Во субботу, день ненастный

Она стояла в накате волны, захлестнувшей пляжную гальку, а позади бурунилось и взмелькивало барашками бескрайнее море, и было оно не злобное, а только ветреное и солнечное. От этих вещей - подводной лодки, транзистора, фотографии веселой приморской девчонки, от снежно-белых перчаток и даже от пузырька с резиновой грушей, который был пуст, но все еще источал тонкий праздничный аромат недавнего одеколона,- веяло иной, не здешней жизнью. Все это напоминало о далеких морских походах, свежих соленых ветрах, матросских вахтах, беспечных увольнительных на берег, когда перед тем в тесном и шумном кубрике старательно утюжились клеши, драились бороды и ботинки, одеколонились чубы и ленты бескозырок...
      - Где служил-то парень? - спросил я через перегородку.
      - А на Черном море. Сказывает, дюжо красиво там. Целую сетку апельсинов привез...
      - Повидал свет, стало быть.
      - Да поглядел... В прошлом годи далеко плавали... Уж и забыла, в какую страну... Одну-то помню - Болгария. Это что все помидоры оттудова продают... А ту - вот запамятовала, какая это земля. Снегу, говорит, совсем не бывает. Дак, говорит, пальмы, как у нас ракиты, по улицам растут... Возили их кудай-то, где ихние цари лежат. Сказывает, по три тыщи лет уже в гробах, а все, как есть, цело...
      - Наверно, в Египте был? - подсказал я.
      - Ага, во-во... Там, там... Говорит, будто и бабы и мужики в платьях ходют...- рассмеялась она.- Дак, а что ж, ежели такая жара... Повидал всево. Теперь, слава богу, дома... А то боялась, в Етнам пошлют или еще куда... Да скоро сахар начнут давать. За свеклу. Малому костюм надо справить,- быстро переключилась она с Египта и Вьетнама на свои житейские заботы - вот уж верно: пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает.- Когдай-то он себе заработает, одно флотское на ем... За четыре-то года, поди, надоела казенная одежа...
      - Зато девчатам нравится,- пошутил я, все еще стоя перед комодом.
      - Да чтой-то не больно, гляжу я, с девчатами,- живо отозвалась она, и была заметна в ее голосе озабоченность и даже недовольство.- Третью неделю, как приехал, а - дома и дома... Все свое радиво крутит, балаболку-то эту... Правда, вчора ходил кудай-то... Аж утром пришел... Выпивши...
      "Наверно, трудно было оторвать от себя такую..." - еще раз полюбовался я фотографией на "Спидоле".
      - ...Он по радиву там служил. У ево это еще с мальства. Все, бывало, проволоки мотает и мотает... Теперь и не знаю, какую ему работу дадут тут... Тоже горюшко... Говорила, учись по отцову-то делу, уж на что лучше, каждому нужон...
      - Это тоже нужная специальность.
      - Да есть тут при районе радиво, дак туда бы...
      - Радиоузел?
      - А не знаю... Кино объявляют, да так чево... Посылала спросить, дак, говорит, нету таких местов, монтером только по столбам лазить... А и по столбам что ж, ежели платют. Зато дома. И обстиран и обшит. Да и самой веселее. А то все одна и одна. В фэзэво учился - одна, да в армии четыре годочка... И старшая дочь пять лет как из дому. Жисть прошла - одна, как палец.
      - Я бы им и койку свою с периною отдала,- сказала она, пораздумав, имея в виду, должно быть, будущую невестку.- Живите. А мне теперь и на печке хорошо, таковская...
      В сенях опять всполошилась курица, зашаркали ногами, послышались голоса.
      - Ой, ктой-то еще идет,- хозяйка толкнула дверь навстречу.
      - Можно к вам? - донеслось из глубины сеней.
      - Заходитя, заходитя,- с готовностью отозвалась хозяйка, отступая от двери.
      Мне было видно из горницы, как неуклюже протиснулись в кухню сначала женщина в васильковом плаще, державшая впереди себя одноручную корзину, а за нею и бабка, закутанная шалью,- те самые, что вместе со мной дожидались самолета. Пока они входили, до меня докатились волны холодного воздуха и запах сырой одежды.
      - Здрасьте вам,- устало, расслабленным голосом поздоровалась женщина в плаще.- Да зашли на дымок. Связались с этим самолетом, сами не рады. Попутной давно бы уехали.
      - Да и машины нынче небось не вот-то ходят,- тотчас сочувственно подхватила разговор хозяйка.- А у нас уже есть один человек, тоже дожидается... Да вы проходитя, проходитя, обогревайтеся, сейчас лавку ослобоню.
      Звякнули ведра: хозяйка переставила их на пол.
      - Гляжу я, что-то вродя знакомые будетя,- говорила она живо.- А где видела - не упомню.
      - Да здешние мы.- Женщина достала из кармана плаща вчетверо заутюженный носовой платок, развернула его и принялась вытирать крупное и влажное лицо, помалиневевшее от уличного ненастья.- Цукановы мы, может, слыхали... Наливайки по-уличному,- добавила она.
      - Ну-те, ну-те...- задумалась хозяйка.- Это что возля сельпа?
      - Ага, ага... Домик ошалеванный.
      - Теперь признаю... Старичок еще у вас хроменький.
      - Да старичка-то уже нету. Год как помер.
      - Ай-я-я... Скажи на милость...- вежливо сокрушалась хозяйка.- Царство ему небесное. Или болел чем?
      - И не болел, в голову что-то вступило. В одну минуту прибрался.
      - Ай-я-я... Да вы садитеся. Да корзину-то поставьтя, чего ж ее держать, надержались небось... Узе-е! - прикрикнула она на поросенка.- Куды принюхиваешься, демоненок, не про тебя положено.
      - Хорошенький кабанчик,- похвалила гостья.- Тьфу, тьфу - не сглазить.
      - Да завела, пока того есть будем,- сразу озаботилась хозяйка.- А и морока в зиму заводить.
      - И не говорите,- понимающе согласилась Наливайка-младшая. Теперь она с бабкой сидела на лавке и не была видна мне из горницы.- Ни травиночки, ни крапивочки, знай вари. Да и выпустить некуда.
      - Ой и правда! А и без него нельзя.
      - Нельзя-я! - убежденно протянула Наливайка-младшая.
      - Да все собираюсь позвать слегчить, пока маленький. Я кабанчиков чтой-то больше люблю.
      Женщины, едва познакомившись, повели беседу с тем доброжелательным и чутким вниманием друг к другу, которое и теперь еще кое-где водится по укромным заповедным деревням.
      - Свинка хуже,- продолжала поддерживать разговор хозяйка.- Свинка в тело войдет - дай гулять, не жрет, с боков спадает.
      - Дак и огулять, вот тебе и выгода,- возразила Наливайка-младшая.
      - Ну ее... Натерпелась я раз, дак и зареклась маток заводить,отмахнулась хозяйка.- Вот так-то годов пять назад усходилась свинья, ревет, закуту роет... Дай, думаю, огуляю. Поросятки как раз в цене были... Ну-те... Побегла я в правление. А мне: не могем. Да как же так? А очень, говорят, просто: свинья частная, а хряк колхозный. Не могем дозволить. Да что ж, говорю, с ним сдеется, с хряком-то? Али моей свинье тоже заявление в колхоз подавать?
      Женщины рассмеялись. Рассмеялся про себя и я.
      - Ой лихо мое! - оживилась хозяйка.- Побегла я в Кудиново, там, может, думаю, договорюсь... И там от ворот поворот.
      - Да пол-литра взять бы,- смеялась Наливайка-младшая.
      - Брала я. Как же теперь без пол-литры. Брала. А и магарыч не помог. Нельзя, и все тут. Строгое указание, говорит, такое дадено.
      - А и правда, было тогда,- смешливым голосом подтвердила Наливайка-младшая.- Скот води, да в оба гляди, чтоб не заедаться.
      - Свинье не до поросят, коли заживо палят,- вставляла бабка. Говорила она редко и всякий раз со строгостью, но женщины рассмеялись ее словам, и хозяйка продолжала вовсе весело:
      - И смех и грех... Да уж со свояком уложили ее в телегу, морду веревкой обвязали, да тишком, огородами свезли ее в Малаховку, да там и окрутили по знакомству. Да и то сторож за воротами хвермы стоял, караулил, как бы кто не нагрянул. А я-то сама сижу в сторожке, жду, пока свадьба-то кончится, а сама как на угольях: вот набегут, вот прихватят. Чего доброго, свинью отберут.Хозяйка машинально ковырнула в печи ухватом.- А теперь и разрешили, пожалуйста, да не хочу. Благо ее вести на ферму-то. Далеко... Ну ее, кабанчик спокойнее.
      - А зачем вести? - сказала Наливайка-младшая.- Вести и не надо. Теперь на дому можно. Аким Ваныча позвать, он все и поделает.
      - Да как же это он сам? - стыдливо рассмеялась хозяйка.
      - У него все есть для этого. В чемоданчике носит.
      - Ой, да что ж это мы про такое! - спохватилась хозяйка.- Человек у меня в горнице. Вот послушает-то...
      Женщины поутихли, хозяйка зачем-то сходила в сени, вернулась и уже потом, поостыв и опять взяв уважительный тон, сказала:
      - А вы, стало быть, дочка с мамашею. Гляжу, дюже похожие.
      - Ага, с мамашею,- томно, прочувственно вздохнула Наливайка-младшая.Да надумали съездить к Ване. К брату моему меньшенькому. Ваня-то наш теперь в городе живет. Пусть мама побудет, пока ноги ходят. Квартира у него хорошая, детей пока нет... Дак и пусть поживет до весны, до огородов.
      - А я к своей никак не соберусь. К дочке-то, к дочке... Тоже в городя, да больно далеко, аж на Урали.
      - А наш тут, в области. Как отслужил действительную, побыл дома, поглядел и уехал. Не хочу и не хочу тут...
      - Молчите... Не живут теперь молодые в семьях,- горестно подтвердила хозяйка.- Едут и едут, лишь бы со двора долой. Моя тоже: вербовка была на целину, заегозила: поеду и поеду. Подружки сговорилися, ну и она туды... Ни в какую. Чего, говорит, я тут сидеть буду. Молодость, говорит, моя проходит... Ну проводила. Платье ей в дорогу справила, кофточку шерстяную в городе на базаре по-дорогому взяла, туфли несделанные положила... Из последнего собрала. Поехала. За Волгу кудай-то... А потом пишет в письме: чемоданчик украли.
      - Да как же это? - ужаснулась Наливайка-младшая.
      - А шут ее знает. Дура-то не пуженая. Это они с матерью широкие, нос драть... Я так и охнулась: последние тряпьишки!
      - Да чего там говорить...
      - А тут к весне прикатила ее подружка, здрасьте вам, отец-мать, радуйтесь; пуговки на пальте не застегаются... Нацелинничалась... Ой, лихо мое! Это ж она про ихний барак и порассказала. Ухажеры со всего степу около того бараку.
      - Да уж известное дело...
      - Правда, говорит, которые самостоятельные, с понятией, дак те и замуж потом берут, погулямши. И домик им дают отдельный. Да как же, ничего не видимши, узнаешь, который с понятией, а который с безобразией на уме.
      - Нету, нету у молодых строгости, - поддакивала Наливайка-младшая.
      - Ой и натерпелася я с этой целиной! Да опосля, слава те господи, человек попался, забрал ее из того бараку. Работали у них приезжие, колодцы били, да один и присватался.
      - Так, так...
      - На Урал к себе забрал. Хоть и татарин, а, пишет, ничего, смирный, уважительный. Двое детишек уже. Обошлося, камень с души,,.. А теперь вот Витькя, не знаю... Пишет ему одна, смущает малого... Глядишь, тоже завеется.
      - И-и, да и пусть еде-е-ет! - нараспев высказалась Наливайка-младшая.Малый - не девка... Вон Ваня наш... Что ж, говорит, я тут буду. И пять лет пройдет - Ванька, и десять - все Ванька. Деревня она и есть деревня. В одном званьи... И верно, уехал, дак и живет теперь. До помощника мастера дошел. Образованную взял... Одеты-обуты, этим летом вдвоих на курорт ездили, карточки прислал.
      Помолчали, задумались. Потом хозяйка спросила:
      - И не боитесь самолетом лететь?
      - Да и лучше, чем автобусом. С маминым ли здоровьем полдня по колдобинам трястись. Шестьдесят восемь годочков ведь. Самолетом спокойнее.
      - А я - убей, не сяду,- с веселым испугом воскликнула хозяйка, как-то легко переключаясь от озабоченности на шутку.- Да как же это лететь - кругом пусто? Лучше пешки добегу.
      И опять неожиданно, как тогда, на аэродроме, в корзине гаркнул гусь, да так оглушительно, так звонко, что эхо отозвалось в пустых ведрах. Поросенок всхрюкнул и примчался ко мне в горницу с ощетиненным загривком.
      От гусиного вскрика на кровати заворочался Витька,
      потянулся, высунул из-за полога ногу в полосатом носке.
      - От скаженный,- обругала гуся Наливайка-младшая.- Да везем Ване, к Октябрьским. Хотела зарезать, а мама: не улежит до праздников. Говорит, давай живого свезем. У них там гараж есть, в гараже пока побудет.
      Гусь забил крепкими крыльями по ивовым стенкам и еще раз кегекнул, на этот раз надломленно и безнадежно.
      - Стомился, бедный,- пожалела хозяйка.- Пущай походит, промнется.
      - Это ж надо корзину расшивать,- заколебалась Наливайка-младшая.- А вдруг самолет?
      - Да долго ли обратно запихнуть. Я ему зернеца сыпану.
      - Обойдется не гулямши,- строго определила судьбу гуся бабка, и женщины перешли судачить на другую тему.
      Витька окончательно проснулся, отвернул полог, выглянул в горницу. Был он еще по-южному смугл, черные вихры неприбранными завитками клубились над крепким скуластым лицом. Заспанно сощурясь, он посмотрел на серое окно, на меня и, нe поздоровавшись, потянулся полосатой тельняшечной рукой к брюкам на стуле, за папиросами. Он курил, мял зубами папироску и, глядя куда-то поверх меня, с молчаливым бесстрастием слушал разговоры на кухне.
      За окном мелькнуло красное, хлопнула сенешная дверь. В кухню кто-то вошел, вытирая, зашаркал у порога ногами.
      - Заходи, заходи, Вер,- заприглашала хозяйка.
      - Вы еще не истопились, здравствуйте,- послышался голос с приятной напевинкой.
      - Что раздетая, дош вон какой.
      - Уж перестал, туман только. А я нынче хлеб пекла. Надоел покупной, кисел, меры нет. Своего захотелось. Нажарилась возле печки, дак и тепло.
      - Или выходная, хлеб затеяла?
      - Кой выходная. К двум часам бежать. Лектор какой-то приехал, дак клуб прибрать надо. Вчера танцы были, затолкли, лопатой не отскребешь.
      - Теперь заненастилось, не намоешься. Да ты проходи, проходи,- опять заприглашала хозяйка.- А я дак еще не прибиралася, ералаш в хатя.
      - Да нет, теть Усть, я на минуточку... Я чего... Радио что-то замолкать стало. От дождя, что ли. Слово скажет - два молчит... Зашел бы Витя глянуть, чего оно...
      - Да он спит еще. Вчера натанцевался.
      - Я глядела, не было его в клубе.
      - Да ты пройди, побуди.
      Витька придавил о пол папиросу, задернулся пологом.
      - А я вижу, кто-то в окне, думала Витя, дай забегу спрошу. А если спит, дак чего ж...
      - Погоди, я его сама побужу,- готовно сказала хозяйка.- Хватит ему...
      - Ой, не надо, теть Усть,- горячо запротивилась Вера.- Вы уже потом, передайте. Да и не к спеху. Как будет время, так пусть и зайдет... Побегу я.
      - Да сидела б...- не отпускала хозяйка.- Щас самовар поставлю. Вчерась бегала в сельпо, дак мед с сотами был, полкило взяла...
      - Спасибо, теть Усть, бежать надо. Гладить затеяла.
      Вера ушла, опять промелькнула под окнами жарким платьем. Витька полежал еще за пологом и снова высунулся.
      - Соседка наша,- пояснила хозяйка.- Девушка еще... Не забыть Витьке сказать, чтоб сходил починил... А и будете, бабы, чай пить, самовар поставлю? - предложила она с лихой бесшабашностью.- Все одно сидеть...
      - Да когда уж теперь,- сказала Наливайка-младшая.
      Витька встал - крепкий, кряжистый, с сильными скошенными плечами, бедра его плотно обтягивали синие трикотажные полуплавки с красной окантовкой натянул флотские брюки, обулся. Потом отвернул полог, сдернул с гвоздя бушлат, громыхнувший латунными пуговицами, набросил его в напашку. Уже одетый, закурив еще раз, он вышел.
      - Вить, а тут Вера заходила...
      - Слыхал,- буркнул Витька.
      - Радиво у них чевой-то...
      Витька не ответил, шагнул в сени. Дым от папиросы протянулся за ним из самой горницы.
      - Сын? - уважительно полушепотом спросила Наливайка-младшая.
      - Сыно-ок,- вздохнула хозяйка, и были в ее голосе и гордость, и растерянность перед непонятным Витькиным молчанием.- Вот демобилизовался... Дома теперь...
      Потом они еще о чем-то судачили, и было слышно, как весело зашумел самовар.
      В окно я увидел Витьку. Он стоял, прислонясь спиной к палисаднику, засунув руки в карманы и растопырив локтями накинутый бушлат. Время от времени над его кудлатой головой взвивался дымок папироски.
      Дождик, наверно, и вправду поутих, потому что заметно посветлело, и был теперь виден не только колодец под бугром, но и бурые чащобы камышей за ним и даже тот берег с окраинными домами заречной улицы. Только пахота на бугре за избами еще размыто синела.
      По той стороне, полевой дорогой, мимо намокших, резко желтевших скирдов новинкой соломы, плелась подвода, и было видно, как лошадь усердно мотала головой, помогая себе тащить телегу. Витька долго следил за нею, потому, должно быть, что ничего живого не попадалось на глаза и глядеть было не на что.
      Глядел на телегу и я... Вдруг Витька обернулся и закивал мне, замахал рукой. Я было не понял, в чем дело, но тут и сам за разговорами на кухне, за шумом самовара услыхал глухой и ровный гул самолета.
      В доме сразу все всполошились. Хозяйка прибежала с моим пальто, просохшим, с горячей подкладкой, потом побежала помогать Наливайкам, сама же подхватила корзину и потащила в сени.
      - Ой леший! Да что ж он так-то налетел,- приговаривала она.- Чаю не попили.
      - И на том спасибо,- выходя, ссутулилась в низких дверях Наливайка-младшая.- Заходите когда...
      - Да вы городами, городами бегите. Тут ближче...
      Самолет, развернувшись над селом, серым кургузым саранчуком промелькнул за деревьями и пал где-то в поле.
      Уже за сараем я торопливо сунул руку хозяйке, она, простоволосая, с откинутым на плечи платком, тревожно озабоченная тем, как бы мы не опоздали, неловко подала мне свою маленькую, неприятно жесткую и сухую руку и, приговаривая: "Вы уж извиняйтя... Заходитя",- растроганная не расставанием с нами, а скорее самой процедурой прощания, стыдливо и смущенно завлажнела глазами. Я взял у Наливайки-младшей корзину с гусем, и мы пошлепали торопливым скользучим бежком по раскисшей огородной тропке - я, за мной Наливайка-младшая и уж за ней, растопырив руки, толсто закутанная бабка.
      - Час вам добрый! - кричала вослед нам от сарая хозяйка.- Ох, лихо мое!
      3
      К самолету никто не опоздал: в полутемном железном чреве кабины уже сидели и лейтенант со своей попутчицей, оживленной предстоящим полетом, и гражданин с ревизорским портфелем, и те две девчонки в высоких копноподобных прическах. В овальную дверь было видно, как внизу, возле
      стремянки, покуривая и часто сплевывая, нарочито налегая на матерок, панибратничал с пилотами аэродромный диспетчер. Наливайки сели в конце на разных скамейках, и, когда самолет взревел, задрожал всем телом и помчался, они, грузно припечатанные к сиденью, уставились друг на друга, окаменело переживая оторопь.
      Сначала за окном струилась близкая трава, потом она незаметно отступила вниз, стала полем, самолет накренился, поворачивая, земля резко провалилась, и в этом провале, в буром разливе камышей оловянно заблестела кривулистая речонка. Мы летели над долиной Варакуши, ближе к левому ее косогору, и вскоре внизу поплыли четкие квадратики дворов. Я даже разглядел сруб колодца под кручей с нитками тропинок, веером протянувшихся от него к избам, и, мысленно пробежав по одной из них, отыскал по вялому, затухающему дымку над соломенной крышей Витькину избу. Разглядел и неубранную грядку капусты, и сарай, и ворошок хвороста нa дворе.
      А еще успел разглядеть черное пятно перед палисадником, и я догадался, что это все еще стоит на улице Витька. Мне показалось, что мелькнуло его запрокинутое лицо - светлое пятнышко на темном фоне бушлата: должно быть, он глядел на самолет. И то, как от соседнего дома отделилось красное и двинулось навстречу Витьке...
      Самолет забирал все выше, и стало видно далеко окрест: неоглядно простирались ухоженные поля - зеленые и черные, с пятнами скирдов на взметах, с жирными полосами дорог, разумно обходивших овражки и кочковатые низины, пестрая россыпь коров мелкой галькой виднелась на яркой озими. Сама же деревня, вытянувшаяся двумя долгими улицами по обе стороны Варакуши, под конец смешалась и разбрелась домами, и это был уже сам райцентр. Я отыскал базарный майдан с белой церквушкой, заезжий дом рядом с нею, где провел четыре командировочные ночи, и розовый брусок школы по другую сторону площади в окружении серых безлистых садов. За школой широко белела вода местной Рицы в голых глинистых берегах. Своими очертаниями пруд походил на балалайку, основанием которой служила ровная грядка плотины, а грифом втекавшая в него Варакуша. С высоты все это казалось ничтожно малым, игрушечным, каким-то воплощением суеты сует. И только сама земля с высотой становилась еще шире и беспредельней.
      И опять в корзине забился и закричал гусь, и все повернули головы, обрадовались происшествию, снявшему тягостное напряжение полета, засмеялись, заговорили. Покраснев, деланно заулыбалась и Наливайка-младшая: ей было неловко, что она везла такую беспокойную ношу. На крик гуся высунулся из служебного отсека пилот, широколицый, густобровый, в лихой аэрофлотской фуражке с эмблемами.
      - Это у кого такая веселая закуска? - спросил он, оглядывая пассажиров.
      Все уставились на бабку.
      - А ну, давай, старая, шуранем его за борт,- сказал летчик.- Эх и полетит!
      - И ее заодно, чтоб знала место,- желчно буркнул гражданин с портфелем.- Совсем обнаглели...
      Наливайка-младшая побагровела от смущения, маленькие глаза ее замигали, но бабка даже не повела бровью.
      - Ничего, мать,- летчик блеснул белозубой улыбкой.- Давай действуй... Гусь - это штука!
      Все рассмеялись, он подмигнул и захлопнул за собой дверь.
      Под крылом пластались дымные космы тумана, и вскоре самолет нырнул точно в вату - во что-то белое и глухое...