Но Кузнецов не просто отверг традиционный взгляд на Биармию. Он указал на существование какой-то Биармии на самом севере Скандинавии в районе Варангер-фьорда - к западу от современного Мурманска и к востоку от древнего Финмарка. Именно туда, как можно думать, плавали за добычей викинги. В самом деле, при внимательном чтении саг сразу же после Финмарка скандинавы оказываются в "стране бьярмов". Средневековые карты, и в первую очередь карта Олая Магнуса, в полном согласии с сагами в этих местах помещали Биармию, соответственно именуя жителей этой страны бьярмами, или бьярмонами.
Олай Магнус, крупнейший географ и историк XVI века, при жизни своей издал большое сочинение, содержащее подробнейшую сводку всего известного материала об истории, жизни, быте и географии северных народов. На подробной карте, приложенной к изданию 1567 года, Биармия, в полном согласии с картой английского купца и дипломата Дженкинсона, занимала северо-запад Кольского полуострова, захватывая полуостров Рыбачий и побережье Варангер-фьорда.
Впрочем, словно предвосхищая позднейшие сомнения в достоверности известий саг, ощущая всю их противоречивость, Магнус писал в своем сочинении, что существует, по-видимому, две Биармии - дальняя и ближняя. "Ближняя" Биармия достаточно хорошо известна ею читателям, Это гористая и лесистая страна, которая изрезана многочисленными порожистыми и бурными реками, непригодными для плавания из-за обилия на них водопадов и быстроты течения.
По его словам, среди лесов и гор "ближней" Биармии можно найти пространства равнин и луга, достаточно удобные для земледелия, да и сама земля оказывается плодородной, если ее хорошо обработать и засеять. Однако местные жители этим не занимаются, поскольку не ощущают нужды в хлебе. Здесь такое обилие диких зверей, а в реках и озерах - рыбы, что охота на них чрезвычайно легка. Именно поэтому, а также из-за природной склонности бьярмы ведут кочевую жизнь, поклоняются идолам, и у них нет постоянных поселений. Они отличные стрелки из лука, быстро нападают и сразу же скрываются, так что воевать с ними чрезвычайно трудно. Хуже всего, что бьярмы предпочитают сражаться с нападающими на них врагами не обычным оружием, а чарами и заклинаниями. С их помощью они вызывают дождь, бурю, мрак, напускают на людей слепоту, бессилие, и те часто умирают не от ран, а просто от истощения.
Характеристика этих бьярмов в описании Олая Магнуса удивительным образом напоминает все, что обычно рассказывали в те времена о финнах и карелах. Впрочем, и о саамах тоже!
Однако Магнус был не только крупным ученым, но и человеком своего времени.
Холодный, суровый, труднодоступный, а потому и таинственный Север Европы и Азии долгое время служил местом, куда древние и средневековые географы помещали жилища народов-монстров: одноглазых, безглазых, многоногих, одноногих, многоруких, песьеголовых, впадающих в спячку, как медведи, закрывающихся своим ухом, как плащом, людей без голов и без желудка, покрытых густой шерстью, а также всех остальных, рожденных пылкой фантазией человека. Изображения подобных монстров можно встретить на страницах вполне серьезных, казалось бы, научных изданий еще XVIII века. Но по мере того как ширилась открываемая европейцами территория нашей планеты, как все дальше отступали границы неведомого, где могли обитать подобные страшилища, количество их быстро сокращалось.
Вот почему тот же О. Магнус, не рискуя - на всякий случай! - отступать от традиций и в то же время понимая фантастичность подобных россказней, для чудес, живущих в сагах, отводит "дальнюю" Биармию.
"Дальняя" Биармия, как он пишет, - страна малоизвестная. В ней обитают различные диковинные народы, попасть к которым можно, только пройдя через разные трудности и с опасностью для жизни. Эта Биармия по большей части покрыта льдом и снегом, в ней царит жестокий холод, и передвигаться там можно только на быстро несущихся оленях.
"Дальняя" Биармия так и осталась за пределами географической карты средневекового ученого, на которой "ближняя" Биармия предстает в полном соответствии с нашими знаниями о природных особенностях Лапландии и Кольского полуострова. Да и жители ее, как я уже говорил, оказываются трудно отличимы от карелов и собственно финнов.
Кузнецов не просто извлек из забвения труд Олая Магнуса, чтобы показать его значение в решении загадки Биармии. С присущей историку основательностью и проницательностью он сумел подметить и другое. Именно в этих районах, особенно к западу от Нордкапа, почему-то распространены топонимы, начинающиеся с "бьяр", как, например, остров Бьяркей, на котором жил Торир Собака, убивший Карли на обратном пути из Биармии. Очень интересное подтверждение фактам, изложенным О. Магнусом, русский историк нашел у И. Шеффера, писавшего о Лапонии во второй половине XVII века.
Не обнаружив ни у кого из древних географов, кроме Магнуса, упоминания Биармии, Шеффер предположил, что это та же страна, которая раньше называлась Скридфиннией, а теперь - Лапонией. В подтверждение своей мысли Шеффер приводил тот факт, что еще в его время Лапония делилась на округа, а те, в свою очередь, на крупные участки, называемые "бьяр". На каждом из таких "бьяров" располагалось по нескольку селений или кочевий лопарей, владеющих ими сообща.
Шеффер полагал, что в этом термине сохранилось древнее имя страны и ее жителей, которые вымирали от болезней, постоянных войн, а под конец смешались с лапландцами… Удивляло его лишь одно обстоятельство:
откуда в Лапонии могло появиться серебро, столь воспетое в древних сагах? Впрочем, то была загадка, которую, как известно, не мог разгадать ни один исследователь, где бы он эту Биармию ни помещал.
Биармия в Лапландии хорошо согласовывалась с указаниями саг и соответствовала маршруту плавания Оттара и Карли на север.
"В заключение, - заканчивая обзор мнений о Биармии, писал С. К. Кузнецов, - я желал бы, чтобы скандинавские и финские ученые постарались подвергнуть полному пересмотру вопрос о Биармии. В их распоряжении найдутся, бесспорно, материалы, мне недоступные. Быть может, соединенными усилиями мы придем тогда к единогласному выводу, что Биармия на берегах Северной Двины и в пределах Перми Великой есть мираж, научное заблуждение, с которым пора покончить раз навсегда…"
Таков был первый достаточно смелый шаг па пути разгадки тайны Биармии. Второго шага Кузнецов сделать не успел. Не успел он выполнить скрупулезного анализа собранных им письменных источников и подвергнуть критике концепцию Тиандера, повторившего именно то, против чего Кузнецов выступал. Смерть унесла слишком рано этого удивительного труженика русской науки. Затем началась первая мировая война, революция, гражданская война… До Биармии ли тут было?! Но когда уже можно было вернуться к научному спору, оказалось, что вся советская скандинавистика находится в руках учеников Ф. А. Брауна и А. Н. Веселовского, откуда вышел К. Ф. Тиандер.
Мираж снова торжествовал.
Четкая, аргументированная позиция Кузнецова у наставника Тиандера, профессора Ф. А. Брауна, выдающегося филолога-германиста, вызвала негодование. По его мнению, Кузнецов "только запутал вопрос о Биармии". Уже после отъезда самого Брауна в эмиграцию его ученики и последователи повторяли эту фразу при каждом удобном случае, закрывая, таким образом, возможность обсуждения концепции русского историка, попытавшегося разрушить одно из звеньев в цепи норманнской гипотезы. Да и как иначе они могли отнестись к такой попытке?!
С точки зрения людей, считавших, что пересмотр утвердившихся в науке представлений не нужен и даже вреден, наблюдения и выводы С. К. Кузнецова следовало осудить и как можно скорее забыть. Так и было сделано. На его труд, опубликованный в "Этнографическом обозрении" за 1905 год, не ссылаются, указывая его лишь в списке использованных работ для полноты библиографии. Это меня и обмануло. Только теперь, обладая достаточным опытом, собственными наблюдениями и материалом, дающим простор для размышлений, я смог понять все значение этого уникального труда. Больше того. Я смог убедиться, что филологические знания, которыми в полной мере обладал К. Ф. Тиандер, при решении 'исторических, тем более историко-географических вопросов оказываются далеко не достаточными…
Кузнецов заставил меня иными глазами взглянуть не только на работу Тиандера, но и вообще на подход к тексту исторического памятника. Филолог не может заменить собою историка. Текст требуется не просто перевести. Его нужно прочесть в соответствии со знаниями, бытом, представлениями людей, которые его писали, учитывать обстоятельства, при которых он возник, а вместе с тем и всю его дальнейшую историю. Сделать это может только историк, умеющий войти в эпоху, жить ею, способный чувствовать своеобразие каждого исторического времени, то характерное, что отличает одну эпоху от другой.
Качества эти нельзя приобрести, только читая книги. Нас поражает энциклопедичность людей XVIII века, но мы забываем, что в то и в более раннее время ученые, в особенности историки и географы, не были только историками и географами. Это были люди, занимавшие государственные посты, совершавшие путешествия, творившие историю и открывавшие мир, который они описывали и пытались осмыслить.
Они знали, что прежде чем рассуждать о путях и расстояниях, о морях и странах, надо накопить собственный опыт странствий. Он ляжет мозолями на руки и ноги, сотрет не одну пару подошв, прибавит седины в волосах и откроет ту истину, что на долгом и трудном пути каждый шаг может стать последним. Ведь то, что сегодня нам кажется легким, для людей, живших пятьсот и более лет назад, могло быть просто непосильным, и наоборот…
Если подобного опыта нет, если историк, а тем более филолог не прошел испытания пространством и временем один на один с пустыней лесных чащоб, холодным бездушием моря и обманчиво-доступными лабиринтами гор, - ему рано браться разгадывать подобные ребусы. В противном случае на свет появляются такие переводы и толкования, когда остров "Витахольм" оказывается городом "Витичевом" на Днепре, страна русов превращается в "страну великанов", "Эллипалтар", обозначавший Гибралтар, разыскивается в устье Днепра или на Азовском море, в Новгороде на Волхове уже в середине XI века оказывается церковь святого Олава, убитого менее чем за двадцать лет до этого и еще не канонизированного, а того же Оттара вместо китов заставляют ловить гигантских моржей, достигающих… 25 метров длины! Невежество переводчиков и истолкователей исторических текстов, никогда не бывавших в местах, о которых идет речь, знающих обо всем понаслышке, может привести к плачевным результатам. Стоит ли удивляться легкости, с которой они намечают карандашом на обзорной карте Европы из карманного атласа мира путь викингов из Норвегии в Белое море? Нет, конечно! Откуда им знать о смене ветров и течений возле Нордкапа? Кто им может поведать, какие опасности ждут морехода возле Святого Носа? Разве хоть на секунду они способны почувствовать силу течений в горле Белого моря, если даже и видели его с борта современного теплохода?
Мне всегда хотелось посмотреть на таких людей в баркасе с прямым парусом или просто с веслами в руках, один на один с морем и непогодой, не в Заполярье даже, осенью или весной, а летом, при ослепительном солнце вблизи Терского берега или идущих по мокрой тундре с полной выкладкой в душную летнюю жару, когда голова начинает раскалываться от одуряющего запаха багульника, а невидимая глазу мошка продолжает грызть уже изъеденное тело… Все это я испытал на собственной шкуре. И знал, что никакие это не испытания, а всего лишь быт, обычная, повседневная жизнь, о которой и говорить-то неприлично, но которая не приспособленного к ней человека может вывести из строя на долгое время, а опытного и знающего делает расчетливым и осторожным…
Кузнецов своей работой еще раз напомнил об этом. С высот глубокомысленных умозаключений он сводил нас снова на землю, не только подтвердив мои сомнения в существовании Биармии на Северной Двине, но и подсказав, в какую сторону стоит направить поиски. Я словно бы слышал голос историка, обращенный из прошлого к своим коллегам, с просьбой не забыть, продолжить его работу, развеять наконец мираж, уже столько лет стоящий на пути исследователей… Призыв не был услышан, а те, до кого он дошел, постарались его забыть.
Вот почему я чувствовал себя обязанным продолжить то, что не успел завершить Кузнецов: подвергнуть внимательному анализу те письменные источники, на которые указал ученый. И хотя я полагал, что путь мой в Биармию уже закончен, Кузнецов заставил меня начать с того, с чего начинали все остальные, - с рассказа норвежца Оттара, в отличие от саг записанного сразу и в дальнейшем как будто не претерпевшего особых изменений.
7
Да, с Оттара - он же Отер или Охтхер - и с его плавания начинали все, кому доводилось писать о Биармии и о набегах викингов на ее берега. Оттар и Торир Собака, река Вина и Биармия, Белое море и Северная Двина… Рассказ Оттара подтверждался свидетельством саг, а описания саг - рассказом Оттара. Норвежец подробно рассказывал о своем пути на северо-восток вплоть до реки Вины. Правда, у него она не названа, это была просто "большая река". Но путь-то был тот самый, на который намекали саги!
Получался как бы замкнутый круг, когда одно свидетельство подтверждалось другим, потому что то, в свою очередь, подтверждало первое. Подтверждало? Скорее дополняло, да и то без надлежащей проверки и анализа. Оттар был первым? Но историки лучше, чем кто-либо, знают, что последовательность во времени еще не является доказательством причинности: "после этого" вовсе не означает "вследствие этого". А коли так, следовало выбирать какой-то иной путь, который давал возможность анализировать источники независимо друг от друга. Тогда можно было принять во внимание время их написания, возможность влияния друг на друга, выяснить географические познания их редакторов и переписчиков, извлечь из каждого по отдельности реальную географию и этнографию, отразившуюся в текстах, и многое другое, что не вправе оставлять в стороне исследователь, занимающийся географической историей прошлого.
К Оттару надо было идти не прямо, а через его эпоху и обстоятельства его жизни, которые вызвали появление уникальной записи рассказа халогаландца. Другими словами, начинать следовало с Альфреда Великого. Как считало большинство моих предшественников, английский король не только расспрашивал Оттара, но и собственноручно записал его рассказ, чтобы потом, соответствующим образом отредактировав, внести его в им же самим переведенный и сокращенный труд Павла Орозия. Согласно современной терминологии, английский король являл собой "издательский концерн", включавший стенографиста, переводчика, редактора, писца… разве что не переплетчика!
Откуда все это известно? Прямо - ниоткуда. Косвенно - выводится из намеков, содержащихся в жизнеописании короля Альфреда, составленном после его смерти. Другими словами - согласно преданию. Но это же предание приписывает ему не только перевод семи книг Павла Орозия. На литературном счету Альфреда Великого, кроме "Истории против язычников", значится еще три объемистых перевода: "Об утешении философией" Боэция, "Об обязанностях пастора" Григория Великого и "Церковная история англов" Беды Достопочтенного. Опять же согласно преданию все эти переводы выполнены королем Альфредом на протяжении последних десяти-двенадцати лет его жизни. Труд, как можно видеть, по своему объему воистину королевский!
Однако в силах ли был король его выполнить сам?
Король Альфред по праву заслужил у своих соотечественников титул "Великого". На английский престол он вступил в 872 году. Собственно, никакого престола не было. Английское войско было полностью разбито вторгшимися датчанами, старший брат Альфреда погиб в битве, а сам он был вынужден около года скрываться в болотах Соммерсета, поскольку почти вся Англия была захвачена норманнами. И все же Альфред оказался настолько удачлив, что в последующие три года сумел восстановить свою власть, разбить датчан и отразить многочисленные нападения норманнов на берега Англии. Окончательную победу он одержал в 886 году, взяв Лондон, последний оплот датчан в восточной Англии, куда с тех пор и была перенесена столица королевства.
Использовав кратковременную передышку между войнами, король Альфред реорганизовал армию и ополчение, навел порядок в разоренной, распавшейся на отдельные области стране, построил множество новых укреплений, восстановил старые, а главное - разработал основы английского законодательства, обнародовав "Правду короля Альфреда".
Последующее пятилетие его жизни, с 892 по 897 год, наполнено непрекращающимися войнами с датчанами, норвежцами, фризами и, по-видимому, шведами, которые со всех сторон пытались высадиться и укрепиться па побережье Англии. Отражением набегов и вторжений неизменно руководил сам король, привлекая наемников - переходившие к нему на службу отряды норманнов. Это было время Харальда Харфагра, подчинявшего себе мечом Норвегию, и начала колонизации Исландии. Волны викингов с берегов Скандинавии выплескивались на Британские острова и катились губительным валом по побережьям Западной Европы. Вот почему невольно встает вопрос: мог ли король в годы такой бурной государственной жизни и деятельности лично заниматься столь обширными и трудоемкими переводами? Не направлять их, не редактировать даже, а переводить?
Сомнений в образованности короля Альфреда не возникает. В юности он дважды совершил путешествие в Рим к папе Льву IV и сравнительно долго прожил во Франции при дворе Карла Лысого. Он знал несколько европейских языков, но латынь, интернациональный язык средневековья, освоил только в 885 году, на тридцать шестом году жизни. Вместе с любовью к чтению биографы отмечают его постоянное стремление распространять возможно шире просвещение в стране, взращивая культуру и ученость. Образованных людей при его дворе было достаточно, они могли и должны были взять на себя работу по переводу и редактированию избранных королем сочинений. Что же касается его самого, напряженные ежедневные занятия по укреплению и восстановлению королевства должны были отнимать у него практически все его время без остатка.
Таковы общие соображения.
А что говорят факты?
Время появления Оттара при английском дворе может быть определено только предположительно, никаких точных данных на этот счет вроде бы нет. Обычно исследователи относят работу над переводом Павла Орозия к 890-893 годам, но вставить туда рассказ Оттара можно было и позднее. С другой стороны, сам рассказ вряд ли первоначально предназначался именно для этого перевода. Записать его могли гораздо раньше и только потом уже вставили в текст. Заманчиво видеть в записи устного рассказа норвежца первый толчок, подвигнувший мысль короля в дальнейшем на перевод и корректирование труда Орозия, тем более что именно этот рассказ стал первой главой переработанной книги. Но это всего лишь одна из вероятных догадок, не подтверждаемая никаким прямым свидетельством современников.
Столь же заманчиво было бы приурочить появление Оттара к спокойному пятилетию правления короля Альфреда, то есть к промежутку между 886 и 892 годами. Для этого, мне кажется, есть больше оснований. Последующие годы непрерывных тайн и набегов викингов мало способствовали развитию мирных торговых отношений между Скандинавией и Англией. Больше того, Оттар вместе со своим товарищем Вульфстаном прибыли в Лондон не из Норвегии, а из Шлезвига в Дании, из той страны, откуда следовали нападения на Британские острова. Правда, в те времена каждый человек представлял не народ, страну или группировку, а только самого себя. Те же Оттар и Вульфстан вполне могли помочь королю Альфреду отбить очередной набег своих соотечественников, а какое-то время спустя, поссорившись с королем, вернуться в его страну вместе с шайкой тех же самых "джентльменов удачи". Такое поведение тогда не считалось предосудительным.
И все же, если принять во внимание хронологию переводов, наиболее вероятным опять оказывается середина мирного пятилетия, время 889-890 годов.
В пользу такой хронологии можно привести еще одно соображение.
Оттар не был викингом в распространенном понимании этого слова. Судя по информации, заключенной в его рассказе, он скорее предпочитал торговать, нежели грабить. К тому же он был достаточно обеспечен, жил далеко на севере Норвегии, "севернее всех норманнов", и не участвовал в политической борьбе конунгов за власть над страной. Хотя современные комментаторы и пытаются приписать ему какую-то зависимость от короля англичан, сам я не мог найти на нее даже намека. Обычно при этом ссылаются на фразу: "Оттар сказал своему господину, королю Альфреду, что…" Но можно ли утверждать о какой-либо зависимости собеседника, который обратился к вам со словами "милорд", "сэр" или "милостивый государь мой"? Конечно же, нельзя! И все же фраза эта очень важна.
Она свидетельствует, что запись беседы вел не сам король - еще одна расхожая легенда, - а некое третье лицо, употребившее это выражение всего лишь как куртуазный оборот.
Впрочем, из дальнейшего прямо следует, что Оттар был больше чем просто свободным человеком. Согласно его рассказу он был хэвдингом, "князьком", вероятнее всего - наследственным владетелем большой округи на севере Норвегии. Очень возможно, что фразу о том, что он живет севернее всех норманнов, следует понимать как указание, что севернее нет никого равного ему по рангу. Власть Оттара распространялась, по-видимому, как на саамов - финнов, - плативших ему дань, так и на лично свободных, но экономически зависимых от него норвежцев.
Больше всего Оттара интересовал морской промысел, охота на китов и тюленей. Вместе с тем то был далеко не последний источник его благосостояния. Оттар владел шестью сотнями оленей и, как он особенно подчеркнул, шестью обученными оленями-манщиками, с помощью которых можно было охотиться на оленей диких. В его стойлах стояло двадцать овец, столько же свиней, а его поле, как он пояснил с гордостью, пахали не на быках, а на лошадях.
И все же главное его богатство, как можно понять, заключалось в той дани, которую он взимал с окрестных саамов ездовыми оленями, шкурами, птичьими перьями и пухом, канатами из тюленьей и моржовой кожи, шкурками куниц и песцов…
Где жил король Альфред, мы знаем. Вульфстан, товарищ Оттара по плаванию, жил, по-видимому, в Хедебю, в Шлезвиге, куда к нему приехал Оттар, чтобы отправиться в Англию. А где жил сам Оттар? Кроме указания на крайний север Норвегии, текст сообщает только, что путь от его дома на юг Норвегии занимает летом целый месяц.
По мнению норвежских археологов, Оттар жил неподалеку от современного Тромсё, в тех же краях, где столетие спустя обитал Торир Собака, быть может, его прямой потомок или родственник. В этих же местах в конце прошлого века была обнаружена и раскопана деревня Грейпстад, существовавшая в IX веке, - самое северное поселение этого времени в Норвегии. Судя по находкам на ее территории, деревня эта была резиденцией какого-то крупного хэвдинга. Я не могу утверждать, что Оттар жил именно в Грейпстаде, но все, что мы знаем о нем и об этой деревне, делает подобное утверждение весьма вероятным. Место это оказывается на пятьсот с лишним километров северо-восточнее острова Оттер-Ё, на который когда-то указывал К. Ф. Тиандер как на возможную родину и место жительства предприимчивого норвежца.
Число аргументов легко увеличить, напомнив, что Грейпстад оказывается довольно близко от той самой "страны бьярмов", которую нашел па старых картах С. К. Кузнецов и куда мог наведываться Оттар.
Только вот говорил ли Оттар о бьярмах?!
Вопрос этот, неожиданно возникший, на первых порах, удивил меня. Как можно сомневаться в очевидном? Но, перечитав снова текст, описывающий плавание Оттара, я убедился, что очевидное - совсем не так уж очевидно, как представлялось мне раньше. И по мере того как я снова и снова читал текст, сквозь единый вроде бы рассказ мне все яснее проявлялась внутренняя нелогичность отдельных фраз. "Рассказ Оттара" не был последовательным рассказом одного человека. Это было даже не единое повествование, скорее - некая композиция, составленная на основе уже имевшихся записей.
Объяснить неожиданный феномен я мог двояко.
Согласно первой версии, писец записывал не рассказ Оттара, а лишь его ответы на вопросы короля Альфреда. Отсюда и внутренняя нелогичность повествования. Не следовало упускать из вида другие возможности. По-видимому, во время аудиенции было записано не все. Многое, как рассказ Оттара о самом себе, было записано позже, потом обработано и скомпоновано, причем даже не этим писцом, а каким-то другим, кто осуществлял общую стилистическую редактуру перевода Орозия. Поэтому сведения о жизни Оттара оказались не перед его повествованием о плавании на север и плавании на юг, в Данию, а между ними. Вместе с такой правкой в текст могли попасть пояснительные фразы - глоссы - писца или редактора, появиться путаница, отвечающая представлениям писца о рассказе норвежца и географии того времени.
Было и другое объяснение. В момент беседы перед королем находился не один Оттар, но и его товарищ Вульфстан. Рассказ Вульфстана о поездке из Хэтума (Хедеби) на восток по Балтийскому морю непосредственно продолжает рассказ Оттара о его плавании вдоль побережья Норвегии на юг, в Данию, именно в этот самый Хэтум. Другими словами, Оттар не просто рассказывал королю Альфреду о себе и о своем плавании на север: оба скандинава рассказывали еще и о совместном плавании - на восток, по Балтийскому морю, после чего они вернулись в Хэтум и отправились на запад, в Англию.
Что так происходило в действительности, видно по употреблению местоимений. В своем рассказе о путешествии по Балтике Вульфстан неизменно употребляет множественное число - мы, нас, - тогда как Оттар в рассказе о своей поездке на север говорит о себе в единственном числе, хотя, конечно же, в такое рекогносцировочное плавание он отправился не один, а с достаточно большой и хорошо вооруженной командой.
Но вот что примечательно. В некоторых фразах, где неожиданно возникают в тексте "беормы", четкое "я" Оттара. столь для него характерное, оказывается заменено множественным числом! Создается впечатление, что к "дуэту" Оттара и поясняющего его рассказ писца, называющего Оттара, как и короля, в третьем лице, присоединяется голос Вульфстана, рассказывающего об их совместной поездке на восток - сначала к западным славянам, в "страну вендов"», а потом - к эстам, под которыми подразумеваются отнюдь не современные эстонцы, а пруссы, древние аисты… Так, может быть, "беормы" - совсем не бьярмы и никакого отношения к плаванию Оттара на север не имеют? И попали они в это место благодаря ошибке редактора, а на самом деле принадлежат рассказу Вульфстана?!
Проверить эту догадку можно было, только еще раз самым внимательным образом изучив текст англосаксонского подлинника, не доверяя прежним переводам.
Когда мне удалось проделать эту работу, я увидел, что мои предположения подтвердились: в переводах оказались весьма существенные ошибки. Теперь, выправив их, я мог выделить из текста рассказ Оттара, набранный обычным шрифтом, отметить курсивом пояснения писца, редактора или переписчика (глоссы), а разрядкой выделить, фразы, с наибольшей вероятностью принадлежащие Вульфстану.
Итак, Оттар "сказал, что однажды захотел испытать, как далеко на север тянется эта земля и живет ли кто-нибудь на севере этой пустыни. Тогда он поехал на север, держась берега, и в течение трех дней пути эта пустыня была у него по правому борту, а открытое море - по левому. Тогда он достиг таких мест на севере, дальше которых на север не плавают даже охотники на китов. Тогда он поплыл дальше, на север, сколько мог проплыть в другие три дня. Там или берег сворачивал на восток, или же море врезалось в берег, он не знает; но он знает, что там он ждал западного и отчасти северного ветра; дальше на восток он плыл вдоль берега столько, сколько мог проплыть за четыре дня. Тогда он должен был ждать прямого северного ветра, потому что берег здесь поворачивал прямо на юг или же море вдавалось в берег, - он не знает. Тогда он поплыл прямо на юг вдоль берега столько, сколько он мог проплыть за пять дней. Там большая река вела в глубь страны. Тогда вошли они в эту реку, но не решились по ней подняться, опасаясь возможного нападения; эта земля была заселена по одной стороне реки. Он совсем не встречал населенной земли с тех пор, как он покинул свой домашний очаг. И на всем его пути по правому борту была необитаемая земля, разве что рыбаки, птицеловы и охотники, которые все были финнами; а по левому борту у него было открытое море. Тогда беормы очень плотно населяли свою землю; но они побоялись на нее вступить. Что касается земли терфиннов, то она необитаема, если не считать охотников, рыбаков и птицеловов.
Многое рассказали ему беормы о своей родной стране и о странах, которые к ней прилегают; но он не знает, насколько это правда, потому что сам он этого не видел, показалось ему только, что финны, как и беормы, говорят почти на одном языке. Вскоре он поехал туда, не только чтобы снова увидеть эти края, но и за китами-единорогами, потому что у них на зубах хорошая кость - несколько таких зубов они привезли королю, - а их кожи очень хороши для канатов. Этот кит был значительно меньше других, он был не больше семи локтей. Самая же лучшая охота на китов у него на родине; они достигают там сорока восьми локтей длины, а самый большой - пятидесяти локтей. Там, сказал он, с шестью лодками он убил за два дня шестьдесят китов…".
Внимание к тексту, к каждому его слову всегда бывает вознаграждено. Появились "швы" между разнородными отрывками, исчезли мифические "моржи", достигавшие в прежних переводах чуть ли не тридцатиметровой длины… По-видимому, современные переводчики-филологи никогда не слышали о единороге, именуемом еще нарвалом, чей длинный "рог", или "зуб", высоко ценился в средневековой Европе. Из него изготовляли посохи епископов и королей, а порошок из него считался действенным лекарством от многих болезней. Мне было понятно, что рог и зуб позволили незадачливому переводчику в академическом издании текста Оттара осмыслить нарвала - "моржом". Но вот каким образом в гигантских моржей превратились киты - для меня так и осталось загадкой. Или "hornwael" превратился в "horschwael`а" под пером древнего писца?
