Жизнь замечательных людей (№255) - Стрельцов. Человек без локтей

На мой непросвещенный взгляд, особенно трудно пришлось торпедовским форвардам, когда однажды во вражеском стане оказался игрок, начинавший сезон в их составе.

12

Владимир Мещеряков был прирожденным капитаном команды. В «Торпедо» — по своим возможностям игрока — он не мог им стать ни под каким видом. В сезоне шестьдесят четвертого года он, очень надежно играл рядом с Виктором Шустиковым. Помню, как в завершающей стадии сезона шестьдесят пятого у торпедовцев совершенно не клеилась игра против кого-то из аутсайдеров, упершихся и поведших в счете, а Мещеряк выручил «коллектив» внезапным, метров с тридцати пяти, ударом по диагонали от бровки вдоль Южной трибуны (матч проходил на стадионе «Динамо»). И дальше торпедовцы перехватили инициативу.

Мещеряк и в быту старался не только быть в компании лидеров, но и самому держаться лидером среди тех, кто в заводилы не вышел. Он мог в ресторане удержать товарища по команде от лишней рюмки накануне серьезной игры. И, как я уже говорил, Володя бывал незаменим в налаживании и поддержании связей команды с творческой общественностью, к чему приобрел навыки, когда еще жил в Ленинграде и ездил на «Красной стреле» вместе с известными артистами.

Но в следующем сезоне Мещеряков почувствовал некоторую шаткость в своем положении. Марьенко часто видел теперь вторым стоппером Витю Марушко, прежде игравшего в «Локомотиве» полузащитника. Не по натуре Володи было оставаться в запасе, тем более в сезоне, обещавшем стать для «Торпедо» чемпионским. Конечно, вне столицы он себя не мыслил, но в двадцать семь лет (они были со Стрельцовым ровесники) и о тылах следовало подумать — и рациональный Мещеряк рассчитывал, что с золотой медалью он на неплохих условиях поиграет впоследствии и в командах рангом ниже. И он затеял интригу с целью перераспределения властных полномочий, чтобы закрепиться в составе, несмотря на козни Марьенко. Опереться в своей борьбе за выживание Владимир решил на бесхитростного Эдика, которому он откроет глаза, что денег тот получает меньше, чем завод доплачивает негласно Иванову и Воронину, что несправедливо, учитывая сегодняшний вклад Стрельцова в торпедовский успех, не говоря уж о его громком имени… Я, наверное, слишком примитивно излагаю общий замысел Мещеряка. Он, конечно же, не собирался портить отношения с Ивановым и Ворониным, находившимися в тот момент в Вишняках, где готовилась сборная СССР. Я думаю, Мещеряк надеялся иметь некоторые дивиденды за покровительство или, как сказали бы сейчас, информационное спонсорство Стрельцову. Но Марьенко оказался не глупее Володи — и моментально сообразил, как некстати может оказаться сейчас даже намек на свару между ведущими игроками. Он съездил к сборникам в их Вишняки, заручился их согласием — и отчислил Мещерякова. А Стрельцов так и не понял, что произошло и каким образом интрига могла его касаться…

С уходом Владимира связи «Торпедо» с художественной общественностью не прервались, хотя вскоре Вячеслав Соловьев и в футбол стал играть за московское «Динамо». Но в шестьдесят пятом году Марьенко пригласил, кроме Бреднева, и другого ведущего футболиста «Волги» и тоже Владимира — Михайлова. Симпатичный молодой человек Михайлов женился на знаменитой актрисе Татьяне Лавровой… Мишу Посуэло в том же году дисквалифицируют по «делу Севидова», нашумевшему поменьше, чем стрельцовское, но все-таки… Но традиция связей с актрисами в «Торпедо» сохранится.

Ресторан ВТО останется прибежищем футболистов двух московских команд — «Торпедо» и «Спартака».

А «Шахтер» немедленно уцепился за Мещерякова — защитник подобной квалификации в разгар сезона был для донецкой команды более чем кстати (Марьенко это учтет и когда через год расстанется с Батановым, сделает с помощью начальства все, чтобы Боб за «Шахтер» не играл).

И вот незадолго до игры в Киеве «Торпедо» встречается в Москве с «шахтерами».

«Торпедо» — команда капризная в том смысле, что всегда хочет сыграть с настроением; вкус к хорошему футболу привит в ней и у средних игроков: тренируются-то они рядом с выдающимися мастерами. И если сами не все могут, то умом и нутром понимают, что хорошо, что плохо. С бойцовыми командами торпедовцы, как и полагается классному клубу, в большинстве случаев справляются. Но удовольствия от таких игр получают мало. С донецким «Шахтером» у «Торпедо» счеты с финала шестьдесят первого года, когда проиграли по-глупому и выводов своевременных из бездарного поражения сделать не смогли. Тем не менее игры с «шахтарями», как говорят на Украине, шли у зиловских футболистов туго.

Сейчас, когда от каждого очка зависела судьба чемпионства, выигрыш на московском поле у донецких гостей входил в обязательную программу. И когда в атаке не очень вдруг заладилось, претенденты на первое место невольно занервничали.

И особенно форвардов раздражало, что Валентин Иванов завяз в единоборствах с Мещеряковым.

Ну и что из того, что Мещеряк знал Кузьму досконально? Можно подумать, что в двусторонках в Мячкове он с ним справлялся. Я, правда, на двусторонках этих не был — знаю о них по рассказам, но на тренировках «Торпедо» видел, что, когда упражнялись, в квадрате, Иванов буквально издевался над Мещеряковым, а тот сердился и обижался.

Но, похоже, что против «Торпедо», и Кузьмы в частности, Володя провел свой лучший в жизни матч. И костьми ложился, чтобы не дать вчерашним одноклубникам возможности получить награду, которой Мещеряк навсегда теперь лишался. Впрочем, и проблемы чистого искусства занимали, скорее всего, нового стоппера «Шахтера». Такие противостояния специалистам надолго запоминаются. Владимир, задержавшийся после матча еще на день в столице, с гордостью передавал в ресторане ВТО слова какого-то из футбольных начальников, сказавшего не без доли злорадства, что вот мол Иванов — «лучший техник советского футбола, а схватил его Мещеряк…». В следующий сезон Володю позвали в московский «Спартак», вероятнее всего, под впечатлением игры бывшего торпедовца с «Торпедо»…

Однако «Шахтер» все равно проиграл тогда «Торпедо».

Галинский не поскупился посвятить половину отчета тому, как Стрельцов осадил, по выражению Аркадия Романовича, в центре поля верхний мяч. Прокинул мяч себе на выход, раскидал защитников обманными движениями тела (Мещеряк замешкался возле Иванова) — и вышел один на один с вратарем. Но всего выразительнее мне представился рассказ донецкого футболиста Владимира Салькова, сменившего в семидесятые годы на краткий срок Валентина Иванова на посту старшего тренера «Торпедо»:

«Мне всегда давали задание персонально опекать Стрельцова. В тот раз Эдика поставили в центр атаки слева — и я тоже переместился в эту зону.

У нас был надежный вратарь Коротких — с прекрасной реакцией, хорошим пониманием.

Эдик приблизился к центральной площадке — и замахнулся бить по воротам, я на этот замах среагировал. Он сразу поменял решение, так как я закрывал дорогу мячу. Сделал второе обманное движение, я опять перекрыл зону удара. Но и этот замах оказался ложным. Стрельцов успел принять третье решение, после которого я потерял координацию и упал. Увидев это, он замахнулся для удара. Но я подполз, чтобы закрыть амбразуру, так сказать, телом. Он, чтобы не попасть мячом мне в спину, забирает его назад и мимо меня, лежащего, катит на легком замахе мяч в дальний угол ворот, а вратарь готовился к сильному удару — и такого хода вовсе не ожидал…»

Я подумал тогда же, что забей гол Кузьма, мне, может быть, и стало бы чуточку жаль Володю Мещерякова в крушении всех его надежд. Но в том, что продолжение пути к чемпионству для «Торпедо» решил гол, забитый Стрельцовым, была та справедливость, какую в жизни и встречаешь-то считанные разы.

Но потом не выиграли в Москве у «Нефтчи» — не удержали минимального в свою пользу счета. Правда, одержали важную победу в Ленинграде — Батанов забил-таки «Зениту». А после ничьей в Тбилиси — при том, что Эдик свой обязательный грузинский гол забил (чаще всего он забивал тбилисцам — четырнадцать голов: девять в первенствах и пять в играх на Кубок; в Тбилиси он забил первый в своей карьере мяч и в Тбилиси же забил последний…) — киевляне вышли в турнирной таблице вперед.

Однако не тут-то было: после солидного выигрыша у минских динамовцев — великолепная победа над «Пахтакором» в Москве, 4:0. Стрельцов и сам забил, и выдал пас Иванову, вызвавший восторги большие, чем гол. Я близко сидел от поля — играли опять на «Динамо» — и слышал, как Эдик крикнул: «Валя, вперед!» И пустил белый шар вдоль белой линии поля… Мяч катился по траве, колюче зеленеющей в прожекторном свете, казалось бы, вечность, но Иванов стартовал к нему по ему одному видимому коридору — и легкой поступью бутс догнал превращенный в послушный клубок-колобок дружеский привет от маэстро маэстро — и с фамильным изяществом превратил этот привет Эдуарда в следующий гол… С чьей уж помощью — запамятовал: в памяти остался лишь «разговор звезды со звездою»…

Три завершающих сезон матча пришлись на состязания с командами несильными, но на финише призванными по закону зловредности мешать лидерам. «Торпедо» противостояли одноклубники из Кутаиси и два одесских клуба: военный и гражданский.

Счастливый обладатель примы «Современника» забил единственный гол воякам-маргиналам. Кутаисцы посопротивлялись до счета 1:1, но затем Эдик забил им за девять минут два мяча.

Последнюю игру проводили в Одессе с «Черноморцем». А Киев параллельно играл против кутаисцев.

Лучшим из того, на что могли рассчитывать московские футболисты, был бы дополнительный — на нейтральном поле — матч опять с динамовцами, но уже из другой союзной республики. Хотя маловероятным казалось, что команда Маслова ограничится в Кутаиси ничьей, даже если обреченный на вылет из высшей лиги клуб попытается — из спортивного интереса — оказать соискателю первого приза сопротивление.

Торпедовцам из Москвы решающая игра должна была бы даться труднее. Одесситы у себя в городе способны показать норов. При том, что желание поддержать Киев представлялось сомнительным — в тогдашней Одессе прорусские настроения чувствовались…

Первый гол Стрельцов забил, но увеличить счет никак не удавалось. У того же Эдика было и еще несколько хороших моментов, но он спешил с ударом. На банкете в Мячкове Эдуард потом рассказывал: «Валя меня после игры ругал, что же не отдал ему мяч, когда он в шести метрах сзади был — и совсем свободный. Я ему: „Кузьма! Ну неужели я тебя не вижу? Просто понадеялся, что сам забью“». Вот это «неужели я тебя не вижу» в рассказе, где партнер был за спиной, объяснило мне про Стрельцова больше самых специальных комментариев и разборов…

Ближе к финальному свистку, когда впору было занервничать, Эдик, наоборот, собрался — и больше играл в пас. А решающий гол забил торпедовский новобранец Александр Ленёв — за восемь минут до конца дальним ударом в верхний угол. Борис Батанов, сразу по возвращении из Одессы в Москву посетивший ресторан ВТО, очень хвалил Ленёва, предрекал, что из него выйдет хороший игрок…

Я выдержал характер — не сообщил результат кутаисского матча. Но не знаю: от кого следовало принимать чемпионам шестьдесят пятого года подарок — от проигравших динамовцев или от победивших одноклубников?

Кого, кроме Стрельцова, должен был благодарить тренер Марьенко за то, что оказался человеком слова?

Из дальнейшего мы увидим, что чемпионом страны, поступившей с ним так, как она поступила, Эдик мог стать только в сезоне шестьдесят пятого — в последующие годы претензии торпедовцев настолько высоко не заходили. И всем бы радоваться за Стрельцова, но спорт есть спорт, а политика есть политика — и нет у меня полной уверенности, что елей похвал Эдуарду был пролит и на все «командирские» сердца.

Представлял ли футбольный интерес дополнительный матч, где Маслов встал бы на пути Эдика? При всей приверженности к «Торпедо» мне казалось, что энергозапас у киевлян был к тому моменту выше. Но вдруг бы и совершил именно Стрельцов чудо — ведь через год с ярмарки поехали все торпедовские звезды, кроме него?

13

Дядя Саша Вит, как друг Маслова, был в сложном положении, но вышел из него с профессиональной честью, озаглавив статью про торпедовцев «Красивый чемпион». Вит из понятных тогда — и невообразимых или абсурдных сегодня — соображений уделил большую часть газетной («Советского спорта») площади великолепной — кто бы стал с тем спорить? — игре Валентина Иванова. Эдика он преподнес как опять же великолепного партнера Кузьмы, напомнив общее суждение середины пятидесятых годов о том, что «не назвать вторую такую пару центральных нападающих, словно созданных друг для друга». Внимательный читатель или специалист должен был догадаться, что фразой про идеальную пару Александр Яковлевич извиняется перед ним за передержку или передергивание.

Это напомнило мне криминально-анекдотическую историю с эстрадниками-халтурщиками, которые в каком-то представлении шестидесятых годов процитированную в обозрении строчку «Тамбов на карте генеральной кружком означен не всегда» приписали Пушкину. А когда их прижучили, то вместо того, чтобы сознаться в ошибке, приплели ни к селу ни к городу высказывание Ираклия Андроникова о том, что в некоторых юношеских стихах Лермонтов подражает Пушкину. На что им резонно заметили: Лермонтов — Пушкину, а не Пушкин Лермонтову!

Всегда прежде Валентин Иванов проходил как идеальный партнер для Эдуарда Стрельцова, а не наоборот.

Но дядя Саша, как человек старого закала, был все же совестливее, чем юный тогда Серега Кружков, который в автозаводской многотиражке, выделив особо в составе чемпиона двоих — Валерия Воронина и Валентина Иванова, роль Эдика вообще уместил в две информационные строчки: «В нападении „Торпедо“ в нынешнем сезоне рядом с Ивановым вновь играет Стрельцов. Сегодня на его боевом счету двенадцать мячей». Но, конечно, разбиравшийся в футболе Сергей не по доброй воле оказался до такой степени краток и сух.

…Когда же торпедовцы разместились на огромной эстраде Дворца спорта в Лужниках, где им вручали золотые медали перед пятнадцатитысячной аудиторией, и поздравлявшие со сцены, и публика безоговорочно выделили Эдика — и все товарищи по команде не казались обиженными: они понимали, что присутствуют при акте своего рода неповиновения глупому официозу.

При упоминании — в любом контексте — стрельцовского имени зал одобрительно взрывался демонстративно продолжительными аплодисментам. Заводской самодеятельный секстет затянул тонкими голосами а капелла: «Поздравляем молодцов» — и все присутствующие зашлись от восторга, угадав рифму. На сцену вышел еле дождавшийся своего часа Кравинский с чтением бездарного фельетона на футбольную тему. Но бог с ним с фельетоном. Надо было видеть, каким счастьем светился пятидесятидвухлетний Женя. ЦСКА в тот год занял третье место, но сомневаюсь, чтобы на вручении бронзовых медалей армейским футболистам, за которых Кравинский всю жизнь болел, он торжествовал больше, чем на празднике Стрельцова.

Но больше всего мне понравилось выступление моих сослуживцев по АПН. Мы вышли на сцену группой человек в семь — к нам присоединились наши товарищи, игравшие на гитарах и певшие. После исполненной ими песни, превозносящей «Торпедо» и цеплявшей зачем-то «Спартак», Борис Королев продекламировал эпиграммы, сочиненные им вместе с коллегами на каждого автозаводского игрока. В сборной, где Бескова сменил Николай Морозов, центра нападения играл бывший спартаковский дублер, переехавший в Минск и там обративший на себя внимание стрельцовский тезка Малофеев. И в апээновской эпиграмме Малофеев рифмовался к «корифеев», как назвали мы многие команды, которым минский форвард забивал голы. А в рифме, подобранной под фамилией Стрельцов, мы совпали с зиловским секстетом… Но слово «молодцы» относилось к непобедимым, как все убедились летом шестьдесят пятого года, бразильцам, победить которых, мы утверждали, способен сегодня один-единственный футболист. Королев назвал имя Стрельцова, можно смело сказать, на всю страну — вручение медалей транслировалось в прямом эфире.

Я был рядовым беспартийным сотрудником, а Борис — загранкадром и ответственным секретарем журнала, выходившего на Америку. И я через много лет узнал от него, что начальство нашей идеологической конторы (Евтушенко спросил меня однажды при встрече году, кажется, в шестьдесят четвертом: «Ты все еще в этом разведывательном учреждении?») недовольно выступлением по телевидению и несанкционированными намеками — не наше дело решать: кому выезжать за рубеж, а кому и дома есть смысл посидеть. Смягчило начальство благодарственное письмо от парткома ЗИЛа, устроенное нам по дружбе комсоргом «Торпедо» Парменом. В ответ и его премировали эпиграммой: «Увы, в „Торпедо“ перемена, в команде больше нет Пармена. Теперь работает Пармен комсоргом в опере „Кармен“». Пармен, как я говорил, и вправду пошел на повышение…

В праздничной суматохе никто не заметил тени расстроенности на батановском лице — Борису, как двукратному чемпиону и вообще по впечатлению от сезона, совсем уже решили присвоить заслуженного мастера (год назад заслуженным в «Торпедо» стал Воронин), Морозов советовал даже дырку в пиджаке вертеть для значка. Но вот вновь пересеклись спартаковские и торпедовские судьбы: из-за неприятности с Юрием Севидовым решили в тот год повременить со званиями футболистам. Юрий сбил на своем «Таунисе» пешехода возле высотки на Котельнической набережной. А пешеход оказался академиком Рябчиковым — главным докой по твердому топливу для ракет. Все бы игроку «Спартака» — да еще такому, как Севидов, — простили, но только не космос. И «дело Севидова» не по одному Юре ударило — опять заговорили о необходимости закручивать воспитательные гайки в футбольной среде. Но брежневские времена — не хрущевские: самое высшее начальство не стало особо свирепствовать. Юра Севидов через несколько лет заиграл в алма-атинском «Кайрате», но время его, как у Золушки на балу, истекло…

14

Как и год назад, мержановская газета признала футболистом номер один в СССР Валерия Воронина. Год назад Мартын Иванович даже не захотел публиковать в «Футболе» оценки тех журналистов, которые не поставили Воронина в тройку лучших. Не хочу зря придираться к Мержанову — возможно, память меня и подводит, а беспокоить Акселя лишний раз неудобно — но, по-моему, мнение тех господ, что лоббировали в лучшие игроки Эдика (а были, надеюсь, и такие), тоже не учитывалось. Редактор «Футбола» так и не признал Стрельцова.

Лучшего футболиста в нашей стране выбирали во второй раз — и во второй раз выбрали Воронина.

И то обстоятельство, что первый футболист оказался заслоненным Стрельцовым, могло бы показаться случайностью — некой эмоциональной, душевной конъюнктурой. Не талант, казалось, был заслонен, а судьба, которая складывалась без стрельцовских драматических, трагических перепадов. И сам Воронин корректно присоединялся вежливым поклоном к овациям, обращенным к Эдику всеми жаждущими, чтобы его перестали замалчивать…

Однако зная, что было дальше с Валерием, можно и предположить, что интуиция большого игрока подсказывала ему тревожные, непрошеные в момент торжества мысли.

Несчастный Мещеряк, беспокоившийся за свое место в «Торпедо», почувствовал возможность трещины в отношениях между лидерами с горько-житейской опытностью.

Я не собираюсь здесь осовременивать репинскую картину, заменяя лица ее персонажей на воображаемые фотографии торпедовских лидеров. Тем более что как же это «не ждали», когда ждали, ждали и надеялись, что вот-вот Эдик вернется. Но добрые чувства в отношениях великих игроков между собой — область, плохо поддающаяся изучению. Тем, кому просторно и комфортно вместе на поле, тесно становится за околицей арены.

Своим возвращением Стрельцов застал заинтересованных лиц врасплох. И я не совсем уверен, что каждый из тех, о ком говорю сейчас, смог бы тогда (а уж потом-то тем более) отдать себе вполне строгий отчет в том, как на самом деле восприняли они конкретное появление Эдика на сцене, где они привычно — за семь лет привыкнешь — премьерствовали. Привычно и властно, как и положено премьерам.

Корреспонденты, замолчавшие Стрельцова из осторожности, кое в чем, может быть, и были отчасти правы в своих статьях, когда выдвигали на первый план Воронина с Ивановым. Я готов с ними согласиться: Воронин в сезоне шестьдесят пятого сыграл полезнее для команды, чем Стрельцов, а Иванов выглядел увереннее, чем не сразу обретший себя Эдик. Но в большом спорте, если что-то и завершается — пусть и самой большой победой, — оно должно одновременно свидетельствовать и о возможности продолжения, готовности начать сначала.

Самый близкий — по теме — пример с незабываемым сезоном шестидесятого. Когда лучшие в Европе футболисты — не все из них, конечно, но некоторые, причем великие и знаменитые, — вернувшись из Парижа, должны были очень скоро смириться с тем, что им, героям сегодняшнего дня, завтрашний день не принадлежит.

В своем тосте на банкете в Мячкове Эдуард рассмешил всех началом фразы: «Когда со мною случился этот случай…» Всем нам делалось легче от того, что не хочет он бередить своих ран, и от того, что вот такой он человек, Стрельцов, способный не копить обид, зла не держать и так далее… Теперь же, оглядываясь на опустевший праздничный стол (нет ведь уже в живых ни Воронина, ни Эдика…), я вижу все несколько по-иному. Мы в детстве, когда играли во дворе в футбол, кричали: «заиграно», если не хотели останавливать игру после нарушения кем-нибудь правил, поскольку гораздо больше хотели игру продолжить. Чемпион СССР шестьдесят пятого года Эдуард Стрельцов тоже захотел считать, что нарушение прав и правил по отношению к нему в данную минуту заиграно — ему хотелось продолжения футбола, он только во вкус вошел возвращенной ему радости игры. И в этом было главное преимущество его перед Ивановым и Ворониным — преимущество даже при условии, что не в тот же миг достиг он былых кондиций, — преимущество перспективы. Кстати, первым про это сказал умный Батанов, сразу заметивший, как же много в Эдике сохранилось из в чем-то утраченного теми, кто непрерывно играл все годы его отсутствия.

Новый сезон со всеми будничными заботами начинается для футболистов в ту же секунду, когда ставится точка в только что прошедшем сезоне.

Стрельцов входил в новый сезон прежде всего для утоления жажды игры в футбол.

Задачи Иванова и Воронина в предстоящем году выглядели конкретнее, но сделали их заложниками престижа.

Принявший от Игоря Нетто капитанскую повязку в начале мая шестьдесят пятого года Валентин Иванов с начала июля больше не выходил на поле в составе национальной команды. Он не смог скрыть от близких знакомых, что был задет тем, что на игру с Югославией четвертого сентября вместо него Морозов поставил на место второго центра нападения Володю Щербакова. Тренер сборной не захотел принимать во внимание, что Валентин великолепно играет за клуб. Щербакова в первую сборную он больше не приглашал, но не вернул в нее и Кузьму. Отданное Ивановым на финише сезона ради торпедовского чемпионства ни в чем не убедило Николая Петровича, а скорее и навело на мысли, что возрастного игрока на дальнейшее может и не хватить. И мог ли гарантировать ему Кузьма, что в тридцать один год он сможет на им же предложенном уровне провести два сезона подряд? Иванова сейчас со Стрельцовым разделяло два долгих срока, в которых один без устали играл, а другой вовсе отсутствовал. Их возобновленное сотрудничество оборачивалось неравным союзом.

Воронин необычайно изменился с тех времен, когда начесывал он себе кок под Стрельцова. Тот футбол, в котором велик был Эдик, Валерий, бывший всего на два года моложе, готов был считать теперь не архаикой, конечно, но историей. Он соглашался видеть эталон в действующем Пеле, но никак не в чудом сохранившемся Стрельцове.

Пеле, доставивший ему летом шестьдесят пятого года такие душевные страдания; играл в наиболее правильный футбол. И правильность футбола Пеле, где техническое исполнение приемов доводилось до совершенства, позволяла игроку на поле быть тем воином, чье значение в том и заключается, что он один такой, а всем остальным ничего не остается, как только быть на него похожими, тянуться за ним и до него тщетно. Правильность Пеле оказывалась недостижимой для девяноста девяти процентов игроков. Но в эти девяносто девять процентов Валерий Воронин, даже засомневавшийся было в себе после московского фиаско в матче с бразильцами, не спешил себя включать. Матч на «Маракане» в конце ноября, на который Валерий вывел команду в качестве сменившего Иванова капитана, закончился вничью, бразильцы даже отыгрывались. И Воронин понял, что должен накапливать силы к чемпионату мира в Лондоне, чтобы испытать себя еще раз на том уровне, на каком себя мысленно видел…

А Стрельцова — не по его, конечно, вине — ждала, как вероятно считал Воронин, судьба динозавра. В общем, он не сильно расходился во мнениях с Щербаковым, не желая согласиться с тем чудом, какое явил в реальности начавший сызнова Эдик в первом же своем сезоне.

И как не посочувствовать первому ныне футболисту? Тем более игроку «Торпедо» — команды, в которой со времен дебюта Валентина Иванова молодые заявляли о себе бесповоротно, поднимая клуб на новую качественную ступень. И вот вдруг Эдик, когда-то поломавший представление о возможностях игрока при его начале, посягнул на традицию: он — и без правильности и мировой славы Пеле — был и в двадцать восемь лет недостижим ни для старших, ни для младших.

15

А в полуночном Мячкове среди декабрьских снегов хозяева и гости веселились по-торпедовски.

Запасы выпивки к полуночи ничуть не истощились — утром к завтраку накрыли точно такой же банкетный стол (большинство из гостей не разъезжались, остались ждать утреннего транспорта — но проветриться уже не мешало). Эдик предложил вдруг пойти и поставить елку — приближался Новый год — в центр тренировочного поля, «которому мы всем обязаны»: выпивка и футболистов делает излишне склонными к патетике.

Вспоминаю, что пошли с елкой в сторону поля в лесу не все — семьи Ивановых и Ворониных остались на даче. Говорю: семьи — поскольку дамы тоже увязались за мужьями-чемпионами. И когда обнаружилось, что железные ворота в ограде вокруг поля закрыты на замок, а ключа, естественно (любимое слово Вольского), нет, возникла трудность с переправлением женского состава через забор. Решение было принято — по настроению — молодецкое. Жен через ограду перебрасывать, а те мужчины, что уже перелезли, будут их с той стороны ловить. Когда очередная дама в стиле Брумеля взлетела к темному небу, Эдик вдруг сказал: «Эту не лови!» — «Почему?» — «Это моя жена!» Я еще не был женат — и не смог в полной мере оценить остроумие центрфорварда. Разумеется, поймали и Раису. Но дальше штрафной площадки мы по пояс в снегу не добрались — и от затеи поставить елку в самом центре пришлось отказаться. Я, наверное, испортил бы рассказ, если бы забыл отметить, что водка в путешествие была взята. И мы выпили, ритуально окружив торчащее из снега деревце. А потом вернулись в тепло. Правда, какое-то время еще искали золотую медаль, оброненную Анзором Кавазашвили, когда он поскользнулся на крыльце.

…В торжествах всегда таится какая-то логически необъяснимая нервозность. Вот в деревнях, а иногда и в городе, свадьбы редко обходятся без драки. Может быть, в нас под влиянием выпивки просыпается ревность или зависть к основным виновникам торжества — и делается себя жалко? А от жалости к себе обязательно просыпается агрессия — я это по себе знаю. Я, кстати, в начале вечера в Мячкове возмущался фотографом, сделавшим снимок «Торпедо» для мержановского еженедельника и привезшего на банкет толстую пачку «Футболов» (всем сколько-нибудь примечательным людям раздали по экземпляру). Почему-то приезжий фотограф, обидевшись на администратора Каменского, стал ему хамить, крича, что Каменский — маленький здесь человек, ничего не решающий. Трезвый еще Жора с достоинством и резонно заметил, что решать, он, может, и не решает, но за порядок отвечает — и нечего портить людям праздник. Мне стало неприятно, что так себя ведет наш коллега — я вызывающе похвалил Каменского за воспитанность и такт. Но по возвращении из лесу сам себя повел не лучшим образом, схлестнувшись с Аликом Марьямовым. Нас разнимали — и Витя Шустиков все твердил: «Ребяточки, ребяточки, у нас же коллектив…»

Щербаков отвел нам для отдыха свою комнату, заверив, что они с Майей найдут, где им лечь спать. Но, по-видимому, отыскав место для ночлега, он потерял саму Майю. И забыв сгоряча, что вместо Майи в комнате — мы, сморенные выпивкой, потыркался в запертую дверь, а затем разбежался в узком коридоре — и поставленным ударом выбил замок. Я проснулся оттого, что мимо меня в темноте пролетел неопознанный снаряд и чуть не выбил стекло, врезавшись в подоконник. Зажгли свет, недоразумение выяснилось. Володя протрезвел после полета — и пошел искать Майю в других помещениях.

Мне после ухода Щербака уже не спалось, но протрезвел я, судя по моим дальнейшим действиям, не вполне. Тоска буквально душила меня. И я подумал вдруг, что смогу от нее излечиться, лишь немедленно встретившись со Стрельцовым. Удивляюсь, что запомнил, в какой он комнате. То, что там сегодня и Раиса, я как-то не учел. Но это — ладно… Читателя наверняка заинтересует: а настолько ли близко знаком был я со Стрельцовым, чтобы вламываться к нему ночью? В ту секунду — в ту, а не в эту, когда пишу о случившемся ночью в Мячкове, — мне казалось, что, конечно, мы очень хорошо знакомы. Я помнил, что, когда мы выходили первый раз из-за банкетного стола для легкого променада и братания, Эдик сказал мне какую-то любезность — вроде, что обратил на меня внимание еще при самой давней нашей встрече ранней весной. Но он всем, кто подходил к нему в тот тесный общением вечер, говорил что-либо одобряющее-ободряющее, как человек, находившийся в наилучшем настроении…

В общем, я постучал в дверь — и Эдик сразу мне открыл, не слишком, точно это помню, удивившись. Теперь думаю, что, может быть, ему тоже не спалось после всего пережитого им сегодня.