Мёртвая зыбь

Позвонил телефон из Кремля. Дзержинский взял трубку и услышал:

— Ну, с весной вас… Признаться, надоела зима? А?

Он узнал голос Ленина, который отличил бы от тысячи других голосов.

— Теперь поговорим о политической погоде. Чичерин хорошо сделал, когда повторил слова итальянца: «Здесь нет ни победителей, ни побеждённых…»[9] Но я не убеждён в том, что наши делегаты в полной безопасности в Генуе, как вы полагаете?

— Вы правы, Владимир Ильич. Покушение возможно. Меры предосторожности и охраны со стороны хозяев страны очень сомнительны. Наши рабочие знали это, когда не хотели отпускать вас в Геную. По нашим сведениям, наблюдается оживление деятельности белой эмиграции, в особенности монархических группировок…

— Это понятно, они думали, что нэп — признак нашей слабости, и разочарованы.

— Мы следуем вашим советам, Владимир Ильич; и пока стараемся глубже проникнуть в их планы. У меня, например, была долгая беседа с одним бывшим монархистом Якушевым. Он теперь полностью на стороне советской власти и может принести нам пользу. В прошлом занимал довольно видное положение… Говорит, что сейчас эти господа в поисках денег. Иностранцы после всех разочарований не слишком щедры, хотя очень старается Коковцов…

— Коковцов? Финансист? Ученик Витте… Кстати, о курсе, какой сегодня курс? В январе золотой рубль стоил двести восемьдесят восемь тысяч бумажных рублей, а сегодня перешёл за миллион… Эту проблему надо решать… И конечно, не как Витте и Коковцов… Я позвонил вам вот почему: товарищ Серго поставил вопрос о грузинских меньшевиках. Вы их держите в тюрьме?

— Да. В Тифлисе и в Поти.

— Серго бомбардируют письмами родственники. А что, если мы господ меньшевиков вышлем за границу?

— За границу? Меньшевиков?

— Да. Они будут там нас ругать, но, пока мы их держим в тюрьме, их коллеги из Второго Интернационала на этом спекулируют в своих странах. А когда меньшевики появятся на Западе и начнут ругать нас, они ещё больше скомпрометируют себя в глазах рабочих. Пусть едут.

— А дадут ли им визы французы? У нас с Францией нет дипломатических отношений. Впрочем, может быть… через Красный Крест.

— Как? Мы ещё будем заботиться о меньшевиках? Пусть сами достают себе визы!

— Для этого их надо доставить в Москву.

— Доставим. Пусть хлопочут через польскую миссию.

— Пустить их гулять по Москве?

— Пусть гуляют! Вот они потолкаются в прихожей у польского посла, поводят их за нос французы — они понюхают их свободу…

Ленин засмеялся так весело, что Дзержинский тоже не мог сдержать улыбку.

На этом кончился разговор. Дзержинский положил трубку и задумался: какую жизнь прожил Ленин — кампания за кампанией, вечная борьба, основание партии большевиков, революция 1905 года, борьба против империалистической войны, против оборонцев, апрель 1917 года — «Апрельские тезисы» и первые слова на вокзале: «Да здравствует социалистическая революция!», борьба с колеблющимися, а далее — Октябрь и провозглашение советской власти. Брестский мир и снова борьба с противниками мира, гражданская война и поворот к нэпу… Это все легко пересказать, но какие силы, какую волю и решимость надо иметь, чтобы все это вынести на своих плечах… И что ещё впереди?

А в эти минуты Ленин думал о Дзержинском и велел позвонить Обуху, спросить, что говорят врачи по поводу здоровья Дзержинского, нельзя ли дать ему две недели отдыха. Одиннадцать лет тюрьмы, каторга и такая адовая работа. Надо настаивать на отдыхе, хотя бы двухнедельном.

14

О чем бы ни думал Якушев, он возвращался к разговору, который произошёл в кабинете Дзержинского. Сослуживцы, жена и дети заметили, что, всегда внимательный, очень точный во всем, что делал и говорил, он отвечает невпопад, а то и оставляет вопросы без ответа. Дома он запирался в своей комнате, часами неподвижно сидел, устремив взгляд в одну точку: Якушев спорил с собой.

«Если я люблю свой народ, то как я мог быть заодно с этими зубрами, которые о народе говорят не иначе как „хамьё“, „быдло“, серьёзно обсуждают, сколько десятков, сотен тысяч крестьян, рабочих придётся скосить пулемётами. И все для того, чтобы вновь вступил на престол „всепресветлейший“, „вседержавнейший“ государь император Николай Третий или Кирилл Первый. Правда, были исключения. Вот, например, старый князь Тверской: не хотел нового царя, принял утрату своего титула и поместья как должное, отказался уехать за границу и умер на родине. Впрочем, много ли таких было?..» Политический совет МОЦР иногда называл себя «звёздной палатой». Он вспомнил тайное совещание бывших воспитанников лицея в 1919 году. Это было празднование лицейской годовщины. Лицей! Но разве они гордились Пушкиным, великим поэтом России, воспитанником лицея? Они гордились канцлером Горчаковым, сановниками и придворными, которые тоже вышли из стен лицея. И никто никогда не назвал имён декабристов Пущина и Кюхельбекера, товарищей Пушкина по лицею.

Но больше всего Якушев думал о тех, кто, неизвестно почему, оказались участниками монархической группы. Вспомнился Градов — видный московский адвокат, либерал, защищавший революционеров на процессах. Его втянули в группу «испытуемых», и он взял на себя добывание денег для монархической организации. «А что, если попытаться помочь старику, сказать о ненужности его участия в делах МОЦР», — подумал Якушев. И вскоре случай помог ему выполнить это решение.

Был выходной день, жена и две маленькие дочки ушли в цирк, сын Саша остался дома, готовил уроки. Справившись с арифметическими задачами, он заглянул в комнату к отцу и робко сказал:

— Ты обещал…

— Что? Ах да… В другой раз.

— Ну тогда в «Густые сливки».

Так называлось кафе в Столешниковом переулке. В витрине этого кафе была завлекательная надпись: «Нас посещают дети кушать сливки».

«Надо угостить мальца и отвлечься немного», — подумал Якушев.

— Одевайся. Пойдём.

Они шли по улицам Москвы, все вокруг интересовало мальчика — автомобиль с надписью «Прокат» в жёлтом кружке, цыганка, привязавшаяся к отцу: «Позолоти ручку — погадаю». Мальчик читал вслух вывеску: «Зубной врач Вильгельмсон. Приём с 10 до 2-х».

«Все интересно, когда тебе десять лет», — думал Якушев.

А сын бежал немного впереди. Скоро они дошли до кафе.

В кафе с трудом нашёлся свободный столик — всюду сидели мамаши или бабушки, девочки и мальчики. Якушев уже собирался устроиться у дверей, когда кто-то его взял за рукав. Он оглянулся и увидел Евгения Христофоровича Градова и маленькую девочку, вероятно, внучку.

— Присаживайтесь, Александр Александрович. От дверей дует.

Немного помедлив, Якушев сел.

— А молодёжь сядет против нас. Рядом с Верочкой. Так, молодой человек?

«Молодой человек», то есть Саша, сел рядом с Верочкой. Ей было лет пять, не более.

— Внучка? — спросил Якушев.

— Внучка. У меня трое внучат: Петенька от Лиды, а Верочка и Оленька от Серёжи.

Якушев опять подумал: «И этого безобидного старика втянули в шайку извергов и убийц…»

— Евгений Христофорович… — Якушев оглянулся, звенели ложечки, мамаши и бабушки занимались собой и своим малолетним потомством. — Евгений Христофорович… Вы помните беседы у вас в Мамонтовке на даче? И один разговор в дачном поезде… Подождите, Евгений Христофорович! — Якушев видел, что старик изменился в лице и открыл рот, собираясь его прервать. — Подождите… Я прошу считать эти беседы несостоявшимися. Их не было. Их не было, и я и вы должны об этом забыть.

Прошло несколько секунд, пока Градов смог понять, о чем идёт речь. Он вдруг просветлел и, чуть не опрокинув стакан, бросился пожимать руку Якушеву. Успокоившись, сел и стал внимательно слушать.

— Евгений Христофорович! Забудьте. Никаких разговоров на эту тему не было, — внушительно повторил Якушев. — И никаких денег у Кушакова на известные вам цели не просите.

— Да я и не просил. По зрелом размышлении я решил воздержаться, зная, что Кушаков не даст денег, его вполне устраивает нэп… Кроме того, я недавно привлечён к работе в Наркомюсте. Работать и держать нож за пазухой не в моих правилах…

— Вы абсолютно правы. На этом мы кончим. Как ваша подагра?

— Беда! Что поделаешь?! Годы…

И они заговорили о другом.

«Работать и держать нож за пазухой» — это мне не в бровь, а в глаз. А ведь я так работал. Нет, рвать так рвать…»

К вечеру Якушев и Саша возвращались домой.

— Папа, — сказал Саша, — я поиграю во дворе. Можно?

— Иди… Скоро придёт мама.

— Будем играть в «красные» и «белые».

— То есть как?

— В войну. Я буду краском, а Витька с того двора — беляк.

— Хорошо…

«Всюду одно и то же… Всюду борьба. Даже у детей».

Якушев позвонил и вдруг вспомнил, что в квартире никого нет. Он достал ключ и вошёл в коридор. Навстречу ему бросился Бум, визжа от радости.

Пройдя в кабинет, как был, в пальто, Якушев сел и взял папиросу. На душе стало чуть легче — с Градовым уладилось. Но разве это всё?

И тут он услышал звонок, слегка тявкнул Бум.

Якушев пошёл к дверям, открыл дверь и окаменел.

В дверях, поглаживая рыжую холёную бородку, стоял Стауниц.

— Вы? — с удивлением сказал Якушев. — Какая неосторожность!

— Не беспокойтесь. Я произвёл разведку и установил, что вы один в квартире.

В это мгновение сорвался со своего коврика Бум и с яростью залаял на Стауница.

— Уберите вашего тигра…

Якушев подхватил собаку под мышку и отнёс на кухню.

— Странно, — сказал он, проводив Стауница в свою комнату. — Бум никогда никого не трогает, ласковая собачка.

— Возможно. Но этот шум ни к чему.

— Чем обязан? — сухо спросил Якушев. — Полагаю, что дело неотложное и важное.

— Совершенно верно. Разрешите доложить: помещение на Болотной площади приведено в порядок. Может вместить чуть не сто человек, если понадобится созвать съезд провинциальных групп.

— По поводу съезда мы ещё ничего не решили в Политическом совете. Собрать такое количество людей — небезопасно. Кроме того, пока мы не получим помощь из-за границы, средств на организацию съезда монархических групп у нас нет.

— Оборудование помещения обошлось недёшево. Ртищев мне говорил, что у вас есть виды…

— Виды есть. Но денег пока нет.

— В связи с этим надо обсудить важный вопрос: об «эксе».

— О чем?

— Об экспроприации. Члены моей группы томятся, требуют активных действий. Предлагают «теракт», то есть террористический акт. Поскольку Политический совет поручил вам руководство нашей «семёркой», мы бы просили вас пожаловать завтра в восемь на Болотную площадь. Пароль: «Я от Селянинова». Отзыв: «Фонтанка, шестнадцать». Позвольте откланяться.

Якушев проводил Стауница. Выпущенный из кухни Бум злобно лаял ему вслед.

«Что ж, надо решать…»

Он погладил собаку и подумал вслух:

— Ты, оказывается, разбираешься в людях. Впрочем, это не люди!

И опять перед глазами Якушева возникли Ртищев, Остен-Сакен и многие другие. Нечего сказать — «друзья»! С кем он хотел связать свою судьбу! Кто их союзники — грабители и убийцы!

Он вскочил и пошёл было к телефону. Потом остановился. Нет, этого не скажешь по телефону. Якушев взял бумагу и твёрдым почерком написал:

«…сегодня я окончательно убедился в том, что оставаться между двух лагерей мне невозможно. Я готов бороться вместе с вами, бороться на жизнь и смерть с врагами советского народа и прошу вас оказать мне доверие. Я, конечно, явлюсь на очередное сборище так называемого Политического совета МОЦР и „семёрки“. И отныне все, что там будет происходить, вам будет в точности известно. Надеюсь, у меня хватит сил играть роль прежнего Якушева… Если бы я не явился на совещание Политического совета МОЦР и не присутствовал на собрании „семёрки“ Стауница, это вызвало бы подозрение в том, что я хочу отойти от МОЦР. Я слишком много знал, чтобы они оставили меня в живых. Я мог поступить иначе: бросить им вызов и заявить, что их политическая программа несбыточна, а кровавые затеи омерзительны, — в этом случае я не ушёл бы живым, и это был бы род самоубийства.

Правильнее и честнее всего — всецело перейти на сторону революции, стать верным помощником ГПУ в борьбе с оголтелыми врагами новой России, сохраняя личину прежнего Якушева, одного из руководителей МОЦР.

И я выбираю этот путь».

Письмо прочитал вслух Дзержинский. Был первый час ночи. В его кабинете собрались Артузов, Пилляр, Косинов и Старов, который с тех пор стал держать постоянную связь с Якушевым. Тут же находился и автор письма.

— Товарищи всецело доверяют вам, Александр Александрович, — сказал Дзержинский, — письмо подкреплено фактами. Характеристики всех этих деятелей совпадают с нашими данными. Вы правильно отметили цензовый состав их: крупные землевладельцы, балтийские бароны вроде Нольде и Остен-Сакена, махровые черносотенцы из «Союза Михаила-архангела», бывшие сенаторы, придворные чины, гвардейские ротмистры… Я обращаю ваше внимание на то, что авторитетных военных в штабе МОЦР пока нет. Об этом вы должны поднять вопрос в Политсовете. Для чего? Скажу впоследствии. Не все монархисты — тупоголовые кретины. Среди них есть весьма опасные люди — хитрые и злобные, хотя бы этот Стауниц.

— Мне думается, что Александр Александрович должен взять в свои руки закордонные связи, — сказал Артузов. — Основание такое: благодаря своему служебному положению он может получать командировки за границу и сноситься непосредственно с парижскими и берлинскими зубрами. Надо стремиться к тому, чтобы Якушев стал как бы министром иностранных дел МОЦР…

Дзержинский кивнул.

— Но это в будущем. Ваша задача сейчас заключается в том, чтобы устранить из МОЦР и из «семёрки» Стауница наиболее опасных и активных врагов. Постарайтесь умело скомпрометировать их. Вы, честный и бесстрашный руководитель организации, якобы отстаиваете чистоту белого движения и под благовидным предлогом отсекаете от организации авантюристов и проходимцев. Вы будете сообщать нам о том, какие действия предпринимает организация, контролировать её и предупреждать нас о таких опасностях, как подготовка террористических актов или диверсий. Мы говорили с вами и о том, что надо помочь тем, кто сомневается или колеблется. Они должны отойти от монархистов.

— Я это уже делаю.

— Отлично. Но главная задача, — устраняя из руководства МОЦР опасных людей, стремиться к тому, чтобы на их место в организацию проникали наши люди…

— Военного руководителя мы постараемся подобрать, — сказал до сих пор молчавший Пилляр.

— И ещё… Нужно дать условное наименование МОЦР. Это необходимо для связи с эмигрантскими организациями за границей. Внешне оно будет служить щитом для конспирации. Для нас это будет условное название операции в целом. Я предлагаю отныне вашу организацию именовать «Трестом». Об изменений названия сообщите Политсовету и всем «друзьям» за границей. Сейчас это название соответствует времени, оно звучит безобидно. Повторяю, самое важное — это внедрить наших людей в контрреволюционную организацию, сделать её нашим «Трестом». Не менее важно — уберечь организацию от губительного влияния заграничной контрреволюции. Этого возможно будет добиться под флагом того, что организация хочет вести самостоятельную политику.

На этом кончился разговор. Якушев убедился, что ему доверяют, более того, считают верным боевым товарищем.

Правда, немного удивляло, что никто не обратил внимания на его донесение о «краскоме». Впрочем, Пилляр сказал, что этой личностью займётся Особый отдел.

15

Якушев не торопясь шёл по Софийской набережной, иногда останавливаясь, поглядывая на Кремль, на Большой дворец, купола соборов. Над зданием «Судебных установлений», как оно называлось до революции, алел флаг, вспыхивая в лучах заката. В Кремле было тихо, сонно, только изредка мелькал силуэт самокатчика.

Был конец тёплого, солнечного дня, и, поглядев со стороны на Якушева, можно было подумать, что человек решил прогуляться после трудового дня. Вблизи бывшей кокоревской гостиницы, теперь общежития, Якушев свернул в переулок и вышел на Болотную площадь.

В те годы площадь была застроена торговыми помещениями, складами и выглядела совсем иначе, чем в наше время. Днём здесь был овощной торг, все вокруг пропахло запахом овощей, овчины, дёгтя, трудно было протиснуться между ломовых телег. Но к вечеру площадь пустела. Читая вывески: «Власов и Кочетков», «Товарищество Хлоповых», «Нейман и Марковский», Якушев в одном из дворов двухэтажного старого дома нашёл голубую вывеску «Товарищество Флора». Её трудно было заметить в глубине двора. Почти в ту же минуту, неизвестно откуда, возникла высокая фигура человека в брезентовом балахоне и кожаной фуражке.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.