Вот и сейчас, оказавшись под начальством Славы, который учит его разбираться в черепках, работать совком и лопатой, он считает себя незаслуженно обиженным и спрашивает меня: когда я сделаю его начальником? Очень боюсь, что не сделаю…
Так получается, что Вадим — потомственный интеллигент, отпрыск захиревшего аристократического древа, человек артистической натуры — куда ближе к Роману, Павлу, Пичужкину, к тому же Петру Корину, чем Михаил. Может быть, действительно потому, что и тут и там — «корни»? Те глубинные, многочисленные, древние, которые не только питают дерево, но и создают эту самую почву, рождая в людях чувство сопричастности одному делу, одной судьбе, одинаковой ответственности? Когда и дело, казалось бы, самое личное, оборачивается другой стороной и оказывается, что оно — не для себя только, да и в первую очередь не для себя…
В самом деле, стал бы Роман плести корзины на продажу, если бы жил на необитаемом острове? Зачем? Но вот огород разводить бы стал и вкладывал бы себя в него так же, как сейчас, потому что в этой работе для него важен не только экономический результат, но ещё и возможность самоутверждения. А Корин? С его фантастическими уловами? Из восьми пудов уклеи — точно знаю! — он себе вряд ли десяток килограммов оставил: закоптил для детей и внуков, ну и немного на рынок. А остальное всё тут же разошлось — по соседям, в столовую посёлка, в детский сад, в больницу… Нет, не задаром, но конечный результат опять получаете я не столько денежный, сколько человеческий, общественный…
С северо-запада, со стороны Сомина озера, всплывает грозовое облако — высокое, клубящееся, ослепительно белое на чёрной тяжёлой подошве. Теперь грозы нас не забывают. День начинается жарой, к обеду он наливается духотой, и не успеешь оглянуться, как очередная гроза наваливается на тебя из-за леса в стрелах молний и кипящем, клокочущем ливне. Вот и это облако; клубится, растёт ввысь, вспучивается грибом, и надо давать команду, чтобы скорей заворачивали находки и подчищали раскоп.
Пашка вернулся из больницы. Он ходит ещё более тихий, чем обычно, весь перебинтованный, бледный и худой и смотрит на мир одним глазом. Выйдет, посидит на бережку, выкурит папиросу и уходит домой, лежать. Героем себя не чувствует и только жалеет, что врачи пить пока запретили…
Павел вернулся из больницы. Он ходит ещё более тихий, чем обычно, весь перебинтованный, бледный, худой и смотрит на мир одним свободным глазом. Выйдет, посидит на бережку, выкурит папиросу и уходит опять домой — лежать.
42
После работы пропадаем на реке. Слава привёз мои ласты и маску, вода уже согрелась, и мы поочерёдно исследуем подводный мир Вёксы.
Первый раз я спустился под воду здесь же. Я не увидел экзотических рыб, каких бы то ни было фантастических красок, зловещих чёрных мурен, электрических скатов и гипнотизирующих барракуд. Но это был новый мир, ранее недоступное пространство, которое теперь я мог открывать и осваивать. Он позволял передвигаться не в двух только, но в трёх измерениях, и ограничен я был лишь запасом воздуха, который могли удержать лёгкие.
С тех пор обычная рыбалка отступила на второй план.
Не в том дело, что я охотился под водой. Держась руками за корень или затопленную корягу, можно было до озноба наблюдать за повседневной суетнёй рыбёшек в водорослях, узнавать их повадки, отмечать распорядок дня, следить за их поисками пищи. Обо всём этом раньше я ничего не знал.
У каждой большой рыбы, например, была своя охотничья территория, своё «жизненное пространство», на которое не следовало заплывать другим, свои стада малявок, свой дом — коряга или куст водорослей. Плотва ходила небольшими стайками, толклась, пощипывая съестное, под нависающими торфяными берегами, шныряла в зарослях под песчаным дном. Окунь оказывался большим домоседом: спускаясь под воду, почти всегда его можно было встретить возле одного и того же куста водорослей. Проплывая мимо, можно было видеть, как он медленно и с достоинством прячется от тебя за такой куст, следит за твоими движениями и при этом воинственно растопыривает плавники: попробуй-ка сунься!
Самые крупные окуни не давали себя разглядывать и, мелькнув, исчезали в зарослях.
Плавая один, я полагал, что окуни просто уходят в сторону, с дороги. Оказалось, что это совсем не так. Разобраться помог мне Юрий, мой московский приятель, тоже любитель подводного плавания в Вёксе.
Как правило, мы плавали рядом, плечо к плечу, но однажды, прочёсывая яму перед домом, где всегда было много язей, я вырвался вперёд. Юрий немного отстал и шёл за мной следом. На выходе из ямы начинались заросли водорослей, в которых время от времени передо мной мелькал огромный окунь, категорически отказавшийся быть пойманным или подстреленным, — ни на червя, ни на блесну он не поддавался, а подстрелить его я не успевал. Так было и в тот раз. Мелькнув на мгновение передо мной, окунь скрылся в зелёной чаще. Зная, что искать его бесполезно, поскольку он всегда бесследно исчезал, я плыл вперёд и остановился, только услышав обращённые ко мне крики приятеля. Оказывается, избежав встречи со мной, окунь зашёл сзади, пристроился в кильватер и плыл чуть ли не под моими ластами, наверное, любопытствуя: что надо в реке такой огромной рыбе?
И сколько бы мы этот опыт ни повторяли, окунь всегда оказывался нашим конвоиром!
А вот у корзохи, как здесь называют подлещика, характер совсем иной.
Это рыба большая, глупая, с большими, словно бы удивлёнными глазами. Она ходит у дна в высокой и редкой траве; завидев плывущего охотника, дёргается, мечется из стороны в сторону, потом делает полукруг и встаёт против течения прямо под пловцом. Здесь она замирает, уверенная в собственной безопасности. Тут её и надо стрелять: сверху вниз — самый выгодный и точный выстрел.
Но у нас нет подводного ружья. Я понадеялся на Славу, тот оставил его в Москве, и теперь вся надежда на Юрия, которого я жду через неделю. А пока ребята осваивают подводное снаряжение и учатся нырять бесшумно, не взбивая ластами воду и не распугивая рыб.
43
Маленький каменный цилиндрик зеленоватого оливина. Не зная, на него и внимания не обратишь, а для меня он — поди же ты! — сейчас самая важная находка.
Странно, не правда ли? Тем более что сам по себе этот цилиндрик — всего лишь отброс, высверлина из фатьяновского топора. Такой же отброс, как кремнёвые осколки, вылетавшие из-под руки мастера при изготовлении каменных орудий. Фатьяновские черепки здесь, на берегу реки, попадаются довольно часто. Но ведь это ещё не гарантия, что фатьяновцы на этом месте жили! Горшок можно было принести и так, топор — найти, захватить в качестве трофея, выменять. Но вот такой отброс никому в голову не пришло бы взять с собой. Это означает, что хотя бы один каменный сверлёный топор был сделан именно на этом месте: оббит, зашлифован и высверлен полым костяным сверлом так, что после сверления из него выпал вот этот маленький каменный цилиндрик.
Археолог имеет дело не с человеком вообще, а исключительно с человеком деятельным. Не с созерцателем, а с творцом. Остановись тот на мгновение в прошлом, и это мгновение исчезнет, поскольку право на бессмертие и память обретается только трудом.
Впрочем, при чём здесь бессмертие? Что общего имеет отпечаток папиллярных линий на внутренней стороне черепка с руками, которые когда-то извлекли из небытия этот сосуд, лепили его, свивая глиняные ленты, украшали его узорами? Сильные, нежные, горячие, цепкие, неустанные, создавшие за свою жизнь сотни таких горшков, эти руки исчезли, отслужив свой срок, но именно такие отпечатки позволяют отличить созданное
этимируками от создания таких же, но других.
И всё-таки…
Современная машинная цивилизация основана на стандарте — стандарте мысли, одежды, пищи, искусства, которое стало ремеслом. Массовое потребление предполагает соответственно массовое же производство. В этом наше время удивительно напоминает эпоху первобытности. Только там стандарт именовался традицией.
Формы предметов, освящённые ритуалом и традицией, не должны были меняться. Любой узор был не украшением только, а определённым смысловым кодом — знаком принадлежности роду и племени, символом предназначения вещи. Техника выделки орудий, узаконенные традицией формы, навыки работы — всё это передавалось из поколения в поколение.
Но если так, то кто же был творцом нового, того, что не значилось дозволенным, не было этой традицией освящено?
Новое создавали руки людей. Те самые руки, от которых остались лишь кое-где отпечатки папиллярных линий, свидетельствующие, сколь изящны, сколь чувствительны были эти пальцы, привыкшие осязать не синтетику, не металл, а дерево, камень, шелковистую шкуру зверя, живую воду ручья и упругую кору веток. Они, эти руки, вводили в жизнь ежеминутно что-то новое, поправляя, изменяя трафарет традиций.
Вещи рождались в руках человека. Он давал им жизнь, он их лепил, выбивал, извлекал из небытия, увидев в куске кремня и топор, и наконечник копья, и фигурку животного, вроде той, что была найдена несколько дней назад. И хотя форма была предопределена заранее, каждое движение, освобождавшее её из бесформенности, оказывалось индивидуальным. По тщательности отделки, по тому, как ложились сколы, как от долгого употребления блестит пришлифованное пальцами пятно на теле орудия, по тому, как сам привычно скользнёт в твою руку извлечённый из земли нож или скребок, можно увидеть сделавшие его руки. А через них — и человека.
Потому что руки могут сказать о человеке гораздо больше, чем его фигура, его лицо…
44
Над Вёксой отгремели грозы, и снова наступила великая сушь. Сохнет песок на раскопе. Под насыпью у моста нет-нет да появится едкий синеватый дымок над сброшенным под откос торфом. Рано в этом году утвердилось лето! Разогретая земля гонит из себя всё новые побеги трав, взрывается кипенью цветов на полянах и вырубках, и к полудню в вязком лесном зное начинает плавать горьковатая смолистая истома.
Теперь уже все наши усилия сконцентрированы у реки, на первом раскопе.
В плотном чёрном слое, каменеющем под июньским солнцем, лопата двигается елееле, так много здесь черепков, кремнёвых отщепов, каменных орудий… Раньше каждый из школьников легко управлялся на двух, а то и на четырёх квадратах сразу. Теперь у каждого свой квадрат — четыре квадратных метра, а двигаемся мы вглубь вдвое, а то и втрое медленнее, чем прежде. Слой приходится разбирать совком, ножом и кистью освобождать слежавшиеся черепки, чтобы во всем разобраться ничего не повредить. И я жду, что вот-вот мы пробьём этот каменеющий чёрный панцирь и дойдём до слоя, в котором сохранилась кость, а стало быть, и костяные предметы.
О том, что такой слой есть, я знаю давно, ещё с первой осени, когда над Польцом нависла внезапная угроза разрушения.
Как часто бывает, строительство началось с никому не нужной здесь канавы, протянувшейся к реке от места, занятого современным зданием станции. Ковш экскаватора выворачивал из-под земли шлифовальные плиты мелко-зернистого розового песчаника, обломки сосудов, кремни. Но по мере того, как машина двигалась к реке и песок становился всё более влажным, в нём начали мелькать обломки костей и первые костяные орудия — гарпуны с редко расставленными зубьями, наконечники стрел, похожие на длинные иглы, сломанные рыболовные крючки, костяные мотыги, долота, орудия из рога лося, куски рогов со следами надпилов… Теперь канава заброшена, успела зарасти мелкими сосенками, но я уже знал, где что следует ожидать при раскопках.
— Это что-то новое. Такую керамику я ещё не видел. Её специальным значком на плане отмечать или как? — спрашивает у меня подошедший Слава и протягивает толстый пористый черепок, неожиданно лёгкий по сравнению с теми, к которым мы привыкли. — И на соседних квадратах у Игоря такой же нашли…
Вот-вот, то самое, что я с нетерпением жду!
— А цвет слоя не изменился?
— Вроде бы стал чуть светлее и помягче. Но, сам знаешь, я могу и ошибиться! В этих квадратах мы уже на следующий горизонт вышли, вот когда по всему раскопу пройдём — тогда уже всё ясно станет. Ты мне скажи, что это за черепки? Тоже какие-нибудь абашевцы?
— Нет, это волосовские черепки. Для этих людей ещё только забрезжила заря металла. Абашевцы, как ты знаешь, были животноводами и металлургами. Они жили после фатьяновцев, возможно, в чём-то наследовали им… А волосовцы фатьяновцам, по-видимому, предшествовали. Они были охотниками, рыболовами и, возможно, первыми в этих местах огородниками…
— …от которых и ростовчане пошли, да?
— Уймись…
Мы подходим к квадратам, где была найдена волосовская керамика, и я вижу, что слой из чёрного стал коричневатым, в нём больше крупнозернистого песка и появилась та мягкая рыжая труха, которая остаётся с течением времени от множества истлевших рыбьих костей.
— Вот это и есть слой, о котором я тебя предупреждал, — говорю я Славе. — Поставь сюда кого-нибудь внимательного из ребят, чтобы чистили как можно осторожнее: должны пойти кости, и… в общем, может быть много интересного. Так что нужен глаз и хорошая рука.
— Может быть, я сам буду здесь чистить? — предлагает Слава и, опережая мой вопрос-возражение, добавляет: — А отмечать находки может и Михаил, он уже в курсе дела. Что скажешь?
— А может, я тоже хочу здесь расчищать? — неожиданно протестует Михаил, как всегда подошедший посмотреть и послушать.
Можно, конечно, но…
— Миша, разве вы кончили зачищать стенку на втором раскопе?
— Я… Ну, там ещё немного, и я подумал, что здесь…
— Всё понятно, Миша. Стенку нужно зачистить сегодня же, чтобы её можно было сфотографировать, и вы это сделаете лучше, чем кто-либо другой. А потом, если есть желание, пожалуйста, разбирайте этот слой до конца! Договорились? Вот и хорошо. И знаешь, Слава, — поворачиваюсь я к своему помощнику, — начинай эту керамику отмечать уже на новом плане, ну, скажем, прибавив в треугольник ещё крестик. Помни: главное сейчас — кости…
Я перехожу к Игорю и Ольге. На их участках тоже кое-где показался коричневый слой, и среди вынутых черепков я нахожу волосовские. Очень хорошо! Значит, всё это не случайно и я могу рассчитывать здесь уже не на единичные волосовские вещи, но на слой, а стало быть, и на волосовские костяные орудия.
…«На переходе от камня к металлу». Первые украшения из меди. Первые маленькие лезвия ножей и шилья. Впрочем, всё это совсем недостоверно, и, сдаётся мне, медь появляется впервые не у самых волосовцев, а только у их отдалённых потомков, сохранивших отличительный знак своего происхождения — вот эти толстые лёгкие черепки, пористые от выгоревших примесей толчёных раковин, коры, травы, украшенные столь же обязательными оттисками двойного зубчатого штампа.
Родственники? Может быть. А может быть, и нет. За тысячу с лишним лет многое могло произойти.
Так, у волосовцев ранних, пришедших откуда-то с северо-запада, быть может, с берегов Балтики, мы находим украшения из балтийского янтаря. Янтарные подвески, фигурки, бусы буквально усыпают их скелеты, когда удаётся наткнуться на могильник этих людей.
Но меди или бронзы у них нет. Всё из камня — прекрасные широкие кремнёвые кинжалы, похожие на кинжалы додинастического Египта, сегментовидные рыбные ножи, кремнёвые фигурки, служившие то ли амулетами, то ли просто украшениями, и тщательно вышлифованные желобчатые тесла. А наряду с этим столь же ювелирно изготовленные костяные долота, проколки из трубчатых костей птиц, роговые мотыги, пешни и — в отличие от кремнёвых — удивительно натуралистические изображения зверей и птиц. Не то чтобы у этих загадочных людей костяных орудий было больше, чем у остальных, нет. Почему-то случилось так, что слои поселений волосовцев в отличие от их предшественников и следующих за ними по времени других племён неизменно оказываются лежащими во влажном песке, сохраняющем кость, тогда как у других всё это исчезло без следа, если, конечно, не считать болотных поселений. Вот и на Польце, похоже, то же самое…
Хотел бы я знать, за каким лешим двинулись эти люди со своих насиженных мест в Восточной Прибалтике или оттуда, где они сидели до этого, в наши леса? И не только в наши — в Карелию, к Белому морю, на теперешний русский Север.
Как можно видеть по их большим могильникам, селились они всегда надолго, основательно зарываясь в землю на самых подходящих для этого местах. Они несли в эти леса не только янтарь — они несли свой отличный от здешних жителей взгляд на мир, новые идеи отношения к этому миру, новые возможности его преобразования.
Кремнёвые фигурки, которые археологи находят на их поселениях, в конце концов тоже своего рода тайнопись, ибо не для развлечения, не для минутного любования извлекали они из кремня всех этих маленьких человечков, медведей, лис, гусей и уток, змей и многое другое, чему по неведению своему мы не можем подыскать имени. Что-то мы сможем узнать, о чём-то догадаемся сравнивая и сопоставляя, но это навсегда утраченное звено останется для нас загадкой, привлекающей своей иррациональной тайной, заставляющей верить, что именно в ней и лежит секрет исчезнувшего в тысячелетиях народа.
Не первый раз мне становится не по себе, когда, смотря на сверкающую под солнцем Вёксу, я думаю, что она вот так же текла мимо этих берегов и двести лет назад, и восемьсот, когда, тонко просвистев, вонзилась в песок стрела с железным остриём, и четыре тысячи лет назад, когда тут стояли хижины загадочных волосовцев, и раньше, много раньше…
Течение реки — как течение времени: что-то оно смывает, что-то оставляет, и в момент внезапного прозрения чувствуешь себя как бы между двух волн — одна выбросила тебя на песок, оставила и откатилась, а ты со страхом и недоумением ждёшь другой, которая вот-вот нахлынет и унесёт тебя снова в бесконечность…
Задумавшись, я не сразу услышал, что меня зовут. Игорь стоял рядом и тихонько повторял:
— Андрей Леонидович, вы посмотрите там у меня… Вы посмотрите, Андрей Леонидович, гарпун вроде бы костяной там…
— Гарпун?!
— …и осторожно так чистил кисточкой, а всё равно крошится! Я уж сказал, чтобы там пока ничего не трогали на этом квадрате, дело такое, что попортить всё можно. Вы уж сами, Андрей Леонидович, посмотрите. Я говорил Вячеславу Михайловичу, а он сказал, чтобы вас позвать…
— Всё понял, Игорь, спасибо. Так где он, твой гарпун?
Точно, гарпун. Темно-коричневый, поблёскивая корочкой шлифовки, гарпун обозначился среди песка и коричневой трухи во всей своей красе. И большой! Пожалуй, даже больше того, что я нашёл в обломках на Теремках. Крупные зубцы увенчивают один его край, и, кажется, был цел даже насад — до того, как по нему прошёлся совок или лезвие лопаты. В общем-то, сохранился не сам гарпун, лишь его шлифованная оболочка: внутри под тонкой глянцевой корочкой видна костяная труха.
М-да, придётся здесь повозиться…
Вокруг меня столпились школьники, сбежавшиеся со всего раскопа. Пусть смотрят! Кончиком перочинного ножа я выбираю песчинки вокруг гарпуна, едва дотрагиваясь кисточкой, сметаю их в сторону и в то же время стараюсь прикрыть бумагой и собственной тенью гарпун от солнца, чтобы оно не высушило сырую кость, не разорвало бы окончательно её своими лучами.
— А где же Слава?
— Я здесь. Что, за бээфом сбегать?
— Пошли лучше Михаила. Впрочем, вот и он сам… Миша, вы знаете ящик под окном? Да, тот самый, вьючный, в котором спирт. Но спирт сейчас не нужен. Там стоит бутыль с ацетоном — я думаю, вы отличите ацетон от спирта? Вот и хорошо. БФ — клей БФ — под кроватью. Возьмите пустую бутылочку и разведите в ней БФ. На десять частей ацетона — одна часть клея, не забудете? И обязательно захватите тоненькую кисточку, слышите, Миша, кисточку!..
Михаил исчезает. Сейчас он принесёт состав, которым мы по капле будем пропитывать эту костную труху, обволакивая поверхность гарпуна белой пористой плёнкой. Чехол этот сохранит общую форму предмета, не даст ему деформироваться, в то время как проникающий внутрь раствор будет собирать и прижимать друг к другу ненадёжные хрупкие частицы костяного тлена.
Я снова присаживаюсь на корточки, склоняюсь над гарпуном, чтобы его лучше очистить от песчинок, и в этот момент раскалённая игла вонзается в мой локоть. Слепень! От внезапного укуса рука дёргается, и нож, который до того послушно скользил по-над костью, со всего размаху вонзается в гарпун, выбрасывая его обломки на поверхность раскопа.
Так-то вот…
— Ну что смотрите? Сколько раз вам говорить, чтобы в раскопе не толпились? — с нарочитой строгостью обращается Слава к зрителям. — И гарпун самый обыкновенный, туда ему и дорога, благо весь трухлявый был… Всё равно морока с ним только одна! Следующий крепче будет. Правда, Игорь?
Нехотя все расходятся по своим местам. Игорь шмыгает носом и пытается собрать обломки на лист бумаги. Что ж, если целого гарпуна у нас нет, то по этим кусочкам можно будет допытаться восстановить его в рисунке.
В этот момент появляется запыхавшийся Михаил с бутылкой и кистью.
— Где гарпун? — спрашивает он у Славы, тяжело дыша.
— Гарпун? — переспрашивает Слава и мрачно шутит: — Слепни растащили! Пока ты прохлаждался… А бутылку поставь в тенёк, ещё пригодится. Перерыв! — возглашает он, взглянув на часы Михаила.
* * *
Есть слово: нельзя иначе.
И снова — как будто рядом
Опять — и ветра, и дачи,
Деревни и палисады…
Проходишь, как в сон, — сквозь щели,
Сквозь зной, сквозь жару и холод
Воспоминаний.
Через
Мглистый туман былого.
Только ведь сам, как миф, ты!
Столько — уже не свяжешь.
Липы — как эвкалипты,
Елей лихая тяжесть…
Вот и пришло начало:
Просишь у жизни сдачи.
Тратишь себя — всё мало!
Может ли быть иначе?
45
Казалось бы — что мне? — а последние дни не могу отделаться от какой-то тайной тревоги после разговора с Даниловым и Королёвым. Как будто что-то должен сделать… но что и как? Озеро меня волнует, озеро! Его судьба. Впрочем, судьба озера — судьба края: маленького древнего города, чей чистый и тихий облик сложился за восемь столетий, этих лесов, полей, болот, лесных речек… А центр всего, сердце этих мест, которое управляет и климатом, и уровнем почвенных вод, мощью леса, цветением и увяданием трав, птичьими голосами, словом, жизнью всей, — оно, Плещеево озеро.
И чем больше я думаю о его дальнейшей судьбе, чем больше вспоминаю всё, что собрано его исследователями, что сам я о нём знаю, тем тревожнее на душе.
Насколько удалось выяснить, план реконструкции Переславля действительно существует. Ведь, кажется, что проще: хочешь создать новый большой промышленный центр — так и создавай на пустом месте, удобном для подъездных путей, сырья, железнодорожных магистралей, или в ещё только осваиваемом краю, куда отовсюду потянутся новые молодые жители, у которых их собственная судьба окажется тесно связанной с судьбой нового города. Так нет же, всё наоборот! Почему-то для таких «реконструкций» выбирается всегда город древний, который надо не то что перепланировать — снести с лица земли и заново построить!
А при этом, естественно, и расходы в десятки раз больше, и вред для окружающей природы, и неудобство для жителей — старых и новых одинаково — не подсчитать…
Всё это грозит Переславлю, который собираются увеличить в шесть с половиной раз. Зачем?! Неужели нельзя нигде в другом месте построить комбинат киноплёнки? Достаточно того, что первый же выброс сточных вод с маленькой фабрики, построенной здесь в середине тридцатых годов, уничтожил всех раков не только в Плещеевом озере, Вёксе, озере Сомино, но и по всей Нерли Волжской. Очистные сооружения? Ну допустим, что они будут, даже очень хорошие. Предположим даже, что, как запланировано, все сточные воды после очистки пойдут не в озеро, а в обход него, куда-то за Сомино, в Нерль. Ладно. Пусть гибнет Нерль, часть Верхней Волги у Скнятина, где давно уже царствуют сине-зелёные водоросли. Главное-то не в этом. Главное — в той воде, которая необходима для нового города и его новой промышленности, воде, которую рассчитывают качать и прямо из озера, и из скважин, опущенных к тем водоносным пластам, что питают само озеро.
Сердце края. А что произойдёт с сердцем, если перерезать сосуды, подводящие к нему кровь?
Чем больше я наблюдаю озеро, чем больше я о нём знаю, тем увереннее говорю: нет, Плещеево озеро — не чаша, налитая водой. Её нельзя пополнить или убавить, вычерпать до дна и снова налить, как те рыборазводные садки, куда по весне запускают молодь, чтобы к осени спустить воду и снять урожай рыбы.
Озеро — это живое существо, сложный организм, или, говоря современным языком, «система» со своим кровообращением, своими уникальными обитателями, энергетическим балансом. И всё это складывалось, создавалось не за годы, не за столетия, а за десятки тысячелетий, проверялось, притиралось, видоизменялось, чтобы наконец отлиться в эту столь совершенную форму, пленяющую наш глаз и воображение.
Всё ли мы знаем о нём?
О Плещеевом озере — его растительности, рыбах, планктоне, микро- и макрофауне, химическом составе, температурном режиме написано вроде бы много. Листая зимой в библиотеке эти труды, прикидывая и сравнивая с собственными наблюдениями, я видел, что и это «множество» не так уж велико. Известен ли нам секрет его чистоты? Нет. Как и почему в этом уникальном водоёме — нашем европейском Байкале — со времён последнего ледникового периода сохранился уникальный вид сига, переславская ряпушка? Что такое его воронка: карстовый провал? Или, может быть, это чудо природы было создано ударом гигантского метеорита миллионы лет назад? А может быть, это остаток широкого и глубокого каньона, который проточили в осадочных породах ледниковые потоки предшествующих оледенений? Всё это лишь догадки, более или менее вероятные.
А вот доказательство того, что это действительно живой организм, в котором ничего «ни убавить, ни прибавить» нельзя, — такое доказательство существует.
Одна из удивительных особенностей Плещеева озера — обилие родников, поднимающих из его глубин к поверхности мощные восходящие струи ледяной воды. Зимой, когда снег и лёд покрывают озеро толстой бронёй, струи протачивают эту броню снизу, как будто бы на дне озера установлены мощные гидромониторы. Приток извне в озеро невелик — весенние паводки и дожди поднимают его уровень всего лишь на несколько десятков сантиметров, в обычное же время лета мелководные закраины и обширность зеркала водоёма, по логике вещей, должны были бы привести к его испарению и загниванию: несколько ручьёв и три маленькие речки, к числу которых можно причислить и Трубеж, в водном балансе озера особой роли не играют. Всё оно держится на глубинных подводных фонтанах, которые создают в озере сложную систему внутренних, роднящих его с живым организмом течений, охлаждают его в самые жаркие месяцы, освежают, препятствуя развитию гнилостных бактерий, и сохраняют возле дна, где держится ряпушка, температуру, близкую к нулю, — температуру древнего приледникового водоёма, в котором эта ряпушка когда-то прижилась.
Там, глубоко в земле, созданный за миллионы лет природой, работает безотказный гигантский рефрижератор, регулирующий и поддерживающий эту уникальную гидросистему. Выключи его, переведя его фреоновые потоки на городской водопровод, — и придёт конец озеру…
Об этом и говорил Королёв, нападая на нашего главного инженера, который был ни в чём не виноват. Впрочем, на Вёксу-то он и сейчас покушается. Хочет ещё выше плотину поднять, чтобы было своё, «Купанское море». Ему что, он приезжий, городской, не понимающий, что ничего нет проще, как безвозвратно погубить водоём. Стоит его только запрудить, остановив бегущую живую воду, как она начнёт застаиваться, загнивать; из края в край, а потом и вглубь её захватят вездесущие сине-зелёные водоросли, возникшие ещё в докембрии, от засилья которых природа мучительно очищалась два с половиной миллиарда лет, — и придёт конец водоёму, ибо что делать с этими водорослями, никто сейчас не знает…
Неужели такая судьба когда-нибудь может постичь и Плещеево озеро? Страшно подумать. Реальная опасность уже нависла, и надо что-то делать для его спасения. Впрочем, тут ведь вопрос не частный: создавать на месте маленького древнего города новый, современный — не то ли самое, что на старое дерево посадить молодой привой? Опытные садовники знают, что старые корни держат только свой ствол; новым побегам нужны новые корни и новая почва…
46
Мы прорвались сквозь четыре тысячелетия, слагавших этот чёрный и маркий культурный слой, где перемешаны народы, эпохи, культуры, и очутились на белом песке древней озёрной отмели. Вот тут-то и начал я хоть что-то понимать. Если не в людях, то хотя бы в собственном раскопе.
Нет, не случайно оказалась здесь и костная труха, и волосовская керамика.
На фоне белого озёрного песка теперь хорошо виден огромный коричнево-серый овал, заполненный черепками, кремнем, костями рыб и животных. То там, то здесь из этой толщи появляется типичный для волосовцев широкий, с прямым краем скребок, обломок какогонибудь костяного орудия, мягкие, размокшие от сырости, но такие характерные для них пористые черепки. Жилище. Точнее, вытоптанное в полу углубление от жилища, очерчивающее его прежнее жилое пространство. Маловато осталось? Что поделать — спасибо и на этом! И сохранилось всё только потому, что после волосовцев на этом месте долго жили берендеевцы, засыпав впадину своими черепками и отбросами, плотно утрамбовав всё своими пятками.
Такая «начинка» сохранила низ впадины от размыва, когда уровень Вёксы поднимался и культурный слой, лежащий сверху, оказывался полностью смытым вот до этого основания. В этом и заключена разгадка «костеносности» волосовских слоёв. Владельцы балтийского янтаря, изготовлявшие такие характерные сосуды, прекрасные кремнёвые ножи и фигурки, появились в наших местах, когда уровень рек и озёр стоял чрезвычайно низко — ниже, чем когда бы то ни было после. Вот почему довольно скоро места их поселений стали подтапливаться водой, были перекрыты новыми отложениями песка и ила, надёжно законсервировав в своей толще от быстрого разрушения кости рыб, животных и изделия из них.
