Марш Турецкого - Марш Турецкого

      Моисеев ушел. В кабинете остались трое Никольский, Грязнов и Турецкий. Саша медленно и тщательно укладывал протокол в папку, будто нарочно тянул время. Никольский, явно никого не видя, смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом. Слава переминался с ноги на ногу возле открытой двери кабинета. Далее он видел слабоосвещенный коридор и дверь, выходящую на веранду и во двор.
      Турецкий, не желая еще уходить и тем наверняка испытывая хозяйское терпение, как бы вспоминал о чем-то необходимом, изображал на лице поиск ускользнувшей мысли, но наконец решился, махнул рукой, сунул папку под мышку и, взглянув на Никольского в упор, с глубоким сожалением и сочувствием, неожиданно изысканно щелкнул каблуками и отдал короткий кивок-поклон.
      Расстались без единого слова. Впрочем, возможно, Никольский и не видел, не заметил его ухода.
      Турецкий с Грязновым вышли твердыми шагами, Саша показал другу глазами на дверь в конце коридора, и Грязнов понял. Турецкий тут же нырнул за портьеру у двери кабинета, а Слава дошел до конца, отворил и хлопнул дверью и на цыпочках вернулся к нему, достав из-под мышки пистолет.
      Минута прошла или больше, они не знали…
      В кабинете стояла мертвая тишина.
      Саша едва заметно отстранил край портьеры и обомлел: часть книжного стеллажа в кабинете, которая была ему видна, вдруг бесшумно, будто все происходило во сне, стала отходить в сторону, поворачиваясь вокруг своей оси, и из темного проема, неслышно ступая, вышел… Барон. В руке он держал пистолет.
      По движению губ Саша понял, что он спросил:
      - Ушли?
      И тут же оба сыщика, едва не поскользнувшись на зеркальном паркете, ворвались в кабинет. Барон вскинул пистолет, но Грязнов опередил его: раздался выстрел, отбросив руку Барона, и он кинулся в проем.
      Дальше случилось совершенно невероятное с точки зрения логики: Никольский вдруг вытянул руку вперед, и книжная секция пошла на место.
      Грязнов не растерялся. Схватив подвернувшийся под руку стул, он метнул его в проем вслед Барону. Раздался треск, стена, наезжая, раздавливала стул, и это все происходило будто в кино, когда снимают рапидом: замедленно, где каждая деталь запоминается отдельно.
      Турецкий подошел к Никольскому, положил на стол папку с протоколом и сказал нарочито спокойно, с трудом сдерживаясь:
      - Закончим позже, Евгений Николаевич. А теперь открывайте. Пойдемте с нами.
      - Ну как хотите, выдохнул Никольский и встал.
      Он опять сделал это странное движение, словно полководец, указывающий дорогу своей гвардии, и стеллаж поехал в сторону. Обломки стула посыпались на пол.
      - Прошу, Турецкий показал рукой, чтобы хозяин шел впереди. И последовал за ним. Дальше Слава, замыкая эту короткую процессию, сильно напоминающую похоронную.
      По темной винтовой лестнице они сошли на бетонный пол. Вспыхнул свет дневных ламп. Бесшумно разъехалась в стороны стена, открыв глазам огромный темный зал.
      - Включите свет! приказал Турецкий, и, когда зал осветился, подчиняясь все тому же волшебному мановению руки Никольского, Саша был поражен внушительностью того места, где они оказались.
      Но рассматривать было некогда. А Грязнов, кажется, разгадал фокус хозяина. Он подошел, взял его за руку, осмотрел ладонь и сказал:
      - Снимите часы.
      Никольский подал свой "Роллекс", на браслете которого болтался на цепочке квадратный серебристый брелок. Грязнов внимательно оглядел его, не дотрагиваясь.
      - Я так понимаю, это пульт. И никаких тайн. Семен разберется.
      В противоположном конце зала неожиданно отворилась дверь, и на пороге появилась Ирина, которую прижимал к себе, прикрываясь ею, Барон.
      - Отпусти ее! приказал Никольский.
      - Пошел ты! отозвался Барон и приставил к виску Ирины пистолет.
      Стрелять в него было нельзя. Грязнов маялся, но молчал.
      - Всем бросить оружие! крикнул Барон. Иначе я ее убью! Слышите? Считаю до трех раз, два…
      Слава демонстративно швырнул пистолет на пол.
      - А ты, Турецкий! Не слыхал?
      Саша достал из кармана пиджака свой "макаров" и аккуратно положил на пол.
      - Слушайте меня вы все! Ты, Барон ткнул стволом в Никольского, дерьмо, тряпка, ты обещал мне… Я имел шанс! Теперь его нет, и мне наплевать, что они с тобой сделают! Понял, шкура поганая? Пусть они тебе зеленкой лоб мажут, но меня легавые не возьмут!
      Раздались быстрые шаги, и в помещение вбежал Кашин, помощник Никольского.
      - Брось пушку, Арсеньич! тут же закричал Барон. Иначе ее приговорю! Ну!
      Но Кашин раскрыл куртку, показывая, что у него ничего нет, и поднял руки.
      - Стойте где стоите. А я ухожу. И ее беру с собой. Одно движение стреляю. Мне терять нечего. Живым не возьмете!
      Барон, утаскивая за собой беспомощную Ирину, рот которой был залеплен пластырем, а руки сзади скованы наручниками, стал продвигаться вдоль стены в дальний конец зала, где за прозрачной перегородкой темнело отверстие трубы с откинутой крышкой люка.
      Все беспомощно застыли, словно в оцепенении, глядя на эту противоестественную сцену. Прозрачная стена разъехалась перед Бароном, и он шагнул вместе с Ириной за этот невидимый порог.
      - Арсеньич! крикнул Никольский.
      Кашин вдруг плавным движением повел рукой, и через миг на головы Барона и Ирины с потолка хлынул водопад. Неожиданный удар водной массы сбил их обоих с ног. Но водопад остановился так же мгновенно, как и возник. И сейчас же раздались оглушающие звуки выстрелов.
      Держа револьвер обеими вытянутыми руками, Арсеньич всаживал в дергающееся тело Барона пулю за пулей, пока не опустел барабан. И только тогда бессильно опустил руки.
      Турецкий кинулся к Ирине, лежащей ничком в луже воды. Поднял голову, сорвал рывком пластырь с лица и поднял ее на ноги. Но потрясение и удар воды были слишком сильны для нее, и она не могла стоять.
      Слава вывернул карманы Барона, отыскал ключ от наручников, сунул в карман Турецкому его пистолет, снял с Ирины наручники и, подхватив ее на руки, понес к винтовой лестнице. Голова ее беспомощно свисала, а длинные пепельные волосы плавно раскачивались в такт его шагам.
      Турецкий наконец повернулся к Никольскому и Кашину.
      Кашин, держа за ствол свой револьвер, протянул его Турецкому и сказал:
      - У меня есть разрешение…
      - Я не сомневаюсь. Махнул рукой убери, мол.Пойдемте, Евгений Николаевич. Сейчас я пришлю сюда людей. Пусть его вынесут и посмотрят, что у вас тут вообще делается. Жаль… А я все-таки питал надежду… Ну что ж, давайте опять понятых.
      Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.
      Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.
      Он сразу понял, что находится в психушке, в "строгом" отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.
      Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.
      - Ну, как дела? спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.
      - Для лошади, что ль, приготовили? спросил, кивнув на шприц, Турецкий.
      - Нет, не для лошади, ответил врач. Вы можете беседовать спокойно?
      - Да, конечно.
      Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.
      Из- за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.
      - Спасибо, вы свободны.
      - Ну что, больной, поговорим? спросил врач, дождавшись ухода санитаров. Вы в состоянии, как сами-то считаете?
      - Да я уж вам ответил: безусловно.
      - Вы помните, что с вами приключилось?
      - Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.
      - Ну, самое-то главное?
      - Меня убили раз. Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. Ирония судьбы. Вот главное.
      - Так, значит, вас убили?
      - Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.
      - А раньше что, вас тоже убивали?
      - Пытались. Много раз.
      - Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?
      - Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?
      - Нет, почему же? Я верю, правда, верю!
      - Я следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.
      - Прекрасно. Насмерть застрелились?
      - Насмерть.
      - И умерли? Вы мертвый сейчас?
      - Нет, я живой!
      - Ага. А застрелились насмерть! Как же так?
      - А это уж вы Грамова спросите! Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу.
      - Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?
      - Я как всегда. Я за.
      Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так он бы понял.
      - Ну тогда я пойду, пожалуй, врач встал. А вы пока поспите.
      Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.
      Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.
      В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.
      - Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.
      Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.
      - Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.
      Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.
      Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.
      Тот продолжал качаться, ничего не замечая:
      - Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…
      - Коль, старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. С Новым годом тебя!
      "Молящийся", не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.
      Что- то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.
      Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.
      "Да он переломил ему шею, понял Турецкий, это шейные позвонки хрустнули".
      Палата бесновалась каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.
      Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.
      - Что такое?! Почему не спим?
      - Каин Авеля убил! захохотал кто-то. В жопу палочку забил!! и сразу же истошно завизжал.
      Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.
      - Сдох, скотина.
      Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед упал, дважды стукнувшись головой сначала об кровать, а потом об пол.
      Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связи с этим чуть скорректировав текст:
      - Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…
      - А ну-ка, кыш отсюда все! рассвирепел санитар, уронивший деда. А ну-ка палку щас возьмем…
      Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего "молиться" убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.
      - Убрать его сейчас же, сказал один из санитаров. А то они всю ночь не угомонятся.
      Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.
      - Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.
      - Закрой его простыней.
      Ушли за каталкой.
      И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.
      Вскочив, он быстро схватил мертвого старика под мышки и, уложив на свое место, накрыл его, придав свою позу.
      Сам лег на его место у двери, прикрывшись с головою простыней.
      Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… убийца не обратил на маневры Турецкого ни малейшего внимания…
      Ввалились санитары и широко распахнули дверь, так что палату залил мертвенный желто-красный свет коридора. Ударив по косякам пару раз, в широко распахнутую дверь втолкнули каталку. Схватили Турецкого за руки, за ноги, бросили на каталку. Подоткнули накрывавшую его простыню со всех сторон, чтоб не возбуждать сумасшедших. Втроем выкатили из палаты. Потом один покатил.
      Турецкий слышал, как затихает, удаляясь, шум, визг и грохот боя: оставшиеся два санитара палками с крючьями, предназначенными в быту для открывания фрамуг на окнах, загоняли сумасшедших назад, спать, в палату.
      "А меня в морг! подумал Турецкий. Слава Богу!"
      Если бы он, по какому-нибудь волшебству, поделился бы этой своей радостной мыслью с врачом, вряд ли тот его понял.
      - С Новым годом! приветствовал кого-то санитар, когда каталка вдруг всерьез остановилась, замерла. А ты к утру, гляжу, совсем надрался в сраку.
      - Не более чем ты, ответил хоть и сильно пьяный, но приятный, почти родной голос. Привез? Ну что стоишь? Катись! Нет, не налью. У самого на утро с воробьиный нос осталось.
      Турецкий почувствовал, что его каталка тронулась и, разворачиваясь, ударилась об стенку.
      - Катись, но без каталки! Вот козел! сказал опять все тот же голос, близкий и родной. Каталку я верну! Доставлю в отделение. Перед сменой. Не ссы, верну, верну! Ну что стоишь, опять не понял? Кышблянахер!
      Конечно! Конечно! Турецкий узнал бы этот "кышблянахер" из тысячи.
      Дождавшись, когда за санитаром хлопнет дверь, Турецкий откинул простыню с лица, тихо, чтобы, избави Бог, не испугать, проговорил:
      - Ефи-и-имыч.
      - Ox, Борисыч! Ефимыч ну ничуть его не испугался, а, пожалуй, даже чуть растрогался от встречи: Как все же тесен мир! А? Ты признал? Ведь в отпуске-то ты, казалось бы, ан нет, ты тут как тут!
      - С Новым годом.
      - Взаимно. Тебя откуда же сюда доставили-то? Ах, да, из психушки! Ну, это повод, Ефимыч враз засуетился, протянул Турецкому не мытый целый год, поди, стакан, наполненный цветным туманом, облаками, со странными прожилками. Пей, пей, не бойся вещь.
      Турецкий взял стакан, задумался.
      - Ну что ты весь дрожишь? И глаз змеиный у тебя. От недопития, конечно. Ну-кась, ты махни! На-ка вот капустка! Вот-вот-вот-вот! Что, хорошо?!
      - Ух! Турецкий поперхнулся. Фу-у-у-у! Хороша. До кости продирает.
      - Вот, сразу отпустило! Сказка, не напиток!
      - А выглядит кошмар!
      - Так нам же пить ее, а не на стенку вешать! Ядреный, настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгликоль с кефиром! Сто грамм и всякая болесть в сторонку!
      Турецкому было хорошо и уютно здесь, в прозекторской, рядом с моргом. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" только эта фраза и беспокоила его, постоянно всплывая при очередной порции циклопентанпергидрофенантренгликоля с кефиром. Но жизнь есть жизнь, а дело есть дело.
      - Уже к утру идет, Ефимыч. Мне пора отсюда смыться.
      - Да, кивнул головой Ефимыч, к пяти утра уставший от праздника донельзя. Ступай себе с Богом. И заходи почаще в наступившем-то.
      - Мне переодеться бы.
      - А, да! встрепенулся уснувший было Ефимыч. Ща подберем тебе костюмчик. Жмуриков много как раз у меня. Пойдем. Ефимыч встал и, покачиваясь, потянул Турецкого в "морозилку". Видишь, вчера с утра, специально будто, ТУ-154 из Иркутска гробанулся возле Ступино, не долетел, зараза. Есть из чего выбрать, есть. Ну, рвань, горелое, в крови нам это ни к чему, допустим, а мы найдем сейчас приличный "секонд хенд" тебе.
      Даже видавшего виды Турецкого покоробило от такой кощунственной бесцеремонности.
      - Ну, что встал, застеснялся? Как барышня кисейная. Им шмотки ни к чему уже. Все. Новый год прошел, они уж отплясались. Вот, форму хочешь, "Аэрофлот", как раз размер твой, целенький. Наверно, был бортинженер в хвосте, пытался к двигунам пролезть, в шинели… И уцелел поэтому полголовы снесло всего, а так как молодой.
      Турецкий знал по службе, что человек, одетый в форму, меньше запоминается, труднее узнается. Форма маскирует, отвлекая на себя внимание.
      - Давай, что ж делать?
      - Конечно, делать нечего. Не те мы люди, Сашка, чтобы выбирать, кобениться. На, примеряй!
      - Тебе не всыпят за такое?
      - За что ж?
      - Ну, вроде мародерства.
      - Какое ж это мародерство? Необходимость жизненная…
      - А спросят утром, труп куда ты дел?
      - Труп вот, на месте!
      - Да нет, мой труп.
      - А, твой? Ну вот бортинженер и будет труп твой. Какая разница?
      - То есть как какая?
      - Ты просто будто бы с Луны свалился… У нас давно все вперемешку. Вот, видишь, после катастрофы на седьмом столе кусок покрышки колеса переднего, все обгоревшее, в крови и волосы внутри прилипли… А по бумагам стол седьмой так это некто Буров, Валентин Андреевич. Похож, ты как считаешь? Им все равно, все в цинк пойдут. А шмотки, что получше, на Тишинку. А деньги, кольца, зубы золотые уже давно на месте, там, в лесу, разворовали. Брось! Ну-с, на дорожку! Не пьянства для, а не отвыкнуть дабы. С Новым годом!
      На допросе Чекалин повел себя совсем не так, как его приятель Тверитин. Чуть ли не в самом начале он решительно заявил:
      - Что, голуби, кончать меня будете?… При попытке к бегству?
      Такая постановка вопроса показалась мне неожиданной, но Грязнов сообразил сразу.
      - Так ведь как посмотреть, сказал он. Кому-то ты кость в горле, а кому-то и козырный туз в рукаве. Как себя поведешь еще.
      - Правильно поведу, сказал он. Мне дергаться смысла нет, я не пацан. Шесть лет в комитете оттрубил.
      Я кашлянул и сугубо официальным тоном задал вопрос:
      - Гражданин Чекалин, признаете ли вы свое участие в убийстве капитана милиции Ратникова в марте прошлого года?
      - Ну ты даешь! усмехнулся Чекалин. Сразу весь банк взять хочешь, да? Ты мне сначала посули чего-нибудь, а потом вопросы задавай.
      - Посулить? переспросил Грязнов, сощурившись. Ты еще торговаться будешь, гнида? Ты маленьких детей ножом колол, а мы тебе чего-то еще посулить должны, да?
      - Спокойно, поднял руки Чекалин. Не заводись, командир, не надо… Я тоже заводной, понимаю твои чувства, но все хорошо в меру. По тому убийству дело прекращено, и юридически вы ко мне никаких претензий предъявить не можете.
      - Следствие возобновлено по вновь открывшимся обстоятельствам, сказал я авторитетно. Так что оставим в покое юриспруденцию и поговорим о фактах. Хочешь, чтоб мы организовали твое опознание?
      Я бессовестно блефовал, но по-другому и не мог. Некому уже было опознавать Чекалина с Тверитиным, все свидетели благодаря стараниям нашего славного, но неизвестного друга Бэби отошли в мир иной, но сами бандиты знать этого не могли, и мы этим пользовались. Чекалин изменился в лице:
      - Тоже не хилый вариант, если подумать. Майор, который нас на дело приказом направлял, давно уже покойник, так что я всегда могу сослаться на его своеволие. Ну получу я свой червонец, и что?
      - За убийство малолетних детей червонец? усмехнулся Грязнов.
      - Да хватит тебе про детей-то! рявкнул сердито Чекалин. Никто не хотел их убивать, неужели не понятно!…
      - Довольно об этом, вмешался я. Хотел не хотел, это суд будет решать, не мы. Нам же надо определить, что за сволочь вас на этого капитана Ратникова навела и с какой целью?
      - А вот это уже разговор другого масштаба, бросил Чекалин весело. Хотел бы я знать, что вы можете мне предложить?
      - Давай серьезно, Чекалин, я старался говорить как можно убедительнее. Этот большой человек о твоем аресте еще ничего не знает, но что будет, когда он узнает?
      - Тогда и начнется самая торговля, ввернул Чекалин уверенно.
      - Или проволочная петля в тюремном туалете, возразил я.
      Он устало потер пальцами глаза, проморгался и спросил:
      - Ну и что вы от меня хотите?
      - Фамилию этого большого человека, сказал Грязнов.
      - Ну, с этим торопиться не следует, ответил Чекалин.
      - Опоздать можешь, бросил Грязнов.
      Чекалин усмехнулся.
      - Ну что вы насели на меня сразу, с первого допроса? Дайте освоиться, оклематься, с соседями по камере потолковать. Короче, поехали, ребята, в Москву.
      Грязнов посмотрел на меня понуро, и я кивнул.
      - Пойду распоряжусь о машине с конвоем.
      Он вышел, а Чекалин промолвил ему вслед:
      - Вот это дело.
      - Значит, не назовешь нам фамилию? спросил я.
      - Не назову, покачал он головой. Сами попробуйте отгадать.
      - Подумаешь, бином Ньютона, фыркнул я. Тут и угадывать особенно нечего. Соснов Вадим Сергеевич.
      Он медленно затянулся, тонкой струей выпустил дым, улыбнулся и спросил:
      - Еще варианты у вас имеются?
      - Игра твоя, Жорик, шита белыми нитками, ответил я уже неуверенно. Теперь мы просто подставим тебя под испуганную реакцию господина Соснова, и не надо будет ничего доказывать, предъявлять, убеждать. Ты получишь свое, а он получит свое.
      - Сука ты беспринципная, бросил Чекалин, улыбнувшись.
      - У вас, принципиальных, учусь, отреагировал я. Наседать не буду, но когда ты подумаешь, то поймешь, что один у тебя шанс нам все рассказать. Все остальные возможности только по дороге на кладбище.
      - Ладно-ладно, сказал он. Я все-таки подумаю.
      Пришел Грязнов с конвоем, на Чекалина надели наручники и вывели, чтобы погрузить в спецмашину.
      - Вышло что-нибудь? спросил Слава.
      Я вздохнул.
      - Не укладывается у меня это в голове, признался я. Все факты вроде против него, а не укладывается.
      - Ты о чем? спросил Грязнов с интересом.
      - Да Соснов этот, объяснил я. Вадим Сергеевич. Помнишь, комитет законности при Верховном Совете? Он и есть.
      Грязнов медленно достал сигарету, размял ее по привычке, закурил.
      - Что у тебя на него есть?
      - Замешан он, сказал я, я это, если честно, давно чувствовал. У него с женой Ратникова какие-то дела были…
      Я вдруг вспомнил, что вдова покойного Ратникова теперь в близкой досягаемости, и подумал, не использовать ли ее в оперативных целях? Но, снова вспомнив, как эффектно она теперь выглядит, решил, что эта женщина вряд ли захочет рисковать своим положением.
      - Гиблое дело, Саша, Грязнов выпустил клуб дыма. Не доберешься ты до этого депутата.
      - Это мы еще посмотрим, сказал я. Надо бы удостовериться окончательно, не подставляют ли его нам. Короче, как верно заметил гражданин Чекалин, поехали, командир, в Москву.
      Мы сели в машину и отправились в обратный путь.
      - Есть только один способ справиться с твоим депутатом, проговорил Грязнов, словно очнувшись в дороге. Это Бэби на него напустить.
      - И я об этом думаю, сказал я.
      Уже во вторник Меркулов сообщил, что в президентской комиссии разработали план ловушки для Бэби. Он еще не знал его сути, но утверждал, что полковник госбезопасности Рогозин пошел по простому пути. Так сообщали его друзья из комиссии.
      Операция готовилась солидно, добрая треть зала заседания суда должна была быть заполнена агентами комиссии, в зале было установлено шесть телевизионных камер, а на Чекалина с Тверитиным надели пуленепробиваемые жилеты. Процесс был липовый, и их хотели сохранить до суда настоящего.
      - Они надеются, что Бэби явится прямо в суд? усмехнулась Лара.
      - Не глупо, вставил Меркулов. Если он решится на свое дело, то поймать его будет нетрудно.
      - Принимаю пари, провозгласил я. Пять к одному, что Бэби там не появится.
      - А я думаю, появится, возразила Лара. Только убить этих подонков ему не удастся.
      - Ваш прогноз, гражданин начальник? спросил я у Меркулова.
      - Я не занимаюсь прогнозами, сказал тот надменно. Но убежден, что бандиты будут убиты.
      О предстоящем суде говорилось в прокуратуре, мелькнула заметка в "Московском комсомольце", в общем, оповещение было. В пятницу мы все с утра отправились туда, в зал, где предполагалось действие спектакля, и волнение было такое, будто мы сами идем на дело.
      Посторонний народ шел на процесс слабо, нынче люди ценили свое время и на ротозейные дела уже не разменивались. Собирались старички-пенсионеры, какие-то женщины с сумками, завсегдатаи судебных заседаний, но была и молодежь. Людей на входе не обыскивали, но всем следовало пройти через металлоискатель, и на кого аппарат реагировал, тех отзывали в сторону и проверяли наличествующий металл. Полковник Рогозин занял место неподалеку от скамьи подсудимых, и к нему то и дело подходили люди, которым он отдавал распоряжения.
      Мы с Костей расположились на балконе, откуда все было прекрасно видно, и представителей комиссии там было больше, чем случайных посетителей. Когда ввели подсудимых, внизу еще оставалось много свободных мест.
      Оба наши героя, и Чекалин, и Тверитин, чувствовали себя не слишком уверенно, и были совершенно правы. Хотя пуленепробиваемые жилеты на них были надежно замаскированы, они вряд ли могли знать, что Бэби имел привычку стрелять в голову. Чекалин нервно мял руки, а Тверитин то и дело посматривал в зал, будто искал там кого-то.
      Потом все встали, появились так называемые судьи, и все пошло как полагается. Оглашение материалов дела, допрос свидетелей, суровая обвинительная речь прокурора и выступление защиты. Я невольно думал о тех, кто писал им все эти тексты.
      Процесс шел, а Бэби не появлялся. Напряжение росло, и в какой-то момент мне захотелось, чтобы вся эта комедия поскорее кончилась. Я глянул на Меркулова, тот трогал кончик носа и сопел, что говорило о его сосредоточенности. Тут-то все и началось.
      Сначала послышались чьи-то крики из зала, потом вдруг громыхнул взрыв, и поднялось облако густого черного дыма. Немедленно поднялась паника, крики, толкотня. Когда произошел второй взрыв, паника приобрела всеобщий характер, даже судьи повскакали с мест. Один из заседателей указывал рукой куда-то в зал, другой в нерешительности топтался у двери. Сам председательствующий судья о чем-то говорил по переговорному устройству. Мы, сидевшие на балконе, тоже вскочили, потому что поднявшийся дым скрыл от нас зал внизу. Кто-то начал кашлять, кто-то почему-то просил о помощи, а большинство просто не знали, что им делать, потому что были в растерянности. В дверь заглянул какой-то начальник и бросил команду:
      - Быстро оцепить здание и никого не выпускать!
      Мы с Меркуловым, предчувствуя нехорошее, кинулись вниз и, пройдя через несколько кордонов, вошли-таки в зал. Так и есть: пока шла паника, оба наших героя в пуленепробиваемых жилетах были убиты выстрелами в голову.
      Рогозин немедленно подошел к нам.
      - Какая-то накладка случилась, пробормотал он. Будьте уверены, мы задержали всех собравшихся, мы его поймаем… Камеры должны были зафиксировать его…
      - Дерзайте, полковник, сказал Меркулов. Ибо иначе выходит, что вы провалили операцию.
      - Не беспокойтесь, произнес Рогозин взволнованно, я готов ответить!
      - Давайте разберемся, миролюбиво предложил я. Разве зал не осматривали перед запуском людей?
      - Разумеется, осматривали.
      - А людей обыскивали?
      - Конечно. Он не мог пронести сюда оружие!
      - Тогда выходит, сказал я, что или это фантастический трюк Бэби, или…
      - Что или? нервно спросил Рогозин.
      - Или этих парней ликвидировали ваши люди, закончил я.
      - Вы думаете, что говорите? возмущенно повысил голос Рогозин.
      - Он говорит серьезные вещи, вмешался Меркулов резко. Проверьте ваших людей, полковник. Это убийство было выгодно не только Бэби.
      Рогозин раздраженно пожал плечами.
      - Разумеется, проверим. Можете сами взять на себя эту проверку, если вам так хочется.
      - Нет уж, нет уж, возразил я. Со своими людьми разбирайтесь сами.
      Мы попрощались и пошли к выходу, но нас поймала Лара.
      - Константин Дмитриевич, сказала она. Там в числе задержанных оказалась Нина Ратникова. Вы не могли бы ей помочь?
      - Нина Ратникова? Меркулов с недоумением посмотрел на меня.
      - Жена убитого в Краснодаре капитана, объяснил я. Она долгое время была за границей и вернулась пару недель назад. Мы беседовали с ней, я тебе уже докладывал.
      Мы заглянули в зал, где собрали задержанных людей, и Лара вызвала оттуда Нину. Та, как и все, была растеряна и испугана, хотя и выглядела по-прежнему шикарно.
      - Здравствуйте, Александр Борисович, пролепетала она. Это такой кошмар!…
      - Вас уже обыскивали? спросил я.
      - Да, сказала она, на входе. У меня были ключи от машины и зажигалка…
      - Предъявите сумочку офицеру, сказал я, указав на молодого лейтенанта, который наблюдал за нами. Посмотрите, лейтенант, мы из федеральной прокуратуры.
      Тот кивнул, взял сумочку и вывернул ее на стол. Лениво поковырялся в дамских вещах, пожал плечами и сказал:
      - Все, можете забирать.
      - Она пойдет с нами, заявил я.
      Тот не отреагировал, и все вместе мы поскорее покинули место только что совершенного преступления.