Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Почти серьезно

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Никулин Юрий / Почти серьезно - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 7)
Автор: Никулин Юрий
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      С трудом расталкиваю заснувших связистов Рудакова и Шлямина. Поскольку Лейбовича вызвали на командный пункт дивизиона, возглавлять группу пришлось мне.
      Глухая темень. Ноги разъезжаются по глине. Через каждые сто метров прозваниваем линию. А тут начался обстрел, и пришлось почти ползти. Наконец обнаружили повреждение. Долго искали в темноте отброшенный взрывом второй конец провода. Шлямин быстро срастил концы, можно возвращаться. Недалеко от батареи приказал Рудакову прозвонить линию. Тут выяснилось, что связь нарушена снова.
      Шли назад опять под обстрелом... Так повторялось трижды. Когда, совершенно обессиленные, возвращались на батарею, услышали зловещий свист снаряда. Ничком упали на землю. Разрыв, другой, третий... Несколько минут не могли поднять головы. Наконец утихло. Поднялся и вижу, как неподалеку из траншеи выбирается Шлямин. Рудакова нигде нет. Громко стали звать напрасно.
      В тусклых рассветных сумерках заметили неподвижное тело возле небольшого камня. Подбежали к товарищу, перевернули к себе лицом.
      - Саша! Саша! Что с тобой?
      Рудаков открыл глаза, сонно и растерянно заморгал:
      - Ничего, товарищ сержант... Заснул я под "музыку"...
      До чего же люди уставали и как они привыкли к постоянной близости смертельной опасности!
      КУ-КУ
      Батарея четыре раза вела огонь по группам бомбардировщиков "Юнкерс-87". Выпущено 103 снаряда.
      Сбито четыре самолета противника.
      29 июня 1944 года.
      (Из журнала боевых действий)
      Наш повар Круглов (он из вологодских, говорил вместо "ч" - "ц" и все произносил на "о") удивительно любил врать. Он часами мог рассказывать байки о никому не известном Ваське Бочкове, произнося его фамилию Бацьков. Этот Васька Бочков будто бы жил вместе с Кругловым в одной деревне и свободно одной рукой перебрасывал двухпудовую гирю через двухэтажный дом, выходил один на один бороться с парнями со всей деревни, всегда вылавливал самую большую рыбу.
      Конечно, никто не верил Круглову, но все с удовольствием слушали и над его рассказами смеялись.
      На батарее скопилось много немецких касок, гимнастерок, брюк. Когда мы расположились на короткий отдых в одном лесочке, я решил надеть немецкую каску, шинель, очки, взял немецкий автомат и пошел через чащу в ельничек, где Круглов варил кашу на завтрак. Смотрю, он черпаком мешает что-то в котле. Я раздвинул кусты метрах в десяти от него и, высунув лицо в очках, произнес: "Ку-ку". Круглов посмотрел на меня и не поверил своим глазам. Я опять: "Ку-ку, ку-ку..." Круглов замер на месте и начал медленно вертеть черпаком кашу, тупо уставившись на меня.
      Ничего не говоря, я поманил его пальцем, Круглов опустил черпак в котел и, небрежно запев: "Тра-ля, траля",- тихонько сделал несколько шагов от котла в сторону, а потом как сиганет в кусты! И исчез.
      Это случилось утром. Весь день Круглов не возвращался - кашу доваривали сами, да и обед тоже.
      Вечером приходит наш повар, и все его спрашивают, где он был, что случилось. Он темнил, отвечал, что, мол, ходил за продуктами, искал барана.
      Сколько и кто бы его ни пытал, он никому не сознался, что на самом деле драпанул от страха.
      Тогда я не выдержал, подошел к нему и спрашиваю:
      - Уж не попал ли ты к немцам, Круглов?
      Он так пристально на меня посмотрел, как бы испытывал, но ничего не ответил.
      Когда я эту историю рассказал своим разведчикам, они просто упали от хохота. Только старшина выслушал меня и глубокомысленно добавил:
      - Ну повезло тебе, Никулин. Будь он не трус, взял бы свою берданку да как дал бы тебе меж глаз... И привет Никулину! Ку-ку...
      "МЕРТВАЯ КОРОБОЧКА"
      Получен приказ занять новую позицию в районе северо-восточнее города Изборска. Наш маршрут 15 километров. На марше батарея прикрывалась пулеметной установкой. На колонну в пути произвели налет шесть "Фокке-Вульф-190". При
      отражении налета малой установкой старшего сержанта Караева был сбит один "Фокке-Вульф-190".
      Расход 3 тысячи патронов.
      Отделение тяги в полевых условиях произвело ремонт тракторов.
      13 августа 1944 года.
      (Из журнала боевых действий)
      Летом 1944 года мы остановились в городе Изборске. Под этим городом мы с группой разведчиков чуть не по-гибли. А получилось так. Ефим Лейбович, я и еще трое наших разведчиков ехали на полуторке. В машине - катушки с кабелем для связи и остальное наше боевое имущество. Немцы, как нам сказали, отсюда драпанули, и мы спокойно ехали по дороге. Правда, мы видели, что по обочинам лежат люди и усиленно машут нам руками. Мы на них не обратили особого внимания. Въехали в одну деревню, остановились в центре и тут поняли: в деревне-то стоят немцы.
      Винтовки наши лежат под катушками. Чтобы их достать, нужно разгружать всю машину. Конечно, такое могли себе позволить только беспечные солдаты, какими мы и оказались. И мы видим, что немцы с автоматами бегут к нашей машине. Мы мигом спрыгнули с кузова и бегом в рожь.
      Что нас спасло? Наверное, немцы тоже что-то не поняли: не могли же они допустить, что среди русских нашлось несколько идиотов, которые заехали к ним в деревню без оружия. Может быть, издали они приняли нас за своих, потому что один немец долго стоял на краю поля и все время кричал в нашу сторону:
      - Ганс, Ганс!..
      Лежим мы во ржи, а я, стараясь подавить дыхание, невольно рассматривая каких-то ползающих букашек, думаю: "Ах, как глупо я сейчас погибну..."
      Но немцы вскоре ушли. Мы выждали некоторое время, вышли из ржаного поля, сели в машину, предварительно достав винтовки, и поехали обратно.
      Почему наша машина не привлекла немцев, почему они не оставили засады - понять не могу. Наверное, оттого, что у них тогда была паника. Они все время отступали.
      Нашли мы свою батарею, и комбат Шубников, увидя нас живыми, обрадовался.
      - Я думал, вы все погибли,- сказал он.- Вас послали в деревню по ошибке, перепутали...
      Так мне еще раз повезло.
      А ведь неподалеку от нас во ржи лежали убитые наши ребята, пехотинцы. Мы потом, когда вернулись вместе с батареей, захоронили их. И только у двоих или троих нашли зашитые в брюки медальоны.
      Николай Гусев называл их "мертвой коробочкой". Медальон был из пластмассы и завинчивался, чтобы внутрь не проникла вода. Такую коробочку выдали и мне. В ней лежал свернутый в трубочку кусок пергамента с надписью: "Никулин Ю. В. Год рождения 1921. Место жительства: Москва, Токмаков переулок, д. 15, кв. 1, группа крови 2-я".
      Коробочки выдавали каждому. И часто только по ним и определяли личность убитого. Неприятно это чувствовать, что всегда у тебя медальон "мертвая коробочка". Вспомнишь, и сразу как-то тоскливо становится.
      "У КИРГИЗА БЫЛО ШЕСТЬ ВЕРБЛЮДОВ"
      Личный состав батареи мылся в бане.
      26 ноября 1944 года.
      (Из журнала боевых действий)
      Уже ближе к концу войны первый раз в жизни в Прибалтике я увидел море и вспомнил, как в детстве мои соседки, девочки Холмогоровы, каждое лето выезжали с родителями в Крым. Осенью возвращались загорелыми. Привозили с собой мешочки с ракушками и маленькие тросточки, на которых было выжжено "Крым - Ялта".
      Я им завидовал. Всю жизнь я мечтал увидеть море. И вот оно наконец передо мной. Но не такое, как я его представлял. Волны грязно-бурые, а на них качается кверху брюхом рыба, которую оглушили взрывы бомб и мин.
      В боях за освобождение Риги мы понесли большие потери в людях и технике. В Риге пробыли недолго. А затем нас отвели в городок Валмиеру для переформирования и отдыха.
      Из Валмиеры я послал родителям два бруска соленого масла, кусок сала, банку засахаренного меду - все это купил у местных жителей. Отправляя посылку, не очень-то верил, что она дойдет до Москвы - столица казалась далеким-далеким городом. Но родители все получили и прислали восторженное письмо.
      К этому времени у меня скопилось много писем. Среди них и письма от нее - моей первой любви. Переписка началась сразу после финской войны.
      Мама, встретив мою бывшую одноклассницу, дала ей номер моей полевой почты, и девочка мне написала небольшое письмо. Ничего особенного в нем не было - вопросы о моей службе, рассказы о знакомых ребятах. О себе она писала, что поступила учиться в институт иностранных языков. Письмо я несколько раз перечитывал и выучил наизусть. Сразу ответил ей большим посланием. Обдумывал каждую фразу, изощрялся в остроумии, на полях сделал несколько рисунков из моей армейской жизни. Так началась наша переписка, которая продолжалась до последнего дня службы.
      После моих долгих просьб она прислала мне свою фотографию. Я прикрепил ее на внутреннюю сторону крышки чемодана, рядом с фотографией динамовцев, Иногда я писал бывшей однокласснице в землянке, поставив ее портрет перед коптилкой. Смотрел на него и писал. Я многозначительно подчеркивал, что скучаю без нее, что ее письма для меня всегда удивительная радость. А примерно за полгода до демобилизации в последней строчке дрожащей рукой выводил: "Целую крепко".
      Помню, как старшина, увидев фотографию на крышке чемодана,спросил:
      - Твоя?
      - Моя,- ответил я смущенно.
      - Невеста, что ли?
      Я кивнул головой.
      - Ничего, шустренькая,- сказал, он, вздохнув, и тут же начал вспоминать родных, которые остались в Ленинграде.
      В Валмиере вызвал меня замполит командира дивизиона капитан Коновалов и сказал:
      - Никулин, ты у нас самый веселый, много анекдотов знаешь, давай-ка организуй самодеятельность.
      Я охотно взялся за это дело.
      Обойдя все батареи дивизиона, выявил более или менее способных ребят. К первому концерту мы готовились тщательно. Самому мне пришлось выступать в нескольких ролях.
      Во-первых, быть организатором концерта.
      Во-вторых, вести его как конферансье.
      В-третьих, быть занятым в клоунаде.
      В-четвертых, петь в хоре.
      В-пятых, стать автором вступительного монолога и нескольких реприз между номерами.
      Я выходил перед публикой и говорил:
      - Как хорошо, что передо мной сидят артиллеристы. Поэтому я хочу, чтобы наш концерт стал своеобразной артподготовкой, чтобы во время концерта не смолкали канонада аплодисментов и взрывы смеха. Чтобы остроты конферансье, как тяжелые орудия, били зрителей по голове, а публика, получив заряд веселья, с веселыми минами на лицах разошлась по домам.
      Возникло много сложностей с клоунадой. Я понимал, главное-найти отличного партнера. Мой выбор пал на моего друга сержанта Ефима Лейбовича. Все знали его как человека спокойного, уравновешенного, рассудительного, эрудированного-до войны он работал в газете.
      Ефим старше меня на два года. Он любил экспромты, шутки. Я решил, что из него выйдет отличный Белый и вместе мы составим довольно забавный дуэт.
      В одной из разбитых парикмахерских мы нашли рыжую косу. Из нее сварганили парик. Углем и губной помадой (помаду дали телефонистки) я наложил на лицо
      небольшой грим. Из папье-маше сделал нос. На тельняшку, которую одолжил у одного из наших бойцов, служившего ранее в морской пехоте, надел вывернутую мехом наружу зимнюю безрукавку, раздобыл шаровары и взял у старшины самого большого размера, 46-го, ботинки, а Ефим - Белый клоун надел цилиндр, фрак. Под фраком-гимнастерка, брюки галифе и ботинки с обмотками.
      В клоунаде, в репризах я использовал материалы, присланные из дома. Отец писал фельетоны о Гитлере, откликался на многие политические события, этот репертуар он всегда посылал мне.
      В те дни немало говорилось об открытии ученых по расщеплению атомного ядра. На эту тему мы придумали репризу.
      Я появлялся на сцене в своем диком костюме с громадным молотком в руках. Остановившись, поднимал что-то невидимое с пола и, положив на стул это "что-то", бил по нему молотком. Стул разлетался на куски. Вбегал партнер и спрашивал:
      - Что ты здесь делаешь?
      Я отвечал совершенно серьезно:
      - Расщепляю атом.
      Зал раскалывался от смеха (до сих пор не могу понять: почему так смеялись?).
      Делали мы и такую репризу. Ефим спрашивал меня:
      - Почему наша страна самая богатая и самая сладкая?
      Я отвечал:
      - Не знаю.
      - Наша страна самая богатая,- говорил он,- потому, что у нас есть только один поэт Демьян Бедный. А наша страна самая сладкая потому, что в ней только один Максим Горький...
      Тогда я спрашивал Ефима:
      - А почему наша страна самая умная?
      - Не знаю,- отвечал он.
      И я с торжеством говорил:
      - Наша страна самая умная потому, что в ней есть только один дурак... И это... ты!
      Пользовалась успехом и такая острота. Я с невинным видом задавал партнеру "простую задачу".
      - У киргиза было шесть верблюдов. Два убежало. Сколько осталось?
      - А чего тут думать,- отвечал Ефим,- четыре.
      - Нет, пять,- заявлял я.
      - Почему пять?
      - Один вернулся.
      Солдаты, изголодавшись по зрелищам, по юмору, по всему тому, что когда-то украшало мирную жизнь, смеялись от души.
      Выступления наши проходили хорошо. Больше всего мне нравилось конферировать и исполнять песенки. Эта вообще голубая мечта моего детства петь в джазе.
      По решению командования мы выступали в городском театре. Сначала - для военных, а потом для гражданского населения.
      В концерте, который мы давали в театре, принимал участие и начальник связи дивизиона старший лейтенант Михаил Факторович.
      Подружились мы с ним еще во время наступления в Эстонии. Зашли в какой-то заброшенный особняк. В доме все было перевернуто, а в углу стояло запыленное пианино. Факторович прямо засиял от радости. Он сел за инструмент и начал играть. Для меня это все выглядело неожиданным довольно сухой человек по натуре, мой начальник, которому за все время службы я сказал слов пять, вдруг начал играть. От его игры все кругом словно засветилось. И его собственное лицо изменилось. Настроение у нас поднялось.
      МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА О БОЛЬШОЙ ПОБЕДЕ
      Наступила весна 1945 года. Нас погрузили на платформы и направили в Курляндию. Уже освободили от фашистов Польшу и часть Чехословакии. Шли бои на подступах к Берлину. Но большая группировка немецких войск, прижатая к морю, оставалась в Прибалтике.
      Третьего мая мы заняли огневую позицию в районе населенного пункта с романтическим названием Джуксте. Восьмого мая нам сообщили, что утром начнется общее наступление наших войск по всему фронту.
      Казалось бы, ночь перед боем должна быть тревожной, но мы спали как убитые, потому что весь день строили, копали.
      В нашей землянке лежали вповалку семь человек. Утром мы почувствовали какие-то удары и толчки. Открыли глаза и видим: по нашим телам, пригнувшись, бегает разведчик Володя Бороздинов с криком "А-ааа, а-аа!". Мы смотрели на него и думали -уж не свихнулся ли он?
      Оказывается, Бороздинов кричал "ура!". Он первым узнал от дежурного телефониста о том, что подписан акт о капитуляции фашистских войск. Так пришла победа.
      У всех проснувшихся был одновременно радостный и растерянный вид. Никто не знал, как и чем выразить счастье.
      В воздух стреляли из автоматов, пистолетов, винтовок. Пускали ракеты. Все небо искрилось от трассирующих пуль.
      Хотелось выпить. Но ни водки, ни спирта никто нигде достать не смог.
      Недалеко от нас стоял полуразвалившийся сарай. Поджечь его! Многим это решение пришло одновременно... Мы подожгли сарай и прыгали вокруг него как сумасшедшие. Прыгали, возбужденные от радости...
      В журнале боевых действий появилась запись:
      "Объявлено окончание военных действий.
      День Победы!
      Войска противника капитулировали.
      Вечером по случаю окончания военных действий произведен салют из четырех орудий - восемь залпов.
      Расход - 32 снаряда.
      9 мая 1945 года".
      Победа! Кончилась война, а мы живы! Это великое счастье-наша победа! Война позади, а мы живы! Живы!!!
      На другой день мы увидели, как по шоссе шагали, сдаваясь в плен, немцы. Те немцы, наступление на которых готовилось. Впереди шли офицеры, за ними человек пятнадцать играли немецкий марш на губных гармошках. Огромной выглядела эта колонна. Кто-то сказал, что за полдня немцев прошло более тридцати тысяч. Вид у всех жалкий. Мы разглядывали их с любопытством.
      Вскоре наш дивизион окончательно приступил к мирной жизни. И 11 нюня 1945 года в нашем боевом журнале появилась запись. Последняя запись в журнале боевых действий первой батареи 72-го отдельного Пушкинского дивизиона: "Закончено полное оборудование
      лагеря в районе станции Ливберзе.
      Приступили к регулярным занятиям по расписанию.
      Получено указание о прекращении ведения боевого журнала.
      Командир батареи капитан Шубников".
      И наступило мирное время. Всем нам казалось очень странным наше состояние. Мы отвыкли от тишины. Больше всего я ожидал писем из дома. Интересно, думал я, а как победу встретили отец и мать?
      Вскоре от отца пришло большое письмо со всеми подробностями. Отец писал, как они слушали правительственное сообщение о победе, как проходило гулянье на улицах, как обнимались незнакомые люди, как все целовали военных...
      Всю ночь отец с матерью гуляли, хотели пройти на Красную площадь, но там собралось столько народу, что они не сумели протиснуться. С каким волнением я читал это письмо - так хотелось домой. Домой!
      ПРИВЫКАЮ К МИРНОЙ ЖИЗНИ
      Когда ты подпрыгиваешь от радости, смотри, чтобы кто-нибудь не выбил у тебя из-под ног землю.
      Станислав Ежи Лец
      Война закончилась, но демобилизацию проводили в несколько этапов. Когда стало известно, что мой возраст демобилизуют только через год, я огорчился. Тянуло домой. Я переживал, что нужно год ждать отправки. Наладилась переписка с родными. Из писем я узнал, что отец вернулся в Москву, мать работала диспетчером на станции "Скорой помощи".
      Отоспавшись, отмывшись, я постепенно привыкал к мирной жизни. Через две недели после окончания войны вызвал меня капитан Коновалов и сказал:
      - Вот теперь, Никулин, наступило время раскрывать свои таланты. Давай налаживай самодеятельность и тренируй наших футболистов.
      Тренером пробыл я недолго: сборная дивизиона проиграла соседней части со счетом 11:0, и меня от этой работы освободили. Я стал отвечать только за художественную самодеятельность.
      В Восточной Пруссии, в одном небольшом городке, наш дивизион разместился в здании бывшего немецкого танкового училища, на чердаке которого мы оборудовали клуб: сбили сцену, поставили скамейки. Здесь показывали кино, нашими силами устраивались концерты.
      В дивизион пришло пополнение из молодых ребят. И мы, дожидавшиеся демобилизации, стали самыми старшими в части.
      Наконец подошел долгожданный срок. Восемнадцатого мая 1946 года (восемнадцатое-мое любимое число) меня, старшего сержанта, демобилизовали. В Москву решил ехать, ничего не сообщая родным. "Неожиданное появление,думал я,- произведет больший эффект".
      Дорога заняла четыре дня.
      В переполненном товарном вагоне, лежа на нарах, подложив под голову вещмешок, я размышлял, как жить дальше. В год демобилизации мне исполнялось двадцать пять лет. Вполне взрослый человек. Не будь войны, я к этому времени приобрел бы какую-нибудь гражданскую профессию и, возможно, женившись, начал самостоятельную жизнь.
      За открытой дверью теплушки проплывали разрушенные города и сожженные деревни. Узнав, что мы подъезжаем к Смоленску, я оживился. Здесь наш состав простоял два часа. С тоской я смотрел на этот некогда красивый, зеленый, уютный город, а теперь полуразрушенный, обгоревший и мрачный. Казалось, что уцелела только древняя крепость на горе. (Когда я маленьким гостил у бабушки в Смоленске, эта древняя крепость на горе Веселухе манила меня. Стены крепости настолько широкие, что по их верху могла проехать тройка лошадей. Около одной из башен мне показали ровную площадку, где якобы обедал Наполеон. Я ползал по траве, надеясь найти остатки наполеоновского обеда. Почему-то все искал рыбью кость.)
      За годы войны пришлось повидать много разрушенных селений, которые значились только на карте. На их месте, словно обелиски, торчали одни почерневшие печки.
      Мы возвращались домой в таких же теплушках, в которых нас, призывников, везли в 1939 году из Москвы в Ленинград. Тогда все вокруг говорили о доме, близких, любимых, а сейчас вспоминали войну: кто где воевал, получил ранение, как выходил из окружения, как переносил бомбежку. В дороге пели под трофейный аккордеон фронтовые песни.
      Я ехал и думал о войне как о самой ужасной трагедии на земле, о бессмысленном истреблении людьми друг друга. До войны я прочел книгу Ремарка "На Западном фронте без перемен". Книга мне понравилась, но она меня не поразила.
      В освобожденной Риге, в подвале одного из домов, разбитого снарядом, мы с Ефимом Лейбовичем наткнулись на груду книг. И среди них мы нашли роман Ремарка "Обратный путь", который позже издавался под названием "Возвращение". Роман о судьбе солдат времен первой мировой войны, вернувшихся домой. Эту книгу мы с Ефимом прочли запоем. Она нас потрясла своей убедительностью и откровенностью. Читал я роман и все на себя примеривал-герои-то его мои ровесники. Ведь я, как и ремарковские солдаты, также прошел войну и возвращался домой. Но я не думал, что меня ждет безысходность, опустошенность, как героев Ремарка, хотя и понимал, что перестраиваться будет трудно. В армии меня кормили, одевали, будили, за меня все время думали, мною руководили. Единственной моей заботой было не терять присутствия духа, стараться точнее выполнить приказ и по возможности уберечься от осколков, от шальной пули. В армии я понял цену жизни и куска хлеба.
      И хотя возвращался домой несколько растерянным и в сомнениях, главное, что ощущал,- радость. Радовался тому, что остался жив, что ждут меня дома родные, любимая девушка и друзья. "Все образуется,- думал я,- Если пережил эту страшную войну, то все остальное как-нибудь преодолею".
      Отец с матерью, друзья мне по-прежнему представлялись такими же, какими я оставил их, когда уходил в армию. Ну, наверное, постарели немного, похудели, но ведь те же. Перед самой демобилизацией-в первый раз за годы войны - мама прислала мне свою фотографию. На карточке она была худой, поседевшей. Ее снимали для доски Почета на работе, поэтому к черной кофте мама прикрепила медаль "За победу над Германией". На батарее я всем показывал фотографию мамы.
      Через четыре дня я стоял на площади у Рижского вокзала. Москва встретила солнечным днем. Я шагал по столице со своим черным фанерным чемоданчиком, в котором лежали толстая потрепанная тетрадь с песнями, книги, записная книжка с анекдотами, письма от родных и любимой. Еще на вокзале я подошел к телефону-автомату и, опустив дрожащей рукой монетку, услышав гудок, набрал домашний номер телефона, который помнил все эти годы: Е26-04. (В то время вместо первой цифры набирали букву, считалось, что так легче запомнить номер.)
      - Слушаю,- раздалось в трубке. К телефону подошла мама, я сразу узнал ее голос.
      - Мама, это я!
      - Володя, это Юра, Володя...- услышал я, как мама радостно звала отца к телефону.
      Отец с места в карьер, как будто я и не уезжал на семь лет из дому, сказал:
      - Слушаю! Как жалко, что поезд поздно пришел. Сегодня твои на "Динамо" играют со "Спартаком".
      Я почувствовал в голосе отца нотки сожаления. Он собрался идти на матч и огорчался, что придется оставаться дома. Тогда я сказал, чтобы он ехал на стадион, а сам обещал приехать на второй тайм.
      Он с восторгом согласился:
      - Прекрасно! Я еду на стадион. Билет возьму и тебе. После первого тайма встречаемся на контроле у Южной трибуны.
      Пока я трясся в трамвае, шел по Разгуляю к Токмакову переулку, сердце так бешено колотилось, что подумал: наверное, вот так люди умирают от радости.
      И ПАПИРОСУ ДОКУРИЛИ...
      У ворот дома меня уже ждала мама. Мама! За годы войны она сильно изменилась. На осунувшемся лице выделялись ее огромные глаза, волосы совсем побелели.
      Когда я вошел в комнату, радостно запрыгала собака Малька. Она меня не забыла. Вскоре появился мой школьный друг Шура Скалыга. Он недавно вернулся из Венгрии, где служил в танковых частях. На его груди красовался орден Славы третьей степени. Вместе с Шурой, наскоро поев, мы помчались на "Динамо".
      Успели как раз к перерыву. Отец стоял у контроля. Я еще издали заметил его сутулую фигуру в знакомой мне серой кепке.
      - Папа! - заорал я.
      Отец поднял руку, и мы кинулись друг к другу. Пока мы целовались, Шурка кричал контролерам:
      - Глядите! Глядите! Они всю войну не виделись! Он вернулся! Это отец и сын!!
      Под эти крики мы вдвоем с Шуркой прошли мимо ошеломленных контролеров на один билет.
      Не помню, как сыграли в тот день "Спартак" и "Динамо", но матч стал для меня праздником.
      Я в Москве. Дома. И как в доброе довоенное время, сижу с отцом и Шуркой Скалыгой на Южной трибуне стадиона "Динамо", смотрю на зеленое поле, по которому бегают игроки, слышу крики и свист болельщиков и думаю: "Вот это и есть, наверное, настоящее счастье".
      Отец почти не изменился. У него по-прежнему молодое, без морщин, лицо и ни одного седого волоса. Правда, он стал носить очки и начал курить.
      Когда после матча мы пришли домой, отец торжественно достал из ящика письменного стола коробку "Казбека", где лежала недокуренная папироса, на мундштуке которой он сделал надпись: "9 мая 1945 года". Именно в тот день отец не докурил папироску, решив, что докурит ее, когда я вернусь из армии.
      Он затягивался папироской, хваля ее особый вкус.
      Пока мама готовила на кухне ужин, я вышел во двор в гимнастерке, с тремя медалями, полученными за вой-ну: "За отвагу", "За оборону Ленинграда" и "За победу
      над Германией". Все вокруг выглядело необычным и странным, хотя на самом деле вроде бы ничего и не изменилось с тех пор, как я ушел в армию.
      Просто я на все смотрел другими глазами. В армии я стал взрослым.
      За ужином отец, мать, Шурка Скалыга, дядя Ганя вспоминали войну. Отец демонстрировал последние трюки, выученные собакой Малькой.
      - Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога! - говорил он монотонным голосом, и Малька забиралась под подушку и замирала.
      А как только отец объявлял: "Отбой воздушной тревоги!" - Малька выскакивала из-под подушки и начинала с радостным лаем носиться по комнате.
      Мы сидели в шестнадцатиметровой комнате с двумя окнами, выходящими на кирпичную стену. Эту комнату родителям дали после письма батальонного комиссара 115-го полка Спиридонова, который, узнав в разговоре со мной, что мы тесно живем, послал ходатайства в райисполком и райвоенкомат, чтобы родителям сержанта Никулина улучшили жилищные условия. И когда в нашей квартире освободилась комната соседей, в нее разрешили перейти моим родителям. В сравнении со старой девятиметровой комнатушкой эта казалась нам огромной.
      В первые недели после демобилизации я встречал своих однополчан. Первым увидел Яшу Богданова. (Того самого веселого парня, который пел песни, когда мы, призывники, ехали из Москвы в Ленинград). Он работал администратором в саду имени Баумана. Встретился и с Мишей Вальковым. У него дома мы провели вместе чудесный вечер.
      Дома, во дворе, воспоминания детства вернули меня на какое-то время в довоенные годы. На третий день после приезда я с подростками соседнего двора играл даже в футбол. Старушка, у которой мы разбили мячом стекло, горестно говорила:
      - Ну я понимаю, эти школьники - шалопаи, но Юрий-то, воин усатый, куда он лезет?..
      Совсем другими глазами я стал смотреть на людей, с которыми встречался. Да, война наложила свой отпечаток на все. На внешность, на психологию людей.
      Жизнь в 1946 году была тяжелой. Карточная система. Долго я не мог разобраться в продовольственных карточках, что и по каким талонам можно получать. Каждый работающий прикреплялся к определенному магазину-распределителю, где имел право "отовариваться". Помню, отец спросил меня:
      - Земля вертится?
      - Вертится,- ответил я.
      - А почему люди не падают?..- И сам ответил: - Потому что прикреплены к магазинам.
      С грустью я узнавал о друзьях и знакомых, не вернувшихся с войны. Из нашего бывшего десятого класса "А" погибло четверо, с нашего двора двенадцать человек.
      Из писем родителей я знал о гибели на фронте многих моих товарищей по школе и по двору. Но, встречаясь с родителями погибших, еще сильнее ощущал горечь и печаль утраты. И все время чувствовал себя виноватым перед родителями погибших. Виноватым в том, что остался жив. Мне казалось, что мое появление делает их горе еще более острым.
      Первый месяц жизни в Москве ушел на хождение по гостям. Каждый день я встречался с родными, знакомыми. Везде расспросы и угощения.
      Композитор Кирилл Молчанов как-то рассказывал мне, что, работая директором Большого театра, он каждый раз Девятого мая выходил на площадь перед театром и смотрел на встречу ветеранов войны. С каждым годом этих людей с сединами становилось все меньше и меньше.
      Уже фильмы о войне снимают режиссеры средних лет, которые войны как следует не знают. Но растет число молодых, приходящих на эти встречи у Большого театра.
      После войны я часто получал письма с фотографиями от моих однополчан. И с трудом в пожилых лицах узнавал молодых ребят теперь уже далеких военных лет.
      Мой отец, вспоминая о своем детстве, рассказывал, как однажды ему, совсем маленькому, на улице показали глубокого старика. Этого старика под руки вели в церковь. Он с трудом передвигал ноги. Как говорили, старик единственный оставшийся в живых участник войны с Наполеоном.
      Так когда-нибудь будут говорить и о моих ровесниках, отстоявших победу в годы войны.
      "КРАХ ЛЮБВИ"
      В первый же день моего приезда домой я встретился с моей любимой. После футбола я позвонил ей, и мы договорились о встрече возле Елоховского собора. Шел на свидание с волнением. Стесняла военная форма, к тому же хромовые сапоги нещадно жали. Эти первые в жизни настоящие хромовые сапоги подарили мне на прощанье разведчики, которые тайно сделали заказ нашему дивизионному сапожнику, но ошиблись размером. И я с трудом натянул сапоги на тонкий отцовский носок.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8