Интересная жизнь

      "Все это на крови, на костях, - вспомнил он слова отца своего, рассматривавшего недавно в журнале снимок отрезка Сибирской железной дороги. - Все на арестантиках отыгрываемся, на каторжанах. Все крупные сооружения в последнее время создаем только с помощью арестантов - в буквальном смысле на костях. Кто-то потом поедет по этим дорогам и не услышит, как хрустят под ним человеческие кости несчастных".
      Бурденко хотел покормить эту худую высокую женщину и ее детей, подвел их к длинному столу с едой.
      - Попейте молока, покушайте вот хлебца. Я заплачу.
      - Копеечку у тебя просят. На что нам молоко! - сердито отозвалась женщина. - Что мы, разве нищие какие?
      И позднее - уже в самой Сибири - Бурденко замечал, что нищие здесь не называли себя нищими и просили не хлеба, не еды, а копеечку.
      Чем дальше он ехал, тем чаще ему встречались несчастные. И чаще всего это были не коренные жители здешних мест, а недавно прибывшие сюда и застигнутые несчастьем. Им или не понравилось в этих местах, или не смогли они приспособиться к здешним, в общем-то суровым условиям. Или их только что выпустили из тюрем, или ездили они навестить своих родственников в тюрьмах. И навещали их всей семьей - "от стара до млада".
      - ...Вы смотрите, что делается, - возмущался все тот же господин, сосед Бурденко по вагону, глядя на перрон из окна станционного буфета. Наплодили детей и везут их куда-то. Помогни, мол, нам, чужой дядя, дай копеечку. А раньше-то об чем думали, когда затевали детей?
      - Это верно вы говорите. В семейной жизни необходимо, надобно соблюдать, так сказать, аккуратность, - сдувал пену с пивной кружки и вытирал пшеничные пышные усы носовым платком другой солидный господин. Прежде чем производить потомство, необходимо, надобно подумать об его пропитании, воспитании. И дать ему, разумеется, серьезное направление. Два-три ребенка может и должна создать любая супружеская чета. Их можно как-то и воспитать, двоих, троих. Но семь, восемь или тем более девять это уже извините. Тут и правительству неплохо бы вмешаться со всей строгостью. Это уже, извините за выражение, де-ге-не-ра-ция и в некотором роде распущенность утробы...
      - Вы разрешите вас спросить, какой национальности будете? По жилету и по сапогам судя, вы не русский.
      - Правильно вы угадали. Я человек не русской национальности. Хотя давно живу в России. А что?
      - А то, что нам, русским, нельзя запрещать деторождение. Напротив, нам надо его усиливать, - вмешался в разговор мужчина атлетического телосложения в распахнутой черной сибирке. - Иначе где прикажете нам брать народ для заселения хотя бы вот этих пространств? А ведь надо их заселять...
      И так всю дорогу.
      Молодой человек, от природы очень живой и общительный и сейчас возбужденный всем происходящим вокруг него, жадно вглядывался в людей и вслушивался в разговоры, удивляясь и сетуя, задумываясь и негодуя вместе со всеми по поводу, казалось бы, совсем не касавшихся его обстоятельств. Ну, какое ему дело, например, до того, сколько надо в каждой семье родить детей, чтобы заселить вот этот край? А и это входило как-то в панораму его впечатлений.
      - ...И какие бы ни были впечатления - мелкие или крупные, - они так или иначе формируют нас, наше сознание, - говорил, вспоминая прошлое, Бурденко. - Этот проезд по Сибирскому железнодорожному пути объяснил мне многое даже лучше, пожалуй, чем могли бы объяснить книги. И в чем-то убедил и в чем-то разуверил. Хотя ничего серьезного в пути как будто не произошло. И рассказывать будто бы не о чем...
      И все-таки Бурденко находил, что рассказывать.
      Память его на подробности тридцатилетней, сорокалетней или даже полувековой давности всегда удивляла собеседников. К тому же, вспоминая прошлое, вот, скажем, эту поездку в Сибирь, в Томск, он не просто рассказывал, не просто вспоминал многое с мельчайшими подробностями, но как бы изображал в образах, в лицах.
      - Просто артистически, - заметил кто-то.
      - А я, "вы знаете, я мечтал когда-то стать артистом, - откликнулся он однажды на такую похвалу. И вздохнул. - Много, о чем я мечтал, но не все, к сожалению, осуществилось. А вот волнение, какое-то странное, прямо обжигающее меня беспокойство, с которым я ехал в Томск, часто посещает меня и до сих пор. И до сих пор по временам вот уже, можно сказать, на склоне лет меня необъяснимо вдруг охватывает дух этакого беспокойства. Что-то я еще не успел сделать из того, что должен был сделать, что-то сделал не так, куда-то преступно опаздываю. Мне кажется иной раз, что этот дух постоянного беспокойства, наверно, сродни таланту. Вы чего улыбаетесь? Вам, может быть, показалось, что я нескромно по стариковской словоохотливости намекаю, что у меня есть талант. Ну что же. Я себя бездарным не считаю. И не считал, когда отправился в Томск. Даже тогда, пожалуй, я считал себя более - ну, конечно, более - талантливым. Не мог только угадать, в каком деле. Но был уверен, что у меня незаурядный талант. Теперь, правда, такой уверенности уже нет, такой, такой безграничной, что ли, какая требуется нам в молодости и без какой невозможно добиться чего-нибудь серьезного в жизни...
      УСЛОВИЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ
      Неказисто выглядел Томск в конце девятнадцатого столетия, точнее, осенью 1897 года. Бревенчатый, тихий, беспорядочно разместившийся на холмах и в низине по правому берегу реки Томи и по обеим берегам узенькой зловонной речушки Ушайки, город этот раньше всего поразил молодого человека щемящей сердце скукой. Даже Пенза с ее вязкой грязью, с ее уныло-однообразной архитектурой представлялась теперь будущему студенту красивейшим городом по сравнению с пустынным и пыльным Томском.
      Пыль летела по незамощенным узким, кривым и длинным улицам даже в безветренные дни. Ее поднимали маленькие, мохнатые лошаденки, впряженные в грохочущие тарантасы, в дребезжащие пролетки и в уж совсем простенькие таратайки: ось, два колеса и между ними квадратный ящик с доской посредине для сидения. Казалось, томичи никогда не ходят пешком, а только разъезжают в этих незатейливых экипажах или просто верхом.
      Бурденко тоже решил проехаться по городу в день прибытия, тем более что извозчик, доставивший его "до нивирситета", запросил всего только пятачок за проезд по центральным улицам.
      - Интересно, а сколько сейчас у вас лошадь стоит? - спросил Бурденко извозчика, удивленный тем, что лошадей здесь на улицах как будто даже больше, чем прохожих.
      - Вы что же, приобрести намереваетесь?
      - Да нет, просто так спрашиваю.
      - Ежели так, то сейчас лошадки еще в большой цене. Вот такую, как мой Серый, сейчас и за десять целковых не укупишь. Могут и две красненьких спросить. А вот как поближе к холодам пойдет, пожалуйста, бери такую лошадь - только, пожалуйста, бери, - даже за пять целковых или же за три даже.
      - Неужели за три? - не только удивился, но и, похоже, обрадовался Бурденко и пощупал себя за внутренний нагрудный карман пиджака, где лежали десять рублей, завернутые в чистый носовой платок и заколотые для большей верности английской булавкой. Шестьдесят копеек серебром и шестнадцать копеек медью были отложены отдельно в портмоне с незатейливой застежкой Из двух медных шариков.
      Итого: десять рублей семьдесят одна копейка - вот капитал, с которым начинал Бурденко томский период своей жизни. Пятачок, предназначенный извозчику, уже не было смысла считать. "Все-таки неплохо, - подумал молодой человек. - Если даже запросят за лошадь пять рублей, то и в таком случае на свои деньги могу немедленно купить почти две лошади. Неплохо для начала".
      Однако не прошло и двух недель после успешно сданных вступительных экзаменов, как Бурденко стали пугать, тревожить и прямо-таки угнетать два серьезных и непредвиденных, вернее, не полностью предвиденных обстоятельства.
      Первое было связано с деньгами, которые вдруг иссякли или почти иссякли. А предстояли еще очень крупные траты. Надо было, например, завести если не всю студенческую форму, то хотя бы, и обязательно, форменную тужурку и какое-нибудь пусть неформенное пальто. Надо было приобрести учебники, белый халат, белый колпак. И еще кое-что необходимое на медицинском факультете. И надо было вносить плату за обучение. И, конечно, питаться надо было. И желательно питаться каждый день и по возможности не менее двух раз в сутки. А цены на все здесь, в городе, оказались почти такие же, как в Пензе, и даже чуть посуровее. Вот, пожалуйста, калач - 3 копейки, фунт черного хлеба - 2 копейки, колбаса 25 копеек фунт.
      Ну, конечно, можно позавтракать или поужинать отлично полдесятком соленых огурцов и полфунтом черного хлеба. Это обойдется всего в 3 копейки. И пообедать при случае можно тем же самым. Но хоть раз в два дня надо обязательно съесть горячее. А на это в студенческой столовой, в одной из самых дешевых столовых города, цены все-таки довольно серьезны: суп перловый - 5 копеек, борщ малороссийский - 6 копеек, мясо вареное, четверть фунта - 3 копейки, антрекот - 22 копейки, две котлеты - 12 копеек. Правда, гречневая каша, очень душистая, рассыпчато-малиновая, всего копейка, если без масла или без сала. С салом - две копейки, с маслом - три.
      Все это прикинув, Бурденко понял, что ему предстоят немалые испытания. Но, как ни странно, это первое обстоятельство, связанное с необходимостью немедленно всеми способами добывать средства к существованию, встревожило его меньше, чем второе, показавшееся ему почти ужасным.
      В некотором отдалении от главного корпуса университета стояло длинное двухэтажное, пожалуй, даже красивое здание, если не знать, что делается в нем. Бурденко еще не знал этого в подробностях, но уже слышал многое от таких же, как он, новичков. И услышанное повергало его в отчаяние. Оказывается, ему скоро придется в этом здании ежедневно вот так, запросто вскрывать и резать покойников. Боже мой, но неужели это правда?! И как же он раньше не подумал об этом?!
      Вот уж действительно легкомыслие: избрать профессию врача, всем объявить об этом, покинуть родных, родной город, поехать на собранные доброхотами деньги куда-то к черту в турки, в Сибирь, и тут вдруг - прямо смешно! - узнать, выяснить, впервые представить себе, что ведь, например, анатомию врач должен изучать на трупах. А как же иначе? Но, может быть, все-таки не всем врачам надо именно так изучать анатомию? Или все это не так уж страшно?
      Во всяком случае, прежде чем нервничать, надо все досконально выяснить, продумать и подготовиться к любым, пусть самым неприятным неожиданностям.
      Бурденко взял в библиотеке учебник анатомии, подобный тому, что уже был у него в Пензе, в семинарии, но более подробный, что ли, с цветными иллюстрациями, и стал заранее читать его главу за главой. Затем несколько раз побывал на выставках при женских гигиенических курсах, где были расставлены и развешаны муляжи человеческих органов, а также заспиртованные препараты.
      Одновременно он занят был и разведкой средств к существованию, как это сам он несколько насмешливо определил для себя. Как ни считать, как ни прикидывать, двадцать, двадцать пять рублей надо было во что бы то ни стало добыть на каждый месяц для самой скромной жизни студента.
      Из Пензы от отца пришло письмо, полное упреков и снабженное к тому же эпиграфом из Библии: "...погублю премудрость премудрых, а разум разумных отрину".
      Разумным и даже премудрым отец, как всякий отец, естественно, считал себя.
      "А ты, Николашка, теперь сам видишь, как жить своим умом. Признайся, что пересолил. Пересолил ведь?"
      "Пересолил, но выхлебаю", - хотел ответить сын не очень оригинальной поговоркой. И даже написал отцу ответное в этом духе письмо. Но не отправил. Пожалел марку. Казалось, что еще не наступил тот кризисный момент, когда эту марку необходимо наклеивать на конверт с трагическим посланием.
      Надо было наискорейше найти уроки. Но это было совсем не легко в университетском городе, полном бедных студентов, предлагающих свои услуги в преддверии зимы в качестве не только репетиторов и домашних учителей, но и ночных караульных и приходящих дворников-истопников. Нет, здесь далеко не просто и не легко было добыть деньги. Но их надо было добыть.
      Бурденко отправился на базар продавать крылатку.
      А базар в Томске был всеохватный, всеобъемлющий по разнообразию всего, что продавалось и совершалось здесь.
      У крутого, вечно грязного спуска к Томи размещалось это шумное торжище, представлявшее как бы постоянный съезд всех народов и народностей, всех сословий и социальных групп, населявших Томск и Томскую губернию. Русские и украинцы, поляки и белорусы, немцы и латыши, евреи и греки, местные мещане и дворяне, крестьяне и мастеровые, священники всех вероисповеданий и военные... Все, все приходили в тесное соприкосновение на этом базаре, торговавшем мясом и железом, стеклом и расписными пряниками, одеждой и мебелью, балалайками и плугами, ядовитого цвета шипящим, щиплющим в носу лимонадом и новомодными керосиновыми лампами-"молниями"...
      Здесь можно было купить и продать корову или лошадь, наняться на работу или подыскать работника, узнать новости и получить совет на все случаи жизни, погадать на картах и приобрести или только почитать любые книги в лучшем книжном магазине Петра Ивановича Макушина - одного из замечательных просветителей Сибири.
      Базар в Томске в те времена был как бы вторым общественным центром после университета. А может, даже первым, если считать число людей, по необходимости бывавших на базаре.
      Бурденко долго ходил в азартно и весело ревущей толпе, распялив крылатку на вытянутых руках. Наконец нашелся не покупатель, а перекупщик, предложивший обменять крылатку на не новый полушубок.
      Будто не было смысла совершать такую сделку, если она не давала немедленно чистых денег, которые нужны были вот именно сию минуту. Однако и полушубок мог потребоваться незамедлительно. Крылатка же едва ли могла пригодиться зимой.
      Через перекупщика Бурденко тут же познакомился с его братом - хозяином скобяной лавки, которому нужен был на временную работу конторщик, чтобы привести в порядок торговые книги.
      В скобяной лавке сидела полная женщина в широкополой шляпе с искусственной вишневой кистью и слезно жаловалась хозяину, что не придумает, как поступить с четырнадцатилетним сыном: и дерзит, и не слушается, и, главное, одни двойки по математике, и по русскому, и по географии, не сегодня завтра выгонят из гимназии, потому что едва ли выдержит вот нынешней осенью переэкзаменовку. А тогда одна дорога - в варнаки.
      НАДО ЛИ ГНАТЬСЯ ЗА ДВУМЯ ЗАЙЦАМИ
      Вот с этого мальчика, со знакомства с его мамой в скобяной лавке началась репетиторская деятельность Бурденко в Томске. Торговые книги он тоже привел в порядок - "чего не сделаешь, когда нужны деньги!". Правда, работа эта не принесла ему особого успеха. А репетиторская деятельность неожиданно выдвинула в почти что знаменитости.
      После того как он в короткий срок "выправил" и "направил" считавшегося неисправимым Гришу Рыкунова - сына владелицы маслобойных заводов, просто, как говорится, отбою не было от предложений "подготовить" мальчика или "подогнать".
      В это же время - за каких-нибудь неполных два месяца - Бурденко свел знакомство и с местной печатью. В Томске тогда выходило четыре газеты. Было где испытать или испробовать способности. И материал был. Исшагав город чуть ли не во всех направлениях в качестве репетитора, познакомившись с людьми из разных социальных слоев - и с теми, кто населяет центр города, и с теми, кто ютится в наскоро сколоченных избах Заисточья, - Бурденко мог писать о многом. И о санитарном состоянии города, которое "оставляет желать лучшего": речка Ушайка отчаянно загрязнена, улицы и площади в большинстве не замощены, отсюда частые инфекции. И о бесплатных публичных чтениях, которые устраивались в городе регулярно по воскресеньям. И об организации общества содействия физическому развитию детей. И об истории города, основанного в самом начале семнадцатого века на землях татарского князя Таяна.
      История Томска особенно заинтересовала Бурденко. Вскоре не ему местные жители, а он им мог рассказывать, в каком городе они живут, что с чего началось и кто когда, например, построил первые землянки в береговом откосе у Томи, что близ базара и рядом с лодочной пристанью.
      В землянках этих еще обитали тогда разные пришлые люди, но и им неведомо было, что обитают они в первых жилищах основателей города отважных казаков, пришедших сюда с ожесточенными боями из-под самой Москвы.
      Восстанавливая в своем воображении с помощью двух-трех книг картины прошлого, Бурденко стремился тотчас же поделиться этим с окружающими.
      Уж не податься ли ему в самом деле в журналистику, если удалось так, сравнительно легко, не только написать, но и напечатать в газетах несколько заметок? Уж не посвятить ли этому жизнь? Тем более ведь ему и раньше говорили, что у него неплохой слог. И слог еще можно при желании усовершенствовать. Он начнет вот с этих заметок, а потом станет публицистом, опять поедет в Петербург. Нет, нет, он никуда теперь не поедет.
      "...Дедушка, вы все время говорили, что вам нужен свой поп, который вас отпоет. А зачем вам умирать, если, может быть, в скором времени появится свой врач и он станет вас лечить и, возможно, продлит вашу жизнь..."
      Это, пожалуй, глуповато написано - "в скором времени".
      Бурденко вычеркивал эти слова из письма дедушке. А потом перечеркивал и все письмо. Уж слишком хвастливо выглядело.
      И вообще он, кажется, с излишней разбросанностью повел себя: и репетиторствует, и пробует писать для газеты, и зачем-то пытается заниматься историей города. И уж совсем непонятно, зачем записался в студенческий кружок любителей драматического искусства. А где-то очень давно, еще в духовном училище, он вычитал удивившее его изречение древних, что все живое, дабы проявиться, должно ограничиться. И главное - не худо заранее представить себе, что для чего ты делаешь.
      Основной заработок ему давала репетиторская работа. Правда, очень небольшой. За каждого ученика в месяц можно было получить три, четыре, ну, от силы пять рублей. Только мадам Рыкунова за подготовку ее удивительно ленивого, но в то же время весьма смышленого сынка выдала со щедростью магараджи девять рублей, говоря:
      - Если мне человек делает что-нибудь хорошее, я уже не чигирничаю, как другие. Я же вижу, какие у вас башмаки...
      Башмаки у студента были действительно неважные, но их еще можно было починить. Важнее всего было приобрести если не полную студенческую форму, то хотя бы форменную тужурку. И если не новую, то хотя бы не очень старую.
      На базаре удалось найти именно такую и тут же перешить ее: чуть сузить в плечах, окоротить и за счет этого подновить обмахрившийся воротник. И так ловко, что куртка сразу приобрела неожиданную оригинальность. И не один студент в общежитии спросил Бурденко:
      - Кто, коллега, шил вам мундир?
      - Жуковский, - называл Бурденко одного из самых модных тогда в Томске портных, уверенный, что такой ответ одинаково удовлетворит и тех, кто спрашивает всерьез, и особенно тех, кто пытается насмехаться.
      Теперь, казалось, у Бурденко было все или почти все, чтобы не чувствовать себя белой вороной среди студентов. Главное теперь было в том, чтобы соблюдать как бы равновесие между делами, связанными с необходимым заработком, и учением. Конечно, лучше всего было бы поискать работу тут же, при университете.
      - ...Вы, коллега, кажется, на первом курсе? На медицинском? Я вас здесь уже в третий раз встречаю. Вы как будто основательно интересуетесь анатомией?
      - А что?
      - Ничего, но я подумал, что вас может заинтересовать одна работа. Правда, она, может быть, покажется вам несколько необычной...
      - Чем необычнее работа, тем, наверное, интереснее, - сказал Бурденко, по своему обыкновению пристально вглядываясь в небольшого роста, немолодого мужчину в кожаном фартуке.
      - Я работаю тут, - объяснил мужчина, обведя рукой выставку муляжей, которые только что рассматривал Бурденко и что-то такое зарисовывал в блокнот цветными карандашами. - Я сделал некоторые из этих экспонатов. С натуры. Вот это сердце мы сделали вдвоем...
      Бурденко казалось, что он уже догадался, какую работу ему хочет предложить этот неожиданный доброжелатель. Но Бурденко, к сожалению, не художник. Хотя мечтал когда-то стать художником.
      - Нет, это все ерунда, - все эти муляжи-картонажи, - махнул рукой мужчина. - Я тоже не художник. Так только, увлекаюсь. А если действительно идти по стопам Николая Ивановича и стремиться стать настоящим доктором, то надо серьезно изучать анатомию и, конечно, работать, как он, в секционной.
      Бурденко все еще не мог понять, при чем тут Николай Иванович, какой Николай Иванович и что такое секционная.
      А этот случайный и, должно быть, словоохотливый собеседник уже доказывал ему, почему даже вот так красочно и как будто неплохо исполненный муляж сердца все-таки не дает полного представления о настоящем сердце, такого представления, какое должно быть у врача.
      - Николай Иванович, извините за выражение, не стеснялся рыться в любом дерьме, если этого требовала наука. Николай Иванович согласен был залезть в самую внутренность...
      "Какой Николай Иванович?" - уже готов был спросить Бурденко, но не решался, чтобы не обнаружить своего невежества. Должно быть, это какое-то важное здесь лицо - Николай Иванович, которого все знают и, наверное, стыдно его не знать.
      - А среди нынешних студентов-медиков лично я встречаю немало, извиняюсь, чистоплюев. Они хотят как бы бочком-бочком пройти в науку. И, стало быть, образование получить и к самой сути не прикоснуться. А разве это нам завещал великий Пирогов?!
      "Ага, понятно. Это он, должно быть, Пирогова запросто называет Николаем Ивановичем. Понятно, понятно".
      - А вас я заприметил еще на той неделе. Вижу, вы как будто всерьез интересуетесь анатомией. Даже что-то зарисовываете. Навел, извиняюсь, справки о вас у ассистента. Он говорит: "Это студент-медик первого курса Бурденко. Должно быть, очень нуждается. Уже, говорит, подал прошение об освобождении от платы за обучение. Пробивается уроками и так далее". Ну, думаю, с ним поговорю, то есть с вами...
      - О чем? - Бурденко нахмурился. Ему не понравилось, что какой-то ассистент уже сосчитал его средства и дает о нем такие сведения. Не очень это приятно, если все будут думать, что он нуждается. Не больше всех он нуждается. Бурденко не только нахмурился, но сердито побагровел. - О чем вы хотите со мной поговорить, я никак не понимаю. И мне уже скучно...
      - Ну, чего же тут непонятного? Вы сравните этот муляж вот хотя бы с этим препаратом, - показал назойливый собеседник на большую банку с заспиртованным человеческим сердцем. - Здесь вы можете видеть...
      - А я при чем?
      - Вот я и предлагаю вам работу в секционной...
      Бурденко почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Человек этот в кожаном фартуке предлагал ему работу, коротко говоря, в мертвецкой, в том казавшемся Бурденко мрачном здании, на которое он без особой охоты поглядывал днем, когда шел в университет, и которое далеко обходил вечером, когда возвращался в общежитие. Уже само здание, даже стены его и узкие окна внушали молодому человеку что-то близкое к ужасу.
      - Если вы всерьез интересуетесь анатомией и к тому же, как я понял, нуждаетесь...
      - До этого нет никому никакого дела, нуждаюсь я или не нуждаюсь. Я ведь вас не спрашиваю, не нуждаетесь ли вы!
      Бурденко был очень доволен, что именно так, с таким достоинством, ответил этому смешному доброжелателю. Не объяснять же всякому, что он не то что боится, но испытывает органическое отвращение, не может даже думать об этом мрачном здании анатомички, секционной, мертвецкой или еще как оно там называется?
      И все-таки разговор этот на выставке снова встревожил молодого человека.
      У САМОЙ ТАЙГИ
      Впрочем, в двадцать лет много всяких тревог посещает чувствительного человека, но все они скоротечны.
      Бурденко быстро обжился в Томске.
      Он полюбил даже само здание собственно университета - белокаменный, многооконный массив, увенчанный по фасаду огромным железным крестом и окруженный густым, пахучим бором из вековых лиственниц, елей и сосен, которые, естественно, переходили по ту сторону Томи в дремучий лес, в знаменитую на весь мир сибирскую тайгу. И кроме тайги и тундры, кроме навечно и намертво обледеневших пространств, за этим зданием, как и за этим городом, не было ничего. Город Томск и Томский университет стояли в истинном смысле как форпосты цивилизации у кромки тайги, у края первозданной земли, еще никем по-настоящему не исхоженной, не изученной, зловеще безмолвствующей.
      Здание такое могло стоять и где-нибудь в Санкт-Петербурге или Москве. Ему могло быть лет сто или двести. И где-нибудь в Петербурге среди подобных себе по архитектуре и по смыслу своего существования оно, быть может, не сильно и выделялось бы. А здесь, в этом деревянном, по-деревенски разбросанном городе, опять же, скажем, у великого хвойного океана, это здание казалось неожиданным и удивительным. И ему еще не было и десяти лет, этому зданию, когда в него вошел студент первого курса Николай Нилович Бурденко.
      Не только церкви и памятники, не только ночлежные и сиропитательные дома, но и университеты в старой России в большинстве создавались не без всенародного участия и прямой всенародной помощи.
      Все время Бурденко слышал здесь чуть ли не легенды о размахе благотворительности, с каким разные люди из разных краев необъятной российской державы старались помочь этому новому университету, заложенному где-то в Сибири. И богатые, и не очень богатые, и совсем небогатые словно состязались в помощи первому крупному учебному центру на далекой окраине страны, слали в его адрес деньги и ценности, уникальные коллекции и механизмы, хотя никто не просил об этом, не объявлял сбора подарков и пожертвований. Но, например, охотник, занимавшийся ловлей, начучеливанием и продажей диких сибирских зверей, когда к нему обратились с предложением изготовить экспонаты для университетского зоологического кабинета, отказался взять по тем временам очень крупные деньги, говоря, что это грех - на таком деле наживаться.
      Наследник колоссального состояния, прогулявший за десятилетия почти все дотла, в предвидении голодной старости решил было продать многотысячную библиотеку, собранную его предками чуть ли не на протяжении столетия. Он просил за нее миллион. Богатые коллекционеры давали ему восемьсот, потом девятьсот тысяч. Он стоял неумолимо на своем. Ему наконец предложили девятьсот пятьдесят. Он сердился и кричал, что это же не на конском базаре, чтобы торговаться, - или миллион, или не о чем разговаривать.
      И вот в этот момент к потомственному богачу вошел один из библиотекарей Томского университета, разъезжавший по Центральной-России в поисках ценных книг. Он не в состоянии был предложить не только миллион, но даже и десять тысяч. Однако ему все-таки хотелось осмотреть это великолепное собрание инкунабул. После осмотра он спросил владельца, не согласится ли тот уступить хотя бы два десятка отобранных книг и назначить подходящую цену.
      - А что же, остальные вы считаете ерундой? - вскипел владелец.
      - Нет, это все прекрасные книги, но Томский университет пока не располагает средствами.
      И библиотекарь стал рассказывать богачу о Томском университете. И так, должно быть, увлек его этим рассказом, что тот вдруг махнул рукой:
      - Берите всю библиотеку. Просто так. Даром. Только берите скорее, без лишних разговоров. А то передумаю...
      Было это в 90-х годах прошлого века, когда Сибирский железнодорожный путь еще не существовал. И Томского университета, по существу, еще не было, но он уже должен был быть.
      И вот зимой по санному пути на лошадях везли этот подарок - эту бесценную библиотеку - из Центральной России в Томск.
      И в то же время по тому же пути в таком же порядке на санях-розвальнях везли дареные коллекции бабочек и минералов, гербарии и всевозможные учебные пособия.
      И рядом с санями шел, по-извозчичьи похлопывая себя рукавицами на морозе, уже немолодой ученый, владелец всех этих коллекций, не только подаривший их университету, но и сам пошедший работать в Томский императорский университет. Именно не поехавший, а пошедший рядом с розвальнями, чтобы, боже упаси, не изломали, не растеряли в дороге коробки и ящики, в которых упакованы редчайшие и ценнейшие коллекции.
      Бурденко заметил, что студенты здесь не то чтобы гордятся пока что очень краткой историей своего университета, но с какой-то любовью, что ли, пересказывают ее факты. И особенно ему понравилось с первых же дней доверительно-уважительное отношение студентов к профессорам и профессоров к студентам.
      На всю жизнь запомнилось собеседование о медицине, которое проводил со студентами-новичками еще до начала занятий профессор десмургии Эраст Гаврилович Салищев.
      Внешне похожий на Чехова, очень деликатный в движениях, поблескивая толстыми стеклами очков и изредка в затрудненности пощипывая бороду, он неторопливо рассказывал, как давно - с незапамятных времен - человечество ищет способы исцеления болезней и как много и в то же время мало оно успело в этих поисках на протяжении веков, - много, потому что сегодня медики уже способны излечивать такие тяжкие недуги, от которых еще недавно наступала смерть, мало, потому, что в важнейших отраслях своих медицина не продвинулась еще дальше того, что в глубокой древности было уже известно таким врачам, как Гален и Гиппократ.
      Рассказывая, как в Древней Индии, закончив образование у браминов, молодые врачи, прежде чем получить разрешение на практику, обязаны были давать радже торжественное обещание - аккуратно и вовремя стричь бороду и ногти, говорить спокойно, не повышая голоса, носить чистую и по возможности красивую одежду, профессор оглядывал поверх очков свою аудиторию и спрашивал:
      - Не правда ли, коллеги, это и в наше время и у нас в Сибири было бы не излишним. Вы как находите?
      Бурденко казалось, что именно на нем, на его прическе профессор в этот момент несколько задержал насмешливый взгляд. Постричься-то как раз и не успел. А ведь собирался.
      - Кроме того, молодые врачи в Индии давали обещание радже не браться за излечение неизлечимых. Иными словами, обещались не быть шарлатанами, а действовать только на основании тех знаний, которые получили.