. У него не «алиф» и не «ба». Он говорит: «а», «бэ». И, произнося буквы, пишет их на черной доске, показывает в книжке с картинками. Заставляет переписать в тетрадь.

Одна беда: Габдулла ни слова не понимает по-русски, а старшие мальчики, проучившись год-другой, свободно беседуют с учителем. Во всяком случае, так казалось Габдулле.

Через несколько месяцев Габдулла выучил много русских слов, стал читать русские книги, но понимает еще не все. Он умеет и переписывать из книги в тетрадь, и писать под диктовку учителя, хорошо усвоил четыре действия арифметики. Но больше всего он потрясен совершенно невероятным фактом: земля, оказывается, не висит на рогах быка, как сказано в старых книгах, а летает вокруг солнца и по форме напоминает арбуз.

На третьем году обучения Габдулла стал первым учеником и в «русском классе». «Однажды учитель, – пишет Я. Моради, – объявляя шакирдам отметки за месяц, сказал: „Габдулла Тарифов – кругом пять!“ Габдулла стал любимым учеником Ахметши. Когда Тукай начал печататься в газетах, Ахметша, глубокий старик, с гордостью рассказывал, что Габдулла учился у него.

Вскоре Габдулла уже частенько скучал на занятиях. Но что поделать – запрягся в одну телегу с ломовыми лошадьми, приходится шагать с ними в ногу, хоть по природе ты явный скакун. Не в силах уделять Габдулле и двум-трем способным ученикам много внимания на уроках, Ахметша занимался с ними отдельно. Уже на первом году Габдулла стал приносить домой книжки, которые давал ему учитель. То были легкодоступные сборники стихов, хрестоматии и учебники для начальных школ. В них Габдулла впервые увидел стихи многих русских поэтов и впервые прочел их вслух. Пушкин поразил Тукая и навсегда занял дорогое место в его сердце. Сыграло тут свою роль и еще одно обстоятельство: в 1833 году поэт посетил Яицкий городок, собирая материалы к «Истории Пугачевского бунта». Об этом рассказал шакирдам учитель Ахметша.

Как и по всей стране, в Уральске широко отмечалось столетие со дня рождения великого поэта. Общество вспомоществования начальному образованию составило программу торжеств и в марте 1899 года опубликовало ее в газете «Уралец». Программа предусматривала открытие Пушкинского народного дома, создание там бесплатной библиотеки и читального зала, проведение литературно-музыкальных вечеров, установление бюста поэта. 21 апреля Обществом друзей леса в городе был заложен сад, которому присвоили имя Пушкина. В закладке сада приняло участие более полутора тысяч человек.

Подготовка к торжествам не прошла мимо Габдуллы, который уже третий год учился в «русском классе». Он своими глазами видел открытие Пушкинского дома, сам участвовал в закладке сада. Учитель Ахметша водил на эти торжества весь класс.

Г. Кариев, имея в виду 1902—1903 годы, пишет: «Из русской литературы Габдулла с особой любовью читал произведения Лермонтова и Пушкина. Каждый раз посещая их медресе, я обращал внимание на две толстые русские книги. То были сборники произведений Лермонтова и Пушкина, но я узнал об этом гораздо позднее».

В своей оде «Пушкину», написанной в 1906 году, Тукай говорит:

Я мудрость книг твоих постиг, познал источник сил я,

Вступил я в щедрый твой цветник, твоих плодов вкусил я.

Учась в «русском классе», Габдулла продолжает ходить и в медресе. С прежней настойчивостью он изучает Коран, богословские книги по шариату. На первых порах школа и медресе, не мешая друг дружке, мирно уживались в душе Габдуллы. Ему сказали: чтобы прожить на этом свете, нужно научиться читать, писать, разговаривать по-русски, это дает школа. А религиозные знания нужны для ахирета, то есть для мира загробного. К тому же Габдулле предстоит продолжить дело деда и отца, стать ученым богословом, мудрецом и, может быть, превзойти самого Мутыйгуллу-хазрета. Но тут в жизни Габдуллы снова произошел крутой поворот. 30 июля 1900 года умирает от болезни желудка Галиасгар Усманов. Трудно теперь сказать, много ли было у него наследников, помимо двух дочерей, или же состояние его было обременено долгами: известно, торговцы часто вели свои дела в кредит, так или иначе Газиза-старшая лишилась былого богатства, а вместе с ним и возможности содержать большой дом с прислугой. Добро бы Габдулла был один, но ведь приемышей – трое.

Габдулла в последнее время и без того томился в доме зятя. То ли дело в медресе: ни перед кем не надо заискивать, покорно склонять голову, живи как хочется. Да и товарищи рядом, с ними веселей. Тут тебе и бой подушками, и жмурки, и сказки всю ночь напролет. Еще при жизни зятя он частенько оставался ночевать в медресе и тогда еще заводил разговоры о переезде. Но Газиза-старшая удерживала его от такого шага. Теперь все решилось само собой. Габдулла забрал книги и подушку с. матрацем и переехал в медресе.

В то время дети татар чаще всего учились и жили в самом медресе. Дело в том, что и мулла и родители желали, чтобы, помимо занятий, дети получали бы еще и чисто мусульманское воспитание. Шариат, к примеру, требует от верующих пять раз в день творить намаз и аккуратно совершать тэхарэт, то есть омовение перед намазом. А разве дома ребенок в состоянии точно соблюдать все требования шариата?!

В медресе обычно тридцать-сорок шакирдов жили и учились в одной комнате. Здесь не было даже нар, спали прямо на полу. То и дело раздавался окрик учителя или назначенного старшим шакирда: «Лежи, как алиф!», нередко сопровождавшийся ударом прута. Выражение «лежать, как алиф» стало поговоркой, вошло в литературу: это значило лежать, вытянувшись, как первая буква арабского алфавита – алиф, похожая на палку. Стоило кому-нибудь поджать ноги, и остальным не хватало на полу места. От потных тел, промокших валенок и шерстяных чулок стояла невыносимая духотища, а зимой еще в сырость – шакирды тут же, в этой комнате, и умывались. Клопы и вши становились их непременными спутниками.

В медресе «Мутыйгия» было несколько попросторней: здесь спали и занимались в разных помещениях. Но и тут царила теснота и духота.

Сперва Габдулла спал где придется, а то и в запечке. Лишь на второй год ему выделили постоянное место. Со временем его переселили в «худжру». Собственно, «худжра» означает «отдельная комната», «келья». Но в медресе «Мутыйгия» это был лишь угол, отделенный занавеской от общих, на всю комнату нар.

Питались кто как мог: одни варили похлебку на общей кухне, другие жили на хлебе и чае. Некоторые готовили в складчину, их называли чайдашами, то есть сочаевниками. Иногда сочаевники решали устроить себе праздник и сварить мясной суп. Каждый опускал в котел свой кусок мяса, предварительно привязав его за нитку.

Учились с утра и до вечера. Пять раз в день вставали на молитву. Выходили из медресе только во время мусульманского поста – ураза на вечернее разговенье – ифтар или к какому-нибудь баю на похороны – помочь вынести покойника, чтобы заработать несколько копеек милостыни.

В стихотворении «Что рассказывают шакирды, покинувшие медресе», написанном в 1907 году, Тукай рисует такую картину:

Ищем наслажденья

В запахе гнилом.

В привкусе гниенья

Сладость познаем.

Все мы зачахли

И пожелтели,

Мы – как мокрицы

В подвале сыром.

Ни воды, ни хлеба.

Свечи не горят.

Да простит нас небо, —

Всюду грязь и смрад!

Только нам снится,

Будто бы в праздник

Мы омовенья

Свершаем обряд.

В потертой феске, залатанном джиляне и старых ичигах, бледный, словно отросток картофеля в погребе, сутулый, с мутными глазами – вот типичный портрет шакирда, десять-пятнадцать лет проучившегося в медресе. Смерть в тридцать, а то и в двадцать лет была обычна, лишь немногие доживали до старости.

Но калечащая душу и тело молодых людей атмосфера медресе поначалу показалась не такой уж страшной. Габдулла стремился к свободе, к обществу сверстников. Учеба ему давалась легко. Заодно он избавился и от своего прежнего хальфы – безграмотного и сварливого выпивохи Фатхетдина и попал к мягкому в обращении и начитанному Сиразетдину. Я. Моради пишет: «Однажды трое из наших – Габдулла, Ахсан и Муртаза начали заниматься морфологией с Сиразетдином. Это обстоятельство завоевало Габдулле некоторую известность среди шакирдов». Почему только Габдулле? Да потому, что был он самым младшим. На морфологию и синтаксис уходило два года. Потом тафсир – комментарии к Корану, хадис – слова и поступки, приписываемые самому пророку Мухаммеду, кялам – труды по богословию. На это еще три-четыре года. Габдулла за десять лет усвоил то, что другие проходят за пятнадцать, и не как-нибудь, а основательно, глубоко.

После того как Габдулла перебрался в медресе, шакирды узнали, что он ко всему прочему еще и большой мастер петь. Правда, голос его не отличался особой красотой и силой. Но пел он как-то по-особенному, протяжно, до тонкостей передавая мельчайшие переливы мелодии, вкладывая в пенье всего себя, отчего оно действовало на слушателей порой сильнее, чем исполнение профессиональных певцов. «В медресе по четвергам, – вспоминает Тукай, – хальфы покупали в складчину фунт семечек и полфунта орехов и устраивали вечеринку. Не забывали они и про меня. Я сидел за самоваром, исполняя по их заказу песни, за это мне перепадала горсть семечек. Когда семечки кончались, запевал снова».

Еще в Кырлае Габдулла убедился, как любят и уважают в народе певцов. В Уральске певческое искусство еще больше возвысилось в его глазах. Чтобы добиться успеха на этом поприще, мало одного умения исполнить мелодию, надо еще знать много песен. И Габдулла старается в этом преуспеть. «Нет песни, которую я бы не знал», – сказал он как-то сестре.