Звезды над Занзибаром

Николь Фосселер

Звезды над Занзибаром

© Ченгери А., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Всякое время имеет свою судьбу.

Занзибарская пословица

Посвящается страстной мечте моей матери

Пробуждение

Йена, февраль 1924 года

Время морского отлива: не время ль вернуться домой

Всем тем, кого гонит ветрами сквозь холод колючий и зной?

Я плачу, не в силах сдержаться, и чувства клокочут в груди,

И с думами мне не расстаться, сгущается ночь впереди,

Однако вернутся былые гармония и тишина, природе покорны —

И утро в свой срок наступает всегда.

Диб-иль-Азд[1]

Это станет ее последним путешествием.

Последним из многих.

Это нечто большее, чем просто шаг в неизведанное.

Оставить за собой все, разрываясь между оставленным позади и тем неизведанным, что ждет впереди…

На сей раз она отправится в путь налегке. Не надо ничего брать с собой: ни чемоданов, ни шляпных коробок, ни кошельков; ни сожалений, ни забот, а главное – страха. Только одну надежду – увидеться вновь. Когда-нибудь.

За детей она не боялась. Она слышала их, они были все тут, в доме, внизу. Они собрались, чтобы проститься с ней. Стены и двери скрадывали их и без того осторожные шаги, а голоса, сумрачные от озабоченности и скорби, едва до нее доносились – едва слышное бормотанье.

Уже давно они не нуждались в ней. Словно большие перелетные птицы, они однажды вылетели из гнезда в большой мир – прежде чем в их сердцах пустила корни любовь к собственным детям. В Гамбурге. В Лондоне. Здесь, в Йене.

Дома наконец-то. Покончено с беспомощностью, которую они впитали с ее молоком.

Домой наконец-то. Ее потрескавшиеся губы почти не тронуты возрастом, но все же прожитые годы навсегда придали им скептическое выражение. Да и сейчас они растянулись в едва заметной усмешке.

Наконец-то можно обрести мир и покой. Наконец-то вернуться домой. Она так устала! Очень устала. С давних пор она чувствует себя изношенной, как старое платье, ее изглодала тоска, которую она никогда не могла победить. Время обесцветило ее некогда яркие темные краски: волосы побелели и стали тонкими, ломкими, почти прозрачными – как пожухлая трава. Кожа – как пепел, и дряблая, блестящие прежде глаза потускнели.

Она устала от вечной борьбы, пора сдаваться. Измученная жизнью, не той, что была ей предназначена от рожденья, не той, что ждала ее с колыбели. Совсем иной.

Судьба сулила ей многое, однако ничто не сбылось. Но и скупой эту жизнь назвать было нельзя. Напротив, жизнь была к ней щедра. На годы, дарованные ей. На повороты в судьбе. На встречи и расставания. На друзей и страдания. На любовь. Да, на любовь – любовь в первую очередь.

Теперь ее чувства обращены не к тем, кого она здесь оставляет. Да-да – теперь только к тем, кто давно покинул ее.

Я готова.

Одна-одинешенька, но тело все не хотело ее отпускать, оно все держало ее на грани между жизнью и смертью. То самое тело, которое всегда было сильным и гибким, как молодое здоровое деревце, не гнущееся даже под самым сильным ветром. Тело, позже ставшее хрупким и слабым – под злыми бурями прожитых лет.

Тело, каждый вздох которому теперь давался с трудом, но оно упрямо продолжало отвоевывать у смерти каждый вздох, пусть со свистом и хрипом. Изнурительный кашель ее совсем вымотал и обессилил. Горьким был этот кашель, как и разочарование, ожидавшее ее в этой стране.

Беспокойно метались по простыне, словно в танце, ее узловатые, покрытые коричневыми пятнами руки – руки старухи. Комната была хорошо ей знакома, и все же она уже не была ее комнатой. Здесь она просто была в безопасности. Просто безопасная комната. И безопасные последние годы. Кредит, проценты за который уже выплачены, новые времена, которые ей никак не понять.

Так что же остается человеку в конце жизни?

Послышались чьи-то шаги, мягкие и осторожные, и чей-то шепот. Они пришли навестить ее? Она хотела обратиться к ним, что-то сказать – не беспокойтесь, у меня нет особенно сильных болей, прощайте, – но и это ей не удалось. Лихорадка уносила ее далеко-далеко – в царство по ту сторону времени и пространства.

Это правда? – различила она в топоте детских ножек тоненький голосок, от волнения задыхающийся. – Это правда, о чем говорят другие дети? – И другой, и третий, задыхаясь, тоже просили: Расскажи, мама, расскажи нам!

И она рассказывала ее вновь и вновь – сказку, когда-то бывшую явью и ее собственной жизнью. Хотя сама она никогда не считала ее сказкой, даже сегодня.

Кое-что она уже описала. Пережитое, перечувствованное и передуманное. Услышанное и прочитанное – пережитое, а потом ставшее и ее собственным.

Писала она для детей, для всего света, для себя. И все же написанное было еще далеко не все; оставалось так много недосказанного.

Слова; ничего, кроме слов. Как могут слова даже приблизительно правдиво поведать о том, что она пережила за свою жизнь? К тому же на языке, на котором она, правда, со временем научилась думать и мечтать, но который всегда оставался для нее чужим. Тем более что в жизни человека бывают вещи, с трудом облекаемые в слова. На любом языке.

Любовь. Одиночество. Смерть любимых. Тоска. Тоска по родине.

«Цайн ц’аль барр, – всколыхнулось в ней, – как прекрасна эта земля. Земля черных людей – Занзибар». Звуки – как дыхание моря. Как шелест ветра в пальмовых рощах, когда он колышет перистые верхушки пальм. Шш-шш… шш-шш… Как морской прилив и отлив, он вездесущ – с каждым вздохом и выдохом. И утешает, как шепот мамы. Шш-шш…

Под жалобные крики муэдзинов пульсировали барабаны Африки. Та-дунг-гунг. Та-дунг. Биение пульса острова. Ее собственный пульс. Родина. Эль-Ватан[2]. Нюмбани[3]. Дом.

Из-под закрытых век струились слезы, они жгли огнем глубокие морщины поблекшей кожи. Домой… Море бушевало в ее душе и призывало к себе, ласковое и словно бы заклинающее.

Возвращайся домой, Салима. Домой, Салима, домой… Салима…

Шш-шш, Салима.

Возвращайся.

Книга первая

Салима

1851–1859

Веточка на дереве

С моих ветвей струится влага,

И ее имя заставляет биться миллион сердец.

Из Омана

1.

– Салима! Уж не собираешься ли ты остаться здесь насовсем? Салима-а!

Босиком Салима быстро прошлепала по каменному полу. Руки и ноги невыносимо затекли от долгого сидения, тело же семилетней девочки ликовало от радости, что удалось сбежать.

– Салима!

Стремглав пролетев мимо обветшавших колонн, она укрылась в траве, влажной после утреннего ливня. В такт биению сердца позванивали золотые монетки на концах бесчисленных косичек, весело плясавших за ее спиной. Легкие и светлые звуки сливались со звоном колокольчиков, украшавших края узких штанов и верхней рубахи по щиколотку. Тебе-меня-не-поймать, – ритмично стучало в ее голове. – Тебе-меня-не-поймать…

– Салима!

Срывающийся голос учительницы где-то сзади был уже не сердито-строгим, а жалобным:

– Метле? Ралуб…

Оглянувшись, она увидела, что ее сводная сестра, длинноногая Метле, почти догоняет ее, а Ралуб, младший брат Метле, на своих коротеньких ножках не поспевает за ними. Однако он упорно продолжал топать по твердой голой земле, обжигавшей ступни, – солнце успело ее нагреть. По личику Салимы пробегали солнечные лучи, усиливая зажегшийся на нем триумф, – восхитительную смесь восторга от победы над учительницей и льющейся через край любви к ее верным сестре и брату, а вершиной этих чувств было осознание собственной неуязвимости.

Мы. Вместе. Она ничего не может нам сделать. Никто не может! Быстрый обмен взглядами – едва заметный взмах ресниц – и все трое, как по команде, разразились веселым смехом – каверза удалась! Смех пролетел по равнине и взмыл в голубое небо, оставив им крылья.

Серая самка павлина распушила перья и суетливо погнала впереди себя индюшат, защищая потомство от шумных детей.

Но Салима, Метле и Ралуб привычно неслись мимо птиц – к баням в дальнем конце дворца Бейт-Иль-Мтони. Они мчались к апельсиновым деревьям, плотным кольцом окаймлявшим пепельно-розовые фасады под вальмовыми крышами.

Задыхаясь от бега и все же успевая вдыхать медово-сладкий запах белоснежных цветков, они петляли меж гладких стволов, пока не добрались до своего любимого дерева – очень старого, его нижние ветви сгибались под тяжестью золотых шаров и почти касались земли. Как и всегда, первой была Салима; поставив ногу в развилку ветвей, она ловко, как обезьянка, полезла вверх, в тень листвы, за ней не отставала Метле, то и дело протягивая руку Ралубу.

– За это нам точно попадет, – тяжело дыша, выдохнула Метле, вольготно умостившись на ветке.

– Не нам, – как обычно, упрямо возразил Ралуб. Он поерзал, удобнее пристраивая увесистую круглую попку и болтая босыми ногами из-под задранной до колен рубахи. – Только Салиме. Вот она-то получит взбучку за болтовню! А еще ей добавят за то, что убежала. А нас, в крайнем случае, накажут за то, что мы увязались за ней.

И он беспечно бросил вниз оранжевую кожуру первого апельсина. Надавив большим пальцем, он разделил сочащийся фрукт на части и быстро набил себе полный рот.

– Подумаешь, – подала со своей ветки голос Салима, скрестив на груди руки и сдувая челку с потного лба. – Она не посмеет! Иначе я все расскажу отцу!

– Отец требует, чтобы мы слушались и уважали учительниц, воспитательниц и всех слуг. – Слова Метле звучали так, будто она их читала по книге.

– Но ведь точно так же он требует справедливости – а это было просто нечестно с ее стороны, – не согласилась с ней Салима. – Если Азина меня о чем-то спрашивает, я что же, должна притвориться глухой или немой? И к тому же учительница знает, что я эту суру выучила. Она же четыре раза заставляла нас читать ее вслух и наизусть! И, несмотря на это, снова вызывать меня отвечать и еще грозить палкой – это же несправедливо! Она всегда настроена против меня! – Салима рассердилась, щеки ее раскраснелись, темные глаза гневно сверкали.

Школу, в которую она ходила вот уже год, Салима всей душой ненавидела. Часами терпеливо сидеть со скрещенными ногами, как будто ты вросла в эти белые циновки на полу, и молчать и слушать, а говорить только тогда, когда тебя спросят, – это причиняло ей, непоседе, мучения неизмеримо большие, чем самое строгое наказание. Несколько ударов бамбуковой палкой еще можно стерпеть, но то, что наступало потом, означало двойную пытку: неподвижно сидеть на пылающих ягодицах остаток уроков. И поскольку Салима никогда ничего не делала наполовину, она, ловя каждый счастливый момент, давала деру.

– Если отец узнает, что она не справляется с нами, он наверняка отошлет ее назад в Оман. – Тонкое лицо Метле стало озабоченным. – Тогда он ее вообще уволит, а как она будет зарабатывать на хлеб? А мы будем виноваты.

– Так ей и надо! – Салима рассердилась и начала гневно болтать ногами. – Она такая подлая! Да еще задирает нос, потому что приехала из Омана и в ней течет чистая арабская кровь. – Она громко засопела и так сильно пнула дерево, что один апельсин сорвался и с сочным шмяком разбился о землю.

Ралуб крутил головой, переводя взгляд с Салимы на Метле. Он грустно проследил за падающим апельсином, облизал липкие пальцы и лениво потянулся за следующим.

– У тебя заболит живот, – предупредила Метле, но он лишь пожал плечами, очистил плод и засунул в рот еще одну истекающую соком порцию. Потом он попытался что-то сказать, но сестра опередила его.

– Т-сс, – она сделала большие глаза. – Кто-то идет сюда.

Все трое навострили уши. Ралуб на какой-то миг перестал жевать. От здания бань доносились довольное шлепанье по воде, смех и болтовня, хихиканье и подозрительное бормотанье, как будто читали молитвы, доносились обрывки глухих ударов барабана и тоненькое звяканье колокольчиков тамбурина, в которое вплеталось многоголосье женского хора. Обрывки фраз и мелодика языков суахили, нубийского, абиссинского, турецкого, персидского, арабского и черкесского – всех языков, на каких говорили здесь, во дворце, и на всем острове. Такое же многообразие оттенков кожи отличало и лица людей – здесь были цвета сливок и карамели, золотистые и оливковые, корицы и кофе, все оттенки черного – включая эбеновое дерево. Однако в присутствии султана дозволялось говорить лишь на арабском – этого требовали непререкаемые традиции его предков.

Угрозы и брань учительницы были выброшены из головы – так же, как и упрямые кудри личного слуги султана, которому отец поручил найти своих непослушных чад и дать им заслуженный нагоняй.

– Да нет тут никого! – объявил Ралуб и громко выплюнул апельсиновое зернышко, затем еще одно.

– Эй, вы, там! – прозвучал низкий мужской голос прямо под ними.

Беглецы испуганно переглянулись и сжались в комочки, стараясь стать незаметнее. Послышалось шуршанье и треск – сильные руки ухватились за ветви и раздвинули их. Сначала показался шафрановый тюрбан, затем плоское лицо совсем молодого человека крупного телосложения, оспинки на его щеках были покрыты пушком недавно появившейся бороды. Белоснежная улыбка оттеняла орехового цвета кожу.

– A я уж было решил, что за ночь колобусы[4] научились болтать. Но теперь вижу, это всего лишь дети султана, которые прогуливают занятия!

– Меджи-и-и-д! – радостно взвизгнула Салима, но не смогла достаточно ловко спрыгнуть с ветки, она даже не услышала вопля Ралуба, которого нечаянно толкнула плечом, сама же мешком свалилась в широко расставленные руки старшего сводного брата и обхватила его изо всех сил.

Картинно охнув, Меджид поставил ее на землю:

– Да ты тяжелая, как слон! Могу поклясться, за последнюю неделю ты еще больше подросла.

Салима раскраснелась от гордости и тут же распрямилась, а Меджид – после героического прыжка и сомнительного приземления Ралуба – уже помогал спуститься Метле.

– За последнюю неделю еще кое-что произошло – посмотри! – завопила Салима и широко раскрыла рот, демонстрируя зияющую в верхнем ряду зубов дырку, придающую ей вид чрезвычайно дерзкий. Меджид восхищенно воздал должное этой утрате своей маленькой боевой сестрицы.

– И было совсем не больно, – сообщила она; сияя от радости, запрокинула голову, раскрыв рот еще шире, и кончиком пальца стала раскачивать другой зуб, который тут же и выпал.

– Унгга гоммтффон! Еще один!

– Это событие следует отпраздновать, – с подобающей случаю серьезностью объявил Меджид. – И лучше всего поездкой на море.

Салима испустила торжествующий вопль и запрыгала в дикарской пляске. Она так давно не была на море! По меньшей мере, несколько дней, притом что море у них, можно сказать, за порогом! А последний раз, когда она была там вместе с Меджидом, даже не вспомнить!

– На мо-о-оре, на мо-о-оре, – прыгала она вокруг Метле, чтобы та вместе с ней возликовала. Но Метле была занята тем, что деловито срывала апельсины с нижних веток и складывала в подол верхней рубахи.

– И это вся наша еда? – поинтересовалась Салима, голос ее звенел от радости.

Метле отрицательно покачала головой – да так сильно, что косички, на концах украшенные золотыми монетками, взлетели до самого лица.

– Я не поеду. А апельсины я отнесу матери, она так любит их прямо с дерева, а потом я ей еще почитаю. Тогда она не будет так скучать. – Сейчас Метле выглядела намного старше своих девяти лет, она казалась почти взрослой.

Мать Метле и Ралуба вскоре после рождения Ралуба тяжело заболела, а потом ее парализовало. Специально для нее между женским крылом дворца и морем построили павильон, где на огромном ложе с дюжиной подушек она проводила все время между ранними утренними и поздними вечерними часами, ожидая, что когда-нибудь кто-нибудь заглянет к ней и скрасит ей долгие часы одиночества.

Радость Салимы померкла, и что-то в сердце противно заныло. Метле всегда была так самоотверженна, всегда помогала другим, от природы она была покладистой и разумной. Не такой, как я…

– Но ты ведь поедешь? – повернулась Салима к Ралубу, почти умоляя. Понурив голову, большим пальцем ноги он водил по земле и, по всей видимости, боролся с собой. По его лицу читалось, что он с удовольствием присоединился бы к Меджиду и Салиме. Но Ралуб и Метле были неразлучны, как близнецы, и брат всегда и во всем подражал старшей сестре, так что он наконец выпрямился и покачал головой.

– Я пойду с Метле.

Салима тут же почувствовала, как ей ужасно хочется поступить, как брат и сестра, и великодушно отказаться от поездки. Не ради их общества, не потому, что наверняка их мать обрадуется ее приходу, а только ради одного – чтобы быть хорошей девочкой. Только один раз, один-единственный разочек…

Грустно смотрела она вслед уходящему в сторону конюшен Меджиду, и от тоски по морю, соль которого она уже предчувствовала на губах, у нее заныло все ее худенькое тело.

Завтра – завтра я еще успею побыть хорошей, – молнией пронеслось у нее в голове, – а завтра я непременно буду хорошей! Но сегодня – сегодня я просто должна…

– Передавайте от меня привет вашей матери, – уже на бегу через плечо крикнула она Метле и Ралубу, торопясь нагнать Меджида. Ликование вновь охватило ее.

– Я тоже хочу такую лошадь, – с восторгом бормотала Салима после того, как один из конюхов поднял ее в седло. Она осторожно обняла мощную шею кобылы и прижала лицо к теплой коричневой гриве, которая и пахла так же тепло.

Меджид засмеялся, вскакивая на лошадь позади девочки и беря поводья из рук второго конюха.

– Но ты же только что получила прекрасного белого осла из Масхата!

Мерно покачиваясь, кобыла пустилась вскачь, и Салима выпрямилась.

– Но я хочу настоящую большую лошадь, – возразила она, чувствуя себя при этом неблагодарной.

Как и остальных детей во дворце, ее обучали верховой езде. Два года назад ее посадили на лошадь, которую учитель вел под уздцы, и вскоре она самостоятельно сидела на кротком, как овечка, полусонном осле, а еще позже – на осле из Масхата шоколадной масти. А недавно отец подарил ей белоснежного осла благородных кровей, осел этот вместе с драгоценным убранством стоил едва ли не дороже арабского скакуна.

– Ноги у тебя еще коротки, – поддразнил ее Меджид и слегка ущипнул за бедро. Она взвизгнула. – Вот подрасти немного, и я подарю тебе одну из своих кобыл.

Салима задохнулась.

– Обещаешь?

– Обещаю! Какой масти лошадь соизволит пожелать высокородная принцесса Салима?

– Хочу вороную, – без запинки и колебаний прозвучал довольный ответ. – Вороную – или вообще никакую!

– Слушаю и повинуюсь! Значит – вороную, – улыбнулся Меджид. – Не той масти, которую считают красивой остальные девочки. Для тебя требуется нечто особенное, ведь так, Салима?

Салима не сумела понять, что светилось в глазах сводного брата, хорошее или плохое, и потому, смущенно пожав плечами, пропустила лошадиную гриву сквозь пальцы и притихла.

Они ехали не спеша, и мимо них проплывали здания дворца Бейт-Иль-Мтони: некоторые еще – совсем новые, а остальные – в той или иной степени обветшания, побеленные, светло-желтые, здания серого камня, еще или уже в первозданном виде окрашенные в розовый или голубой цвет. Тем роскошнее на их фоне смотрелась зелень: развесистые кусты тамаринда с их перистыми листьями и восковыми с красными прожилками светло-желтыми цветами, и высокие банановые пальмы. Высоко, очень высоко рос гибискус, выставляя, словно напоказ, нежные ярко-красные, оранжевые и белые цветы. Пальмы, подобные минаретам, тихо кивали вальмовым крышам из тростника и широким крытым затененным террасам, а еще павильонам и балконам из дерева.

Дома, похожие на коробки, вложенные одна в другую, просторно располагались вокруг огромного двора, который меньше всего походил на настоящий внутренний двор, – скорее он напоминало запущенный сад. Бейт-Иль-Мтони был сродни маленькому городу – и столь же оживленному. С раннего утра до глубокой ночи множество рук трудилось во благо семьи султана – повсюду просто кишело людьми. Арабские одежды перемежались с африканскими; общим у них был только яркий цвет – зеленый, как у попугая, и изумрудный; коралловый и алый, как мак, желтый, как яичный желток, белый, как лилия, синий, как цвета павлина, цвета ржавчины и глубокий черный – как земля Занзибара, зачастую с забавным узором, который, казалось, вобрал в себя всю человеческую веселость. Здесь Салима родилась, и весь ее маленький мир был заключен в Бейт-Иль-Мтони и его окрестностях.

Она нетерпеливо начала подскакивать в седле, когда Меджид направил свою кобылу не к морю, как она ожидала, а в противоположном направлении, в глубь острова, в чащобу. Море начиналось прямо от дворца, и с берега в ясные дни можно было увидеть холмистую береговую линию Африки.

С любопытством оглядевшись, Салима обнаружила, что их никто не сопровождает. Ни конюх верхом, ни раб пешком. Совсем одни, они въехали в лес, и он принял их в зеленые объятья.

– Почему никого с нами нет? – от удивления ее голос понизился до шепота.

– Я тоже сбежал, – шепотом же ответил Меджид и дернул ее за косичку. – И взял тебя с собой, чтобы ты за мной присматривала!

Салима выдавила из себя кривую улыбку, испытывая смешанные чувства – радость, гордость и… страх. Ведь Меджид болен. Очень болен. Временами он терял сознание и падал на землю, сотрясаемый сильными судорогами, глаза закатывались так, что были видны только белки. Как будто им завладевал джинн, злой дух, который спустя некоторое время снова выпускал его из своих когтей. Придя в себя, Меджид ничего не помнил, был слабым, у него была тяжелая голова, ему надо было отдохнуть. Здоровье Меджида очень тревожило отца: Меджид его наследник и через какое-то время должен стать султаном. Поэтому он отдал распоряжение, чтобы сына всегда кто-то сопровождал. Куда бы тот ни шел, что бы ни делал, один раб, по меньшей мере, должен быть всегда при нем – днем и ночью – и следить за тем, чтобы он не разбил себе голову или не задохнулся. Что же делать ей, Салиме, в таком случае? Она еще девочка, что она может сделать? Здесь, в этом дремучем лесу, так далеко от Бейт-Иль-Мтони?

Должно быть, брат поймал ее боязливый взгляд, потому что подтолкнул ее внутренней стороной локтя и добавил:

– Не бойся, Салима. У меня давно не было приступов. Я чувствую себя хорошо, здоровым и сильным.

Это едва ли успокоило Салиму; неуютное чувство где-то в желудке еще оставалось. Однако недолго – вокруг было так много нового и необычного! Бело-черные колобусы с красными задами и красными шапочками возились в ветвях над ее головой, все время перебраниваясь, и, глядя на их уморительные ужимки, Салима забыла о страхах. Где-то клювом долбила дерево птица – стук разносился по всей округе. Другая – издавала громкие пронзительные звуки, а третья весело крякала. Салима вовсю раскрыла глаза, так широко, как только могла, – чтобы не пропустить пятнистый мех леопарда или, может быть, даже разглядеть хамелеона, дремлющего где-нибудь в листве.

Узкая тропка стремилась вверх сквозь чащу пальмообразных панданов и манговых деревьев, сквозь заросли дикого кофе и кусты перца, сквозь траву по пояс и высокий колючий кустарник. Изредка там и сям попадались одинокие хижины. Благодаря обильным дождям – в определенное время года они шли даже каждый день – и еще более благодаря горячему солнцу Занзибар просто утопал в сочной зелени. И что бы ни было воткнуто в землю, все тут же пускало корни, быстро росло и приносило богатый урожай. Как говорилось, даже кусочек высушенной и свернутой в трубочку корицы в земле Занзибара незамедлительно даст саженец.

Издалека можно было почувствовать сильный запах, доносящийся с плантаций гвоздичного дерева, тяжелый и пряный, одурманивающий, с острой ноткой древесины. Он обволакивал, как тяжелый темный бархат, и тем крепче, чем выше они поднимались. Вдруг у них дух захватило – перед ними открылась широкая просека. Повсюду, насколько хватало глаз, рядами теснились деревья, их глянцевая листва свисала почти до земли. По трехногим конусообразным деревянным сооружениям карабкались чернокожие рабы, некоторые радостно замахали им с возгласами:

– Шикамоо, шикамоо! Здравствуйте, здравствуйте!

Рабы собирали нераскрывшиеся бутоны гвоздичного дерева – от желто-зеленых до бело-розовых. Высушенные на солнце, эти зародыши цветов превращались в твердые коричневые палочки с четырехугольными головками и были похожи на гвозди из желтой меди, которыми в Бейт-Иль-Мтони обивали и украшали сундуки из ценных древесных пород. Именно она, гвоздика – пряность – была богатством Занзибара, и ее сильный аромат был истинным ароматом Занзибара.

С Меджидом здесь всегда все по-другому! Больше приключений! Никто тебя не одергивает! И никакой тебе свиты из рабов и рабынь, которые с зонтом в руке бегут рядом с восседающими на нарядных лошадях женами султана, чтобы защищать их от солнца. А еще в придачу ослы, нагруженные коврами, подушками, опахалами и посудой, чтобы все высокородные обитатели Бейт-Иль-Мтони на прогулке смогли устроиться с комфортом и, соответственно своему положению, наслаждаться блюдами, высланными заранее, и искусством индийских музыкантов и танцоров.

И вообще, как призналась однажды себе Салима, Меджид был самым лучшим старшим братом, какого она могла бы себе пожелать. Не таким, как Баргаш, который двумя годами моложе Меджида, – вот он вообще шуток не понимал и не знал, как играть с теми, кто младше его: быстро терял терпение, начинал грубить и злиться. Как ни любила Салима Метле и ее брата – с Меджидом ее связывали особые отношения. Разве их матери не считали себя сестрами? – и это не потому что обе были черкешенками. Салима всегда подозревала, что Меджид еще не забыл, что он совсем недавно тоже был маленьким; иногда ей казалось, что он понимает ее без слов. Или это потому, что у обоих в жилах текла черкесская кровь?

– Через минуту мы будем на месте, – ворвался в ее мысли голос Меджида.

Плантации остались далеко позади; беглецы проезжали мимо окруженных садами деревушек, за которыми раскинулись рисовые и злаковые поля, чьи колосья нежно приглаживал ветер. Одинокие пальмы образовали маленькую рощицу, и их становилось все больше и больше, они походили скорее на стену, в которой кобыла Меджида все же смогла найти выход к морю. Запах гвоздики рассеялся; от пропитанного солью воздуха у Салимы учащенно забилось сердце, и ей даже показалось, что лошадь под ними зафыркала от удовольствия.

– Держись крепче! – велел Меджид. Она вцепилась в гриву, Меджид одной рукой сжал поводья, другой обхватил сестренку, прижал к себе. Салима ощутила, как кобыла нервно напряглась. Меджид громко щелкнул языком, и они, проскочив сквозь пальмовую преграду, оказались на светлом песке, ослепительном под лучами солнца, а впереди сверкало бирюзово-синее море.

Салима испустила еще один торжествующий вопль, перешедший в радостный визг, когда лошадь стремглав помчалась по большой вытянутой прибрежной дуге, потом перешла в галоп и достигла пенящейся линии прибоя. Стая водоплавающих птиц взмыла вверх, как по тревоге, шумно хлопая черно-белыми крыльями, и принялась кружиться над всадником, возмущенно крича. Из-под лошадиных копыт разбрызгивались фонтанчики пыли, все быстрее кобыла неслась по песку.

Быстрее, еще быстрее, я хочу еще быстрее!

Азартные крики Меджида, понукавшего лошадь, эхом отзывались в возгласах Салимы, пока ветер не перехватил их, и она почти задохнулась.

Я могу летать! Я в самом деле могу летать!

Разочарование, наступившее, когда стук копыт все-таки стал глуше и замедлился, охватило Салиму, но не надолго.

– Помоги мне, – потребовала она, едва только Меджид остановил кобылу, которая фыркала, тряся головой. – Опусти же меня на землю, Меджид, я хочу в воду! – Ее ступни дрожали, казалось, все в ней вибрировало.

– Не так быстро, моя повелительница, не так быстро, – засмеялся Меджид, но все-таки живо спешился и снял сестру с лошади. Салима со всех ног бросилась бежать, размахивая руками, как будто уже плывет; скорее в прохладу! – вода лизнула сначала кончики пальцев ног, потом пощекотала щиколотки и голени, оказывая все большее сопротивление, и вот наконец все ее тело в воде… Она обожала вот так лежать на спине, пошевеливая ногами, чувствуя силу набегающих волн, или просто отдаваться на их волю – она полюбила это сразу, когда ее, еще совсем маленькую, впервые привели купаться на пляж Бейт-Иль-Мтони.

– Дельфины, – бросила она Меджиду, – смотри, дельфины! – Ее мокрый пальчик указывал на стройные блестящие свинцового цвета тела с характерным серповидным хвостовым плавником. Дельфины резвились неподалеку. Ее восхищение было безмерным, и большими гребками она поплыла к ним, надеясь подобраться как можно ближе. Ее сияющие глаза не выпускали дельфинов из виду и вдруг обнаружили вдали белые паруса многочисленных судов, появившиеся из-за горизонта на аквамариново-лазуритовой глади.

В ее маленькой головке тут же появилась идея – нужно было посоветоваться с братом. Она сморщила нос в глубоком раздумье, продолжая усердно работать ногами. Однако за первой мыслью последовали другие, теснясь и ошеломляя ее, так что девочка выбилась из ритма и остановилась.

– Что случилось, Салима? – забеспокоился сзади Меджид, но она смогла лишь молча помотать головой. С большим трудом ей удалось проплыть немного назад, пока она не ощутила под ногами твердое дно.

По двойному шуршанию она догадалась, что Меджид сбросил сандалии и пошлепал к ней.

– Что ты увидела? – Он схватил ее за руку, даже не глядя туда, куда она указывала.

– Откуда все эти корабли? – От волнения ее голос стал низким. – Может быть, из-за моря?

Меджид крепко сжал ее пальцы и наклонился к ней, прижался головой к ее виску, обхватил за плечи.

– Смотри вперед, – он прочертил в воздухе воображаемую линию, – там остров Пемба, он тоже относится к Занзибару. А там, – его палец указал влево, – простирается побережье Африки, которую ты знаешь с другой стороны нашего острова. Там Момбаса, а где-то дальше за ней – Абиссиния.

– Это откуда родом мать Баргаша и мать Метле и Ралуба?

Брат кивнул.

– А за ней?

– Средиземное море.

– А за ним?

– Европа. Франция, Испания, Португалия и дальше на север Англия.

Англия. Это оттуда привезли сервиз из дюжины предметов! Им в Бейт-Иль-Мтони никогда не пользовались – он был из серебра, а серебро в влажном климате Занзибара тускнеет. Но сервиз все равно оберегали с большим почтением; одному из домашних рабов приходилось доставать его с настенной полки и заново полировать по нескольку раз в день. Речь шла о подарке султану от королевы Англии! Подарена была и закрытая карета, всегда – насколько помнила Салима – стоявшая с тех пор за конюшней; ее железные колеса давно проржавели, дерево сгнило, а шелк внутренней обивки пошел пятнами от сырости. На Занзибаре всего две улицы, которые были бы достаточно широки для такой кареты, но на них не было ничего особенного.

– А там? – свободная рука Салимы сделала жест прямо перед собой.

– Аравия, и там же Оман. За ним – Османская империя и Россия. Черкессия тоже примерно там. А вот туда дальше, – палец Меджида изрядно сдвинулся вправо, – Ост-Индия.

Искоса взглянув на сестру, он увидел, как та сосредоточенно прикусила нижнюю губу.

– Ты уже был когда-нибудь в Омане? – помедлив, спросила она. Султанат Маската и Омана был родиной их отца; когда-то он прибыл оттуда, чтобы сделать Занзибар тем, чем он стал сегодня. Самые старшие из его детей еще жили там, там же жили дети его сестер и их дети. Меджид кивнул, и она спросила:

– И как там? Так же, как здесь?

Меджид ухмыльнулся.

– Ни чуточки! Только песок, да пыль, да камни… Такого, как на Занзибаре, больше нигде не увидишь, это говорят все, кто повидал мир. – Он секунду помедлил. – Через несколько лет ты все увидишь собственными глазами, когда станешь женой одного из твоих двоюродных братьев.

Салима покачала головой, взвешивая услышанное и сопоставляя с давно известным. С младых ногтей она знала, что когда-нибудь отправится в Оман, чтобы там выйти замуж. Время от времени оттуда приезжали в гости двоюродные братья и сестры. Большинство из них Салима терпеть не могла. Они приводили ее в бешенство своим высокомерием: морщили нос, оглядывая их дворец и делая нелицеприятные замечания, как «свободно» живут на Занзибаре, как много здесь «африканского» и как их ужасно злит, что дети говорят не только по-арабски, но и на суахили. Но сама она никогда не видела Омана и не знала, как далеко он находится от Занзибара.

– Но я ведь вернусь домой, да? – неуверенно спросила она.

– Нет, Салима, ты останешься там. На Занзибар ты сможешь приезжать только в гости.

Руки Меджида лежали на ее плечах, и впервые она почувствовала, как неприятны ей его прикосновения; его пальцы показались ей чужими и очень тяжелыми.

Фран-ция, Ис-па-ния, Пор-ту-га-лия. Какая же у них там жизнь? Может, она хоть чуточку похожа на нашу? Или совсем другая?

Желание неизведанного вдруг накатило на Салиму, желание чего-то такого, что она и представить себе не могла; пальцы ее ног зарывались в песок. Как будто она хотела пустить здесь корни, сильные и глубокие.

Она резко повернулась, крепко обхватила Меджида руками и спрятала лицо на его животе.

Увидеть это все я очень хочу. Но я не хочу уезжать с Занзибара навсегда. Никогда, никогда!

Никогда.

2.

Чуть золотистый утренний свет заливал женские покои во дворце Бейт-Иль-Мтони. Нарождавшийся день благоухал свежестью и чистотой, к которым примешивались запахи мокрой листвы и реки. Пока в нем чувствовалась лишь капелька одуряющих сладких запахов цветов и пряностей, разлитых по всему острову. Теплая влажность пока еще не перешла в удушающий и цепенящий зной.

В просторных высоких покоях, толстые стены которых не пропускали сюда дневную тропическую жару, стояла тишина. Слышно было лишь глубокое равномерное дыхание и кое-где – легкое похрапыванье. Вокруг бесшумно сновали рабыни, остерегаясь раньше времени разбудить свою госпожу, делая приготовления к дорогостоящему утреннему туалету.

Это был тот утренний час, когда все сарари, наложницы султана, и старшие дети еще раз укладывались спать. Слишком короткими были жаркие ночи, и слишком скоро – задолго до рассвета – наступало время ритуальных омовений, чтобы в чистых одеждах последовать заунывным крикам муэдзина. Те, кому после молитвы требовалось еще время для беседы с Аллахом наедине, бодрствовали до восхода солнца. Остальные предпочитали время до второго намаза проводить в царстве снов.

Только Салима уже не спала. Ей не хватало еще двух лет, чтобы молиться вместе со старшими, а заботы нянюшки, которая ходила за ней, она давно переросла. Она искренне хотела быть хорошей девочкой и зажмурила глаза, чтобы еще немного поспать. Но удивительно – веки сами поднимались и поднимались. Сами по себе.

Она повернулась на бочок, чтобы рассмотреть сокровища, которыми ее одарил вчерашний день и которые, невзирая на протесты взрослых, она не выпустила из рук, когда ее поздно вечером засунули в постель. Во-первых, она не хотела выпускать из рук это чудо, которое было самым прекрасным из всего, чем когда-либо она владела: кукла в узком корсаже и в пышной многослойной юбке, сплошь украшенной рюшами и кружевами, в белых чулочках и в странных закрытых туфельках, сделанных из чего-то жесткого и блестящего, как будто они были мокрыми. У куклы было белоснежное и высокомерное личико, розовый, слегка приоткрытый рот, откуда сверху и снизу выглядывали по два перламутровых зуба. Волосы у куклы были белокурыми, как у старшей сводной сестры Салимы – Шарифы, та была значительно старше. А самое чудесное в кукле было то, что, когда Салима поднимала и снова укладывала ее, она не только открывала синие как море глаза, но еще из мягкого туловища куклы, примерно оттуда, где был повязан шелковый поясок, звучало приглушенное и несколько хрипловатое «ма-ама». «Ма-ама», – говорила кукла, и каждый раз у Салимы перехватывало горло от счастья. Эту куклу подарил ей отец, она получила ее из его рук – и сразу почувствовала себя взрослее, как будто кукла отличала ее от всех остальных детей.

Наверное, деревянная лошадка, которую получил Ралуб, тоже была не хуже. Так же, как и деревянное игрушечное ружье или металлическая железная дорога, однако кукла помешала Салиме сражаться с кучей детишек мал-мала меньше за содержание добрых двух дюжин ящиков.

Она с большой охотой приняла бы участие в этой дележке, но нет, счастливая обладательница не рискнет выпустить куклу из рук: а вдруг ее повредят в этой кутерьме, царящей во внутреннем дворе, – и потому Салима с тяжелым сердцем осталась смотреть за ними со стороны.

Ежегодно султан рассылал свои суда по всему свету, чтобы закупить заморских товаров. На борту всегда имелись списки вещей, которые были необходимы или о которых мечтали: в первую очередь – ткани и пряжа. Ленты, искусственный жемчуг, браслеты, пряжки, застежки, пуговицы, гребни, книги, ароматические масла и наборы для курения и еще – часы из Англии и Германии, по которым на Занзибаре ну просто с ума сходили.

– Моим детям и женам требуется лучшее из лучшего! – таковы были указания султана. И горе капитану, которому в Англии, Франции, в Вест-Индии или Америке всучили всякий хлам по высокой цене, при виде которого у детей вытягивались лица, а сарари, приехавшие погостить, корчили презрительные гримасы. Салима до сих пор не разобралась, какая кара грозит капитану, впадавшему у султана в немилость. Но это должно быть нечто ужасное, в этом она не сомневалась. Ведь слово султана – закон. Здесь, на Занзибаре, а еще вдоль узкого африканского побережья и в Омане.

Прибытие товаров было большим событием, которое редко обходилось без крика, ссор и вспышек ревности. Женщины гарема, немедленно вооружившись ножницами, устраивались во дворе, прямо на земле, торопясь отрезать куски ткани от огромных рулонов, прежде чем соперницы начнут претендовать на нее, и частенько в пылу страстей портили одеяния, что были на них. Молодые или старые, мужчины или женщины, госпожа или рабыни – когда речь шла об имуществе – тут все были равны. И у детей – султана или детей его детей, детей кормилиц и нянек, оставшихся жить во дворце, и у детей слуг – все обстояло точно так же. Каждый стремился выудить красивейшее и лучшее из груды барабанов, дудочек и флейт, кнутов и волчков, губных гармоник и труб; здесь были и специальные детские удочки-игрушки, на концах которых были прикреплены маленькие магниты, которыми можно было ловить красиво расписанных металлических рыбок. Благо, что султанские дети жили в нескольких дворцах, разбросанных по острову, и большинство из них обитало в Бейт-Иль-Сахеле, – так часто думала Салима, если в привезенных подарках было нечто особенное – как, к примеру, вчера. Когда все мальчики и девочки с полными охапками удалились от опустошенных ящиков, Салиме досталась только утка на колесиках, которая кивала головкой, если тянуть ее за веревочку. И музыкальная шкатулка: если откинуть круглую крышку, начинала звучать музыка и крошечные человечки водили хоровод вокруг украшенного лентами деревца. Музыка была хриплой – Салима нашла ее ужасной, она просто резала уши. Но все равно вещица была весьма занятная.

Корабль из Марселя пришел вчера, Салима выловила это из гула голосов.

Марсель… Какое красивое слово! Оно звучало так таинственно и сулило так много! Оно увлекало в неизведанную даль и так славно перекатывалось во рту. Город с таким названием не мог быть ничем иным, как приютом роскоши и великолепия! К тому же – если там можно купить такие чудесные вещи, как эта кукла… Халид, один из ее взрослых сводных братьев, уже получивший от отца плантацию в центре острова вместе с дворцом, похожим на крепость, даже назвал свой дворец именем этого города.

Марсель… Эти звуки ласкали ей слух, стекали в горло подобно меду. Салиме они казались такими же сочными на вкус, как те пенящиеся соки, которые отец привозил оттуда и которые так упоительно пощипывали язык. Они были такими сладкими – и Марсель тоже такой сладкий! Он вобрал в себя запахи и вкус нежных цветов и свежей терпкой мяты, пряного аниса и кисловатого бергамота, он был как французские конфеты, которые всегда поставляли их отцу и которыми он одаривал своих отпрысков во время их утренних визитов к нему.

Рот Салимы наполнился слюной. Ей пришлось сглотнуть. В чреве торгового судна хранилось бесконечное множество вещей; наверняка в нем есть и груз с такими конфетами…

Она перекатилась по всей ширине кровати и стала медленно сползать вниз между краем матраса и облаком газа, прикрепленного к балдахину, пока ее ноги не коснулись белой циновки, расстеленной на полу. Девочка была еще слишком мала, чтобы своими точеными ножками самостоятельно взбираться и спускаться с высоких кроватей, на которых с комфортом мог поместиться еще один человек. И даже ее мать прибегала к услугам рабынь или пользовалась плетенным из тростника стулом, чтобы подняться в постель. Стульями шустрым деткам пользоваться не разрешали – с ними надо было держать ухо востро и знать наверняка, что непоседы уж точно останутся в своих постелях. Однако такие дети, как Салима, гордились своим умением перехитрить взрослых.

Победное хихиканье грозило вырваться наружу, но она изо всех сил сдерживалась; босая, она бесшумно скользнула через комнату, мимо постели матери, и вытянула шею. За мелкосетчатым балдахином она могла разглядеть стройное крепкое тело, но знала, что на самом деле оно очень мягкое, как и блестящие волосы: несколько локтей длинных смоляно-черных волос, разделенных на пряди толщиной в руку. Салима на миг засомневалась, но поборола искушение – скользнуть под сетку и тихо понежиться или подождать, пока мать сама или рабыня не поднимут ее в постель. Всего на один маленький час блаженства, когда можно уютно пристроиться под материнским бочком, и только она, Салима, сможет наслаждаться ее обществом – никто больше. Пока женское крыло дворца не пробудилось к жизни и другие дети и сарари не овладеют ее вниманием. Черкешенка Джильфидан была самой уважаемой и любимой из всех женщин Бейт-Иль-Мтони, это Салима знала. Дня не проходило без того, чтобы ее мать не позвали к больному – просто почитать ему вслух. У нее были книги, которые она называла своей собственностью. Звали ее, и чтобы она утешила и приободрила; не было дня, когда не требовалась бы ее помощь в какой-нибудь мудреной работе по хозяйству – никто не смыслил в этом больше, чем она; не было дня, когда никто не пришел бы к ней за советом или просто поболтать.

Но соблазн, что охватил Салиму при одной только мысли о французских конфетах, был неодолимым. «А может быть, я получу целую пригоршню? Или даже две?» – И она бесшумно выскользнула через всегда открытую дверь.

В соседней комнате усердно трудились рабыни, двигаясь грациозно и тихо. В больших кувшинах они носили воду из водоема во внутреннем дворе, воду из реки Мтони, которую хитроумно проложенные трубы доставляли в самый дворец. Вода нужна была всюду, начиная с бань с их огромными чанами и бассейном и заканчивая бочками для полива цветов, кустов и деревьев, поилками для животных, а для питья людям требовались целые цистерны. Затем вода устремляла путь в море. Салима прокралась мимо рабынь, занятых добавлением в воду для утреннего омовения капель жасминового масла и розовой эссенции или тем, что они выбирали цветки апельсина из одеяний, окуренных накануне вечером мускусом и положенных на ночь в расшитые платья, чтобы те пропитались их ароматом.

За следующей дверью Салима увидела, как Адилах, нынешняя кормилица, сидит на стуле, широко расставив колени, полностью поглощенная кормлением грудью своего маленького сына, с такой же темно-коричневой кожей, как у нее. Босой ногой она тихо покачивает низкую колыбель, в которой спит Абдул Азиз, младший сводный брат Салимы. От матери-абиссинки маленький принц унаследовал едва ли не такой же цвет кожи, как у его молочного брата; Абдул Азиз лежал на подушке голенький, с толстым животиком и, вероятно, был вполне сыт и в высшей степени доволен и еще – как можно было судить по его глазкам и долгому зевку – он очень устал.

Незаметно Салима прошмыгнула в конец коридора и весело запрыгала вниз по ступенькам. Как и все другие лестницы в Бейт-Иль-Мтони, эта тоже была весьма коварна: ступеньки были высокими и неравномерными, к тому же сильно стертыми и сплошь покрытыми бугорками и вмятинами. Салима подстраховывала себя тем, что ладонью касалась стены при каждом прыжке – поручням, хотя они и были новые, она не доверяла с тех самых пор, как совсем недавно рухнули предыдущие: за долгие годы они просто сгнили во влажном воздухе Занзибара, напоенном солью, ну, и не без участия древесных жучков, чье тихое шуршанье слышалось во дворце постоянно. Она облегченно выдохнула, невредимой достигнув основания лестницы, и стрелой полетела через внутренний двор. Стройные газели обступили кормушку и щипали огромные пучки травы, ботвы и различных овощей.

Во дворе царил полный хаос: бродили и поклевывали предназначенные им зерна цесарки, гуси и утки. Высокомерно выступали на тонких ногах белые фламинго с черными клювами, а отливающий сине-зеленым павлин с укоризной взглянул на Салиму, хвастливо раскрывая хвост-веер. Но она машинально обшаривала глазами землю в поисках более или менее хорошо спрятанных яиц – по обычаю всех дворцовых детей. Главный повар всегда дарил им какое-нибудь лакомство, когда они приносили ему находки. Особенно он бывал щедр за страусиные, но охота за гигантскими яйцами была немалым испытанием – страусы были настроены весьма воинственно и тут же пускали в ход крепкий клюв, отпугивая возможных похитителей. Однако сегодня ее интересовало нечто более экзотическое, чем сладкие рисовые шарики или липкие миндальные коржики, или даже кусочки какой-нибудь балавы из кунжута, сахара, меда и фисташек.

Она пересекла открытое пространство и ворвалась в самое первое дворцовое здание, стоящее прямо у моря. Еще одна опасная лестница – только наверх, еще один просторный вестибюль. Не встретив никого из личной охраны султана, Салима перевела дух. На цыпочках она пробежала через покои отца, уставленные всевозможной иностранной мебелью: здесь стояло нечто, что называлось «диваном», и высокие, в рост человека, шкафы с дверцами. На стенах висели картины с изображениями людей. Недавно учительница говорила, что ни одному истинно верующему мусульманину не следует держать в доме такие кощунственные предметы… Салима презрительно фыркнула. Это еще раз доказывало, что учительница ничего не смыслит в действительно самых важных в мире вещах.

Перед дверью в конце последнего покоя она наконец остановилась.

Не было на земле более прекрасного места, чем это. Во всем Бейт-Иль-Мтони не было, на всем Занзибаре не было и даже во всем мире, который был знаком Салиме, не было. Ничто не могло быть чудеснее, чем бенджиле – большое круглое сооружение, выдававшееся далеко над морем, стоящее на крепких сваях. Изящно вырезанная окрашенная деревянная ограда опоясывала огромный балкон, места на котором было достаточно, чтобы устраивать большие праздники. Над бенджиле была возведена деревянная крыша в виде шатра, изнутри расписанная узорами с изображениями гранатов и цветов величиной с детскую голову.

В те четыре дня в неделю, которые Саид ибн-Султан, султан Занзибара, Маската и Омана проводил вне городской резиденции Бейт-Иль-Сахель, его почти всегда можно было найти в бенджиле. Отсюда можно было через морской лиман без труда увидеть Африку, а в хорошую подзорную трубу рассмотреть не только побережье. Отсюда можно было наблюдать большой корабль султана «Иль-Рахмани», стоящий на якоре в окружении маленьких лодок и парусных судов. В бенджиле всегда стояли наготове плетеные стулья – на случай неожиданного визита, например, главной жены султана Аззы бинт-Сеф, или его взрослых детей, с которыми он по многу раз на дню пил кофе, или для тех, кто хотел поговорить с ним. Как Салима в это утро.

Ее взгляд благоговейно и нежно следовал за отцом, который, казалось, ее еще не заметил. Заложив руки за спину, одетый в пурпурное одеяние, глубоко погруженный в мысли, он расхаживал по деревянному полу. Одну ногу он слегка приволакивал, там глубоко засела пуля, и ни один хирург не смог ее удалить. Беспрестанная боль служила ему напоминанием об одном сражении против мятежников-ваххабитов, в котором он защищал свой трон. Сколько Салима себя помнила, она всегда видела отца с белой бородой, однако больше ничто в нем не напоминало старика. Высокого роста, статный, он обладал силой молодого воина, и его окружала аура достоинства и мощи. Его удлиненное лицо с выдающимися скулами и аристократически изогнутым носом и его полосатый красно-желтый тюрбан свидетельствовали о благородном происхождении, а медового цвета кожа была упругой. В больших темных глазах читались доброта и мягкосердечие; только проницательный человек мог распознать на его челе тень напряжения и усталости.

Как султан он несет тяжкое бремя – так однажды объяснила Джильфидан дочери. И не только потому, что у него самые большие на острове плантации (около пятидесяти); он также уделяет огромное внимание торговле с другими странами, под его контролем – торговые пути в Восточной Африке, идущие через Занзибар. Сказать короче, он контролирует всю торговлю в этой части Африки. Кроме того, султан считал, что нужно устанавливать контакты с представителями других стран – с индийскими, арабскими и африканскими купцами острова и племенными вождями континента. А если на Занзибаре какому-нибудь кади (простому судье) с трудом удавалось вынести важный приговор или вали (наместник султана) затруднялся принять решение, то султан Саид не гнушался порой сам занять их место. Ее отец очень заботился о том, чтобы в султанате торжествовала справедливость и царили порядок, мир и благоденствие – и не только во всех его дворцах и домах. Он заботился не только о своей главной жене и многочисленных сарари, а брал на себя и заботу обо всех родственниках и многочисленных детях в Омане и на Занзибаре. Многих из них Салима вовсе не знала, других никогда и не узнает, потому что они уже умерли, а с некоторыми она познакомилась, когда они были уже совсем седыми.

Нет, благоденствие всего острова и большой части Африки было в его надежных руках. Так же, как и судьба Омана, когда там управлял наместник султана – его третий по возрасту сын Тувайни ибн-Саид.

К тому же над султанатом Маската и Омана на юго-востоке Аравийского полуострова висел дамоклов меч постоянной угрозы персидского вторжения. Как и при султане Ахмаде ибн-Саиде, сто лет назад основавшем династию Аль Бу Саиди, султан Саид ибн-Султан привел султанат к наивысшему расцвету. А на его генеалогическом древе сама Салима была пока лишь маленькой веточкой. И, несмотря на все величие, отец был открыт для каждого, кто хотел услышать его мнение, попросить совета или благословления как повелителя, он был готов принять и бедных родственников, приезжавших к нему даже из Омана, чтобы попросить денег у богатого двоюродного брата или дядюшки. И он никогда не смущался отправиться в одиночку верхом куда-нибудь на свадьбу к преданному рабу, чтобы поздравить молодоженов.

– Агуз! – воскликнул он озадаченно, заметив маленькую дочь. – Доброе утро! Что ты здесь делаешь в такую рань?

Агуз (старушка), было ласковым прозвищем Салимы, потому что она до сих пор обожала суп из молока, рисовой муки, сахара и ванили, которым обычно прикармливали грудных младенцев в дополнение к грудному молоку – а еще давали беззубым старцам.

– Доброе утро, – пролепетала Салима и добавила официальное обращение – хбаби (повелитель). Сияющими глазами она уставилась на отца и влажными от волнения пальцами мяла тонкую желтого цвета манго верхнюю рубашку, которая была надета поверх оранжево-красных штанов.

– Ну, подойди же ко мне, – поманил он ее правой рукой. Салима вприпрыжку устремилась к отцу, но на полпути нерешительно остановилась, увидев, что его белоснежные брови сошлись к переносице.

– В каком виде ты ходишь?

Она беспомощно оглядела себя. Первое, что бросилось ей в глаза, – ноги, по щиколотку припорошенные коричневой пылью. Пересекая двор, она не разбирала дороги. Она смущенно потерла левую ногу о правую, но грязные ступни нельзя было скрыть от острого взгляда отца.

– Это… ну… это… просто… – пробормотала она, – если бы я была в сандалиях, я бы наделала много шума и всех бы перебудила… и… и…

– Я не это имею в виду, – резко прервал ее отец. – Где твои украшения?

Салима вытянула руку и посмотрела на запястье – цепочка с тоненько позванивающими крошечными подвесками была на месте. Она ощупала шею. На месте были и многочисленные цепочки с амулетами: золотыми и серебряными дисками с выгравированными на них благословлениями и хурс (талисман, миниатюрная книжечка с избранными сурами Корана, укрытая в украшенный посередине сапфиром футлярчик из филигранного золота). Ее руки продолжили путешествие выше – к ушам – и ощупали каждое ухо, шесть золотых колец, которые она носила с шести месяцев. Лишь когда ее рука провела по косичкам, она поняла – в волосах не было золотых монет; перед сном рабыни снимали с нее только это украшение, а утром снова вплетали. Виновато посмотрела она на отца снизу вверх.

– Ты хочешь быть принцессой – или нищенкой? У тебя совсем нет гордости?

Салима опустила голову.

– Принцесса никогда не покидает покои без подобающих ей украшений. Это все равно, что разгуливать без одежды! Запомни это, Салима! – Отец щелкнул пальцами, и на зов явился его личный слуга. – Отведи принцессу в ее покои!

Держась за мягкую руку слуги, Салима вышла из бенджиле поникшая. Ее щеки полыхали от стыда, и теперь она не знала, что хуже: остаться без вожделенных конфет или разочаровать отца.

3.

– Но я не хочу уезжать из Мтони!

Протеста ее никто не услышал. Ее мать была занята тем, что руководила рабынями, что и как надо укладывать в дорожные сундуки: верхние одежды ярких тонов, щедро расшитые серебряными и золотыми нитями, узкие штаны, сандалии, игрушки Салимы, драгоценности, книги и серебряную посуду, которую Джильфидан так любила. Уже несколько дней все вертелось вокруг предстоящего переезда, и первоначальное воодушевление Салимы мало-помалу утихало – по мере того как вещи, всю жизнь ее окружавшие, исчезали в сундуках. И то, что мать к тому же не придавала этому никакого значения, превращало озабоченность Салимы в ярость.

– Я не хочу в Ваторо! – сердито и громко ревела она, сжимая кулаки и топая ногами. – Я хочу остаться здесь!

Джильфидан суетилась, щеки ее раскраснелись от напряжения и предвкушения скорого переезда.

– Да угомонись же ты наконец! – прикрикнула она на дочь, сверкая глазами и продолжая просматривать свежевыстиранное в реке, высушенное на солнце и разглаженное руками рабынь белье, рубашки и штаны, подаваемые ей прислужницами.

Не будет больше Метле. Не будет больше Ралуба. Сплошь чужие лица.

Гнев Салимы утонул в потоке слез. Жалость к себе душила ее. Глаза блестели слезами, и она не успевала вытирать их маленькими кулачками. Первые всхлипы открыли настоящие хляби небесные, и она забилась в разрывающем сердце плаче.

Мать вздохнула, кивком указала рабыне на стопку верхнего платья, чтобы и его тщательно уложили, и, взяв дочь за локоть, повела ее в спокойный уголок, где, опустившись на стул, посадила к себе на колени. Сил на сопротивление у Салимы почти не осталось.

– Салима, – начала бодро мать, но с теплотой в голосе, – разве ты совсем не рада, что будешь видеть Меджида ежедневно вместо одного-двух раз в неделю?

– Нет, ра-а-да, – всхлипнула Салима. – Но все равно… я не хочу… я не хочу уезжать отсю-ю-ю-да!

– Согласись, дитя мое, что Меджиду выпало большое счастье, когда наш господин и повелитель прежде времени объявил его совершеннолетним и передал в его верные руки дворец Бейт-Иль-Ваторо. И мы должны чувствовать себя польщенными, что Меджид попросил нас поселиться вместе с ним. – Рыдания Салимы перешли в икоту, которая помешала ей возразить, и Джильфидан продолжила: – Мне тоже не очень-то легко переезжать отсюда. В Мтони я провела большую часть жизни – это единственный дом, который я знаю.

Икая, Салима отняла руки от пылающего лица и взглянула на мать. В материнских глазах, на которые так походили ее собственные глаза, она прочла такую же озабоченность и тревогу. Джильфидан, поняв, что «поймана» на месте преступления, прижала дочкину голову к своей щеке…

– Ты же знаешь, много лет назад я поклялась Саре, что, когда она умрет, я позабочусь о Меджиде и Хадуджи как о собственных детях. А она поклялась мне, что, если Аллах призовет первой меня, она позаботится о тебе. Сейчас уже два года, как Сары нет в живых, а я так мало сделала для Меджида – с тех пор как он живет в Бейт-Иль-Сахеле. Сейчас самое время исполнить клятву, пока Меджид не обзавелся своей семьей. Ты понимаешь меня, ведь так?

Салима помедлила, но согласно кивнула и тихо засопела. Мать погладила ее по мокрой щеке, по косичкам – так мягко, так успокаивающе.

– К тому же твой отец решил, что надо пойти навстречу желанию Меджида. А мы должны следовать его указаниям. Так, как мы должны следовать воле Аллаха, вас ведь в школе этому уже научили? – Когда дочь в ответ снова кивнула, мать продолжила: – Все предопределено. Мы должны идти по пути, на который ступаем, и должны следовать по нему до конца, по каждому его изгибу. Никогда мы не должны сомневаться в том, что предначертал Аллах, и никогда мы не можем спорить с судьбой. – Сжав ладонями лицо дочери, она проникновенно и испытующе глядела в ее глаза. – Обещай мне, что ты всегда будешь думать об этом, что бы ни произошло!

Салима всей душой почувствовала, как важно ее матери, чтобы она это поняла, но вместе с тем она ощутила и неведомый доселе страх, некий оттенок протеста.

– Тебе понравится в Бейт-Иль-Ваторо, – помолчав, пообещала Джильфидан соблазняющим тоном. – Это очень красивый дворец, значительно красивее Мтони! А еще и город! Ты помнишь, как мы жили в городе? Ты была тогда совсем маленькая…

Плечи Салимы нерешительно приподнялись и тут же опустились. Смутно она припоминала узкие улочки и толпы людей; но больше в ее памяти ничто не удержалось.

– И там ты наконец познакомишься с другими твоими братьями и сестрами, они наверняка уже радуются твоему приезду…

Веселая болтовня Джильфидан сделала свое дело: слезы дочери быстро высохли, а на личике появилось выражение радостного предчувствия от переезда в новый дом и обретения новых друзей.

Однако прощание было горьким.

Сладкими были конфеты из фиников и меда, из инжира, коричные и имбирные, леденцы и желейные, миндальные и кокосовые – все то, чем одарил султан свою дочь в бенджиле; замечательным был шербет, холодный напиток из свежего сока фруктов, розовых лепестков и пряностей. Любезный жест отца, желавшего в прямом смысле подсластить ей отъезд, можно было назвать чрезвычайно умно разыгранной шахматной партией. Пока рот Салимы был набит сладостями, шквал вопросов, с которыми она обрушилась на султана, несколько поутих. Как-далеко-до-Ваторо-и-как-мы-туда-поедем? Сколько-братьев-и-сестер-у-меня-в-городе-и-есть-ли-там-животные? И только тогда султан Саид смог спокойно побеседовать с Джильфидан.

Горьким и соленым было прощание – как женские слезы. В последние дни они лились как из ведра, когда толпы сарари и прислужниц, подруг и соседок в Мтони и вокруг Мтони устроили паломничество в покои Джильфидан, чтобы выразить печаль и тоску, чтобы сказать последнее «прости», пожелать счастья и подарить прощальные подарки.

А как было чудесно, просто невероятно чудесно в последний раз нанести визит вежливости принцессе Аззе бинт-Сеф, верховной правительнице Мтони! Хотя она и была маленького роста, главная жена султана всегда держалась так прямо, что и сидя, она, казалось, смотрела на всех свысока – когда каждый день устраивала прием всех домочадцев и милостиво принимала изъявления в преданности и почтении.

Без большой свиты главная жена и шагу ступить не могла – к урожденной принцессе из семьи правителей Омана никто не смел приближаться даже на локоть; выражение ее лица всегда было недовольным и высокомерным, губы – презрительно поджатыми; весь ее облик не оставлял никаких сомнений, что на иерархической лестнице она стоит сразу после Пророка. Следом за ней несколько ступенек оставались пустыми, потом – султан, а после него очень долго вообще никого.

Джильфидан не уставала умолять дочь о снисхождении к принцессе Аззе – ведь той было отказано в счастье родить султану ребенка. Но Салима все равно терпеть ее не могла; она боялась злого языка главной жены султана – так же, как и ее вечно плохого настроения. Как и всякий обитатель Бейт-Иль-Мтони. Как и сам султан.

Тем восхитительнее было то, что принцесса Азза в этот раз поднялась с подушек и приняла их стоя, протянув маленькую нежную руку для поцелуя. Нет, сердечным их прощание не назовешь, но все же впервые главная жена выказала хоть какое-то уважение к Джильфидан.

В последний раз им пожимали руки, в последний раз с ними обменивались поцелуями в щеку… Когда солнце зашло, они вместе со всеми совершили последний намаз; выйдя из празднично освещенного дворца, Джильфидан прошла в большую лодку по импровизированному трапу – по доске, с обеих сторон поддерживаемая евнухами, бредущими по мелководью. Резные латунные фонари освещали роскошную султанскую барку, бросая дрожащие разноцветные отблики на шелковые подушки, а на корме и носу лодки висело по одному простому флагу, без узоров и символов. Они были красными, как кровь, которая была пролита в борьбе за династию. В лодку Салиму перенес один из евнухов и осторожно опустил на подушки под балдахином; она чувствовала себя настоящей принцессой. Объятая теплым ночным воздухом и теплыми руками матери, она казалась сама себе хорошо охраняемым сокровищем. Однако ее желудок болезненно сводило от женского плача, разрывающего сердце, от жалобных прощальных возгласов:

– Веда, веда! Прощайте! Прощайте!

Иначе подействовали на нее шум волн и ритмичные удары весел по воде – ее сердце вдруг стало огромным и вбирало в себя заунывное пение гребцов. И было очень просто – утонуть в серебряном сиянии звезд, которые здесь были так близко, отражаясь в воде, ближе, чем если смотреть на них из окна или с верхней террасы дворца. Как будто барку несло прямо в усеянное звездами небо… Салиму убаюкало, к тому же ее живот был набит сладостями, а сознание переполняли картины, слова и звуки… Она крепко спала.

На следующее утро, держась за руку старшего брата, Салима обследовала свой новый дом – Бейт-Иль-Ваторо, ковыляя в новых деревянных сандалиях на каблуках – она еще только училась ходить на них; застегивающиеся на кожаные ремешки, они были украшены орнаментом, жемчугом и кисточками. Старые добрые мягкие туфельки без задника были бы намного удобнее, но они затаились в глубинах невесть какого сундука. Салима была твердо убеждена, что деревянные сандалии называются кубкаб только потому, что их цоканье по каменным полам звучит именно так: кубкаб, кубкаб, куб-кубкаб.

– …а здесь будут мои покои.

Глаза Меджида сияли уверенностью – отныне он был сам себе хозяин в собственном доме – доме, где все напоминало жужжащий пчелиный улей, все устраивалось так, как хотел новый владелец дворца. С одного места на другое передвигали кровати, всевозможные сундуки и ящики, стулья и столы, маленькие и большие; великолепные персидские ковры и свежие белые циновки раскатывали на подметенном полу. В стенных нишах ставили одна на другую выкрашенные в зеленый цвет деревянные полки, а в них расставляли изысканное стекло и расписной фарфор, начищенное серебро и драгоценные часы. Стены были сплошь покрыты зеркалами и настенными коврами, а в покоях Меджида – восхитительного вида оружием: мечами, саблями, богато украшенными кинжалами и мехами, а еще чучелами – головами диких животных.

– Тебе нравится мой дом? – Лицо старшего брата озаряла гордость хозяина. А Салима чувствовала скорее разочарование, которое возрастало с каждой комнатой, с каждым коридором. Ваторо был в безупречном состоянии, он был похож на другие дома султанской семьи, расположенные непосредственно у моря, но в сравнении с просторным Бейт-Иль-Мтони он показался ей тесным и душным. А шум, который проникал сюда снизу, из города и из гавани, был просто невыносим. Неужели здесь отныне она обязана жить?

Но счастье Меджида, казалось, переполняло его, и поскольку Салима не решилась омрачить его хоть немного, она ограничилась коротким кивком.

– А сейчас мы пойдем к другим детям? – Надежда вернулась к ней вместе с радостью от переезда.

– Да нет, они все сейчас прилежно учатся в Бейт-Иль-Сахеле, – смеясь, объяснил Меджид.

Естественно. Она слышала целый хор детских голосов, когда барка подплыла к берегу – к месту причала в Бейт-Иль-Сахеле. Сонная, Салима тогда протерла глаза и посмотрела вверх на освещенные окна, откуда высовывалось множество детских головок больших и маленьких. Приветствие братьев и сестер было бурным и радостным, слегка поддразнивающим и неуклюже-грубоватым, как это частенько случается с мальчишками, но ничто другое не сделало бы Салиму счастливее, чем общее внимание ее сводных братьев и сестер. Однако ее мать слишком скоро собралась в Ваторо, чтобы не заставлять долго ждать Хадуджи, но успела утешить дочь обещанием, что скоро они снова приедут в Бейт-Иль-Сахель.

– Ты отвезешь меня в Бейт-Иль-Сахель?

– Не получится, Салима, у меня здесь хлопот полон рот. Но скоро ты поедешь туда с твоей матерью, это я могу тебе обещать.

Скоро. Для взрослых это всего лишь маленькое слово, брошенное вскользь; для ребенка же это слово означает очень долгое ожидание. Салима снова кивнула, в этот раз решительнее, но голова ее поникла.

– Не грусти, Салима. Пойдем, я что-то тебе покажу, это развеселит тебя.

Она послушно семенила рядом с Меджидом. Они спустились вниз – как много здесь лестниц! Однако спускаться по ним значительно удобнее, чем в Мтони. Наконец они очутились во внутреннем дворе.

– О-о-о-о, – выдохнула Салима, увидев белые меховые комочки – они лениво прыгали или тихонько жевали. – Кро-ли-и-ки!

– Пойди выбери себе одного, – подбодрил ее Меджид и с довольной усмешкой наблюдал, как его маленькая сестричка осторожно пробирается среди грызунов, потом наклоняется и берет одного на руки. Сияя, вытянутыми вперед руками она обхватила крольчонка поперек туловища, а он тут же принялся отбиваться задними лапами и выглядел при этом не очень счастливым. Меджид расхохотался.

– Смотри, как надо держать! – и он удобно уложил зверька в сгиб локтя. – Иначе ему будет больно.

Салима потерлась щекой о мягкую шерстку, пахнущую скошенной травой, и испустила счастливый вздох.

– Спасибо, Меджид! Я должна сейчас же показать его умм!

– Умм, Умм! Мама, мама! – вскоре ее голосок был слышен во всех уголках дворца, но отовсюду ее выпроваживали с ласковыми упреками, что она мешает работать: распаковывать сундуки, передвигать мебель или наводить порядок.

– Умм, посмотри, что подарил мне Меджид!

Джильфидан в это время как раз отдавала распоряжения двум служанкам, куда и как из освобождаемых сундуков надо раскладывать одежду.

– Умм, да посмотри же!

– Чуть позже, дитя мое, – тихо пробормотала Джильфидан, с отсутствующим видом погладив дочь по голове. – Сейчас моя помощь очень нужна Хадуджи.

– Умм… – Салима не успела и рта открыть, как мать выбежала из комнаты. Она растерянно посмотрела ей вслед.

– Тогда мы будем играть с тобой, – прошептала она в длинное крольчачье ухо. Она осторожно опустила пушистый комочек на пол и поскакала за новым другом на одной ножке, а за ним вдруг на свежих циновках потянулись следы – маленькие коричневые шарики.

– Да нет же, не туда! – закричала Салима, когда кролик забился под сундук на ножках. – Не туда! Ну-ка сейчас же вылезай!

Она встала на колени и поводила под сундуком рукой, но ей достался только пушистый клок.

Сколько бы она ни сердилась и ни умоляла, кролик и не подумал откликнуться на ее призывы.

Салима сдалась и медленно встала на ноги, ощущая в животе странное чувство.

Она уныло выскользнула из комнаты, ловко лавируя между слугами, да никто и не обращал на нее никакого внимания. Она почувствовала себя потерянной, лишней… Ей нигде нет места! В конце концов Салима нашла себе убежище в одной из стенных ниш, куда и спряталась, поджав ноги и положив голову на скрещенные руки – под самой нижней полкой с серебром и фарфором. Ее охватило неведомое доселе чувство – чувство пустоты, которое с каждым ударом сердца становилось все больше и больше. Чувство, которому она сумеет дать имя значительно позже – спустя много-много лет.

Одиночество.

4.

Ночь опустилась на Бейт-Иль-Ваторо и приглушила шумное дыхание города до шепота. Бледное сияние звезд лилось с неба вниз, и Джильфидан смотрела в окно на посеребренный силуэт минарета и купол мечети. Со стула она поднялась на широкую постель из украшенного резьбой розового дерева, которое, будучи далеко не новым, все еще источало сухой запах, похожий на аромат роз. Она осторожно задернула тюлевый занавес и тихо вытянулась рядом с дочерью.

Это было лучшее из всего, что ей подарила жизнь. Маленькие ручки Салимы крепко вцепились в деревянный кораблик, один из тех, которые она хотела сегодня отправить в плавание. Но, к ее величайшему огорчению, в Ваторо не было подходящего бассейна и не было реки, такой, как Мтони. Джильфидан предлагала дочери подарить кораблики Метле, Ралубу и другим детям в Мтони, но ее предложение вызвало бурный протест и потоки слез, которые иссякли только тогда, когда дитя уснуло. Салима чувствовала себя глубоко несчастной, и это чувство изливалось слезами, которые она в последнее время лила ручьями, – это она-то, которая плакала так редко, сдерживаясь даже тогда, когда падала и разбивала колени!

Желтый свет масляной лампы освещал детское личико. Пальцы Джильфидан легко коснулись лба дочери. И сейчас, во сне, ее бровки были сурово нахмурены, а морщинки в уголках рта, которые всегда собирались в очаровательную улыбку, были сурово натянуты.

Плоть от ее плоти; тело, зародившееся в ее теле и там сформировавшееся. Маленькое отражение ее самой; и все же вполне самостоятельное существо. Она мало чем походила на отца, но тем не менее была его истинной дочерью: это от него она унаследовала гибкие и стройные члены, изгиб завитка ушных раковин; мягкий разрез глаз, диспропорцию губ: верхняя была тонкой и узкой, в то время как нижняя – полной и чувственной, а иногда энергично выдвигалась вперед.

С ее лицом, круглым и плоским, как луна в полнолуние, и длинноватым носом со слегка приплюснутым кончиком ей никогда не быть столь же совершенной красавицей, как ее сводная сестра Шарифа. Или как другая сестра – Холе, впечатляющая красота которой вошла на Занзибаре в пословицу – «быть красивой, как принцесса Холе». Холе часто называли найм-аль субх – утренняя звезда. Но красавица Холе все еще страдала от насмешек, которые сопровождали ее с тех пор, как однажды она показалась в окне Бейт-Иль-Сахеля без никаба, желая увидеть соревнования в честь султана. Некий воин из Омана увидел ее лицо и забыл обо всем на свете, поэтому не заметил, как копье противника впилось ему в ногу, и только скептические замечания и хохот вокруг обратили его внимание на рану.

Султан любил красивых женщин, и поэтому его красавицы дочери были ему всех дороже; он одаривал их особенно ценными украшениями, доверял им самые почетные задания и часто призывал к себе, чтобы посоветоваться с ними о некоторых делах. Зависть и ненависть – вот что было наградой Шарифе и Холе за особую любовь к ним отца, за особое место, какое они занимали. Ничего из того, чего желала Джильфидан дочери, – а желала она ей только гармонии и всеохватной любви. Такая судьба Салиме не грозила; никто не будет называть ее презрительно «кошкой», потому что позавидует ее сливочной коже – или зеленым, синим или серым глазам, или белокурым или рыжим волосам, и никогда ее Салима не почувствует себя униженной – она не чернокожая и у нее нет курчавых волос.

– Слава Аллаху, – пробормотала Джильфидан, – за то, что создал моего ребенка таким, как и следует…

Однако дочь ее тревожила, каждый день давая новый повод для беспокойства. От кого она унаследовала упрямство? Уж точно не от матери… Временами она такая дикая и необузданная! Вместо того чтобы, как все девочки ее возраста, прилежно заниматься рукоделием, она не может усидеть на одном месте, вечно вскакивает и мчится куда-то, бросив как попало нитки для плетения кружев или для вышивания замусоленными и безнадежно запутанными. Позавчера ее поймали во время прогулки на одну из плантаций – она залезла на пальму. Подумать только – без страховочной веревки! Крепко обхватив ствол руками и ногами – в точности как колобус! – она сверху громогласно окликала всех проходящих и радостно их приветствовала. Сердце Джильфидан едва не выскочило из груди, когда она увидела дочь на головокружительной высоте; и она была просто вынуждена пообещать Салиме всевозможные чудеса, лишь бы та спустилась на землю. Счастье, переполнившее ее, когда дочь слезла с дерева живая и невредимая, было гораздо сильнее, чем порыв наказать негодницу.

– Прости меня, что я так мало бываю с тобой! – прошептала Джильфидан. Салима доверчиво переменила позу, устроила голову поудобнее, наморщила лоб… У Джильфидан комок застрял в горле. Мать знала, что дочке очень одиноко здесь, в Ваторо; знала, как она страдает от одиночества, здесь у нее нет друзей и не с кем играть, а родная мать занята с раннего утра до поздней ночи – у нее еще меньше свободного времени, чем в Мтони. Сестра Меджида Хадуджи с трудом училась управлять таким большим дворцом и постоянно нуждалась в советах, руководстве и помощи.

– Поверь мне, малышка, я знаю, как тебе плохо!..

Одиночество дочери было сродни одиночеству самой Джильфидан, которое она испытывала в первые дни в Мтони, попав туда ребенком едва ли старше Салимы. О многом она больше не думала – только о том, что потеряла в Мтони свой первый зуб. Как и Салима.

А то, что было до этого, за давностью лет было забыто и стерто из памяти, даже во сне не снилось. Высокие горы и снег, широкие реки и большие озера. Зимы. Холодные зимы, такие холодные! Темные дремучие леса, пестрые лесные цветы и освещенные солнцем луга такого зеленого цвета, какого не встретишь даже на Занзибаре. Воспоминания, похожие на легчайший вздох или намек на чувство. Отец, мать. Брат, сестра. Лица поблекли, голоса бесследно растворились в воздухе.

Кругом бушевала война, и банды мародеров рыскали по их землям. Отец спрятал их в безопасном месте – в комнате под землей, черкесское слово для такой подземной комнаты Джильфидан давно забыла, никогда такого слова на арабском или суахили она не встречала – не было похожих комнат на Занзибаре.

Но бандиты все-таки их нашли, убив мать и отца, чьи тела она увидела на земле, а всех детей забрали с собой, каждого посадив перед собой на коня. На первой развилке дорог исчез всадник с братом, за вторым поворотом – другой, с маленькой сестрой, кричавшей не переставая, пока ее не перестало быть слышно.

Долгий путь верхом. Трудный путь. Большой город, больше, чем все, что Джильфидан видела до сих пор. Хорошая еда, баня, красивые платья и много других девушек и молодых женщин. И мужчины, степенно ведущие разговоры за кофе и чаем, шербетом и сладостями; и тот, кто увез ее за море.

– Сердце мое. Звезда очей моих, – прошелестела Джильфидан, когда игрушка наконец выскользнула из пальцев Салимы, которая снова перевернулась на другой бок, прямо в объятия матери, спрятав голову на ее груди.

А потом был Мтони. Чужие люди и чужие наречия. Но скоро она познакомилась с Сарой, которая не только говорила на ее языке, но и разделила ее судьбу. А еще была Зайяна, дочь султана, которая обучала Джильфидан арабскому языку и суахили и ходила с ней в школу.

Дни одиночества Салимы тоже сочтены. Для Ваторо и только для одной девочки не стали нанимать учительницу из Омана. По воле султана дочь Джильфидан будут каждый день возить на уроки в Бейт-Иль-Сахель, а вечером привозить домой. Никогда еще мать и дочь не разлучались так надолго, и на сердце у матери было тяжело.

Что будет с ее дочкой среди одних мальчишек Бейт-Иль-Сахеля? Кроме того, Салима уже умела бегло читать, свободно знала наизусть добрую треть Святого Корана – зачем ей учиться? Слишком много знаний – это нехорошо для девочек. Если только эти знания и умения не касаются чисто женских добродетелей и навыков. А окружение мальчишек окажет плохое влияние на ее дочь – и та станет еще более дерзкой и самостоятельной.

Но воле султана нельзя противиться, и Джильфидан пришлось покориться. Как она всегда покорялась. Она была твердо уверена, что все в руках Аллаха. Только по воле Всевышнего она стала наложницей султана, ее повелителя, всегда доброго и справедливого. Султан никогда не был груб с ней. И по воле Аллаха она рано потеряла свою первую дочь, но потом Аллах щедро вознаградил ее, послав ей Салиму.

И хотя Джильфидан незыблемо верила в то, что все в жизни предопределено, иногда она молилась о том, чтобы ее дитя прожило лучшую жизнь. Да не испытает ее дочь страха и пусть никогда не будет насильно оторвана от родины. Пусть Аллах даст ей хорошего мужа и много здоровых детей.

Как мало дать ей может она, ее мать! Что ей остается, кроме усердных молитв?! А еще она должна научить дочь всему, что ей понадобится для такой жизни.

Все остальное в руках Аллаха.

Дикорастущие

Танцуй быстрее;

И джинн придет – танцуй еще быстрее.

Занзибарская народная песня

5.

– Но тех там, наверху, ты не достанешь – спорим?

Одна бровь Салимы скептически изогнулась. Она уже не носила челку и множество тоненьких косичек – теперь ее лоб открыт, а волосы, забранные в золотую сетку, достигают талии; за первым выпавшим молочным зубом последовали другие, и их место заняли коренные. Она очень выросла – даже слишком для своих двенадцати лет – и было в кого: оба родителя высокого роста. Салима была стройная и сильная, как ее отец, однако долговязость и неуклюжесть, знаки возраста, еще ее не покинули, чем она напоминала жеребенка.

Она еще раз осмотрела заряженное ружье, вскинула его и встала в позицию, как ее учил Меджид. А Меджид оказался хорошим учителем не только в стрельбе по тарелочкам и из пистолета, но и в умении обращаться с копьем, кинжалом и саблей. Зажмурив один глаз и положив палец на спусковой крючок, Салима прицелилась в банку высоко в кроне дерева. Она застыла, дожидаясь момента, когда в голове прояснится, а в животе щелкнет что-то, похожее на сытое короткое урчанье сундучного замка. Вот тогда она и нажала на курок. Эхо выстрела разнеслось по лесу, и сквозь дымовую завесу она с удовлетворением все же увидела, как падает похожая на шнур голая ветка. Плод манго просвистел вниз, с чавкающим звуком упал на землю среди других сбитых плодов и, расколовшись, растекся ярко-желтым фруктовым соком.

Салима опустила нарезное ружье и с торжествующей улыбкой повернулась к сводному брату Хамдану, почти что ее ровеснику. Тот задумчиво чесал в затылке, и тюрбан его чуть не слетел с головы, обритой наголо, как положено взрослым мужчинам и юношам.

– Неплохо, – равнодушно, что давалось ему с явным усилием, пробурчал он и, чтобы не выдать восхищения, добавил с ухмылкой: – Для девчонки.

Кто из них сильнее, быстрее, ловчее? Они спорили об этом постоянно. С самого начала. Соревновались самозабвенно. И казалось, Аллах простер над ними благословленную руку, дабы охранить обоих от всякого зла. Так это и произошло, когда Салима в последний момент увидела перед собой преграду – кривой ствол пальмы, перегораживающий дорогу. И ей ничего другого не оставалось, кроме как на полном скаку выпрыгнуть из седла. Так случилось, когда стрела, выпущенная Хамданом, вонзилась ей между ребрами – я хотел только посмотреть, насколько глубоко она входит! Если дети султана и были с трудом сдерживаемой шумной компанией, то эти двое – Салима и Хамдан – были просто неуправляемыми.

В ответ на его замечание глаза Салимы сузились, уголки рта презрительно напряглись. Она быстро повернула голову в сторону мангового дерева и показала на плод, висевший примерно на той же высоте, что и тот, который она только что сбила:

– А вон тот – твой!

– Раз плюнуть, – надменно заметил Хамдан и вскинул ружье.

Абиссинской прислужнице по имени Киаламбока удалось преодолеть тоску одиночества – она впервые осталась одна. Ведь раньше, какую бы работу по дому она ни выполняла, ее повсюду сопровождала девчушка, которой абиссинка на своем языке день-деньской объясняла, что именно она сейчас делает, а когда Салима стала немного понимать по-абиссински, Киаламбока принялась рассказывать ей о своей родине, о львах и слонах, о злых колдуньях; от всех этих историй у принцессы в сладком ужасе замирало сердце. А сейчас свой каждый свободный час, когда он у него выпадал, с Салимой проводил принц Меджид. Кролики были не единственными животными в Бейт-Иль-Ваторо. Первыми открывали список пестрые петухи в клетках. Не обычные, а привезенные со всех концов света бойцовые, очень скоро многих Салима сочла своими, и они дрались с петухами Меджида. Очень часто брат и сестра совершали поездки верхом, и Меджид обучал ее искусству ведения охоты и боя. К большому неудовольствию Джильфидан.

– Точно промазал! – прокомментировала Салима выстрел Хамдана.

– Нет, я попал! Именно так, как и задумал, – возразил братец, который вдруг очень заинтересовался устройством ружья; он отлично знал, что выстрел только тогда считается удачным, когда пуля попадает в стебель, а плоды падают на землю.

– Ну и пусть! Все равно выиграла я, – со смехом провозгласила сестра, на ходу закидывая ружье на плечо и отвязывая поводья вороной кобылы, привязанной к дереву неподалеку, рядом стоял гнедой конь Хамдана.

– Подумаешь, ты всегда боишься, что я выиграю! – закричал мальчик, но пошел за ней.

– А вот и нет! – все еще заливаясь смехом, Салима вскочила в седло. – Я только не хочу твоего позора – а то совсем проиграешь. Девчонке, – поддразнила она его.

– Ха-ха, – с горечью улыбнулся Хамдан, подмигнул ей и тоже взлетел в седло.

С маленькой просеки они направили коней в густую зелень, пробираясь сквозь раскидистый кустарник под свисающими ветвями. Всей душой Салима противилась посещению школы в Бейт-Иль-Сахеле. Она как будто предчувствовала, что первые дни, проведенные там, в корне изменят ее взгляд на некоторые вещи. Если в Мтони она дерзко противостояла учительнице и была бесспорным лидером учеников, вызывающим лишь восхищение, то интерес мальчиков Бейт-Иль-Сахеля к новой сестричке быстро угас. Сводную сестру Шавану, тоже живущую там, Салима видела редко, потому что та школу уже закончила, хотя была старше Салимы на один только год. А от сестры Нуну, от рожденья слепой и смертельно завидующей всем, кто мог видеть, Салима старалась держаться подальше.

Однако за ту неделю до пятницы, выходного дня, пока Салима сидела со скрещенными руками и упрямо выдвинутой нижней губой, случилось нечто удивительное. Она забыла все прежние школьные мучения, забыла, что терпеть не может сидеть и молчать, зачарованно слушая учительницу, которая умела преподносить материал интересно и одновременно весело. И вскоре Салима совершенно подпала под ее обаяние и бегала за учительницей, как собачка, стараясь обратить на себя ее внимание прилежанием и умом. Равнодушие сводных братьев обернулось ненавистью, и не один раз они под водительством Хамдана не только зло подшучивали над ней, но и частенько распускали руки. Это продолжалось до тех пор, пока однажды Салиму не обуял такой гнев, что она с разбегу набросилась на Хамдана и стала колотить его, кусать и царапать… Слуги бросились к ним и с трудом разняли детей. Хамдан с разбитым носом вдруг начал смеяться и задорно подмигивать Салиме, кипевшей от злости, – это был один из тех таинственных моментов, когда рождается дружба.

– Спорим, что до города я обгоню тебя, сестренка? – услышала она позади себя; вызов ей показался заманчивым. Тропинка была узкой, в некоторых местах едва мог пройти человек, не говоря уж о крепком арабском скакуне, а низкие ветки представляли собой серьезную угрозу для всадника.

– Попробуй, – небрежно отозвалась она и резко ударила по бокам лошади. Оба с громкими криками пустились вскачь через подлесок, через заросли, а ветки хлестали по их лицам.

– Ну подожди, сейчас ты у меня получишь! – рычал Хамдан, когда тропинка исчезла в траве, а над зарослями кое-где стали появляться высокие пальмы.

Салима лишь смеялась в ответ и понукала кобылу бежать быстрее через шамбы (плантации), в сторону широкой дороги, которая шла от Мтони в город. Бок о бок скакали они по плотной земле, нисколько не заботясь о том, что из-под копыт лошадей, когда они скакали по лужам, летят грязно-бурые брызги.

– Первая! – пропыхтела Салима и ловко остановила лошадь, когда они достигли первых домов города, у большого одиноко растущего дерева. В его толстую кору были вбиты костыли – так высоко, как только мог достать человек, чтобы пригвоздить злых духов к стволу, чтобы те не проникли в жилища. Меж древесных корней были разбросаны бананы и яйца. Тут же стоял маленький глиняный горшочек для воскурения благовоний, в щелях ствола торчали маленькие записочки или нанизанные на нитку пестрые шарики из глины размером с жемчужину. Все это было частью одного большого колдовства – для отпугивания злых духов.

Задыхаясь, но с торжествующей улыбкой Салима медленно кружила на фыркающей кобыле вокруг танцующего на месте гнедого, готовая в любой момент начать спор, кто из них вышел победителем на сей раз.

– Салима, – озабоченно прохрипел Хамдан, у которого горло свело от скачки, и провел рукой по своим горящим щекам.

Она тут же все поняла и остановила лошадь. Из висящей седельной сумки, где она хранила патроны, Салима извлекла черный комок, в котором что-то металлически засверкало, и начала встряхивать его, пока не распутала. Получилась маска: две соединенные между собой полоски тяжелого блестящего шелка, окаймленные серебряным кружевом. Верхняя прикрыла лоб, нижняя – нос и скулы, а глаза, кончик носа, рот и подбородок остались открытыми. Прикрепленные к ним цепочки Салима обмотала вокруг головы несколько раз, чтобы эта маска, которую она носила с девяти лет вне дома, не соскользнула. Затем она быстро извлекла из той же сумки шейлу – большой платок черного шелка, вверху прозрачный и легкий, ниже – плотный и жесткий, он тоже был расшит узорами из серебряных и золотых нитей. Она расправила шейлу на затылке и на плечах, и он волнами заструился вниз, прикрывая длинные штаны до щиколоток. Чтобы он не слетел с нее во время езды, она кокетливо закинула его край за плечо, закатив при этом глаза. Хамдан понимающе засмеялся, и они продолжили путь.

Не торопясь они ехали по кварталу с названием Глиняный город. Где-то далеко отсюда плескалось море. А здесь их окружали хижины – низенькие, прилепившиеся друг к другу. Они были сделаны из циновок, скрепленных глиной, – домики с крышами из пальмовых листьев. Исхудалые женщины, завернутые в юбки, почти прозрачные от ветхости и выцветшие добела, варили прямо перед хижинами рис. Голые ребятишки, у которых можно было пересчитать ребра, стояли тут же, на их заостренных личиках с огромными глазами читалось нетерпеливое ожидание. И глядя на коров, тупо стоявших вокруг, невозможно было вообразить, что из их костлявых тел кто-то выдоит хоть каплю молока. Мужчины выглядели более сытыми – их черная кожа блестела на солнце, – они сидели группами и жевали бетель.

Здесь, в Глиняном городе, трудно было понять, кто из его обитателей шатко-валко зарабатывал себе на жизнь – носильщиком или подсобным рабочим в порту, – а кто был рабом на плантации или же у торговца. Тут не слишком заботились об «имуществе», а у кого-то просто не было охоты пошевелить для работы пальцем. Всякий раз, когда Салима проезжала через этот богом забытый квартал, она испытывала невероятную смесь злости и сочувствия, отчаяния и беспомощности, от которых у нее замирало сердце, и она могла перевести дух, лишь когда они были за пределами удручающего квартала.

Узкая коса отделяла остров от небольшого – в западной оконечности – треугольного полуострова на коралловой породе. Во время отлива коса почти пересыхала, и ее можно было перейти вброд. Во время прилива здесь была тихая лагуна, где плескалась коричневатая вода. Коса отделяла остров от места, где, собственно, и берет начало город Занзибар. Природный откос вел к броду, прошлепав по которому, Салима и Хамдан оказались в Каменном городе.

6.

На этом полуострове, формой напоминавшем широкий и тупой наконечник копья, которое бросили на восток, в сторону Африки, однако оно не достигло цели, а упало сюда, билось сердце Занзибара. Сердце, работающее как часы, без устали перегоняющее кровь – а это суда, товары и люди, – настоящий круговорот в торговле.

После поездок в город – раньше с Меджидом, а потом и с другими сводными братьями – Джамшидом, Хамданом – Салима хорошо его знала. С севера город открывался кварталом Малинди, который соседствовал с Глиняным городом. В Малинди жили индийцы: индусы из Бенгали, мусульмане из Бомбея и Гуджарата. Салиме не надоедало разглядывать фасады домов из ажурного камня, тонкие и изящные, как настоящее кружево; восхищаться радугой окрашенных стен, все еще праздничных, хоть и выцветших и шелушащихся от муссонов и солнца; красные, как рубин, розовые, как перламутр, и желтые, как карри – как недолгие занзибарские заходы солнца; бирюзовые и светло-голубые, как воды, омывающие Занзибар. Был здесь и настоящий индийский базар, где торговали коваными украшениями из серебра, филигранно отделанными кинжалами и яркими тканями в рулонах, а неподалеку на сук, ярмарке, были мясные ряды. Индуистское кладбище находилось на противоположном конце полуострова, на юге, в квартале Ммази Ммоджа и в непосредственной близости от глиняных хижин, чуть подальше от лагуны уходивших уступами вверх и образовывавших грязную слипшуюся мешанину из гнилых крыш, крошащихся стен, всевозможного мусора и развалин.

Совсем рядом с лагуной, вполне судоходной во время прилива, был устроен невольничий рынок с многочисленными помещениями для будущей рабочей силы. По требованию англичан торговля рабами на Занзибаре стала заметно сокращаться и была разрешена лишь в пределах султаната Занзибара и его африканских владений; вывозить же рабов на Аравийский полуостров и в Оман, на острова Индийского океана, в Западную Индию и в Южную Америку было запрещено. Но несмотря на то, что английский флот контролировал африканское побережье, контрабанда и нелегальная работорговля процветали.

Узкие извилистые улочки впитывали в себя зной и присущие Каменному городу запахи, как губка. Забродившие сладкие фрукты, сдобренные морской солью, вездесущий удушливый запах специй. Неопределимый смрад, поднимающийся от переливчатых черных или зеленоватых луж; острые и тяжелые человеческие и звериные запахи: от блеющих коз, орущих ослов, пронырливых крыс и охотников на них – мяукающих кошек; от кудахчущих кур и воркующих голубей в клетках и спокойно бредущих коров. Бездомные, оголодавшие шелудивые псы – с шерстью, кишащей блохами, – исступленно бросались на отбросы или разлагающиеся останки котенка, устраивая иной раз за них дикие драки с оглушительным лаем и злобным рычанием. Дома источали свойственный только им запах, гнилой и кисловатый, запах влажной штукатурки и серо-зеленых грибов и водорослей. От влажности разбухали массивные двери, сплошь покрытые резьбой – орнаментом или изречениями из Корана – или узорами из бесчисленных шляпок гвоздей. Здесь в центре был расположен сук Мухого, где продавались рыба и удобрения, тоже вносившие свою ноту в палитру запахов; здесь же можно было купить плоские лепешки, неочищенный рис и зерно, хлопчатобумажные ткани, а еще маниоку, растертую или выпрессованную, измельченную или вымоченную. На всех углах сидели на корточках нищие – с пустыми глазницами или другими увечьями. Если же какая-нибудь женщина проходила между высоких зданий вниз по переулку и грациозно поправляла на лице шейлу, иногда на ее руке мелькал нежный красно-коричневый узор, нанесенный хной и оставшийся от недавнего праздника.

Салиму одинаково притягивало все новое – будь то благовонные запахи или смрад, сияющая красота или грязное уродство. Собственно говоря, ей вообще не пристало находиться здесь, и она была рада, что ее лицо скрыто шейлой, и это вкупе с платьем и украшениями говорило только о том, что она девушка из богатого дома, но никак не дочь султана. Не подобало сейидам – принцессам – в возрасте Салимы и женщинам благородного происхождения выходить из дома, кроме как по приглашению на чаепитие к подругам, или навещать больных подруг или знакомых, или по необходимости обратиться в суд. Законом это не возбранялось, просто этого требовали приличия, и те, кто придерживался подобных правил, умел приятно проводить часы досуга в пределах дома, в окружении рабов, исполнявших малейшие хозяйские прихоти. Однако с тех пор как султан отбыл в Оман, некоторые правила соблюдались не так строго. Поначалу, правда, бразды правления островного государства – соответственно обычаю – принял на себя Халид ибн-Саид, самый старший из всех живущих на Занзибаре принцев, и строго следил за соблюдением принятых норм поведения. Но вскоре мучительный кашель свел его в могилу. Это, правда, никого не взволновало, ибо он донимал принца Халида все последние годы. Меджид, следующий сын, был как представитель султана более мягким, а уж своей любимой сестре Салиме он и вовсе ни в чем не перечил. Старшая же сводная сестра Меджида Холе, которой было поручено приглядывать за женщинами во всех султанских дворцах, была перегружена обязанностями, в первую голову – улаживанием постоянных ссор и неутихающих конфликтов на почве ревности.

– Интересно, что отец привезет нам из Омана? – подал голос Хамдан. – Может быть, он уже думал о ружье с насечками для меня? Мне так хочется такое ружье…

– Наверняка думал, – ответила Салима.

Вчера пришло сообщение из порта, распространившееся по всем дворцам султана, как лесной пожар: главный корабль «Китория», названный в честь королевы Англии Виктории, вышел в море и скоро доставит султана домой.

Отца не было на Занзибаре три года. В это время сопровождающие «Киторию» суда регулярно курсировали между Оманом и Занзибаром, причем на борту у них были не только курьеры, привозившие письма султана и забиравшие предназначенные для него, но и замечательные подарки для женщин и детей. Однако лучшие подарки Саид ибн-Султан приберегал до возвращения домой, чтобы самому вручить их.

Раз в три или четыре года султан посещал Оман, чтобы собственными глазами убедиться, что старший сын Тувайни ибн-Саид как его представитель действует в интересах отца и на благо султаната. Однако на этот раз причины для поездки были другими. В очередной раз возникла угроза персидского нападения на Оман: Персия уже несколько раз вторгалась в оманский анклав – неподалеку от богатого порта Бендер-Аббас, расположенного по иранскую сторону Ормузского залива. Произошли незначительные стычки, но султану Занзибара было важно сгладить ситуацию, и поэтому он, когда пересекал Персидский залив, позаботился об усилении охраны. И еще одно дело надо было ему завершить в Омане: найти подходящего мужа для Салимы. И с полным удовлетворением султан возвращался на Занзибар: за прошедшие три года он сумел подготовить и даже подписать взаимовыгодное соглашение о браке, которое пришлось по душе и сопровождавшему его в поездке принцу Баргашу ибн-Саиду. Не очень близкий родственник в возрасте «двадцати трех лет, из благородного дома, обладающий гордым нравом, привлекательной внешностью и хорошим характером, к тому же богат», как передал домой султан Саид. Едва отец вернется домой, начнутся приготовления к церемонии, а потом Салиму торжественно отвезут в Оман, где и быть свадьбе.

Невольно Салима крепче натянула поводья и стиснула зубы, чтобы подавить тоску, нахлынувшую на нее: беззаботные детские деньки ее сочтены. Нет, еще того горше: сочтены ее дни на Занзибаре. И ужас охватил ее. Не столько перед неизвестным будущим супругом, а перед суровыми родственниками в Омане. Наверняка порядки в султанате по другую сторону моря тоже будут суровыми для нее.

Чем ближе было море, тем просторнее и красивее становились улицы. Торговые компании из Гамбурга, из Марселя и из американского Сайлема открывали здесь филиалы: это были конторы, складские помещения и дома для служащих. Рядом с морем, где гулял соленый бриз, принося свежесть и немного прохлады, здесь же в просторных зданиях размещались консульства Англии, Франции и Америки – все эти помещения сдавались иностранцам в наем арабскими купцами.

Поодаль возвышался мощный старый арабский форт. За толстыми стенами и массивными четырехугольными башнями скрывались укрепительные сооружения, где располагались гарнизон и единственная на Занзибаре тюрьма. Некогда она была возведена португальцами – тогда еще хозяевами острова – и стала зародышем, из которого с появлением арабов вырос Каменный город. Рядом находился самый большой рынок Занзибара, называемый Сококу, или Соляной рынок. В коробах, балансирующих на голове, продавцы приносили товары на открытую площадь, где раскладывали их прямо на голой земле, а потом с оглушительными криками предлагали покупателям: апельсины и кокосовые орехи, сахарный тростник, бананы и батат; манго и ананасы. Рядом с укрепительными сооружениями стоял бывший султанский дворец, давно отданный на волю стихии и полуразрушенный, а на склоне была устремлена в небо высокая каменная башня, служащая маяком, в долгие тропические ночи указывавшая путь кораблям. Над светящимся зелено-голубым морем, которое кишело всевозможными судами и маленькими арабскими лодками доу с треугольным парусом, раскинулся дворцовый комплекс султана, длинное белое здание Бейт-Иль-Сахель, «Дворец на берегу». Он стоял в самом начале улицы: три этажа за простым, без украшений, фасадом, с крышей, покрытой красной и зеленой черепицей. Нежно-зелеными были и деревянные ставни. Единственным украшением здания служили круговые веранды на всех трех этажах, в тени которых султан ежедневно – иногда трижды – давал аудиенцию. Высокая стена защищала дворец от капризов моря, а между дворцом и стеной росли чудесные гранатовые деревья: когда они были усыпаны темно-красными цветами, казалось, будто они охвачены пламенем. Вдоль стен постоянно ходила охрана, готовая в любое время отразить нападение.

Стена к стене с Бейт-Иль-Сахелем стоял Бейт-Иль-Хукм, «Дворец решений», где находились женские покои, к ним примыкала трехэтажная хозяйственная постройка, целесообразно построенная весьма скромно. Затем следовал Бейт-Иль-Ваторо, откуда можно было видеть таможню, где купцы платили налоги – в пять сотых от стоимости ввозимого или вывозимого товара.

Брат и сестра ехали по улице, проходившей за Бейт-Иль-Сахелем, мимо белого куполообразного здания, где размещалась семейная усыпальница, мимо свежих руин: это были руины дома, который султан Саид предназначал для будущих аудиенций и увеселений, а здание обрушилось незадолго до завершения работ. Несколько десятков каменщиков погибли под обломками, и с тех пор в городе шептались, что-де это плохое предзнаменование для султана и его наследников.

Какой бы ровной ни была сторона дворца Бейт-Иль-Сахель, обращенная к морю, другая, смотревшая на город, походила на множество шкатулок, вставленных одна в другую. Абсолютно разные дома для прислуги и помещения складов как бы выступали из массивных дворцовых стен, здесь же нашли себе место домашняя мечеть и просторные конюшни. Спешившись, Салима и Хамдан передали лошадей конюхам и после короткого, но сердечного прощания разошлись в разные стороны.

Салима очень торопилась – наверняка она снова опаздывает! – однако сдерживала себя, чтобы не припуститься бегом. Ей стоило огромных усилий величественно пересекать внутренний двор; у нее никогда не хватало терпения ходить в медленно-торжественной манере, как это приличествовало благородной девушке. Но в Бейт-Иль-Сахеле всегда царила такая суматоха, что ее поведение не слишком бросалось в глаза.

В углу двора забивали для обеда коз, уток и кур, свежевали, ловко потрошили и разделывали. От подножия одной из мощных колонн, стройными рядами окружавших двор и поддерживающих крышу, из кухни шел соблазнительный запах жареных овощей и острых пряностей, распространяющийся по всему двору. Раздался смачный шлепок, а последующий поток воплей объяснил, что главная повариха дала затрещину кому-то из помощников и тут же принялась объяснять ему, что сделано не так. Два раба тащили по направлению к кухне огромную рыбину со сверкающей на солнце чешуей. Толпа других рабов укладывала корзины с манго, гранатами, свежими финиками и инжиром одна на другую, да так небрежно, что можно было предсказать, как эти фрукты будут выглядеть через несколько часов. Мешки с мукой, рисом и сахаром, глиняные сосуды с топленым маслом с острова Сокотра – что на севере Африканского рога – они уже выгрузили. Тут же гордо и независимо расхаживали несколько павлинов – вполне возможно, среди них был и тот, который однажды, вытянув голову, налетел на Джамшида и укусил его за ногу; после чего вся куча детей Бейт-Иль-Сахеля объединенными усилиями изловила его, повалила на землю и наказала, выдергав из роскошного хвоста все перья.

Водоносы, приносившие воду в кувшинах издалека, отдыхали в одном из тенистых уголков двора, нередко этот короткий отдых перерастал в долгую дремоту; неподалеку брадобрей брил головы нескольким рабам. Напротив стайка нянюшек занималась своими подопечными – младшими сводными братьями Салимы и детьми служанок: укачивая, развлекая их или рассказывая им сказки. Одна напевала песенку, собрав вокруг себя нескольких малышей, и хотела, чтобы они, пусть пока неуклюже, хлопали в такт пухлыми ладошками.

Салима не раз певала эту песенку, когда была совсем маленькой, и сейчас, тихо мурлыкая ее себе под нос, запрыгала вверх по одной из наружных лестниц, грациозно лавируя среди множества домашних рабов, носильщиков и посыльных. Выбрав кратчайший путь через широкую галерею, она свернула в коридор. По узкому проходу добежала до висячего мостика. Держась обеими руками за веревки вместо перил, Салима спешила пройти по шатким деревянным дощечкам. Внизу лежали остатки стены и огромные куски камней, наполовину поросших травой и лишайником – то, что осталось от турецких бань. В конце мостика она шагнула в широкий дверной проем – и оказалась в Бейт-Иль-Тани.

Салима любила Бейт-Иль-Тани, который уже два года был ей новым домом. Здание было небольшим, от прежней роскоши здесь осталось не так уж много – как раз столько, чтобы она могла мечтать, как чудесно здесь было когда-то – пока не выцвели краски, ткани не обтрепались, полы вытерлись. А больше всего Салима обожала историю, которая витала над этим домом. Наряду с Аззой бинт-Сеф у султана была вторая главная жена – персиянка Шезада. Имя – словно шелест шелка, сама женщина – редкостной красоты и необыкновенной силы воли. Она была превосходной наездницей и охотницей, всегда выезжала в сопровождении ста пятидесяти персидских воинов, живших в домах рядом и напротив Бейт-Иль-Тани. Шезада носила только персидские одежды, расшитые настоящим жемчугом, и великодушно раздаривала жемчужины, которые падали на пол, своим прислужницам. Однако такая вольнолюбивая и, по занзибарским понятиям, безнравственная женщина не достойна была быть супругой султана – однажды выяснилось, что Шезада согласилась на этот брак лишь из-за титула и богатства жениха. Сердце свое она отдала другому, которому жаждала предаться душой и телом во время охоты, однако этому помешал, а потом и донес султану один из его преданных слуг. Саид ибн-Султан незамедлительно развелся с ней и отослал на родину. Как и ее преемницу, тоже из Персии и с похожим именем – и по той же причине – неверности.

Салима в одно мгновение освободилась от кожаных сандалий и босиком стала красться тайными коридорами, все время оглядываясь, не следит ли кто за ней.

Еще один распавшийся брак в семье султана послужил причиной переезда Джильфидан с дочерью из Ваторо в Бейт-Иль-Тани. Почти сразу после прибытия султана в Оман оттуда прислали невесту для Меджида – Айшу, дальнюю родственницу султана, сироту, очаровательную девушку такого же мягкого нрава, как и жених. Свадьба была пышной, но после свадьбы сестра Меджида Хадуджи выказала себя отнюдь не великодушной, а мелочной и подлой в отношениях с невесткой. Наконец-то она, научившись управлять домом, стала настоящей хозяйкой Ваторо! У Хадуджи и в мыслях не было передавать ключи Айше. Эта неприличная возня длилась несколько месяцев, и Джильфидан, не выдержав, попросила приюта у Холе в Тани – и тут же его получила. А нежная, с глазами, как у газели, молодая жена, собравшись с силами, попросила у Меджида развод, упаковала свои вещички и вернулась к тетке в Масхат, пока брак еще не принес плоды. С тех пор Меджид был безутешен, и его любимая маленькая сестричка страдала вместе с ним.

На цыпочках Салима прошмыгнула через коридор, который почти всегда был безлюден. Тут, на первом этаже, никто не любил бывать подолгу, если вообще заходил сюда; здесь было сыро, стены и потолок источали запах плесени, который усиливался по мере приближения к последней комнате. В один из первых дней своего пребывания в Бейт-Иль-Тани она заблудилась в лабиринтах дворца и, блуждая в поисках выхода, случайно оказалась в этом месте. С любопытством она сунула нос по очереди в каждую комнату и в одной из них сделала открытие, изменившее ее жизнь и открывшее ей новый мир.

– Ас-саламу алейка, – прерывисто поздоровалась она прямо с порога, толком не отдышавшись после скачки и бега, да и сказывалось волнение.

Белобородый древний старец, согнувшийся под тяжестью лет, с плечами, приподнятыми от долгого сидения над открытой страницей, влажной от сырости, захлопнул книгу и слегка поклонился.

– Ва алейка ас-саламу, сайида Салима.

Тонкая улыбка появилась на изборожденном морщинами лице, когда он убирал книгу в сундук.

– Была ли ваша охота удачной?

Салима засмеялась, снимая ремень и сумочку для патронов и складывая все на пол.

– Очень удачной. Мне удалось подстрелить целую кучу манго! Простите, почтенный Аднан, что я заставила вас ждать.

Тот, к кому она обратилась, чуть наклонил голову.

– Терпение – одна из высших добродетелей, сайида, а ученость владеет всем временем мира.

– Но у меня его нет, – пошутила она, освобождаясь от шейлы и полумаски. То, что связывало ее и Аднана, старого доверенного писца ее отца, было делом весьма рискованным, и речь не шла о формальном благонравии как таковом. Скрестив ноги, Салима опустилась на одну из двух приготовленных для нее подушек и придвинула поближе бамбуковую подставку, стоящую на полу. Она нежно погладила бумагу, которая там лежала, после чего окунула кончик бамбуковой ручки в глиняную чернильницу, наполненную липкой, с комочками, смесью из сажи и аравийской камеди.

– Я готова!

Аднан с кряхтеньем опустился рядом с ней и принялся читать наизусть арабские стихи. Он немного прищурил близорукие глаза и наклонился вперед, чтобы проследить, правильно ли Салима записывает за ним.

С самого начала Салима не понимала, почему мальчики в школе записывают стихи из Корана чернилами на верблюжьей лопатке, а девочки этого не делают. На свои настойчивые расспросы она всегда получала один и тот же резкий ответ: «Так принято!» или «Это не для девочек!». Иногда даже: «Так велел Пророк!» или того хуже: «Это наказание Аллаха!»

С некоторых пор Салима ни о чем не спрашивала. Но понять все равно не могла. И находила это в высшей степени несправедливым.

Однако в тот день, когда она рылась тут в сундуках и перелистывала персидские и арабские книги, в том числе и Коран, и прочитала знакомые строки, ее вдруг осенила счастливая мысль. Если она умеет различать буквы и слова, умеет составлять предложения – разве она не сможет их попросту срисовать?

Под предлогом, что ей очень хочется получить лопатку якобы для игры с куклой, а чернилами и пером она будет рисовать картинки, она выманила у Хамдана нужные ей вещицы и спрятала их в своем новом убежище, в забытой библиотеке Бейт-Иль-Тани. Часами она пропадала здесь и училась писать, от усердия высунув язык, а неловкими пальцами судорожно сжимая перо; очень старательно и очень, очень неразборчиво она переносила из Корана арабскую вязь – завитушки, волнистые и прямые линии, точки – на гладкую поверхность лопатки. Аднан поймал ее на месте преступления, когда ему понадобилось разыскать книгу, которую он видел здесь в последний раз лет двадцать тому назад, и, глубоко тронутый горячим желанием Салимы научиться писать и после ее долгих просьб, согласился учить ее тайком.

Не только жажда знаний толкала на это Салиму. Еще больше ее пришпоривало желание выделиться, быть не такой девочкой, как все остальные, стать не такой женщиной, как все остальные. Быть в чем-то даже лучше братьев, которых вполне устраивало, что после школы они могли с грехом пополам написать коротенькую записку. Искусство каллиграфии было не в большой чести на Занзибаре. Важные послания всегда можно передать устно с гонцом, который в точности повторит все получателю, или просто поручить это дело писцу. Даже султан писал или диктовал письма, только когда это было неизбежно, а письменные соглашения заключал лишь с иностранцами; арабы и африканцы предпочитали договоренности с глазу на глаз, которые скреплялись пожатием рук.

– «Когда я чувствую благоуханье жасмина и розы из потайного сада…» – диктовал Аднан…

– Салима!

Она испуганно вскочила и вытаращилась на дверь.

– Умм… Что ты здесь делаешь? – едва слышно пролепетала Салима.

Джильфидан с ужасом переводила взгляд с дочери на Аднана. Взгляд ее упал на шейлу и полумаску, небрежно брошенные на полу, потом на ручку в пальцах Салимы… Было непонятно, что являлось для нее большей дерзостью: то, что Салима находится здесь одна в обществе мужчины, не близкого родственника и не евнуха, к тому же с открытым лицом, или же то, что она тайком учится писать. Тигрицей налетела Джильфидан на дочь и наградила ее двумя оплеухами – такими сильными, что у той перо выпало из рук, усеяв все вокруг кляксами.

– Я тебя ищу повсюду! – воскликнула она возмущенно, схватила дочь за руку и, с силой дернув, потащила ее из комнаты вон. – И что я вижу?! Ты хочешь научиться писать?! Знай, что не быть тебе ничьей женой, если хоть одна душа узнает об этом! Никто не возьмет тебя! Ты слышишь – никто! Ты что, не хочешь замуж?! Что скажет наш повелитель?! Ты позоришь его! Нас всех!

Все обвинения были для ее дочери, как с гуся вода. Молча и, по всей видимости, невозмутимо она узнала потом, что старому писцу была предложена кругленькая сумма за обещание никогда больше не переступать порога Бейт-Иль-Тани и что потом сундуки с книгами и письменными принадлежностями из дома таинственно исчезли.

Но про себя Салима снова и снова повторяла одни и те же слова. Как молитву.

Что я умею, то умею. Этого у меня никому не отнять.

7.

День за днем ждали в Иль-Бейт-Сахеле и в других дворцах прибытия султанского флота. Дни поначалу текли спокойно один за другим, так прошла неделя, затем вторая, третья… Радостное ожидание сменилось волнением, потом тревогой и страхом. Хотя время сильных ветров с юго-востока закончилось, а время ветра с северо-востока еще не пришло, начался шторм, разметав ласковый голубой шелк моря и нещадно разорвав его в клочья. Шум бушующих волн, которые обрушивались на коралловую отмель, был слышен и во дворце.

– Я вижу корабль султана, – доложил тоненький скрипучий голосок, звучащий хрипло и приглушенно. – Гордый корабль в окружении других.

Женщины сидели вокруг предсказательницы на подушках близко друг к другу, однако на приличествующем расстоянии от бамбукового стула с толстыми подушками – места, где сидела предсказательница. Широко расставив ноги, на корточках, старуха ритмично раскачивалась взад и вперед, прижав свои пальцы, скорее похожие на когти, к большому животу, в котором вот уже много лет жило ее нерожденное дитя. Всезнающее дитя, которое могло поднять свой дух ввысь и поведать обо всем, что происходит в мире, даже «на вершинах высочайших гор и на дне самых глубоких океанов», как провозгласила прорицательница.

– «Я опускаюсь на мачту с красными флагами, – послышалось из живота старухи, и ее птичья головка под пестрым платком, завязанным узлами, согласно кивнула, полные губы сжались в ниточку, – и смотрю вниз на палубу. Там стоит он, наш повелитель, стоит прямо и смотрит вперед, на родину, которая так долго обходилась без него…»

Женщины дворца облегченно выдохнули, стали брать друг друга за руки и с чувством пожимать их; некоторые всхлипывали.

Салима сидела в углу под дверью, испытывая одновременно притяжение колдовства и отвращение. Старуха отталкивала ее, но еще больше ей была противна мысль, что она действительно много лет носит в себе живого человечка. Не могла она воспринимать ее слова как обычную нянькину сказку! Эта жуткая старуха, пропахшая прогорклым маслом, была последней в ряду многих мудрых провидиц и сведущих в колдовстве женщин, кого за звонкую монету приглашали во дворец, чтобы они поведали всю правду о судьбе султана Саида ибн-Султана. Несмотря на то, что Аллах был добр и милостив, молитвы, обращенные к нему, до сих пор услышаны не были.

Когда блеснул луч вечерней зари, Салиме все порядком надоело. Она вскочила и убежала в пустые покои рядом, встала у окна и устремила взгляд к морю.

Мрачные облака повисли над бурными волнами. Корабли в порту, стоящие на рейде, беспомощно плясали на волнах, как игрушки в грубых руках недоросля. Как, должно быть, ужасно плыть в открытом море в такой шторм! В такую непогоду! Внутри у Салимы все сжалось и похолодело от страха за отца, и она стала тихонько молиться, а когда слова у нее закончились, она начала молитвы с самого начала. Она была твердо уверена, что ее отец останется невредим, если она вложит все свое сердце и всю свою душу в эти молитвы.

Молнии прорезали облака. Затем раздался удар грома, и эхо его раскатов постепенно слабело и затихало. И тут небо словно разверзлось: вода с крыш низвергалась настоящим водопадом, как из ведра поливая стены домов, вдоль узких улиц неслись бурные реки, в мощных водоворотах кружились грязь, хлам и отбросы. Гнилостные запахи города, жуткая вонь – все было смыто, в воздухе разливалась соленая свежесть моря.

Словно весь город дочиста отмыли в море.

Салиме было безразлично, что ветер и дождь задувают в открытое окно и вся ее одежда вымокла – может быть, ей удастся убедить Аллаха, и все силы неба, земли и моря смогут смилостивиться и пощадить ее отца, если она пожертвует собой и таким образом попытается разделить участь кораблей, побиваемых морскими волнами…

В затихающий грохот и треск грома ворвались громкие взволнованные голоса, перемежающиеся всхлипываниями. Салима сглотнула, вздрогнула и бросилась через покои и вестибюль, вниз по лестнице и столкнулась с Холе, бежавшей навстречу.

– Салима, ну где же ты прячешься? – воскликнула та, смеясь.

Страх отпустил Салиму, она глубоко вздохнула. Радость Холе означала одно – все хорошо. Нескрываемая радость сделала ее еще прекраснее. Ее огромные темно-карие миндалевидные глаза сияли, безупречная светлая кожа порозовела и даже ее темные, как кофе, волосы, казалось, светились изнутри. Сестра заключила Салиму в объятья, и та почувствовала ее бархатистую кожу, гладкость ее шелковых одежд и вдохнула присущий лишь ей аромат роз и франжипана.

– Они появились! Корабли отца скоро будут здесь! – ликовала Холе. – Кто-то из рыбаков видел их в море, но не смог подойти к ним из-за шторма. Через два или три часа они будут в порту – уже скоро! Ох, а еще столько дел! – спохватилась она и тут же умчалась.

Теперь все хорошо. Салима стояла, как оглушенная, ее учащенный пульс постепенно приходил в норму, потом широкая улыбка разлилась по ее лицу.

Да, теперь все хорошо. Аль-Хамду ли-Ллахи, я счастлива!

Давно стемнело, а флот султана все еще не встал на якорь. Вновь ожили утихшие было страхи во всех дворцах: в Бейт-Иль-Сахеле, Бейт-Иль-Хукме и особенно в Бейт-Иль-Ваторо. Теперь волновались еще и за Меджида, отправившегося в бурю на двух утлых суденышках встречать отца.

– Они все пошли ко дну! Все! – прошептал кто-то.

– Да нет, это шторм помешал им, – возразил другой.

– Но ведь действительно ничего не видно, ни одного судна! – вмешался третий.

Тут раздался чей-то испуганный крик:

– Солдаты! Мы окружены и заперты здесь!

– Немыслимо! – закричали сразу несколько человек.

– Да посмотрите же сами! Нас окружила целая армия!

Во дворце разразилась буря, едва ли не такая, как за стенами здания. Салима, вместе с матерью жившая в Бейт-Иль-Хукме, вместе с толпой рванулась к окну, и они распахнули ставни. Перед ними предстало призрачное видение: темная ночь, темнее которой трудно было себе вообразить, ни луны, ни звезд, только ветер и – насколько хватало глаз – красноватые огоньки фитилей от ружей наизготовку.

Салима почувствовала дурноту. В темноте было не распознать, кто окружил дворец, – чужие солдаты или армия султана, перебравшаяся через стены. До сих пор присутствие аскари, солдат – в большинстве своем набранных в далеком Белуджистане, – Салима всегда ощущала как защиту. Но сейчас эта ее уверенность пошатнулась. Неужели кто-то хотел извлечь выгоду из отсутствия султана и переманил армию на свою сторону? Или же острову угрожает большая опасность, и солдаты готовы защищать дворец?

Где-то захныкал ребенок, за ним второй, и вот уже во все горло вопили все. Одни женщины плакали или перешептывались, высказывая различные предположения, другие усердно возносили молитвы Аллаху.

– Подожди меня здесь, дитя мое, – услышала позади себя Салима шепот матери и почувствовала, как та на секунду сжала ей плечо и тут же отняла руку. Она повернулась лицом к Джильфидан. – Я пойду посмотреть.

– Мама, не ходи, останься! – пронзительно закричала Салима, но мать уже скрылась. За ней выбежали еще две женщины. Салиму окружали другие женщины султана и прислужницы, сводные братья и сестры, другие дети… Она же почувствовала себя вдруг – одинокой.

Сразу после этого внизу послышались голоса – кричали женщины и бранились солдаты. Потом все стихло. Стояла жуткая тишина, но, по крайней мере, выстрелов слышно не было. И тут же вспыхнула искра надежды, что это какое-то недоразумение, и все это лишь испытание, ниспосланное Аллахом. Искра надежды, которая затеплилась в эту мрачную бурную ночь и которая вспыхнула ярким пламенем, когда Джильфидан и ее спутницы вернулись целыми и невредимыми…

– Мама… – всхлипнув, Салима обхватила мать и прижала ее к себе так крепко, насколько у нее хватило сил.

– Не бойся, – прошептала Джильфидан. – Завтра утром все разъяснится.

Однако Салима видела, что лицо матери было мертвенно-бледным, а еще вполуха она услышала, как те женщины, что тоже побывали внизу, шептали другим:

– …а если мы не будем вести себя тихо, то они нас перестреляют.

Это была тревожная ночь. Никто не мог спать, кроме детей, которые плакали от усталости, а потом все же уснули; Салима тоже немного подремала на руках Джильфидан.

Когда забрезжило утро, ветер сменил яростный вой на тихий шепот и мягко и бережно развеял облака, постепенно открывая чистое голубое небо. Но то, что предстало робким взглядам, брошенным из дворцовых окон, было, может быть, еще ужаснее, чем то, что нагнало столько страху в последнюю ночь. Неповрежденный штормом флот султана был на месте, не снесло ни единой мачты.

Однако не кроваво-красные флаги реяли на этих мачтах ранним утром. А черные, как смоль.

Султан скончался.

8.

Траур на Занзибаре черного цвета.

Черными были флаги, которые были развешаны повсюду. Черными были грубые ткани, из которых кроили траурные одеяния; черным был едкий запах краски индиго, которой окрашивали эти ткани и который, казалось, пропитал весь воздух; его не могли заглушить никакие благовония и духи, даже розовая вода.

Мрачными были и затемненные покои, где собрались вдовы султана, чтобы оплакать своего господина, черными были их покрывала, которые они накидывали на себя, если вдруг им надо было выйти из дома. Черными были и простые маски, их грубая ткань царапала нежные щеки и оставляла на лицах черные полосы, потому что они тоже были окрашены краской индиго. Но прежде всего потому, что все, не переставая, лили слезы. А слез в эти дни и недели на Занзибаре было пролито немало.

Салима помнила четко и ясно, как все в тревожном ожидании устремились вниз, как открылись ворота, и обитатели дворца увидели Меджида и Баргаша. Бок о бок стояли братья, такие разные: один – золотисто-смуглый и с мягкими манерами, другой – темноволосый и суровый, но в этот момент, с одинаково окаменевшими лицами, они были очень похожи. Не потребовалось слов, чтобы сообщить скорбную новость.

Все в Салиме онемело и словно замерзло. Она была будто окутана черным облаком.

Пуля в ноге султана Саида, много лет тому назад предназначенная убить его, но не убившая тогда, а только все время причинявшая ему ужасные мучения, все же положила конец его жизни. Медленно и мучительно, с лихорадкой и путающимся сознанием. Баргаш был рядом с ним на «Китории» до конца, и в тот час, когда постель больного султана стала его смертным ложем. В ту жуткую ураганную ночь Баргаш повернул корабль носом к ветру и перевез отца в шлюпке на берег, чтобы похоронить его в тишине в семейном склепе – вместо того чтобы предать тело морским волнам, как предписывает вера.

– Таковы были воля и желание султана, – объявил Баргаш с высоко поднятой головой, со стальной уверенностью в голосе – истинный принц и сын своего отца, – найти последний покой среди нас. Все его мысли в последние часы были только о вас, его женах и детях, которых он оставил без своей защиты. По его приказанию я выставил стражу вокруг дворца, чтобы возможные мятежники не смогли захватить дворец. Я хотел оградить вас от всякой опасности. Ничто другое не могло подвигнуть меня на этот шаг, кроме слов моего отца и заботы о вашем благополучии. Аллах мне свидетель!

Четыре месяца соблюдался строгий траур, по истечении которого Мухаммад ибн-Саид, второй сын почившего султана, оманский принц, человек очень набожный и ученый, еще при жизни отца назначенный его душеприказчиком, полностью выполнив отцовскую волю, поторопился покинуть этот ужасно безнравственный остров и вернуться в Оман. Все сарари получили свободу, разрешение снова выйти замуж и небольшое наследство – бездетные немного больше, ибо отныне им надо было полагаться лишь на себя, у них ведь не было сына или дочери, которые бы о них позаботились. Плантации султана Саида и его состояние были в равных долях распределены между его детьми, однако сыновья получили вдвое большую часть, чем дочери: имущество для создания собственной семьи по мужской линии и деньги «на булавки» по женской линии, как и предписывал закон.

Во дворце стало тихо. Тихо и пусто.

Салима осталась во дворце, несмотря на то, что раньше времени была объявлена совершеннолетней и получила плантацию вместе с жилым домом и приличную сумму – немногим более пятидесяти тысяч английских фунтов. Во дворце не остались ни Ралуб, ни Метле, ни Хамдан, ни Джамшид. Они не теряли времени даром и завели собственные хозяйства. Салима осталась из любви к матери, которая страшилась нового переезда и в своей искренней печали по султану цеплялась за Холе и Хадуджи.

Но в первую очередь Салима осталась потому, что боялась будущего. Быть совершеннолетней, заботиться о себе и о матери, вести дом, полный рабов и слуг, управлять целой плантацией и многочисленными работниками – как она со всем этим справится в свои двенадцать лет?! Тем более – у нее перед глазами стоял пример взрослой Хадуджи, которая поначалу была просто в отчаянии от неумения управлять Бейт-Иль-Ваторо, когда стала там хозяйкой, или Холе, умело ведущей дом в Бейт-Иль-Сахеле. В последующие месяцы Салима все больше понимала, что со смертью отца закончилась прежняя эпоха. Эпоха, охватывающая полстолетия, начавшаяся с воцарения на престоле сейида Масхата Саида ибн-Султана, при котором султанат Омана и Занзибара достиг наивысшего расцвета.

Вместо одной большой и дружной семьи, жившей на два дома, теперь были только братья и сестры и мачехи, рассеявшиеся по всему острову. И вместо того, чтобы жить на неиссякаемые средства из казны султана, который оплачивал все, в чем нуждались, и все, что просто очень хотелось иметь, каждый теперь должен был обходиться лишь своими деньгами – их, конечно, тоже было немало, однако собственные кошельки бездонными не были. Это касалось всех, в том числе и Салимы, и ее матери, и Холе, и Хадуджи. Мир, окружавший Салиму с детства, рушился на глазах.

По закону объявленная совершеннолетней, Салима считалась взрослой женщиной, и ее тело, казалось, тоже спешило поскорее выйти из детства. Всего за одну ночь появился намек на округлости, которых еще вчера не было и в помине, и в ее животе иногда что-то неприятно кололо – и только потом у нее установился регулярный цикл. Внезапные приступы плохого настроения и беспричинного гнева чередовались с такой же беспричинной веселостью, в такие моменты она беспрестанно хихикала. Салима чувствовала себя совершенно беспомощной на пороге взросления, переход от девочки к женщине давался ей нелегко, самой себе она казалась чужой.

И как она ни старалась не обращать внимания на слухи и сплетни, ходившие в городе, все же невольно иногда она ловила какие-то новости. Поговаривали о том, что Тувайни ибн-Саид, бывший наместник отца в Омане, а теперь ставший султаном Омана, мечтает о богатом Занзибаре. Корабли его военного флота были по-братски поделены между ним и Меджидом, причем остальным детям султана Саида были выплачены соответствующие суммы; и его флотилия стоит в Маскате, готовая отправиться на Занзибар. И о том, что якобы Меджид – слишком слабый правитель, слишком болен, чтобы взваливать на себя тяжкое бремя власти, что окружают его одни честолюбцы и мздоимцы; на него оказывают давление иностранные государства, жаждущие отхватить кусок от жирного занзибарского пирога. И хотя Меджид в то памятное утро после урагана перед входом во дворец в качестве самого старшего сына занзибарской ветви и вали (советника) почившего султана Саида был объявлен полноправным правителем Занзибара, на своих правах на трон – как и прежде – продолжал настаивать Баргаш, поддерживаемый здешними влиятельными арабскими купцами.

Меджид и принял на себя административные обязанности отца и по всей форме именовался султан Сейид Меджид ибн-Саид. Чем больше времени проходило после кончины султана Саида, тем яснее становилось, что Занзибар все более схож с роскошным кораблем, который несет в открытое море, но ни руль, ни мачты, ни паруса не подвластны его капитану, и вряд ли этот корабль может пережить бурю.

Примерно так же чувствовала себя в это время и Салима – ее закружило, так ветер играет опавшей листвой: ее одолевали сомнения и неуверенность. Бейт-Иль-Тани был для нее надежной гаванью, а Холе и Джильфидан – якорем. Когда Салиме исполнилось тринадцать, лихорадка свалила ее в постель, и она провела без сознания несколько дней. Тогда, страшно обеспокоенные, Холе и Джильфидан вызвали к ней английского врача, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств она осталась жить. В четырнадцать она неудачно упала с лошади, сломав руку, и кость долго не срасталась. В пятнадцать она получила в подарок красное шелковое платье, и вдруг ее кожа зачесалась и стала гореть огнем, а все тело распухло.

Как чередуются отливы и приливы, так и время над Занзибаром стремило свои воды в вечность, понемногу унося боль от смерти его правителя, для Салимы – отца.

С каждой волной – по капле, совсем чуть-чуть.

9.

Занзибар процветал.

Днем солнце палило нещадно, раскаляя крыши террас и отражаясь от стен домов, яркие краски резали глаз. Будто проведенная резцом, четкая линия разделяла свет и тень: последней было слишком мало и в ней напрасно пытались найти хоть какую-то прохладу. Жизнь на Занзибаре замирала. Казалось, каждый шаг, каждое движение были невыносимы, и от короткого вздоха тело покрывалось липким потом, выступавшим из всех пор. Ночами едва ли было лучше. Под бархатным покровом небес, затканным серебром, воздух стоял плотный и душный, и никакое опахало из пальмовых листьев в руках раба было не в силах разогнать его хотя бы на полпальца. Крысы обленились от этой жары – их совсем не было видно на узких городских улочках.

Жаркое время года принесло с собой вонь и смрад. Немилосердное солнце превращало сточные воды в тошнотворные испарения, которые нельзя было заглушить даже сильнейшими эссенциями и маслами. Вода в цистернах стала затхлой и с металлическим привкусом, а море пахло рыбой и гнилью. Повсюду валявшиеся отбросы источали гнилостные миазмы, которые в каждом уголке смешивались с ароматом пряностей – вдохнуть эту адскую смесь было как наглотаться шерсти.

С жарой и смрадом на Занзибар явилась холера. Тот, кто вчера еще был здоров, сегодня извивался и корчился, начиналась рвота – настоящим фонтаном извергалось содержимое желудка до появления желчи и воды. Затем начинался неудержимый понос, скорее похожий на «рисовый отвар», иногда с кровью. От обезвоживания быстро умирали очень многие – за нескольких часов. Другие по нескольку дней лежали в горячечном бреду дома и во дворе или прямо на улицах, парализованные или в судорогах, истощенные и с ввалившимися чертами – до тех пор, пока не освобождались от всех своих земных мучений, и тогда их облепляли полчища черных мух и других насекомых. Повсюду возносились страстные призывы к небу: да будет милостив всемогущий Аллах и да сжалится он над ними и пусть отзовет свое проклятье. Молитвы и отрывки из Корана записывались на клочках бумаги и прикреплялись к входным дверям, дабы отвратить беду. Заговоры колдуний и их протяжные заклинания для отвращения холеры смутно звучали по всему городу.

Но ничто не помогало. К смраду примешивался трупный запах – счет умершим шел сначала на сотни, а потом уже и на тысячи. И даже в стенах дворца скоро будут оплакивать своих первых покойников.

Салима подскочила в испуге, прислушиваясь к темноте и с трудом разлепляя скованные сном глаза. Она вздрогнула, почувствовав, что у нее в изножии что-то шевелится. Кто-то лежал там, не издавая ни звука, и все же она расслышала подавленный стон.

– Умм, это ты? – прошептала она.

– Саль… ммм, – прошелестело у нее в ногах, Салима мгновенно оказалась на краю циновки, которую ей расстелила на полу рабыня – там было все-таки прохладнее.

– Умм, – закричала она и нежно потрясла мать за плечо. – Что с тобой? Тебе нехорошо?

– Саль… ме… дитя мое, – с трудом пробормотала Джильфидан.

– На помощь! – раздался вопль на весь дом, вырывая спящих из сна. – Помогите моей матери! Кто-нибудь, да помогите же!

Два дня продолжался кошмар, на третий Джильфидан умерла. И в оба эти дня Салима руками и ногами отбивалась от тех, кто хотел увести ее от постели больной. Ей было невыносимо смотреть, как прислужницы купают ее и заворачивают в простыни, ужасная рвота истощает ее мать: она ничего не могла в себе удержать, все сразу из нее исторгалось. Салима приходила в ужас от всего, что она видела, слышала и обоняла; от этой совершенно чужой и незнакомой женщины, от этого умирающего, безымянного тела.

И тут же ей было невыразимо стыдно за свои чувства, к себе она испытывала лишь отвращение. Она молилась без перерыва, предлагая Аллаху все, даже собственную жизнь, если он пощадит ее мать. При малейшем движении, при малейшем взгляде Джильфидан Салима оживлялась, судорожно цепляясь за мысль: еще не все потеряно. Должна же быть хоть какая-то надежда!

Прошу тебя, Аллах, не забирай жизнь моей матери!

Салима стала свидетельницей, как ее мать за такой краткий срок постарела и стала седой старухой; это был обтянутый кожей скелет, заострившийся нос, впавшие щеки, провалившиеся глаза, вместо рта – черная дыра. Пальцы, как когти, и холодные, такие холодные – их держала Салима в своих юных теплых ладонях. Час за часом.

Пока все не было кончено.

Она прижалась к мертвому телу, которое быстро коченело, и обняла его так, как потерпевший кораблекрушение хватается за первый подвернувшийся под руку кусок дерева. Как будто она хотела повернуть время вспять и вновь очутиться в материнской утробе, как будто это было возможно – вдохнуть в тело, породившее ее, свою жизнь… Она проливала слезы не только по матери, не только потому, что испытывала невероятную боль, – это были еще и слезы гнева, ведь Аллах не удостоил вниманием ее жаркие молитвы. В гневе она бросила вызов судьбе – пообещав, что пойдет тем же путем, что и Джильфидан.

Но судьба решила по-другому и пощадила Салиму. Так же, как и весь Занзибар, – холера пошла на убыль.

Салиме было пятнадцать, когда она осталась круглой сиротой. Дверь в ее детство захлопнулась и была заперта навсегда. Единственное утешение она черпала в уверенности, что будет окружена теплой заботой братьев и сестер.

Она не подозревала, какие глубокие и ядовитые корни на их семейном древе пустили алчность и властолюбие, ненависть, зависть и вражда и как они медленно разъедают его.

Древо раздваивается

Обманчивое место,

Где все не такое, каким кажется.

Дэвид Ливингстон о Занзибаре

10.

– Ас-салам алейкуму! Добро пожаловать, ваше превосходительство, – голос Меджида ибн-Саида, султана Занзибара, отозвался гулким эхом по просторной веранде дворца Бейт-Иль-Сахель. Его приветствие звучало торжественно и с достоинством, однако с искренним радушием.

Гость молча четким шагом приблизился к султану. Бесценные ковры с замысловатыми узорами приглушили звук его решительных шагов. Его военная выправка казалась еще более строгой в окружении ярких шелковых штандартов, свисающих с потолка меж тонкими колоннами и раздуваемых, подобно парусам, легким бризом; они давали дополнительную тень и прохладу. Только остановившись перед султаном за несколько шагов, щелкнув каблуками и отвесив изящный поклон, он ответил:

– Ва алейкуму ас-салам, ваше высочество.

Это был не первый визит лейтенанта Кристофера Палмера Ригби к молодому султану с тех пор, как он более полугода назад – в прошлом июле – вступил в должность британского консула на Занзибаре. Назначение Ригби на этот пост восполнило брешь, образовавшуюся после смерти его предшественника майора Аткинса Хэмертона, на целый год прервавшей отношения между обеими странами. От Ригби, которому не исполнилось и сорока лет, ожидали многого – как в Англии, так и на Занзибаре – султан Меджид также возлагал на нового консула большие надежды. Чего бы ни добился в будущем Ригби на этом важном посту – а польза от его деятельности будет измеряться только успехами – хотя приоритеты английской короны с тех пор несколько изменились.

– Прошу вас, садитесь, ваше превосходительство, – ответом послужил еще один быстрый наклон головы, и только тогда консул последовал приглашению и опустился на краешек шелковой подушки.

После всех лет, проведенных Ригби на службе у английской короны в Индии, он не расстался с природной английской чопорностью, свойством, которое сам Ригби считал большим преимуществом в общении с представителями других культур. Он придавал большое значение тому, чтобы держаться на почтительном расстоянии. Он ни в коем случае не хотел быть другом султана Занзибара – как это сделал его предшественник Хэмертон. То есть, покойный султан Саид называл Хэмертона не иначе как «братом» и даже будучи на смертном одре призвал его к себе. К чему могут привести доверительные отношения с местным населением убедительно показал кровавый мятеж в Индии, случившийся почти два года тому назад. Воспоминание об этом потрясении по сию пору сидело занозой в нежной английской душе Ригби. Ошибка, которая никогда больше не должна повториться.

Султан хлопнул в ладоши, и тут же раб, до того момента неприметно ожидавший знака, стоя у одной из колонн террасы, принес чай, кофе и шербет. Ригби с удовольствием бы выпил просто крепкого чаю, но просить об этом правителя Занзибара было бессмысленно. Никакого различия между этим островом и Индией Ригби не видел, и потому был благодарен хотя бы уже за то, что в его чашку не добавили сахару. Жаль, что не подали ни сливок, ни даже молока.

Султан Меджид и консул Ригби по обычаю начали беседу со взаимных расспросов, все ли их близкие в здравии и благоденствии, причем султан Меджид много раз хвалил превосходный арабский язык консула. Было очень мало англичан, которые были так же сведущи в восточных языках, как консул Ригби. Кроме, может быть, сэра Ричарда Фрэнсиса Бертона, некогда служившего в войсках британской Ост-Индской компании и постоянно шокировавшего общество эксцентрическими и зачастую аморальными выходками или исследовательскими путешествиями в Центральную Африку, а также и научными трудами. Однако когда Ригби начинал думать о Бертоне, у него портилось настроение. В Индии судьба сталкивала их не однажды – к большому неудовольствию Ригби. Неоднократно на экзаменах в войсках компании Ригби занимал второе место – после Бертона. К тому же склонность Бертона к доверительным отношениям с туземцами, по твердому убеждению Ригби, была порочной и недопустимой. Бертон же обвинял Ригби в том, что он недостаточно поддержал его последние экспедиции к озерам Центральной Африки, однако в то время Ригби еще не занимал поста консула в Занзибаре, и, следовательно, его, Ригби, упрекать ни в чем было нельзя.

Прирожденный дипломат, Ригби быстро покончил со светской болтовней. Несколько слов о погоде – на Занзибаре она была либо солнечной, либо штормовой – и о коммерции. И только после этого консул перешел к основной причине визита.

– Сегодня я получил известие, что наш флот, стоящий в Маскате, задержал военные суда вашего брата, его высочества Тумайни, направлявшиеся в сторону Занзибара. Запланированное вторжение было приостановлено, ваше высочество. Вы спокойно можете ваши войска, – тут в его голосе независимо от его воли прозвучала едва уловимая презрительная нотка, когда он вспомнил о наскоро собранной кучке вояк, состоявшей наполовину из наемников-белуджей, наполовину – из представителей африканских племен, из коих большинство было вооружено лишь луком и стрелами, – с побережья отозвать.

– Я и мои подданные очень благодарны вам и, конечно, вашей армии, – отвечал Меджид.

Как в прошлом его отец, так и Меджид пользовался покровительством англичан. Несмотря на то, что между днем смерти Хэмертона и назначением Ригби молодой султан, не теряя времени даром, провел переговоры с представителями Франции, именно англичане с их военной мощью казались ему безусловно более надежными союзникам в укреплении его собственного господства.

Маленькими глоточками Ригби пил чай.

– Ваши притязания на трон мы, безусловно, признаем, ваше высочество. Однако мы должны принимать во внимание и притязания вашего брата. Такие указания его высочество султан Саид дал в письме к покойному майору Хэмертону. И если вы намерены захватить Маскат и Оман, вы не можете ожидать действенной помощи со стороны Англии.

Британцы с момента размещения собственных войск в Адене, на юго-востоке Аравийского полуострова, потеряли всякий интерес к Оману. В Адене у них теперь был собственный опорный пункт, который контролировал морской путь в Индию. Кроме того, в Омане у них не было и финансовых интересов. Благодаря решению султана Саида перенести столицу своего государства из Омана на Занзибар, принятому добрых двадцать лет назад, карты были перетасованы по-новому. Занзибар – это ворота в Восточную Африку, там до сих пор на первом месте стояла торговля; там возникали все новые и новые интересы: исследования все еще загадочного континента, возможно, даже завоевание новых территорий для британской короны и христианизация и приобщение к цивилизации аборигенов – все это, скорее всего, будет достойно вознаграждено. И такие исследователи-путешественники, как Ливингстон, Бертон и Спик, своими экспедициями успешно доказали, что Занзибар – ключ к «черному» континенту. И ни Франция, вечный соперник Англии, ни провозгласившие свою независимость колонии – Соединенные Штаты Америки – не должны получить этот заветный ключ в свои руки, – а в первую очередь именно США, где в южных штатах на хлопковых полях надрываются миллионы рабов.

Четвертый вопрос в повестке дня был самым важным для Ригби.

– Как вы, ваше высочество, хорошо понимаете, мы желали бы достичь полного взаимопонимания. Несмотря на подписанные соглашения между нашими странами, работорговцы продолжают вывозить через Занзибар тысячи рабов из внутренних областей Африки на Аравийский полуостров и в Персию. – Он скривил рот в знак глубочайшего отвращения к таким чудовищным деяниям.

Султан Меджид придал лицу озабоченное выражение.

– Всем сердцем и душой я буду следовать примеру моего досточтимого отца и по мере сил поддерживать вас в борьбе за уничтожение рабства. Но еще есть племена, – как на острове, так и на побережье, – которые подобным образом сколачивают себе состояние. Если бы я отнял их доходы силой, то мой брат Баргаш получил бы еще больше сторонников, а он – как вы, без сомнения, знаете, – как и прежде, работорговлю одобряет.

Хотя консул Ригби и подозревал, что его высочество султан Меджид замыслил столкнуть интересы англичан и принца Баргаша в вопросе о рабстве, у него не было ни малейшего сомнения, что слова султана отражают истинное положение дел. В то время как Меджид пытался укрыться за спиной англичан, Баргаш был слишком горд, чтобы искать их поддержки. Он склонялся к союзу с французами, но ближе всех ему были арабские племена, настаивавшие на неограниченной работорговле, – что делало его в глазах англичан абсолютно неприемлемым кандидатом на трон.

Англичане давно оказывали военную поддержку правителям Занзибара за ограничение рабства – первым шагом было так называемое «Соглашение Хэмертона от 1847 года», которое запрещало вывоз рабов с территорий султаната в Аравию и в Азию. К сожалению, ни один араб не придерживался этого договора, заключенного между Англией и Занзибаром при султане Саиде. И сейчас не было никаких препятствий к тому, чтобы Ригби и султан Меджид продлили этот договор. Не говоря о прибылях, которые приносила торговля пряностями и слоновой костью.

– Мы далеки от того, чтобы вмешиваться во внутренние дела и споры вашей семьи, – продолжил консул. – Однако нам очень не понравится, если на острове разразится военный конфликт. По этой причине просим вас быть очень осторожным во всем, что касается принца Баргаша: не исключено, что он еще раз подошлет к вам наемного убийцу.

Для Ригби оставалось загадкой, почему султан Меджид отпустил невредимым человека, который в начале года совершил покушение на него – к счастью, неудавшееся. Так же, как и брата, который нанял убийцу.

Султан улыбнулся.

– Принц Баргаш был и остается моим братом. Как у нас говорят: всей воды из океана не хватит, чтобы разбавить родственную кровь.

Консул ответил ему кислой улыбкой. Война, убийства и ловко устроенные браки – именно на них была основана династия Аль Бусаидов. Так, в свое время отец Меджида велел убить своего двоюродного брата, который был назначен регентом при нем – малолетнем принце Саиде ибн-Султане и благодаря браку с Аззой бинт-Сеф, дочерью двоюродной бабушки Саида, смог устранить еще и своего брата, и заговорщиков. Восточные нравы, когда братья прилюдно раскрывают друг другу объятья, одновременно вонзая другому кинжал в спину, Ригби считал просто отвратительными.

Султан Меджид был известен своим великодушием и добросердечием. Даже на берегах озера Таньганьика, в шестистах милях в глубь континента, туземцы слагали песни о Меджиде, справедливом вожде на побережье – примерно так писал в путевых заметках Бертон, который был принят на этой же веранде султаном Меджидом – перед тем, как они со Спиком отправились на поиски истоков Нила. Слишком великодушный и добросердечный – может быть, это была как раз его самая сильная сторона, но в равной степени – и его самая большая слабость.

Ригби вдруг вспомнились слова Хэмертона о султане Саиде: «Для него было важно взглянуть на вещи по-иному. Истина же состояла в том, что у него всегда было больше дел, чем он мог претворить в жизнь». Даже если известный своей силой воли султан Саид и дал повод для такой оценки – можно ли ее примерить на его сына и в какой мере она была справедливой?

Однако интересам Англии на Занзибаре в качестве правителя территорий лучше мог послужить Меджид, нежели Баргаш.

– В любом случае вы, ваше высочество, всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, если в том будет нужда, – заверил султана консул Ригби.

11.

Холе вздыхала. Глубокий вдох и тяжкий выдох, в которых проскальзывали такие грустные нотки, что, пожалуй, даже каменное сердце расплавилось бы как масло. Голова Салимы лежала на коленях у старшей сестры, и она, задремавшая было от ласкового поглаживания нежных рук, разлепила тяжелые веки и посмотрела Холе в лицо. Взгляд сестры был устремлен в пустоту. В ее глазах застыло мечтательное выражение, от которого они казались светлыми и прозрачными, как шлифованный топаз, а ее алебастровый лоб был наморщен не то от забот, не то от глубокой потаенной мысли, мучившей ее.

– Что с тобой? Тебя что-то огорчило?

Холе опустила глаза на Салиму, и ее черты разгладились.

– Ничего такого, что должно тебя волновать, – ответила она дрожащим голосом и успокаивающе погладила Салиму по лбу. Та рывком села и взяла Холе за руку.

– Ну, пожалуйста, скажи мне! Мне ты можешь все сказать!

Спустя полгода после смерти Джильфидан в бытии обитателей Бейт-Иль-Тани все еще зияла незаживающая рана. И в первую очередь в жизни Салимы – и в ее душе. Зияющая рана – как от сквозного пулевого отверстия. Всепроникающая боль и тоска по матери постепенно утихали, но иногда вспыхивали особенно остро – как удар кинжала. Как правило, эта вспышка боли всегда была внезапной и такой острой, что на какой-то миг у нее перехватывало дыхание. Но неизменным оставалось чувство пустоты. Чувство «ничего-больше-не-будет» – там, где когда-то всего было так много.

Салима была окружена нежностью и лаской, которые источала Холе, стараясь хоть как-то утешить сестренку и заменить ей отсутствующую мать. Благие намерения изначально были обречены на провал, и все же у Салимы не было никого, кто был бы ей ближе Холе. Сестра теперь была ей даже ближе Меджида, который, став султаном, был очень занят своими обязанностями и которого она сейчас видела очень редко. Куда бы Холе ни шла, что бы она ни делала – Салима всегда была рядом. Как тень. Она любила сестру почти болезненно, и ей было очень тяжело делить ее с маленьким Абдулом Азизом, который как раз сейчас, в девять лет, тоже остался без матери, – и великодушная Холе и ему стала матерью.

Как призрачная тень, следовала Салима за своей очаровательной сестрой, почти незаметная в ее ослепительном сиянии, просто темный силуэт на песке – по сравнению с сияющими красками Холе. И чем больше это сознавала Салима, тем крепче прижималась к красавице, как будто бы часть неотразимой красоты Холе могла перейти к ней – если она чаще будет подле нее. Салима подражала мимике и движениям Холе, чтобы однажды тоже стать такой же грациозной и изящной. Но она все еще чувствовала себя угловатой и нескладной рядом с прелестной сестрой – как будто она была выстругана из дерева. Хотя Салима отличалась стройностью и высоким ростом, но все еще была угловатой и неловкой – неуклюжесть в пятнадцать лет еще дает о себе знать, и хотя тело уже созрело и приобрело женские линии, душа только начинала осваиваться в новом чужом теле.

– Я все время задаю себе вопрос, – хрипло шепнула Холе, – как долго мы еще сможем пробыть вместе, сколько дней нам отпущено? – Одинокая слезинка скатилась из уголка глаза и капнула Салиме на тыльную сторону ладони.

– Да что же произошло? – Когда старшая сестра не ответила, а только тихонько заплакала, словно прорвали плотину, в которой долго, слишком долго накапливалась вода, Салиме стало страшно. – Ну, говори же!

– Они все у нас отнимут, – прошептала Холе. – Все наше имущество. Наш дом. Нашу веру и нашу честь. А в конце – нашу жизнь.

– Кто, Холе?

– Ничего из того, что создал наш отец, больше не будет. Занзибар, тот, каким мы его знаем, пропадет.

Воспоминание о прорицательнице, которая в тот ураган вещала о счастливом возвращении домой султана, вдруг молнией сверкнуло в голове Салимы. Что-то в тоне Холе, в ее позе и в манере произносить слова быстро и отрешенно, когда казалось, что она говорит сама с собой, напомнило Салиме о колдунье. Сестра будто впала в транс и в ней проснулось что-то непонятное, тень чего-то, которая тут же рассеялась, когда Холе повернулась к Салиме и положила руки на ее лицо.

– Я боюсь не за себя, – нежно прошептала она. – Только за тебя, маленькая сестренка. Ты еще так молода, у тебя вся жизнь впереди.

Салима обхватила запястья Холе:

– Прошу тебя, Холе, объясни мне, что или кого ты имеешь в виду?

Прерывистое дыханье Холе выдало, какие чувства бушуют в ее душе.

– Англичане, – безжизненно выдавила она из себя, но сразу же за этим в ее тоне отчетливо зазвучали презрительные нотки. – Англичане, в руки которых предался Меджид, чтобы укрепить свою власть. Постепенно они заберут все сначала у него, потом у нас. Они всех нас превратят в прислугу и будут помыкать нами. Занзибар постигнет та же участь, что и Индию.

Салима ничего не знала об английском господстве на далеком индийском субконтиненте. Но то, что беззаботное времяпрепровождение и уютная атмосфера нынешнего полудня – только фасад былого благополучия, – это она знала хорошо.

Ежедневно собирать силы перед предстоящей беспокойной ночью, а потом наверстывать недостаток сна в дневные часы в такую жару удавалось весьма условно. Как только темнота расправляла над островом чернильно-черные крылья, сразу же из всех щелей выползали «призраки»: шпионы, наблюдатели, разведчики и доносчики. Если кто-нибудь из многочисленных детей султана Саида, рассеявшихся по всему острову, хоть краешком глаза взглянул на особенно прекрасного жеребца или купил роскошное украшение – соглядатаи, закутанные в плащи и шнырявшие повсюду, всегда обо всем узнавали из надежного источника, и им за это хорошо платили. Золотыми французскими луидорами, английскими старинными гинеями или новыми соверенами, серебряными австрийскими талерами с профилем Марии Терезии и американскими золотыми «орлами» – из шкатулок и кожаных мешочков, которые почивший султан оставил в наследство своим многочисленным отпрыскам. Лучше всего оплачивались сведения о родственных встречах: кто в каких словах говорил – уничижительно или уважительно – о Меджиде и Баргаше, кто поддерживал отношения с иностранцами или вообще пытался копировать их образ жизни. Очень большие деньги расходовалось на то, чтобы опередить сводных братьев и сестер в любом деле или превзойти их покупкой еще более дорогих лошадей, более роскошных украшений, тонких тканей. Все больше золота и серебра утекало сквозь прорехи в переплетении кровных уз, которые тянулись от могил предков, где давно все бурлило, грозя вырваться наружу.

Неужели дела и в самом деле обстоят так плохо? Салима чувствовала такую растерянность, что почти задыхалась. Ночную кутерьму в Бейт-Иль-Тани она считала просто игрой, как-то разнообразившей дневную скуку. Таинственность, с какой входили и выходили под покровом темноты осведомители, казалась ей отблеском безудержных детских проделок; взволнованное ожидание новостей, какие они принесут, – все это было, как эхо давних диких скачек и соперничества с Хамданом. Однако это была уже не игра, как смутно начала подозревать Салима. И не приключение, которое сдабривало сладкую кашу сытого бытия острыми специями.

Нет, то была горькая действительность.

– Меджид не видит, какое несчастье он накликал, – услышала Салима. – Какое предательство по отношению к своей семье и всему Занзибару он совершает.

Салима еще глубже вжалась щекой в мягкую ладонь.

– Я в это не могу поверить, – пробормотала она. – Только не Меджид! Только не наш добрый Меджид! Только не наш брат! – Словно ища поддержки, она подняла глаза на сестру. Та снисходительно улыбнулась и погладила ее по волосам и по лицу.

– Да, старый добрый Меджид… Я не сомневаюсь в его благородных намерениях. Но у него плохие советчики, а он слишком слаб, чтобы противостоять уловкам и давлению охочих до власти англичан. Я думаю и о нем. Что будет, если тело откажется ему служить? Что будет, если он повторит судьбу Хиляля?

Салима закусила нижнюю губу. Хиляль, один из ее старших сводных братьев, с самой юности был очарован обычаями и нравами англичан и французов, живших на Занзибаре. В их домах он познакомился с опьяняющими напитками, которые ему так понравились и в итоге сгубили его. Отец лишил его наследства и в конце концов отослал в Аден, где он и умер преждевременно, превращенный алкоголем в настоящую развалину, лишившуюся рассудка и беспомощно что-то лепечущую. Салима тогда была слишком мала, чтобы запомнить его, но его историю до сих пор не уставали рассказывать на Занзибаре – как напоминание, что в обхождении с чужеземцами надо ухо держать востро. И даже при всей доброй воле нельзя сбрасывать со счетов, что многолетние припадки теперь начинают оборачиваться против Меджида.

– Ты заметила, какие тени у него под глазами? – Голос Холе пробудил Салиму от задумчивости – И какое у него серое лицо и как он запинается, когда говорит?

Та медленно кивнула, и вдруг страх за любимого брата нахлынул на нее: «Я не хочу потерять еще и Меджида».

– Но что мы-то можем сделать? – От беспомощности слова, слетевшие с губ Салимы, прозвучали жестко.

– Ему нужна наша помощь, Салима, – прошептала Холе. – Он не видит, как он опасно болен. Меджид просто ослеплен своими обязанностями и долгом султана и забывает о том, что он должен позаботиться и о себе.

Нежно, но твердо Салима отвела ладони сестры от своего лица и вскочила.

– Я иду к нему и поговорю с ним.

– Нет-нет! Останься!

Салима вздрогнула – от неожиданно резкого возгласа и горячности, с какой Холе ее удержала и заставила снова сеть на подушки.

– Не делай этого, девочка! Он не поблагодарит тебя. Поступит так же, как и со мной… – У полного, изогнутого в виде лука рта появилась горькая морщинка, и по лицу Салимы скользнула тень понимания.

– Из-за этого вы и поссорились?

Холе потупилась, и нежные розы расцвели на ее щеках. Она озабоченно кивнула.

Между Холе и Меджидом не все гладко – и Салима недавно что-то почувствовала, даром что оба молчали. Слезы с новой силой хлынули из глаз Холе.

– Только ради его здоровья я решилась поговорить с ним. А он с такой ненавистью мне ответил!

Сердечко Салимы было переполнено любовью к ее прекрасной добросердечной сестрице, и одновременно в ней поднимался гнев против Меджида. А вместе с гневом росло и беспокойство за брата.

– Но я же не могу ничего не делать и просто смотреть, как он губит себя. И еще больше мне не нравится, как он губит всех нас, – всхлипывая, объяснила Холе.

– Что я могу сделать? – прошептала Салима.

Холе покачала головой и решительно вытерла слезы.

– Нет, Салима, этого я не могу от тебя требовать.

– Я прошу тебя, Холе, что бы ты ни задумала – я тоже хочу в этом участвовать! – Она крепко сжала руки сестры. – Ради Меджида и ради Занзибара, – торжественно добавила она.

12.

«…таким образом Вы можете быть уверены в нашей поддержке и нашей нерушимой верности».

Салима сидела со скрещенными ногами на подушке – перед ней стоял пюпитр – и чернилами и бамбуковым пером вычерчивала черточки, завитушки и точки – «буквы» арабского языка.

«…ваше участие не останется без внимания и награды. Да благословит Аллах наше начинание! Подпись: принц Баргаш».

Салима отложила перо и, не поднимая глаз, выждала несколько секунд, пока чернила не высохли. Затем она подняла лист и протянула его Баргашу, который топтался возле нее, избегая смотреть ей в глаза.

– А заказы?

Она схватила пачку сложенных вместе листов, лежащую у ножки бамбукового пюпитра, – письма, которые она написала раньше тоже по приказу Баргаша, и также передала ему. «Письма, сулящие смерть», – молнией пронеслось у нее в голове, и она с трудом подавила озноб.

Темная мясистая рука Баргаша быстро провела по ее голове, тяжелые кольца неприятно коснулись ее затылка.

– Хорошая девочка.

Салима сидела, не в силах тронуться с места. Старший сводный брат только что вышел из комнаты и спустился вниз, где его ожидал посыльный, – ему надо было передать несколько писем и еще несколько мелких монеток – за труды. Тихие шаги Баргаша, обутого в домашние туфли, громким эхом отдавались в ее ушах, и чем дальше он уходил, тем громче и быстрее стучало ее сердце.

Опираясь локтями на колени, она спрятала лицо в ладонях, перепачканных чернилами. Когда она была совсем маленькой, она думала, что ее никто не видит, когда она закрывает глаза. Сейчас ей так не хватало ее детской веры в чудеса и маленького чуда – пусть на несколько мгновений. Просто исчезнуть, оставив после себя пустое место в этом неразрешимом клубке сложностей, вины и позора – в клубке, в который за столь короткий срок превратилась ее жизнь.

А как безобидно все начиналось! Несколько писем, написанных по просьбе Холе; обычное засвидетельствование вежливости, адресованное главам других арабских кланов, живших на Занзибаре; или приглашения посетить принца Баргаша в его новом доме рядом с Бейт-Иль-Тани; Салима была даже слегка раздосадована, что для нее не нашлось задания посложнее, чем писать эти ни к чему не обязывающие послания. Но очень скоро в замысловатых фразах, которые диктовал ей брат, тон переменился, став более резким. Сопоставляя их с тем, о чем доносили Баргашу ночные тени, Салима постепенно собрала кусочки мозаики. Меджид был все еще очень популярен на Занзибаре, однако его правление, каким бы блестящим оно ни казалось, назвать золотым было нельзя. Состояние здоровья его оставляло желать лучшего. Опасались его скорой смерти, за которой могли последовать беспорядки. Хотя Меджид и вступил во второй брак, но до сих пор у него родилась только одна дочь, наследника мужского пола не было. Часто султану нездоровилось, и его замещали министры, однако их действия, которые иначе как произволом, корыстолюбием и алчностью назвать было нельзя, и они лишь умножали число новых врагов повелителя. А врагов, перебегавших на его сторону, Баргаш осыпал обещаниями высоких постов, большой власти и еще большего богатства. На Занзибаре образовался раскол, увеличивающийся с каждым днем и особенно с каждой ночью. Теперь это был вопрос только времени: когда же остров окончательно будет поделен.

С сегодняшнего дня, когда Салима написала письма с требованием винтовок, пороха и боеприпасов в таких количествах, что их хватило бы на целую армию, в ней проснулись подозрения, что эта пропасть между братьями будет залита кровью.

Я написала эти письма. Письма, из-за которых погибнут невинные, мужчины, женщины и дети.

Вина, которую Салима возложила на себя, угнетала ее все больше. Ее усугубляло сознание, что она не нашла в себе мужества отказать Баргашу и отложить перо в сторону. Гнев старшего брата вспыхивал мгновенно как пламя и мог просто испепелить любого несогласного.

Салиму начала бить дрожь, она отняла руки от лица и обхватила себя за плечи, как будто боялась, что может разлететься на куски под тяжестью столь чудовищного поступка и его ужасных последствий.

– Салима!

Настойчивый шепот проник в ее сознание, но в ее ушах он прозвучал как пушечный выстрел.

– Садаф!

Она вскочила и бросилась в объятия мачехи, родной тетки Меджида со стороны матери, обе были черкешенками – как и Джильфидан. Драгоценные минуты в материнских объятиях, они прогоняли горе и заботы.

– У тебя все хорошо, дитя мое? Дай-ка я на тебя посмотрю… Да ты такая бледная! И вся в чернилах – погоди… – Садаф послюнявила краешек своей шейлы и начала оттирать чернильные пятна с открытого личика. Салима засмеялась, подставляя лицо. Сегодня ей было смешно, но раньше, когда она была совсем маленькой, она сердито размахивала руками, когда ее мать или другие женщины пробовала делать то же самое, так как ненавидела этот горько-сладкий запах слюны на своей коже.

– Прошу тебя, присаживайся, Садаф, я велю принести чай и…

– Нет, дитя мое, – мачеха удержала ее за руку. – На это нет времени. – Она понизила голос до шелеста. – Меджид послал меня к тебе. – Салима моргнула. – Он знает о кознях Баргаша.

– А он знает о… – Голос отказал ей…

– Да, Салима, он знает, что ты тоже замешана – и как глубоко. Но он также знает, что ты без злого умысла попала сюда, только из любви к Холе и от страха перед Баргашем.

«Великодушный Меджид – он все еще хорошо думает обо мне».

Салима стала пунцовой: «Я такая плохая».

– Он послал меня для того, чтобы я попросила тебя держаться подальше от Баргаша и Холе. Они оба по природе испорченные и не поблагодарят тебя за помощь. Но еще не поздно, ты еще можешь повернуть назад, Салима!

– Я не знаю, как мне выйти сухой из воды, Садаф! Как мне спасти свою шкуру?

– За одного битого двух небитых дают. Лучше всего остаться живой. Когда подойдешь к краю – а так, несомненно, и будет, тогда уж Меджид не посмотрит, где ты – в безопасности или на линии огня.

«Вы увидите, что из этого получится. Вы увидите, что выпадет на вашу долю», – Салима как будто наяву услышала слова Медже, сестры Баргаша, которая честно старалась отговорить брата от его затеи и этим вызвала у Холе приступ ненависти. Холе из кошечки с бархатными лапками преображалась в тигрицу и, фигурально выражаясь, оскаливала зубы и выпускала когти, если кто-то осмеливался критиковать Баргаша или его поведение.

Салиму затошнило. Она испугалась, что ее прямо сейчас вырвет. Было бы так просто и легко взять Садаф за руку и вместе с ней покинуть дом, пойти к Меджиду, который принял бы ее с распростертыми объятиями. Но что если планы Баргаша увенчаются успехом – как он тогда накажет ее за предательство? В тот момент ей казалось, что она зажата между двумя самыми высокими домами на Занзибаре, которые нависли над ней, грозя раздавить.

– Какой неожиданный визит, Садаф, – резко прозвучало с порога. В дверях стояла Холе – в ее глазах тлела ненависть. – Если ты приходишь без предупреждения и спрашиваешь, где найти Салиму, это может означать лишь одно: Меджид прислал тебя, чтобы поссорить нас.

– Вам совсем не стыдно, – отвечала Садаф медленно и подчеркнуто, – использовать Салиму в своих вероломных планах, тебе и Баргашу? Вы же взрослые люди и понимаете, что творите постыдное. А Салима еще совсем ребенок.

Холе перевела взгляд на сестру, которая смело его встретила, и начался молчаливый диалог.

– Холе, ты меня завлекла в ловушку.

– Подумай хорошенько, Салима, прежде чем ты что-то скажешь или сделаешь.

– Я умею писать, Холе, и потому вы втянули меня в свои планы.

– Подумай еще раз, на чьей ты стороне, Салима.

Салима закрыла глаза, она больше не могла выносить обиду, искреннюю симпатию и гневные угрозы в глазах Холе.

– Во всяком случае, Салима достаточно взрослая, чтобы поклясться в верности мне и Баргашу. А дочь султана никогда не нарушает своего слова, не так ли, Салима?!

У той внутри все оборвалось. Да все равно, на чьей стороне я буду, – ничего хорошего ждать мне не придется. Либо Меджид возненавидит меня, либо Баргаш с Холе. А их ненависть не пойдет ни в какое сравнение с негодованием, которое мои поступки могут вызвать у Меджида.

Разочарование, которое, как она предполагала, испытывает Холе, окутало ее, как грязно-серое облако, придавливая к земле и тесня грудь так, что она боялась потерять равновесие – пока не перевела дыхание. Как она могла разочаровать Холе, ведь та после смерти Джильфидан всегда была рядом, разделяла ее горе, да и все крупицы радости сестры делили пополам. Они были сестрами лишь по отцу, однако за прошедшие месяцы их души так сроднились, как не бывает даже у близнецов, которых вынашивала одна мать.

Глядя в пол на носки своих туфель, Салима кивнула.

– Видишь, Садаф? – как бы уступая решению Салимы, сказала Холе. – Салима остается с нами. Умная девочка… – И тут же в ее голосе зазвучал металл, переходящий в визг. – А теперь убирайся, слышишь, ты, старая карга! Убирайся, и чтоб я тебя здесь больше не видела! Вон! Вон, я сказала!

– Аллах да защитит тебя, дитя мое, – пробормотала Садаф, нежно поцеловала Салиму в лоб и вышла.

Салима сначала подумала, что пол под ней начал ходить ходуном, но потом поняла, что ее трясет.

Теперь нет пути назад. Только Аллах знает, что мне предстоит.

Всем нам.

13.

– Вы не можете долго смотреть сквозь пальцы на действия вашего брата и ничего не предпринимать, ваше высочество! – взволнованно воскликнул Сулейман ибн-Али, один из министров султана Меджида. – Каждый день может играть решающую роль в вопросе о войне и мире.

Меджид мягко улыбнулся.

– Предпринятых нами мер вполне достаточно, чтобы предотвратить переворот.

– Ни в коем случае, ваше высочество! – взял слово второй министр. – Хотя вы и отправили наемников-белуджей для наблюдения за тремя домами, но они сами еще колеблются, кому служить – вам или вашим братьям и сестрам. Нам сообщили, что ваши сестры и ваши братья и другие заговорщики и впредь могут беспрепятственно входить и выходить и сноситься по любым вопросам. И что толпы закутанных в плащи приверженцев вашего брата постоянно торчат не скрываясь перед его домом.

– Однако же некоторые заговорщики арестованы и заключены за решетку в Форте, – спокойно возразил султан, почти радостно.

Сулейман ибн-Али фыркнул:

– Мелкая рыбешка! Послушные слуги, мало что понимающие, в лучшем случае они годятся только на то, чтобы таскать письма, с ними мы их как раз и схватили.

– Нам известно, что в Бейт-Иль-Тани припасы завозятся в больших объемах, – доложил третий. – Уже изготовлено много сухих галет, их доставили в крепость Марсель в таком количестве, что можно кормить полгорода в течение нескольких недель.

Марсель – так назывался дом на одноименной плантации, принадлежавший старшему брату Меджида Халиду, а после его смерти перешедший к Шамбуа и Фаршу, дочерям Халида. Его толстые каменные стены и оборонительные сооружения могли противостоять любому нападению так же хорошо, как и старый арабский форт в городе.

– В крепость Марсель?

Министры обменялись взглядами, в которых явно читалось облегчение, когда улыбка султана погасла и тень беспокойства скользнула по его лицу.

Такое случилось не впервые: советники султана постоянно расписывали ему в самых черных красках угрожающие последствия его миролюбивого поведения. Им было очень важно, чтобы на троне оставался султан Меджид – пока он на троне, им обеспечены их высокие посты. Посты, не только дающие власть, но и умножающие их солидное состояние.

Но терпение министров начинало иссякать. Каждый день принц Баргаш мог нанести удар первым.

– Мой брат не настолько ослеплен, чтобы не видеть, как он заблуждается, – только и сказал султан. – Я убежден, что со временем он осознает, как бессмысленны его интриги против меня, и в конце концов он их оставит.

Сулейман ибн-Али с трудом подавил непроизвольный стон.

– Но то, что он поступает против предписанных для всех братьев вашего высочества правил и не является на ваши аудиенции и приемы, должно дать вам понять, как серьезно он взялся за дело, – проговорил сановник нарочито медленно, как будто объясняя ребенку особенно трудное положение вещей. – Да разве вы не видите, что он даже не дает себе труда притвориться и заверить вас в своей верности и преданности.

– Вам давно следовало бы принять наши советы и арестовать кое-кого из приверженцев принца Баргаша и посадить в тюрьму! – выкрикнул четвертый министр. – А еще лучше – надо бы их всех сразу выслать с Занзибара!

– Не могу же я собственного брата… – султан Меджид хотел еще что-то возразить, но Сулейман ибн-Али, нарушая все правила этикета, оборвал его:

– Ваш собственный брат, ваше высочество, не погнушается обстрелять Бейт-Иль-Сахель из пушек и превратить его в руины, а вас собственноручно заколоть кинжалом – прямо в сердце!

Султан Меджид старался избежать пронзительного взгляда своего министра и нервно начал крутить вокруг пальца бриллиантовое кольцо. Прошло несколько секунд, в течение которых кое-кто из министров обменялся вопрошающими, полными надежды или сомневающимися взглядами.

– И что вы теперь предлагаете? – словно нуждаясь в поддержке, спросил султан Меджид.

– Велите окружить все три дома солдатами, – посоветовал Сулейман ибн-Али. – Всех припасов и воды навечно не хватит, и у заговорщиков будет время все обдумать и принять другое решение. Если и это не поможет, мы могли бы их выкурить оттуда.

– Дайте же ваше дозволение на это, ваше высочество!

– Если вы сейчас не начнете действовать, вы очень скоро об этом пожалеете!

Бледность разлилась по лицу султана, и он невольно сгорбился под градом предложений, бурно выкрикиваемых министрами.

– Не зря говорят: «Доброта и змею выманит из норы».

– Надо действовать, так вы избавите Занзибар от ужаснейшего кровопролития!

– Я совершенно согласен с высказавшимися прежде меня, ваше высочество!

И все мгновенно умолкли, когда Меджид поднял дрожащую руку.

– Я доверяю вашему решению, – объявил он слабым голосом, откашлялся и добавил с большей убежденностью: – При одном условии. Окружить только дом моего брата, Бейт-Иль-Сахель пусть стоит себе, как стоял, чтобы без причин не ввергать моих сестер в неприятности.

14.

Воздух над плоскими крышами светился. Стояла ужасающая тишина. Город застыл в ожидании. Казалось, даже море затаило дыхание. А если прислушаться, можно было уловить взволнованное неразборчивое бормотанье и признаки бурной деятельности, доносившиеся из трех домов, стоящих вплотную.

– Никому не входить и не выходить, – шепотом приказал Баргаш через проулок шириной едва в два локтя.

Шамбуа и Фаршу, чей городской дом стоял рядом с домом Баргаша и Бейт-Иль-Тани, одновременно выглянули из окна и стали изучать, что происходит перед стенами их домов.

– Интересно, сколько их может быть… – пробормотала Шамбуа, увидев солдат, выстроившихся перед порталом дворца брата, обращенным к морю. Как всегда, сводная сестра Фаршу продолжила ее мысль:

– Наверняка не меньше сотни! – Обе резко втянули в себя воздух.

– У вас достаточно еды? – тихо спросила Холе. Когда появились солдаты, всех сторонников Баргаша, толпившихся перед домом и желавших войти, теперь пропустили. Поскольку по обычаю мужчины не имели права доступа на женскую половину, во всех остальных покоях царила ужасная толкотня.

– Если мы будем расходовать припасы экономно, хватит на несколько недель, – так же шепотом ответил Баргаш. – Только вот с водой плохо, а та, что есть, застоялась и пригодна только для умывания и готовки.

У Салимы, стоящей рядом с Холе у окна в Бейт-Иль-Тани, защемило сердце, когда она подумала о своем маленьком братце Абдуле Азизе, который пришел в гости во дворец Баргаша именно в тот момент, когда солдаты оцепили дом, и теперь тоже был заперт здесь.

– Может быть, – сказала она осторожно, – было бы действительно лучше, если бы мы отказались, прежде чем…

– Никогда! – в голосе старшего брата зазвенел металл – так вибрирует дамасский клинок. И как бы в подтверждение своих слов он отошел от окна и исчез в глубине дворца.

– Мы должны подумать, как нам достать свежую воду, – задумчиво сказала Холе, морща лоб. – А еще лучше было бы сразу подыскать новое убежище для Баргаша и его людей.

– Марсель? – неохотно предложила Салима.

Лицо сестры просветлело. Она обхватила лицо Салимы руками и звучно поцеловала в лоб.

– Моя умная маленькая сестренка! Пойдем скорее, надо написать письма! Мы должны предупредить глав других кланов, чтобы боеприпасы и порох доставляли в Марсель. Нам понадобится еще больше припасов…

В спешке нашли какой-то парус, разрезали его на полотнища, и теперь дюжина ловких женских рук проворно сшивали эти полотнища наподобие веревки. Под защитой темноты ее перебросили с крыши Бейт-Или-Тани на крышу соседнего дома и, переправив вниз горшки и кувшины, наполнили их там водой, – а потом вместе с мешками с рисом и мукой, кувшинами с топленым маслом и корзинами с сушеными фруктами тайком отправили в поместье Марсель. Каждый шаг, каждое движенье руки было подобно хождению по лезвию ножа – ведь в любой момент солдаты султана могли что-то заподозрить и открыть ружейный огонь.

– Теперь Баргашу самому нужно тихонько улизнуть из дома, – пробормотала Холе и, подавив зевок от усталости, без сил рухнула на подушку возле младшей сестренки. – Иначе все усилия последних недель будут напрасными.

Только что отправили последний груз – винтовки, которые Холе на всякий случай хранила в доме. Кладовки Бейт-Иль-Тани опустели, а Марсель был снабжен всем необходимым, припасов бы хватило, даже если бы пришлось выстоять более длительную осаду. Все было готово.

Салима уперлась локтями в колени и устало потерла лоб. Напряжение последних дней, тайная ночная суета не оставляли времени на сон и еду. В голове у нее было так легко, легко и пусто, что голова почти кружилась. И все-таки… все-таки…

– Холе, – медленно проговорила она. – Холе, мне кажется, я знаю, как нам все устроить…

Вскоре на узкой улочке перед осажденным домом – после того как стемнело – можно было наблюдать необычное зрелище. С обеих сторон – от Бейт-Иль-Тани и от дома сестер султана начали двигаться две процессии, темные фигуры с ног до головы были закутаны в черные покрывала. Процессию справа возглавляли Холе и Салима, слева – Шамбуа и Фаршу, каждую пару сестер сопровождали женщины из их домов, все были в масках и в шейлах. Черная толпа была темнее только что опустившейся на город ночи, а фонари в руках призрачных фигур делали их еще призрачнее.

Примечания

1

Перевод И. Добряковой.

2

Родина (арабск.) – здесь и далее прим. пер.

3

Родина (суахили).

4

Колобус (лат. Colobus) – род обезьян, живущих в Африке от Сенегала до Эфиопии и к югу до Анголы и Танзании.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.