Вещие сны тихого психа

      - Возможно, - сказал он, - всё разъяснится после возвращения вашей жены... - Он пожал мне руку, поднялся и пошел, еще более сутулый и какой-то сильно состарившийся за один вечер.
      - Доктор! - остановил я его. - Два вопроса. Если ДУША существует отдельно от тела, то почему говорят "душевнобольной"? Болезням подвержена ведь только телесная часть человека, а ДУША - бессмертна и нетленна. Так ведь?
      - А второй вопрос?
      - Э, нет, сначала ответьте на этот.
      - Вы, товарищ, зациклились на душевной болезни. У вас ее нет. Забудьте. Выкиньте из головы. Душевная болезнь - всего лишь медицинский термин, к ДУШЕ не имеет никакого отношения. Мы говорим о разных вещах. Понимаете?
      - Кажется, да, начинаю понимать. Спасибо, доктор. Тогда, если позволите, второй вопрос.
      - Позволю. Давайте ваш второй вопрос.
      - Это, собственно, не вопрос, а просьба. Мне надо, во что бы то ни стало, позвонить жене в Москву. Прямо сейчас! Очень прошу! Телефон внизу, как всегда, сломан, но деньги у меня есть. Можно как-нибудь организовать? Из кабинета...
      Доктор поморщился, почесал в затылке. Просьба моя явно обескуражила его.
      - В принципе позвонить можно, даже очень просто. Из кабинета доктора Матцке или из ординаторской. Но! Расчет за разговор придет в общем счете от Телекома через месяц. Бухгалтерия тщательно проверяет каждую цифру. Представляете, они приходят к доктору Матцке и спрашивают: что сие означает, кто звонил в Россию? Вы, доктор Матцке? Или доктор Герштейн? Доктор Матцке, человек весьма эмоциональный, приходит в ярость. Он - в Россию?!!! С какой стати?! У него что, есть в России коллеги или какие-то дела?! Да вы с ума сошли! Бухгалтерша извинится и уйдет, но, уверяю вас, доктору Матцке обеспечено несколько бессонных ночей, а впоследствии возможны и всякие непредсказуемые неприятности. Когда-то "самый талантливый поэт нашей эпохи" изрек: "Моя милиция меня бережет..." Здесь же "моя полиция меня бережет" как-то не звучит. И "моя бухгалтерия меня бережет" - тоже. Я могу взять этот разговор на себя, kein Problem! Но, представьте, ночной дежурный по ночам звонит в столицу иностранного государства! Для бухгалтерии и администрации это нонсенс! Меня тотчас уволят. Вам это надо? Мне - нет. Простите, не напомнил сразу: мы находимся в медицинском учреждении на территории Федеративной Республики Германии, это не Россия! Там, дома, я мог бы позвонить куда угодно с любого телефона и меня бы поняли. Здесь это - дикость! Хотите, я позвоню вашей жене со своего домашнего телефона и задам ей вопросы, которые вы запишете на бумажке? Годится?
      Я поблагодарил доктора за разъяснения и готовность помочь мне, но я хотел, просто жаждал услышать милый, родной голос Гали, затаить дыхание от интонаций этого теплого, вливающего в меня силы и надежду голоса, от вибрации ее ДУШИ! Наконец, узнать, как там дела, и был ли я на испытаниях "Контура" или всё это странное наваждение. Кажется, он понял, не обиделся и ушел, взмахнув рукой. А я застыл от поразившей меня мысли: о каких испытаниях может идти речь, если Папа уже неделю назад умер, похоронен и Галя оформляет заказ на памятник! Я что, действительно рехнулся умом? О, господи, что подумала бы Галя, если бы услышала от меня такие вопросики. Но я же был на испытаниях! Видел весь этот кошмар, эту белую лошадку, молившую меня о пощаде. И схватка с Валентином из-за нее тоже не бред! Но когда всё это было?
      Мне стало так страшно, что задрожали руки и пробил холодный пот. Я без сил повалился на кровать. "Спокойно, спокойно, ты же не сумасшедший, давай разберемся с самого начала. Нет, с начала сложно. Давай с того момента, как приплыли на Ольхон..."
      (Из секретных записей.
      К вечеру небо заволокло тучами, пошел мелкий дождь, перешедший в морось. Это - полудождь-полутуман, плывешь в нем как внутри дождевого облака. Каким образом мужик, руливший своей дорой, находил путь среди сгущающегося мрака, загадка. Возможно, по звукам, может быть, у коренных жителей есть какое-то особое чутье, не знаю. Наступила тьма египетская. Мужик воткнул в гнездо на днище высокий шест с фонарем, соединил проводки, и над нами зажегся тусклый, едва видимый даже нами, сидевшими в доре, огонек. Наверное, полчаса мы шли в кромешной темноте. Наконец впереди, справа, среди мути и мрака, бестелесно появились слабенькие желтоватые, расплывчатые пятнышки. Мужик оживился на корме, матерно выразился, что должно было означать "Приехали!".
      Мы изрядно окоченели - нашими куртками и плащами укрыли Толика, которого буквально трясло. Он то приходил в себя, то проваливался в глухое молчание. Галя щупала у него пульс, боясь самого страшного. У меня кружилась голова и подташнивало, но я крепился, не позволял себе расслабиться. По сути, только Галя придавала мне силы. Очнувшись, Толик попытался повернуться, что-то явно мешало ему. Я чуть развернул его, а Галя проверила, что там может быть. И вытащила из-под него пистолет! Без кобуры! Как мы сразу не догадались! Я засунул его себе за пояс, как заправский супермен из боевика. Гале это почему-то не понравилось, она отобрала пистолет и положила его в свою походную сумку через плечо.
      Огни поселка выползли из мрака, как мутные глаза разлегшегося на берегу дракона. На носу его мигал проблесковый маяк, на хвосте тускло светился какой-то огонек. Мы приткнулись носом к причальной стенке. Мужик заглушил движок, шустро перебежал мимо нас, прыгнул на стенку, повозился с канатом, надежно принайтовал дору к причалу. До нас из сумрака донеслись звуки песни. Мужской приятный баритон задушевно, под гитару, выводил: "Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда, кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда..." Мы начали выгружаться. Вынесли Толика, положили на доски причала. Мужик исчез куда-то, вернулся с двумя парнями, в стельку пьяными. Это были солдаты. У одного в руках болтался магнитофон на ремешке, вот из него-то и неслась чудная эта песня. Парни, заметив Галю, подошли к ней, потянули руки знакомиться, выражая при этом свое искреннее восхищение ее внешностью. "Вот это да! Ну и птица приплыла к нам! Мы сети ставим, ждем, а она - сама!" - "Не птица, балда, а рыбка!" И так далее в таком же духе.
      Тут ожил Папа, проведший всю дорогу в дреме. Он хорошо поставленным начальственным голосом потребовал найти и немедленно привести сюда старшего лейтенанта Ванчагова из дивизии генерала Баржукова. Парни уставились на Папу, как на некое ископаемое диво, явившееся из тьмы. "Чего, чего? - кривляясь, приложил ладонь к уху один из них. - Может, тебе, батя, самого генерала привести?" Другой добавил громкости, и песня, только что радовавшая слух, вдруг превратилась в некий вид пытки. Папа, не привыкший к такому обращению, выхватил из рук парня магнитофон и отшвырнул в темноту. Парни, ссутулившись, как два уркагана, пошли на Папу с кулаками. Я кинулся было к ним, но меня ослепила вспышка, и бабахнуло так, что заложило уши. Рядом со мной Галя наводила пистолет на парней, то на одного, то на другого. "Назад! - приказала она. - Стреляю!" Парни, ошеломленные выстрелом, отпрянули. "Убью! - тихо сказала Галя. - Выполняйте то, что приказал генерал-лейтенант! Срочно Ванчагова сюда!" Парни топтались в замешательстве. "Считаю до трех! Раз! Два!..." Парни исчезли, словно их сдуло. Где-то в темноте дребезжал на полной громкости магнитофон: "Последнее "прости" с любимых губ слетает, в глазах твоих больших - тревога и печаль. Еще один звонок - и смолкнет шум вокзала, и поезд отойдет в сиреневую даль..." И вдруг набежали собаки-лайки, целая стая. Веселые, приветливые, вечные попрошайки, они крутились вокруг нас, тыкались мокрыми носами в руки, прося чего-нибудь съестного, но нам было не до них. Толик подозрительно затих, и Галя, передав мне пистолет, склонилась над ним. Он дышал прерывисто, хрипло. Папа вынул у меня из рук пистолет, сунул в карман плаща. Конечно, он чувствовал свою вину за всё, что произошло. Забыл зажигалку, не взяли с утеса рацию, рюкзак с медикаментами. Обычно всеми этими "мелочами" занимался Толик - теперь... он повис между нами, живыми, и той тьмой египетской, что нас окружала.
      Не прошло и часа, как из туманного мрака возникла фигура в военной форме: в гимнастерке, галифе, пилотке, но в домашних тапочках (вроде меня!). Он едва держался на ногах, но, вот странность нашего человека, голова работала ясно, четко, он тотчас всё понял, всю, так сказать, серьезность момента, и, козырнув, сгинул в темноту. Вскоре откуда-то сверху ударили два ярчайших луча - пронзив мрак и туман, они высветили на поляне рядом с причалом стоявший с повисшими винтами вертолет со звездами на борту. Тот же Ванчагов, уже заметно протрезвевший и обутый в сапоги, влез по лестнице в кабину, открыл бортовой люк. Мы перенесли Толика в вертолет, устроили поудобнее на боковой полке. Прощаясь с мужичком, Папа достал бумажник и дал ему денег.
      Как мы долетели до Иркутска, одному богу ведомо. Но дальше всё пошло по четко отработанному плану: Толика осмотрел специально приехавший из клиники опытный врач, специалист по лучевым поражениям. Толику установили капельницу, ввели ударную дозу антибиотиков, витаминов, какие-то сердечные средства. И первым же рейсом мы вылетели в Москву, предварительно связавшись по ВЧ-связи с генералом Баржуковым. В Домодедове Толика перенесли в санитарную машину, специально ожидавшую его, и в режиме "скорой помощи" увезли в ту самую клинику, где лечились обезьянки, позднее - облучившиеся моряки-подводники, а еще позднее - чернобыльцы...)
      С этим я справился, вспомнил. А дальше? Я мучительно напрягал память, но тщетно. Спрашивается, зачем доктору Герштейну что-то стирать, если само стирается... Собственно, вопрос вот в чем: уходил ли я из больницы? И если уходил, то что делал дома? Не прилег ли вздремнуть? Черт возьми! Ведь на испытаниях "Контура" я был вместе с Галей еще до нашего отъезда в Германию! А самолет, снега, рощи, перелески под крылом и острое чувство вины перед родной землей - всё это было, когда мы улетали из Москвы! Значит, в Москву я летал во сне?!
      У Гете есть афоризм, записанный Эккерманом: "Если хочешь добиться ясности стиля, сначала добейся ясности в своей душе". Я бы добавил: и в голове! О какой ясности стиля может идти речь, если в голове такая каша!
      И всё же, хотя и медленно, но я продвигался к ясности. Например, вспомнил, что через несколько дней...
      (Из секретных записей.
      Через несколько дней после возвращения с Байкала я, как ни сопротивлялся, загремел в ту же клинику, куда увезли нашего Толика. Меня поместили в отдельный бокс, и это меня как-то не очень обрадовало, ибо в боксы помещали тех, кто хватанул приличную дозу. Кроме приборов для оценки общего состояния имелась и специальная методика определения дозы - по составу крови, работе сердечной мышцы, функционированию головного мозга, почек и так далее. Выяснилось, что я - "средней тяжести", но для профилактики оставили в боксе. Бокс этот - чудо медицинской техники, скажу лишь о том, что меня поразило больше всего: уже в те годы там применяли приборы, созданные по идее гениального русского ученого, долгие годы не признававшегося советской наукой, А. Л. Чижевского, - генераторы отрицательных ионов, так называемые "люстры Чижевского", улучшающие качество воздуха, которым мы дышим. Вас как бы поднимали высоко в горы, поближе к солнцу, и вы дышали чистейшим горным воздухом. Почему не признавали, станет ясно хотя бы из этих его мыслей:
      "Состояние предрасположения к поведению человеческих масс есть функция энергетической деятельности Солнца... среди великого разнообразия политических и общественных явлений перед нами всё яснее обнаруживаются синхронный ритм в жизни всех народов, биение общечеловеческого пульса, одновременные периодические смены экзальтаций и депрессий, возрождений и упадков в политической и общественной жизни всех народов. Этот ритм, эти биения зависят от 11-летних (в среднем) периодических колебаний солнечной активности, и эта энергетическая зависимость проливает свет на те многочисленные явления массовой психологии, социологии и истории, которые до сих пор еще не получили объективно-научного освещения... Вся общественная жизнь человеческих коллективов протекает под знаком массовых психозов и массовых психопатий. Чем интенсивнее бьет ключ общественной жизни, тем чаще и глубже охватывают ее коллективные безумия. Лишь в редкие эпохи депрессий отдельные группировки человечества освобождаются на краткий срок из-под власти той или иной идеи и каждый член ее начинает мыслить более или менее самостоятельно. Но в такие-то эпохи рождаются "новые" идеи, которые служат источником новых последующих психических или психопатических эпидемий. Одна психическая эпидемия заменяется другою. И так без конца!.. Стоит ли нам подробно останавливаться на войнах этих эпидемиях массовых убийств? ...Что представляют собою эти кровавые гекатомбы, практикуемые периодически самыми цивилизованными народами, как не острый эпидемический взрыв массового безумия, массового исступления! ...Это, по-видимому, органически присуще человеческой природе: любование кровавыми зрелищами и непреодолимое стремление к участию в них находят удовлетворение в тех грандиозных кровопусканиях, которые систематически устраивает себе человечество, начиная с древнейших времен и кончая последними днями... Эпидемии антисемитизма, периодически повторяющиеся, принадлежат к разряду массовых движений безусловно стихийного характера... массовые гонения против евреев и должны по преимуществу иметь место в моменты интенсивной деятельности Солнца. В этом мы с полною очевидностью убеждаемся, если сопоставим даты всех наиболее крупных эпидемий антисемитизма за последнее тысячелетие с датами максимумов солнцедеятельности... Здесь можно указать также на то, что в свое время подвергались огромным гонениям и христиане со стороны языческого мира. Это были подлинные эпидемии антихристианства..."
      По Чижевскому получалось, что вовсе не классовая борьба основа основ, а психопатические эпидемии, результат деятельности Солнца, Космоса вообще. Его идеи гелиоглобализма хорошо согласуются с идеей древних египтян о главенстве бога Солнца Атона, в честь которого воздвигались храмы и даже был сочинен гимн! И еще: идеи Тейяра де Шардена, его сожаление по поводу неразумной растраты человечеством психической энергии, а также учение Вернадского о Биосфере, "благоговение перед жизнью" Швейцера - все эти идеи есть прорыв коллективного гениального в новые сферы познания и основа для осторожного оптимизма. Я специально подчеркиваю осторожного, ибо остается еще пещерный страх - не перед львами, тиграми, медведями, а перед другими людьми: с другим цветом кожи, другим языком, другой верой, другими обычаями, другими убеждениями, другой культурой, другим социальным положением...
      Когда я излагал в боксе эти свои размышления Гале, она приходила в восторг и требовала, чтобы я немедленно, прямо в боксе, взялся бы за написание книги обо всем этом "жутко интересном". Конечно, ее поддержка вдохновляла меня, но сознание того, что в соседнем боксе тихо, неотвратимо угасал Толик, за какой-то месяц превратившийся из молодого спортивного мужика в усыхающую мумию, подсекало весь мой энтузиазм. Временами мне казалось, будто явственно вижу Толика, лежащего пластом под белой простыней. И в эти моменты, как правило по ночам, я съеживался от ужаса, ибо никак не мог изгнать из себя четкое видение - оскаленный рот, синие полоски губ, черные воронки щек, круглые шары глазных яблок в темных овалах глазниц, тонкие белесые волосики на голом черепе Толика...
      Его унесли ночью - я слышал каждый шорох, каждый скрип, шарканье ног, тихие разговоры: "...еще, еще, снизу поддержи, сюда, теперь прямо, глаза-то прикрой..." Я лежал, укрывшись с головой, но звуки доставали меня, пробивали насквозь, как пули. Не только моего соседа Анатолия тихо выносили вперед ногами, но и меня вместе с ним! Галя, пришедшая утром навестить меня, не смогла скрыть страха от моего вида. Как мне теперь кажется, именно в ту роковую ночь еще что-то сдвинулось в моей ДУШЕ - специально не говорю "в голове", потому что голова оставалась в полном порядке. Так, по крайней мере, казалось мне.
      Я, как записали в секретном анамнезе, дважды находился в зоне повышенной радиации: первый раз - когда налаживал "Установку" (так они назвали наш "Муравейник"), второй раз - вместе с сослуживцами, на поверхности утеса, когда началась СЦР. Первая доза оказалась значительно выше второй, чем я обязан персонально Валентину, его страстному желанию избавиться от меня "научным" способом. Толику досталось примерно столько же, сколько получили пожарники и первые ликвидаторы на крыше Четвертого блока ЧАЭС. Но, возможно, значительно больше, так как зажигалка оказалась лежащей возле самой дыры, из которой сквозило излучение максимальной мощности.
      Впоследствии, когда меня наконец выпустили домой, после двух месяцев, проведенных на курорте (вместе с Галей), меня аттестовали по медицинской части: полный запрет на работы с проникающими излучениями на весь отпущенный мне природой срок. Но - характерная деталь для всех этих "спецклиник" никаких справок на руки не дали! Я перешел в теоретический отдел, делал расчеты для тех "людоедских" проектов, которыми занимались Папа, Валентин и Галя.
      После смерти Толика Папа отказался от другого телохранителя, хотя по инструкции был обязан иметь такового. Что говорить, Папа тяжело пережил смерть своего любимца. Но и эта потеря не заставила его отказаться от своих проектов. "Контур" - последний. В его жизни. И в моей - тоже. Похоже, для нас эпидемия кровожадности, по Чижевскому, закончилась, но лично у меня развивалась какая-то иная, загадочная "эпидемия". В какой фазе находилось наше Светило в настоящий момент, я не знал...)
      ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
      Утро как утро, но что-то не так. Едва раскрыв глаза, я увидел напротив, у кровати Франца, его родителей. Муттер с яростью внушала что-то своему чаду, а Фатер с невозмутимым видом вытягивал из брюк ремень. Я зажмурился, делая вид, что сплю. Но сквозь щелки век видел, как Муттер сдернула с Франца одеяло и Фатер короткими взмахами принялся хлестать Франца по заднице. Франц прикрывался руками и мычал что-то нечленораздельное. Экзекуция продолжалась несколько минут и была, естественно, символической. Муттер набросила на Франца одеяло, и супруги с красными от гнева лицами покинули палату. Франц продолжал всхлипывать, но явно лишь для вида, просто он лежал, отвернувшись к стене, и не слышал, как ушли родители. Потом он повернулся ко мне и неожиданно подмигнул с выражением хитрого прохиндея, столь удачно проведшего своих родителей. Я тоже подмигнул ему, и мы расхохотались. Впервые между нами проскочила какая-то человеческая искорка - взаимной симпатии. Но я не знал причин, по которым его родители решились на столь крайнюю меру воспитания. Обсуждать этот вопрос с Францем я, конечно, не стал - это их внутреннее дело.
      Но Франц вдруг поднялся, сходил к умывальнику, прополоскал рот и, вернувшись на кровать, стал быстро-быстро что-то говорить мне. Я прервал его, попросил говорить медленно. Он кивнул, речь его стала понятна мне. Он жаловался на родителей: за что били, не знает, он не виноват, потому что ему часто, очень часто нужно делать вот так: левой рукой (оказывается, он левша). Родители отобрали деньги у Джильды, это неправильно, деньги они должны вернуть Джильде или тете Ильзе, но правильно - Джильде, а они взяли себе, это неправильно, доктор Матцке должен заставить их вернуть деньги Джильде, а они бьют, но это не страшно. Фатер вспыльчивый, но не злой, теперь будет мучиться и потом даст сто марок, так что Франц своей задницей заработал сто марок! Я показал большой палец, дескать, молодец! Он вскочил, подошел ко мне и протянул руку. Я протянул свою, и, когда он с жаром и благодарностью пожал ее, я почувствовал недюжинную силу. Он вернулся на свою кровать, лег, закинув руки за голову.
      Как обычно, перед уходом домой, заглянул доктор Герштейн. Я поманил его.
      - Ну как, передали мое письмо доктору Матцке? - поинтересовался я. Герштейн лишь махнул рукой - с таким видом, что сейчас не до письма. - А что происходит? - спросил я.
      Герштейн присел на стул, якобы на минутку.
      Из-за вашего соседа - дым коромыслом, - посмеиваясь, сказал Герштейн.
      - Так в чем дело? Если не секрет...
      - Какие там секреты! Это у вас всё секреты, а тут сама жизнь, в натуральном виде. Хотите знать? Пожалуйста. Мы с доктором Матцке раскусили молодца. Догадались включить видеокамеры в туалете и в душе. И сразу всё тайное стало явным. У мальчика просто гипертрофированная сексуальность. Отсюда - отклонения психики. У нас в России таких называют сексуальными гигантами. Он способен удовлетворять женщин двадцать четыре часа в сутки. Разумеется, это не проходит без последствий: через три-четыре года такой интенсивной жизни импотенция ему гарантирована! Мы вызвали родителей, стали разбираться, откуда корни, есть ли наследственное. Выяснилась такая картина: когда ему было пять лет, девушка-прислуга, которой, кстати, было всего пятнадцать, придумала "игру" - ложилась на диван, раздвигала ножки, а его, малыша, со своих коленок, как с горки, роняла на себя. Играла она таким образом часами, до полного изнеможения, потому что ребенок еще не созрел для того, чтобы удовлетворить ее похоть. Их однажды застукали, ее немедленно выставили вон, но у него в организме что-то стронулось и слишком рано пошло в рост. Когда ему было девять, родители отобрали у него порнофильмы, которые он смотрел тайком по ночам. В двенадцать он впервые познал соседскую девушку, которая тоже была озабочена подобными проблемами. В пятнадцать попал в компьютер как постоянный посетитель секс-шопа с видеокабинками. В восемнадцать - первые нервные срывы, депрессии, нарушение работы слюнных желез, чрезмерная сексуальная возбудимость, с которой он уже не мог справляться. В девятнадцать - он уже у нас, сами видите, что это такое. Слава богу, мы не гиганты и уже никогда ими не будем!
      Он невесело посмеялся над своей же шуткой, пожал мне руку и удалился. Обо мне так ничего и не сказал, хитрец! А я забыл попросить его, чтобы поговорил с родителями Франца: в том, что произошло с Францем, они сами виноваты, зачем же стегать ремнем?! Неразумно, не говоря уж о педагогической этике...
      Но доктор вернулся сам. Опять со своим баллончиком и бумажкой.
      - Только что говорил с доктором Матцке о ваших делах. Он настаивает на прежней договоренности. Бесполезно возражать, работает национальный менталитет. Итак, или вы соглашаетесь после возвращения вашей жены на чистку и мы продолжаем нашу дружбу, или - дружба врозь, и доктор Матцке, боюсь, навсегда вычеркивает вас из списка своих пациентов. Живите как хотите, обращайтесь к другим врачам, в другие клиники. Лично я его понимаю, здесь повышенное чувство профессионального престижа, имиджа. Коли вы обратились к нему, то должны подчиняться всем его предписаниям.
      - А как же банка с пилюлями, которые вы сливаете в канализацию? - поддел я его.
      - А это - наш, российский менталитет! Я ведь тоже врач. Не так ли?
      - О да! Если бы клиника была вашей, я готов был бы тут остаться навечно!
      Он покхекал, снял оттиск с ладони и собрался было улизнуть.
      - Минуточку, доктор. Вы знаете, что родители выпороли Франца ремнем?
      - Разумеется. Здесь в каждой палате видеокамеры, и оператор записывает всё существенное для процесса лечения.
      Меня смутило это сообщение. Значит, они видели, как Джильда обхаживала нас с Францем?!
      - Пусть вас не смущает то, о чем вы подумали, - сказал доктор, - здесь еще не то бывает... Но - врачебная тайна превыше всего. Ничто не просочится за стены этого дома!
      Я позволил себе усомниться: кто запретит мне рассказать о порке Франца или невинных забавах Джильды?!
      - О, вы недооцениваете наши возможности. Техника - на грани фантастики! И даже - выше! Прошу вас, не думайте о пустяках!
      - Какие же это пустяки, доктор?! Судьба пациента, медсестры, наконец моя собственная!
      - Насчет "пациента", вашего соседа, можете быть абсолютно спокойны. Армия, тем более Чечня или Босния, ему не грозит, всё остальное - блажь. Пройдет или не пройдет, не столь уж важно для вас. Джильда - тоже не проблема. Если даже доктор Матцке уволит ее за строптивость, она тотчас найдет себе другое место, опытные медсестры тут на вес золота. Скорее всего, он переведет ее на другой этаж, чтобы закрыть историю с Францем. Согласен с вами: Франца надо было пороть лет десять тому назад, сейчас поздно. Однако во всяком деле есть две стороны: плюс и минус. Выпороли - плюс для удовлетворения их родительского долга по отношению к своему ребенку, плюс для ребенка: получит денежное вознаграждение, минус - укрепят парня в своих наклонностях, еще минус разочаруются в отроке, могут вообще передать его под опеку тетушки. А тетушка, ярая коммунистка, прошедшая концлагеря нацистов, мягко говоря, совсем не годится в воспитатели. Кстати, о Джильде: вы интересовались ее судьбой, а она интересуется вами! У вас взаимная заинтересованность! Чем-то вы ей приглянулись... - Доктор с хитроватой улыбочкой разглядывал меня, а я отводил глаза, потому что лгать в принципе не умел. - Ну-ка, ну-ка, господин Марксэнгельс, признавайтесь, что у вас с фрау Джильдой? Романчик? Она вам нравится?
      - Разумеется! Как может не нравиться такая роскошная женщина?! - не без сарказма сказал я.
      - Так и быть, открою вам еще один наш маленький секрет: оператор на скрытых видеокамерах - ваш покорный слуга!
      Доктор расхохотался, вскинул два пальца в виде знака V, дескать, победил, и торопливо вышел. Несмотря на годы, он иной раз бывал таким моторным, что я просто поражался его энергии и стремительной реакции...
      Сначала показалось, будто это весеннее солнце ослепило меня. Я даже зажмурился, до того нестерпимо ярко сверкало что-то прямо над моим лицом. Легкий щелчок по кончику носа вернул меня в реальность - надо мной, только что пробудившимся, наклонясь, стояла Галя! Боже мой! Галка! Сияющая в лучах весеннего солнца! Она ли это? Или сконденсированный солнечный луч? От нее исходило чудесное сияние, будто яркий ореол светился вокруг нее. Снова щелчок по кончику носа и - тихий, такой родной переливчатый смех. Я протянул к ней руки, как младенец, наконец-то дождавшийся своей мамы, которая возьмет его отсюда и - спасет!
      - Господи, Марик, как ты похудел! - воскликнула она, гладя мое лицо, заросшее, как у Робинзона Крузо. - Ну, погоди, я за тебя возьмусь!
      Я буквально вцепился в ее руки, как, наверное, вцепляются тонущие в тех, кто приходит им на помощь. Я не мог произнести ни слова, лишь глотал что-то горько-соленое. И Галя тихо приткнулась ко мне, лицом в грудь, шевелила мою бороду, гладила "сократовский" лоб, "русофильский" нос, "еврейские" губы. Мы молчали, но души наши слышали друг друга - напрямую, без звуковых ударов...
      Оказывается, она уже успела переговорить с доктором Матцке, естественно, с помощью доктора Герштейна. Договорились, что чистку проведет доктор Герштейн у себя дома - в ближайшие дни. Меня выписывают как "полностью реабилитированного"! И Галя, как ответственное лицо, уже расписалась в соответствующем документе. Доктор Матцке был в восторге! Доктор Герштейн был в восторге оттого, что в восторге был доктор Матцке. Мы с Галей были в восторге оттого, что в восторге были доктора. Короче, собираемся и - домой!
      Первым делом Галя отправила меня под душ. И когда я, вымытый, чистый, благоухающий, появился на кухне, стол уже был накрыт - для долгого и праздничного пиршества! Вот только у меня аппетита почему-то не было совсем...
      Сияние, которым Галя ослепила меня в первый момент в больнице, было при ней, но в праздничном этом сиянии была и некая горчинка, которую я ощутил не сразу. Сияние и ореол были, но была и новая прическа, и крашеные волосы, создававшие эффект ореола, были морщинки под усталыми глазами, горькие складки возле губ, какая-то пока непонятная напряженность во взгляде...
      Галя рассказала о последних днях Папы. Нет, никакого инфаркта, вообще дело не в болезнях, которых у него накопилось за прожитую жизнь порядочно. Дело в ДУШЕ, в усталости, даже в отвращении ко всему тому, чем занимался всю жизнь.
      - Понимаешь, Марик, прелесть детства - тебя любят просто так, потому что ты есть. Потом наступает другая прелесть: ты красивый, умница, хорошо себя ведешь, хорошо учишься. Дальше следующая прелесть: ты, оказывается, похож, как две капли воды, на своих родителей, причем во всем - внешне, внутренне и своими, то есть их, интересами. И - так далее. Но беда в том, что "так далее" не получается. Ты - иной! Живешь в иное время, у тебя уже иные взгляды, иные понятия, иные отношения с людьми...
      - Ну, это естественно, разные поколения, - брякнул я.
      - Ну прямо по марксизму-ленинизму! Я тебе душу открываю, а ты "поколения"!
      Галя схватила сигарету, нервно прикурила от золотой Папиной зажигалки.
      - Скажи, Марик, ты был счастлив со мной?
      Я опешил от ее вопроса.
      - Почему "был"? Я что, уже умер? Или...
      - Никаких "или"! Ты понял вопрос? Ты счастлив со мной? - повторила она.
      - Я - да! А ты - со мной?
      - Значит, жизнь прожита не напрасно, - задумчиво, не обратив внимания на мой встречный вопрос, сказала она. - Значит, не напрасно...
      - Ты говоришь так, будто подводишь итоги. Не рано ли?
      - Ну, как сказать... - загадочно сказала она. - Позади огромная жизнь, сейчас мы с тобой где? В Федеративной Республике Германии. Такова была воля Папы. И мы ее выполнили.
      Она тычком загасила сигарету, налила себе коньяку и одна, не приглашая меня, выпила залпом. О, как она была похожа сейчас на своего Папу!
      - Знаешь, я ни о чем не жалею! Я люблю тебя!
      Она рассказала во всех подробностях о том, что с ней происходило в Москве, пока я проходил курс лечения у доктора Матцке. Да, призналась она, в психушку запихнула меня она, по собственной инициативе, а если честно, из страха за мою жизнь. Дело в том, что те два гаврика, "фотографы", действительно оказались гэбэшниками. И дело, как ни печально об этом говорить, было довольно серьезно. А точнее - опасно! Оставлять меня одного в пустой квартире, когда они рыщут день и ночь, она не решилась, отсюда - вся эта тяжелая история с психушкой. Почему именно за мной охотились, выяснилось в Москве. Снова отчетливо проявился след Валентина.