Северная Аврора

      - Для дальнобойных это годится, - сказал кто-то из командиров.
      - Не только для дальнобойных, - резко возразил Фролов, - но и для легкой артиллерии. Распутица! Нельзя губить орудия. Надо научиться маневрировать. Надо учитывать все особенности данной местности и действовать не с кондачка. Главное - учесть обстановку. Жизнь, товарищи, с каждым днем предъявляет все новые требования. Мы создаем Красную Армию. С железной дисциплиной. Это будет грозная сила. Пора бросить старые привычки! "Эти пушечки мои, я их тебе не дам" - такие разговорчики придется отставить. Кончено! Мало ли что было на первых порах... Повторяю, мы создаем армию. Это относится не только к артиллерии. Вся наша бригада сверху донизу должна быть проникнута железной армейской дисциплиной. Ясно? Я буду этого требовать, товарищи. И не постесняюсь крепко взыскивать с тех, кто будет мешать.
      Большинству командиров понравилось и то, как говорил комиссар, и само содержание его речи. Многие на собственном опыте ощущали, что пришло время навести в бригаде настоящий армейский порядок. От этого зависели дальнейшие успехи в борьбе с врагом.
      Почувствовав общее настроение, Фролов хлопнул рукой по столу и сказал:
      - Значит, условились! Будем проводить в жизнь... Теперь дальше... По оперативному вопросу: о десанте.
      Он обернулся, отыскивая взглядом Драницына, сидевшего за его спиной, на лавке.
      - План десантных операций будет доложен прибывшим вместе со мной товарищем Драницыным. Я предлагаю предоставить ему слово.
      - Прошу, - коротко сказал Павлин. Драницын встал.
      - Успех десантных операций главным образом зависит от моряков и артиллеристов, - по своему обыкновению неторопливо начал он. - Поэтому целый ряд деталей нам необходимо сейчас же обсудить с моряками и артиллеристами. План Вологодского штаба представляется мне очень простым... - Драницын улыбнулся. - Не сложнее таблицы умножения!.. Мы должны разделить наши отряды на штурмовые группы и основные силы. Штурмовые группы мы будем перебрасывать водой, иногда даже в тыл противнику, и только вслед за ними будут двигаться основные силы.
      Фролов на цыпочках подошел к Павлину.
      - Что-то нет твоего вестового, - сказал он. - Это далеко? Телеграф-то?
      - Нет, близко, - Павлин снова посмотрел на часы. Драницын еще отвечал на вопросы, как вдруг Павлин поднял голову, прислушиваясь, и остановил его рукой.
      - Соколов! - громко, с тревогой в голосе крикнул он.
      Дверь распахнулась. На пороге избы появился вестовой, мокрый с головы до ног. Вода стекала с бушлата и бескозырки.
      - Ну, как? - шепотом спросил его Павлин.
      Тут же по лицу матроса и даже по спокойному движению руки, с каким Соколов полез за пазуху и вытащил из внутреннего кармана бушлата завернутую в платок пачку телеграмм, Павлин почувствовал, что вестовой приехал с хорошими вестями.
      - Жив?
      - Жив, товарищ командир.
      Павлин с облегчением вздохнул и выхватил из рук вестового телеграфные бланки.
      Через раскрытую дверь комнаты, которую хозяин называл "боковушей", видны были кухня и другая дверь, распахнутая в сени. Здесь толпились бойцы, матросы, речники. Непонятно было, когда они успели узнать о том, что Соколов вернулся. Люди сдерживали дыханье, чтобы не пропустить ни одного слова.
      Москва передала пять бюллетеней о состоянии здоровья Владимира Ильича. Огласить бюллетени было поручено Андрею.
      - Пульс 102. Наполнение хорошее. Температура 36,9. Дыхание 22. Общее состояние и самочувствие удовлетворительное. Непосредственная опасность миновала, - прочитал Андрей четвертый бюллетень и взял последний бланк. Бюллетень No 5. 12 часов ночи. Спит спокойно, с короткими перерывами. Пульс 104. Дыхание 22. Температура 36,7.
      Сквозь затуманившиеся стекла очков Павлин увидел людей, чудом разместившихся в кухне, увидел тонкие дрожащие пальцы Андрея, напряженный взгляд Фролова, покрывшиеся румянцем скулы Бронникова. Жилин что-то шептал своему соседу. Воробьев стоял лицом к стене и вытаскивал из кармана платок. Драницын взволнованно закуривал новую папиросу.
      - Товарищ Ленин шутит, - продолжал чтение Андрей. - На требование врача совершенно забыть о делах отвечает, что теперь не такое время...
      "Спасен... Спит спокойно... - радостно твердил про себя Павлин. Теперь нам надо отомстить за него, как можно скорее идти в бой. Скорей, не медлить..."
      О том же самом думали сейчас и комиссар, и командиры, и бойцы, и крестьяне. Деревня не спала. В избах засветились огни. Люди еще не знали подробностей, но слух о том, что Ленину стало лучше, уже обошел всю деревню.
      Павлин распахнул окно. Мелкий дождь, еще недавно наводивший уныние, теперь показался ему весенним. Даже земля пахла по-весеннему.
      Прямо из штаба люди направились к своим отрядам на пароходы и баржи, на катеры и буксиры, в соседние деревни, чтобы передать бойцам полученное известие. Только Бронников и Драницын пошли на "Желябов": надо было до мелочей разработать техническую сторону десантной операции. Туда же несколько позже пришли Фролов и Виноградов. Было решено завтра же с утра начать наступление, штурмовать противника и не только не давать ему закрепляться на занятых позициях, а гнать его, по крайней мере, до Двинского Березника. Драницына назначили начальником штаба.
      Все вышли на палубу, освещенную дрожащим светом горевших в каютах электрических ламп. Темные, ночные тучи ползли с запада, застилая небо.
      На лице у Павлина появилась его обычная добрая улыбка.
      - "Но он решил: "заутра бой...". Отлично сказано в "Полтаве".
      Все рассмеялись этой шутке и разошлись по каютам, чтобы хоть немного отдохнуть и набраться сил перед завтрашним боем.
      Этой же ночью в деревне собрались коммунисты из всех частей, находившихся в районе Тоймы. А вестовой Соколов, нахлобучив до бровей мокрую бескозырку, снова пробирался к левому берегу на своем маленьком челноке. Во внутреннем кармане еще не просохшего бушлата он вез текст заявления воинов Северодвинского участка, составленный Андреем Латкиным. Через полчаса телеграфисты левобережья уже отстукивали его на аппаратах Морзе.
      Вот что пошло по проводам:
      "Заслушав доклад о покушении на тов. Ленина и крепко сжав в руках винтовку, единогласно заявляем всему миру подлых контрреволюционеров и всем агентам мирового капитала: горе вам, поднявшим свою подлую руку на защитников трудового, рабочего класса. На ваш белый террор мы ответим красным террором. Кровь за кровь!
      Будем мстить и мстить до конца, пока не уничтожим всех врагов народа. За каждого убитого нашего борца мы уничтожим сотню представителей буржуазии и их приспешников.
      Призываем всех товарищей красноармейцев тесней сомкнуть свои ряды вокруг красного знамени коммунизма, крепче сжать в руках винтовку и на вызов подлецов ответить новым, мощным ударом. Мы идем в наступление. Да здравствует наш дорогой и любимый Ильич! Да здравствует власть Советов Рабочих, Крестьянских и Красноармейских Депутатов! Да здравствует Красная Армия! Все в ее ряды! Все в бой!"
      Погода задалась на редкость теплая. Небо по-прежнему оставалось серым, но дождя не было, и сквозь плотную пелену туч виднелось солнце, маленькое, как гривенник.
      Позавтракав, Павлин и Фролов вышли на кухню. В кухне, в сенях и на улице группами толпились командиры. Моряки окружили Драницына, который им что-то объяснял. Они слушали и следили за его рукой, которая вычерчивала в воздухе параболу.
      - При стрельбе сверху вниз пуля ложится круче и вероятность попадания снижается... Это учтите! - говорил Драницын.
      Увидев командира бригады и военкома, Драницын вытянулся, щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку фуражки.
      Он резко отличался от других командиров не только внешним видом, но и манерами.
      Ответив на приветствие, Павлин с невольным любопытством оглядел его щеголеватую фигуру. Военспец был тщательно выбрит, от него даже пахло одеколоном, словно он только что побывал у парикмахера.
      - С нами идете? - спросил его Павлин.
      - Никак нет! С Бронниковым! - четко ответил Драницын, улыбаясь своей обычной холодновато-любезной улыбкой.
      - Как служит? - спросил Павлин у комиссара, когда Драницын отошел от них.
      - Парень толковый... А ты что скажешь?
      - Вчера он отлично выступал! Чувствуется в нем настоящая военная жилка. Но в душу к нему не влезешь.
      - Посмотрим, - уклончиво сказал Фролов. - Пока что он нам полезен.
      Спускаясь по дорожке к причалам. Павлин приметил в толпе матросов и пехоты моряка в одной тельняшке с желтым, как пакля, клоков волос, выбившимся из-под бескозырки. Будто почувствовав на себе взгляд Павлина, морячок вышел на дорожку и как бы нарочно загородил ее. Клеши моряка были у щиколоток перетянуты бечевкой.
      - По-флотски будешь драться? - спросил морячка Павлин, останавливаясь и кладя руку ему на плечо.
      - Есть, товарищ комбриг, драться по-флотски! - ответил моряк. - Товарищ комбриг... Я извиняюсь, с протестом... Прочих с нашего батальона пускают в первую волну, а нас, обстрелянных, откатили в резерв. За что? Мы брали Борецкую...
      - Да не взяли...
      - Товарищ комбриг, от газов ослабевши были, сами знаете... Не будь газов...
      - Э-э, дружок! А вдруг сегодня еще страшнее будет?
      Моряк опустил голову.
      - При штурме Зимнего дворца был?
      - Не пришлось, - ответил моряк. - С нашего экипажа не были вызваны.
      - Аврорцев знаешь? (Морячок сделал такое движение плечами, как будто хотел сказать: "Кто же не знает "Аврору"!) Помни, что сейчас на Севере мы штурмуем капитал так же, как год тому назад в Питере.
      - Так что северная, выходит, Аврора... - Морячок взволновался. Значится... все военморы обязаны, в первой волне... - Помолчав, он тихо прибавил: - Товарищ Виноградов, ведь мы поклялись вчера. Я обещался.
      - Хорошо... Присоединяйтесь к десанту.
      - Есть, товарищ комбриг!
      - Как твоя фамилия, орел?
      - Ротный политбоец Дерябин! - отрапортовал моряк, тряхнув ленточками.
      - Желаю успеха, товарищ Дерябин, - серьезно сказал Павлин, протягивая руку молодому моряку. - Сегодня взять Борецкую!
      - Есть, взять Борецкую! - сказал моряк и, круто повернувшись, побежал к барже, где товарищ ждали его, переговариваясь и волнуясь.
      С баржи доносились восторженные крики.
      "Даешь Двину! - услыхал Павлин. - Смерть интервентам! Смерть предателям-белякам!"
      как только комбриг ступил на палубу "Марата", матросы убрали сходни, отдали концы, машина загрохотала, и пароход медленно двинулся, уходя к фарватеру.
      Отвечая на сигналы, "Марат" подошел к месту расположения плавучих батарей. Быстро взобравшись на капитанский мостик, Павлин увидел стоявших рядом с командиром "Марата" Фролова и Андрея.
      Серый, туманный горизонт озарила яркая вспышка. Ударила первая батарея стодвадцатимилиметровых.
      - Ну, ни пуха ни пера, - сказал Павлин, улыбнувшись.
      Через минуту небо над мысом опять сверкнуло. Новый залп, как показалось Андрею, встряхнул Двину вместе с "Маратом", другими буксирами и баржами. В шести-семи верстах отсюда уже завязался бой. Дальнобойная артиллерия поддерживала своим огнем наступавшую пехоту.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Кровопролитное сражение длилось несколько дней.
      За это время бригада прошла около семидесяти верст под непрерывным артиллерийским и пулеметным огнем, то и дело отражая яростные вражеские контратаки.
      5 сентября передовые части бригады достигли района Чамовской. Дорога, ведущая к переправе через Вагу, соединяла Чамовскую с большим селом Усть-Важским, лежавшим на другом берегу реки. Еще до получения точных разведывательных данных Павлин, понимая, что Усть-Важское представляет собой базу противника, его опорный пункт, которым необходим овладеть.
      Но люди изнемогали от усталости и нуждались хотя бы в коротком отдыхе. Надо было принять пришедшее из Вологды пополнение, подвезти артиллерию и боеприпасы, дать людям хоть небольшую передышку. Командование приняло решение остановить бригаду на двое суток.
      Весь день 6 сентября Виноградов и Фролов, пользуясь то катером, то лошадьми, объезжали отряды, стоявшие на отдыхе по берегам Двины, в районе Чамовской, Конецгорья и Кургомени. Командир и комиссар бригады считали необходимым проверить состояние войск перед штурмом Усть-Важского. Предстоял решающий бой.
      Виноградов говорить не мог: у него болело горло, - и Фролову пришлось выступать за двоих. Как только командир и комиссар появлялись в том или ином отряде, тотчас сам собой возникал митинг.
      Бойцы просили Фролова выступить и с напряженным вниманием вслушивались в каждое его слово.
      Фролов говорил о том, что Советская Россия подобна сейчас осажденной крепости и что, как бы мировой империализм ни стремился расправиться с ней, все-таки она непобедима. Непобедима потому, что каждый новый удар против нее рождает новые силы, новых героев, подымает новые слои рабочих и крестьян, готовых отдать свою жизнь за Советы.
      Фролов говорил о четырех годах минувшей войны, которые продемонстрировали всему миру грабительскую политику империализма. Ссылаясь при этом на ленинское "Письмо к американским рабочим", он рассказывал о мыслях Ленина по поводу американских миллиардеров, которые нажились на войне больше всех и сделали своими данниками даже самые богатые страны. Он рассказывал и о том, как американские миллиардеры награбили сотни миллиардов долларов и что на каждом долларе видны следы грязи, тайных договоров между "союзниками".
      - Товарищ Ленин называет американских миллиардеров современными рабовладельцами. И это правильно, товарищи! Они и есть рабовладельцы. Они и нас хотят сделать рабами. За этим они и вторглись на Мурман, в Архангельск и на Дальний Восток. И, конечно, по их указке действуют и англичане, и французы, и японцы. Хищное зверье хочет превратить Советскую Россию в свою колонию.
      А вы знаете, что такое американская колония? Это царство бесправия, полный произвол. В Архангельске идут сейчас массовые аресты. "Служил в советском учреждении? - иди в тюрьму". На тюремном дворе - ежедневные расстрелы. К покорности хотят склонить людей смертью. Недавно был такой случай на Двине. Отряду маймаксинских рабочих удалось вырваться из Архангельска. Их баржу настигли, потопили в Двине, всех потопили.
      В Архангельске идут облавы, американцы и англичане ловят на улицах матросов и без разбора, без суда, без следствия набивают ими камеры архангельской тюрьмы. Сейчас матросами забиты подвалы Петровской таможни и Кегострова. Часть из них отправлена на Мудьюг - это каторжная тюрьма, или, вернее говоря, могила. Многих большевиков расстреляли тут же на месте. Вот что такое американский режим, товарищи. Это смерть советскому человеку. Но не бывать этому режиму на нашей земле!
      Фролов говорил негромко, охрипшим от усталости голосом. Его спокойная, уверенная, лишенная всякой аффектации манера придавала словам какую-то особую убедительность. Когда он приводил высказывания Ленина, бойцы слушали его, затаив дыхание, сдерживая кашель и стараясь не шевелиться.
      - Некоторые думают, что в Америке и в Англии, мол, свобода, демократия... - продолжал Фролов. - На бумаге - да! На деле - нет! Не может быть истинной свободы там, где царствует капитал. Хороша свобода, которая заставляет своих солдат убивать свободных крестьян, свободных рабочих России! Зачем Америка и Англия пришли на берега Двины? Что они здесь забыли? Недорубленный лес, который они расхищали свыше ста лет?.. Они пришли сюда, чтобы помочь нашим буржуям и помещикам опять захватить заводы, фабрики, землю, чтобы вместе с русской буржуазией грабить рабочих и крестьян.
      Когда Фролов кончил говорить, бойцы стали задавать ему вопросы. Завязывалась оживленная беседа. Тем временем Виноградов разговаривал с командирами, знакомился с тем, как организован отдых бойцов, разъяснял обстановку и боевые задачи бригады.
      Затем, после очередного митинга, они отправлялись дальше, в следующий отряд, либо лошадьми, либо катером.
      - Золотой у нас народ! - говорил Фролов Павлину. - Люди устали, измучились, только что вышли из боя, но меньше всего думают о себе...
      До позднего вечера комбриг и военком разъезжали по отрядам.
      Чамовская была набита пехотинцами и моряками. Бойцы отсыпались по избам и сеновалам, грелись у костров, варили в котелках картошку. Между кострами похаживали крестьяне. Многие из них были одеты уже по-зимнему - в теплых армяках и даже в полушубках.
      Тихон Нестеров, румяный от холода, в драном черном зипуне, перетянутом красным кушаком, стоял под окном школы среди партизан и своих старых знакомых. В школе разместились разведчики. Драницын и начальник разведки Воробьев, сидевшие за одним столом в просторном школьном помещении, слышали все, что говорилось на улице.
      - Отобрали у Фролкина имущество, вот он и стал белячком, - наскакивая на Тихона, кричал старичок в размахае с заплатами из рядна. Спереди размахай был почему-то обрезан, а сзади топырился, точно хвост, и старичок очень походил на прыгающую галку. - Зачем отобрали имущество? Не надо было брать!
      - Да я бы своими руками твоего Фролкина обчистил, как липку! - кричал ему в ответ Нестеров. - Три кабака! Амбары!.. Кровососа жалеешь, Силыч. Не жалеть их, а бить Надобно.
      - Бороны с тремя зубьями жалко, а ведь тут три кабака... Винища-то сколько! Понять надо!
      - Ты лучше слушай меня, старый пьяница, - сказал Тихон. - Я тоже пью. А еще ума не лишился.
      В толпе засмеялись.
      - Да нет... правда ведь! - продолжал старик. - Купечеству да кулакам не привыкать стать, они всегда американцам да англичанам в пояс кланялись. Оттого и теперь ворота раскрыли: "Пожалуйте". Дескать, вместе грабить будем... Ах, мать честная, обдерут нас, простых мужиков! По миру пустят, да еще и насмеются над нами, ребята... надругаются над отчизной нашей. Что им, жалко русского человека? Когда жалели? Все в них продажно, бессовестно! И плохо будет, коли мы не ополчимся против них всем нашим обществом...
      - Верно, батя! - сказал молодой партизан, стоявший рядом с Нестеровым.
      - Фролкин! - повторил Тихон, передразнивая старика в размахае и все еще негодуя на него, хотя тот давно молчал. - Пускай я буду сирый и нищий, пускай буду белку жрать! Все возьми от меня... А не пойду под чужое ярмо, не склонюся. Нет! Потому что я русский...
      - Верно, батя, верно! - послышались голоса.
      - Ах, горластый мужик! - с восхищением проговорил Воробьев, отрываясь от бумаг. - Вчера Фролов требовал от меня агитаторов... Телеграмму в Смольный послали. Вот агитатор! Чего еще?
      Драницын поднял голову, но ничего не ответил и снова погрузился в чтение бумаг.
      Перед ним лежали донесения разведчиков. Разведчики побывали в деревне Шидровке и говорили с ее жителем Флегонтовым. Флегонтов часто ездил в Усть-Важское.
      И по его рассказу бойцы писали: "В Усть-Важской орудует контрразведка союзников, прибыла она три дня тому назад, на особом пароходе. Каждую ночь расстрелы, расстреливают прямо на корме парохода. Трупы бросают в Вагу. На днях арестовали рабочего мельницы лишь за то, что нашли у него на комоде пачку старых советских газет. Арестован и расстрелян столяр Пряничников. На стене в его чулане был наклеен портрет Ленина, вырезанный из газеты. Люди исчезают среди бела дня. Пароход этот наводит страх на все местное население. Жители боятся даже подходить к берегу".
      Со слов Флегонтова, разведчики также сообщали, что в Усть-Ваге ждут прихода военных судов, очевидно, больших, потому что строятся особые причалы. Прочитав это, Драницын тут же, на полях донесения, написал: "Проверить, что за суда, разведать дополнительно, сколько пушек, каков калибр...".
      Дверь отворилась, и в помещение вошли партизаны. Их привел Нестеров. Среди партизан был и Силыч, старик в размахае, с которым Тихон только что ругался на улице. Одеты они были по-разному и вооружены чем попало. Драницыну сразу бросился в глаза молодой худощавый крестьянин, который не спеша оглядывал стены школы, ее оклеенный белой бумагой потолок, затем так же медленно перевел свой взгляд на людей, сидевших у стола. За плечом у него ловко и привычно висела охотничья двустволка.
      - Откуда, товарищи? - спросил Драницын.
      - С Прилук... С Борецкого общества... - послышались голоса.
      Только худощавый парень с двустволкой молчал и все еще как бы осматривался. Взгляд у него был колючий, быстрый и жесткий. В его невысокой, поджарой фигуре чувствовалась сила. Рядом с ним стоял крестьянин лет сорока, богатырь, красавец, с большой, окладистой рыжей бородой и такими же волосами, подстриженными в скобку.
      - Знакомьтесь, - сказал Нестеров, легонько подталкивая крестьянина к столу. - Шишигин... Приятель мой. Он пушку привез!..
      - Пушку? - удивленно спросил Драницын.
      - Да, - глухим басом ответил крестьянин, кашлянув в кулак и несмело подходя к столу. - У англичан украл... Трехдюймовая, заграничной работы. Я ее как украл, так сразу в землю зарыл.
      - У меня в огороде, - сказал Силыч.
      - У тебя? - усмехнулся Воробьев. - Да ты же против советской власти?
      Силыч даже отступил на шаг.
      - Что ты, дружок? - обиженно протянул он. - Я не против. А то, что имущество не тронь, - это справедливо. Вот у моей старухи две шубы-Партизаны засмеялись. Покосившись на старика, застенчиво улыбнулся Шишигин. Улыбнулся и молодой крестьянин. Но взгляд, который он метнул на Силыча, ясно говорил, что он относится к старику с пренебрежением и не считает нужным скрывать это.
      - Ну что ж, товарищи, - сказал Воробьев. - Размещайтесь пока в Чамовской. Вы к нам в разведку? - обратился он к молодому крестьянину.
      Тот немного помялся, потом оглянулся и тихо сказал:
      - Не совсем так... - Наклонившись к уху Воробьева, он шепнул: - Секрет имею...
      ...Когда партизаны, предводительствуемые стариком Нестеровым, вышли из помещения, парень живо уселся к столику, за которым уже сидели Драницын и Воробьев. Пристально вглядевшись в каждого из них, блеснув своими острыми, прищуренными глазками, он горячо и таинственно заговорил:
      - Я ведь оттуда... Через фронт перемахнул!.. Из-под Шенкурска я, житель деревни Коскары. Короче говоря, с Наум-болота, где нынче англичане и контрреволюция моя - Макин. Яков Макин.
      - Крестьянин? - спросил Драницын.
      - Да, - ответил парень. - Крестьянин... Старый род... С Летнего берега поморы. В эту волость перекочевали годов пять, не боле... Видите, товарищи, какое дело, - продолжал он, - у нас нынче царские времена вернулись! Вам, может, это и непонятно... А мужик уже чует, к чему клонится. Вилы подымает! Ненавистно нам, молодежи, это нашествие. И пожилые к нашему мнению пристают. У меня старик-отец, он мне сказал: "Благословляю тебя, Яшка. Иди с богом, не бойся. Постой, чем можешь, хотя б и жизнью, за народ. Пришли студеные, лихие времена...". Вот как батя думает. И даже иконой окрестил... - Макин ухмыльнулся.
      Затем он стал рассказывать, что в Шенкурск и в деревни по всей Шенкурской волости вернулись старые арендаторы, купцы, лесопромышленники, царские чиновники и полицейские, что снова подняли голову кулаки и богатеи, в руки которых опять перешли все угодья и леса.
      - С цепи сорвались, паразиты бешеные, - говорил он. - Злобу вымещают!.. А я ведь немножко просвещенный человек: три класса имею, статьи читал. Меня один ссыльный еще в царское время азбуке учил... Так надо понять, что гроза пришла... - тяжело вздохнул он. - Биться надобно. А то позорно в кабалу попадем, как египетские рабы. Это факт.
      Воробьев и Драницын слушали, не перебивая. А Макин, будто изголодавшись по откровенному разговору, жадно, без конца рассказывал о введенных чужеземцами порядках:
      - Они еще покамест мажут медом... Понятно, только богатеям по губам! А уж плеть-то над нами, над бедняками, работает... Вот намедни, у нас же в деревушке, заходят в одну избу американцы, спрашивают:- "Большак здесь есть?" - А старушка отвечает: "Как же, есть". - У нас большаком стариков называют. Ну, слезает этот старичок с печи и тут же в избе солдаты его пристрелили на месте. Вот какие случаи бывают. А уж про грабежи и не говорю - обыкновенное дело. Дак вот мы не желаем, чтобы это иноплеменное нашествие укоренилось. Восстает народ, товарищи. Нет оружия!.. Что солдаты принесли с войны, зарыто было, мы теперь все собираем понемножку. Создаем партизанский отряд. И пришел я к вам, товарищи, узнать, что думает советская власть. Мы, кроме белых газеток, ничего не видим. Ложь!.. Кругом ложь сейчас в наших местах. Правду хочется узнать... Что решила советская власть?
      - Советская власть решила изгнать интервентов во что бы то ни стало!..
      - Вот, вот! - с радостью воскликнул Макин и даже схватил начальника разведки за руки. - И я тоже говорил... Да ведь сами посудите, каково нам? Что делается на свете? Ничего не знаем. Ведь мы живем, как в закупоренной бутылке. Теперь вернусь, расскажу ребятам все, что здесь видел.
      - Домой отсюда пойдешь? - спросил его Драницын.
      - А как же? Товарищи ждут. Я не за этим пробирался, чтобы здесь оставаться.
      - И много вас?
      - Пока еще немного.
      Драницын и Воробьев переглянулись.
      - Знаешь что, парень, - сказал Макину Воробьев, - подожди-ка ты приезда комиссара. Тебе необходимо с ним поговорить.
      Макин с охотой согласился. Отойдя в сторону, он осторожно прислонил свою двухстволку к стене, сел за парту и долго сидел так, почти не двигаясь и опустив глаза.
      Воробьев и Драницын продолжали работу. Вдруг Яков Макин поднял глаза и улыбнулся почти детской, простодушной улыбкой.
      - Эх, товарищи... - сказал он. - Сижу и дышу. Прямо не верится. Там ведь у нас никакого дыхания не стало.
      В тот самый день, когда Виноградов и Фролов объезжали части бригады, а Драницын и Воробьев разговаривали с Макиным, к Чамовской приближался буксир. На нем ехал красный командир Валерий Сергунько.
      После ухода "Марата" на Двину Сергунько затосковал. Новый начальник отряда, некто Козелков, не понравился Валерию с первого взгляда. Он стал дерзить ему. Козелков, в свою очередь, невзлюбил Сергунько, и жизнь в отряде сразу показалась ему невыносимой. Больше всего он жаловался на то, что его "вынули из строя" и заставили обучать молодых бойцов, пришедших с пополнением. Это настолько возмущало Валерия, что он твердо решил "бежать" на Двину. Просить о переводе было бесполезно: ему, конечно, отказали бы, - и он все более и более утверждался в своем дерзком замысле.
      В это время на Онегу приехала Гринева, член Военного совета армии, штаб которой находился в Вологде. Она совершала агитационную поездку по воинским частям. В качестве сопровождающего к ней приставили Валерия.
      Гриневой не было еще сорока лет, но в ее гладко зачесанных темно-каштановых волосах кое-где уже пробивались сединки.
      Валерий очень уважал Гриневу. В дни Октябрьского восстания она была членом большевистского комитета в Петрограде и работала с Лениным и Сталиным. Вначале он даже побаивался ее. В то же время ему казались удивительными ее молодая улыбка, ее голос, звучавший мягко и женственно, изгиб красивых бровей над серо-голубыми глазами. В конце концов он решил, что эта суровая на первый взгляд женщина сможет понять обуревавшие его чувства и поможет ему...
      Надо было только уловить момент, не приставать с просьбами, а сделать так, чтобы его желание исполнилось как бы само собой.
      Сергунько провел в разъездах вместе с Гриневой двое суток. Ей нравились вспыльчивый и смелый характер молодого питерского рабочего, юношески непосредственная прямота его суждений.
      Как-то в разговоре с Валерием Гринева упомянула о Фролове, назначенном комиссаром виноградовской бригады, и с большой похвалой отозвалась и о комиссаре и о командире. Валерий и тут ничем не выдал себя, словно все это ни капли его не касалось, словно он нисколько не стремился к Фролову, на Двину. Он знал, что стоит ему попроситься туда, как Гринева скажет: "Блажь... Сражаться надо там, где тебя поставили", И тогда все будет кончено.
      Наступил день отъезда. Прощаясь, Гринева сказала:
      - Ну, Валерий, будь счастлив. Желаю тебе боевых удач.
      - Спасибо, товарищ Гринева. Только насчет счастья это вы зря. Как бы мне в трибунал не угодить...
      - Почему в трибунал? - спросила она с удивлением и даже с беспокойством, потому что уже привыкла к Сергунько и считала его безупречным командиром.
      Махнув рукой на всю свою дипломатию, Валерий чистосердечно рассказал ей, в чем дело.
      - Сбегу я отсюда. Сами посудите: я разведчик. А меня, точно тыловую крысу, заставили обучать новобранцев. Или вот, вы приехали, вас сопровождать. Тоже нашли адъютанта!
      Гринева улыбнулась.
      - Козелков зовет меня "фроловец". А все почему? Иногда не удержишься, скажешь: "При Павле Игнатьевиче так было или этак". Ну, а начальству это не по душе. Конечно, каждый должен воевать там, куда он направлен, - поспешно сказал Валерий. - Но могут же быть исключения. Мы же люди, а не камни... Он опустил голову. - Сбегу я отсюда, ей-богу, сбегу!
      - Ладно, - невольно улыбнувшись, сказала Гринева. - Я поговорю с Козелковым.
      - Нет, нет! - испуганно возразил Валерий. - Козелков сразу поймет, что я вам пожаловался. Как бы еще хуже не было. А впрочем, - с отчаянием в голосе сказал он, - мне все равно! Куда ни кинь, везде клин... Чувствую, что трибунала мне не миновать...
      - Как-нибудь обойдется, - потрепав Валерия по плечу, сказала Гринева. А что прельщает тебя на Двине? - спросила она.
      - Там настоящие командиры... Виноградов, Фролов... - взволнованно ответил Валерий.
      Гринева уехала, а через день в отряд пришла телеграмма: Сергунько вызывали в Вологду. Когда он явился в штаб, там ему вручили направление на Двину и письмо, которое он должен был лично передать Фролову.
      Все устроилось так быстро, что Валерий не смог даже повидать Гриневу и поблагодарить ее.
      Вместе с ним выехала и Люба.
      Это случилось неожиданно для нее самой. Получив телеграмму, Валерий начал собираться. Любка помогала ему, пекла хлеб на дорогу.
      - Что пригорюнилась? Хочешь, махнем вместе? - шутя предложил ей Валерий.
      Услыхав это, Люба переменилась в лице:
      - А кто бумажку выправит? Ни на железку, ни на пароход с пустыми руками не сунешься.