Необычайные приключения Робинзона Кукурузо

Всеволод Нестайко

Необычайные приключения Робинзона Кукурузо

Весёлая доброта

Доброта людская проявляется по-разному. Одни делают добро открыто, размашисто. Другие — со смущением, застенчиво. Третьи — озорно, весело, с улыбкой на устах. А ещё я где-то читал — существует, мол, «доброта с кулаками». Только я в такую доброту не очень-то верю. Как это так — доброта и вдруг с кулаками? Выходит, злая она, драчливая? Разве это доброта, если ей ничего не стоит пустить в ход кулаки, вместо того чтобы помочь человеку добрым делом и весёлым словом?!

Жизнерадостные книги украинского детского писателя Всеволода Нестайко совершают доброе дело без кулаков. Они несут читателю весёлую доброту. Какое бы из его произведений мы ни взяли — будь то юмористическая трилогия «Тореадоры из Васюковки» или повести «Синий медвежонок Гришка» и «Единица с „обманом“», сказки «В стране солнечных зайчиков», «Приключения близнецов-козлят» и «Лесик-Веселесик и Жар-птица», многочисленные рассказы, адресованные школьникам, — в каждом доброта одерживает победу с помощью юмора, уничтожает зло силой смеха. Писатель, как и его юные герои, творит добро весело, с задорной ребячьей выдумкой. От такой доброты светлее, человечнее становится в большом мире, где в дружбе живут ребята и зверята, дети и взрослые, где каждому открыт широкий простор для хороших дел и благородных поступков. Только не ленись, спеши делать добро людям!

Именно так и поступают главные герои книги «Тореадоры из Васюковки», состоящей из трёх повестей — «Необычайные приключения Робинзона Кукурузо…», «Незнакомец из тринадцатой квартиры» и «Тайна трёх неизвестных», выходивших прежде в издательстве «Детская литература» отдельными книжками, а теперь вот собранных под одной обложкой. Весёлые мальчишки-одноклассники Павлуша Завгородний и Ява Рень, активно действующие во всех этих повестях, и дня прожить не могут без приключений и поисков, без стремления кому-то помочь и что-то разведать, открыть. Где бы они ни находились — в селе или городе, в дебрях кукурузного поля или на необитаемом острове, обязательно с ними случается что-то неожиданное и необыкновенное. То и дело встают на их пути преграды. Но наши герои не из робкого десятка. Смело идут они вперёд, не ведая страха. Протягивают руку дружбы попавшему в беду и восстанавливают справедливость. Выступают зачинщиками интересных пионерских игр и, подобно Шерлоку Холмсу или майору Пронину, разгадывают тайну «трёх неизвестных». Правда, из-за своей неопытности друзья подчас терпят неудачи, оказываются в смешном положении. Но это не беда! Снова и снова берутся они за прерванную следопытскую работу и доводят её до победного конца. И в этом им, как правило, помогают старшие наставники, люди весёлые и добрые. Без их поддержки незадачливым мальчишкам пришлось бы очень туго.

Взрослые в книге удивительно похожи на детей, а дети — на взрослых. Автор справедливо считает, что чем дольше человек не разлучается с детством, сохраняет по-мальчишески восторженное и простодушное отношение к окружающей действительности, тем радостнее ему живётся. А чем раньше дети начинают приобщаться к делам и заботам взрослых, тем вернее получаются из них люди настоящие, смелые и работящие, способные на подвиг. Героическое и весёлое живут в книге в большой дружбе.

О забавных похождениях ребят писатель рассказывает с ласковой улыбкой, не скрывает своей симпатии к ним. И в то же самое время он в своих юных героях видит и показывает читателю некоторые отрицательные черты характера: чрезмерное бахвальство и хвастовство, — легкомыслие и наивность, опрометчивость решений и необдуманность поступков. Искорки смеха то и дело вспыхивают на страницах книги, высвечивая эти ребячьи пороки, подвергая осмеянию то, от чего необходимо избавиться. И чем раньше, тем лучше. Добродушный смех здесь выступает в роли воспитателя. Он лечит от разных душевных недугов, пробуждает в ребятах добрые чувства.

Через всю книгу приключений Павлуши и Явы проходит мысль о силе дружбы, о том, как важно иметь надёжного товарища, который в любую минуту поддержит тебя, подбодрит, укажет самый верный выход из, казалось бы, безвыходного положения.

Друзья друг за друга — горой. Они не представляют, как бы могли обойтись один без другого, без спасительной взаимовыручки. Даже к написанию повести о своих злоключениях они приступают вместе, хотя и понимают, что всё время писать сразу от имени двоих «как-то не того», смехотворно получается: «Каждый в отдельности ничего сделать не сможет. Ни чихнуть, ни почесаться, ни в носу поковырять. Нужно будет писать „мы чихнули“, „мы почесались“, „мы поковыряли в носу“… Глупость какая-то! Чего это я должен чихать или чесаться, когда мне не хочется! Только „за компанию“? Да и совсем оно не художественно получается. Думали мы, думали и надумали, что, сочиняя вдвоём, будем писать вроде как от одного лица. А другого уже называть по имени. Первую книжку будет писать один „Я“, вторую — другой».

Написанная таким необычным способом трилогия «Тореадоры из Васюковки» сразу же обрела горячую любовь юного читателя. На украинском языке она вышла в 1973 году массовым тиражом и была раскуплена буквально за одну неделю. Книга пришлась по душе не только украинским ребятам. Её читают на родных языках латышские, литовские, армянские дети. Переведена книга также в ГДР, Чехословакии и других странах, где многие школьники зачислили Павлушу Завгороднего и Яву Реня в число своих верных друзей.

Читателям-школьникам так понравился бесхитростный, забавный и правдивый рассказ двух неразлучных украинских мальчишек, что они стали писать в их адрес письма, благодарили за увлекательную книгу и просили сочинить новую повесть о смешных приключениях. Одни просили об этом Павлушу, другие — Яву, а некоторые — обоих сразу, ибо были уверены, что лишь совместными усилиями они смогут создать такую весёлую детскую книжку.

Авторы подобных писем всерьёз считали, что повествование о «тореадорах» из Васюковки написано детьми. О том, что на книжной обложке обозначено имя взрослого писателя, они — почему-то забывали. Видимо, потому, что всё здесь, на каждой странице, подлинно детское: и юмор, и переживания, и размышления, и разговоры. Чтобы так писать, надо быть самому в душе ребёнком, по-ребячьи мыслить и видеть, досконально знать детский мир, его особенности и забавы. Именно таким писателем, навсегда сохранившим верность детству, и является Всеволод Нестайко. Хотя он давным-давно расстался со школой и ему в 1980 году исполнилось пятьдесят, но о чём бы он ни писал, всё у него получается по-детски забавно и непосредственно. Многие годы работая в украинском детском издательстве «Весёлка», он постоянно находится в гуще октябрятских и пионерских дел, связан крепкой, нерушимой дружбой с детворой, с учителями и школьниками.

В детской жизни черпает писатель темы для своих произведений и находит людей, которые затем становятся героями его книг, умных и озорных, наполненных радостью восприятия жизни. Он, как ребёнок, радуется всему весёлому и доброму, что есть в детях и взрослых, светлой улыбкой приветствует каждый новый день. «Случайно или нет, — сказал как-то писатель, — но почти всем героям моих книг одиннадцать-двенадцать лет. Я как бы застрял в том возрасте… Детство — неповторимая, волшебная пора. Не у всех жизнь может сложиться одинаково удачно и хорошо. Но детство у всех должно быть радостным, светлым и счастливым. А счастье не может быть без улыбки. И если юный читатель хоть раз улыбнётся, читая мою книгу, — значит, я не зря живу на свете».

Книга «Тореадоры из Васюковки» подарит (убеждён в этом!) хорошее настроение, добрую улыбку всем её читателям. Она учит жить по-пионерски ярко и интересно, с пользой для общего дела.

Владимир Разумневич

Глава I

Метро под свинарником

— Вот архаровец, авантюрист желторотый! Ванька-а! Вылазь сейчас же! А то такого чёсу задам — неделю вспоминать будешь. Вылазь, слышь — вылазь!

Мы лежим в густом бурьяне за овином[1], уткнувшись в землю носами, и не дышим.

— Вылазь, убоище, а то хуже будет! Ты ж меня знаешь!

— Знаю, знаю, — еле слышно вздыхает мой друг и наконец отваживается подать голос. — Диду! — жалобно отзывается он.

— Давай, давай!

— Диду! — ещё жалобнее повторяет мой друг. — Вы отойдите за хату, мы вылезем.

— Они ещё мне условия ставят, вышкварки! А ну вылазьте!

— Да мы ж не хотели. Мы ж хотели метро, такое, как в Киеве.

— Я вам дам метро. Я вам такого метра дам, что…

— Мы ж не знали. Мы сейчас всё зароем — ничего и видно не будет. Ещё и свинарник почистим. Отойдите, диду.

Долго ещё продолжаются переговоры. Наконец дед в последний раз ругнулся, закашлялся и, шаркая хромой ногой, поплёлся за хату.

Мы вылезаем из бурьяна.

Возле свинарника нас встречает гундосым хрюканьем пятипудовая свинья Манюня, пятнистая, как географическая карта.

— У-у, скотинище!

Это из-за неё мы попали в такую неприятность.

У нас была благородная идея — прорыть под свинарником метро. Это должно было быть для всех сюрпризом. Первая линия метро в Васюковке! Станция «Овин», станция «Кривая груша». Три копейки в один конец. Родственники — бесплатно. С учительницы арифметики — пять копеек.

Мы уже подрыли почти до половины свинарника, и вдруг произошла непредвиденная катастрофа — проклятая свинья Манюня провалилась в наше метро. Провалиться-то она сумела, а вот вылезти — дудки! И подняла такой визг, что прихромал дед. Ну и…

Тяжело вздыхая, мы засыпаем метро. Время от времени боязливо оглядываемся — как бы опять внезапно не появился дед и не надрал нам уши. Хоть и сказал он, что не тронет, пока не кончим, но кто его знает… Надо быть начеку. Вы б послушали, как он ругался, когда Манюню вытаскивал. Ох и ругался! И где он только словам таким научился — ни в одном словаре не найдёшь!

Но деда не видно. И, пока мы работаем (а дело это долгое, нудное и противное), я вас познакомлю со своим другом.

Вы, конечно, знаете, что есть такой остров — Ява. В Индийском океане. Тот, который Ява, Суматра, Борнео, Калимантан…

Ну так Ява — это не остров.

Ява — это и есть мой лучший друг и напарник Ява Рень.

Наверное, вы думаете: что это за имя такое странное — Ява? Должен вам сказать, что это он сам себя так назвал, когда ему ещё и года не было. То ли он хотел сказать «я Ваня», а получилось «Ява». То ли «Иван» у него так вышло (потому что на самом деле его Иваном звать), но только прицепилось к нему имя Ява, как репей к собачьему хвосту. Даже милиционер товарищ Валигура, что живёт в нашем селе, так его называет.

У них вообще вся семья интересная.

Папа на скрипке играет. Корова Контрибуция называется. А дед Варава (вы уже с ним знакомы) охотник заядлый. На охоте, когда стреляет, левый глаз платком завязывает. Потому что левый глаз у него без правого не прищуривается. Если левый прищурит, правый сам собой закрывается.

Но зато и меткий же дед Варава. Ох и меткий!

Городские охотники, которые на «Волгах» из Киева приезжают, только ахают.

«Вы, дедушка, абсолютный чемпион», — говорят.

В честь старого Реня даже озеро, что возле нашего села, Ренёвым прозвали.

Мама же Явина — депутат райсовета, звеньевая кукурузоводов.

Как — то Ява с Иришкой, сестричкой своей младшей, поссорился и при всех надавал ей тумаков. Так она, вместо того чтобы заплакать, вдруг как закричит:

— Опозогил! — Она букву «р» не выговаривает. — Маму-депутата на всё село опозогил.

Такой шум подняла, что Ява не знал, куда глаза девать! Стоял, стоял: красный как рак, а потом как даст стрекача — только пятки засверкали.

Впрочем, такое только раз было. А вообще характер у Явы редчайший. Сталь, а не характер. Таких на миллион только один бывает.

Ява сам говорил:

— Мы с тобой, Павлуша, хлопцы будь здоров! Точно-точно, без брехни, мы хлопцы с фантазией. Скажи?

— С фантазией, — поддакивал я.

— Ты ж слышал, что дед Саливон вчера возле сельмага сказал: «Вона Ява и Павлуша пошли. От хлопцы! Орлы! Орлы и пираты. Прута на них хорошего нет!»

— Слышал. Точно.

— Надо, чтоб все про нас так говорили. Надо, чтобы слава про нас гремела на всю Васюковку, как радио Первого мая.

— Надо, — соглашался я.

И Ява всё время выдумывал разные штуки ради нашей славы.

Это ради неё мы с ним поймали в лесу сову и выпустили в клубе во время лекции на тему «Воспитание детей в семье». Лектор упал с трибуны и опрокинул себе на голову графин с водой.

А то как-то летом Ява сказал:

— Давай устроим бой быков.

— Что? — не сразу понял я.

— Ты помнишь, мы в клубе заграничное кино смотрели «Тореадор»?

— Ага, помню… Ну и что?

— Помнишь, на арене разъярённый бык, а дяденька в шляпе с кинжалом у него перед носом танцует.

— Ага, помню…

— А потом дяденька — рраз! Бык — шлёп! И аплодисменты.

— Ага. Здорово… Но это же убивать нужно. Кто ж нам позволит убивать рогатое поголовье?

— Вот балда. «Убивать»! Что это тебе — мясозаготовки, что ли? Это же зрелище. На стадионе. Вроде футбола. Главное тут — красиво размахивать перед носом быка красным платком и ловко увёртываться, чтоб он рогом не зацепил. Ты же видел. Тореадоры — это самые настоящие герои. Главное тут — тренировка, ловкость и смелость. Понимаешь? Впервые в истории Васюковки — бой быков. Тореадор Иван Рень и тореадор Павел Завгородний! Гости съезжаются со всей Украины. Трансляция по радио и по телевизору. Даже в Жмеринке у твоих родственников видно будет.

Я призадумался. Это было здорово! По радио, по телевизору и вообще… у родственников в Жмеринке.

Мы устроились поудобнее и начали обсуждать детали. Прежде всего необходим бык. Кандидатура колхозного племенного быка Петьки была отвергнута сразу. Это такое страшилище, что его даже сам зоотехник Иван Свиридович боится. Глаза — как тракторные фары. Сам величиною с комбайн. Землю ногами роет, как экскаватор. На километр подойти страшно.

Одного дачника, который отдыхал у нас летом, он даже на телеграфный столб загнал.

Нет уж, пусть с быком Петькой враги наши бьются!

Собственно, кроме Петьки, настоящих быков у нас больше не было. Поэтому второй кандидатурой был козёл Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтоб отомстить. Очень противен был мне козёл Жора, потому что он сжевал мою новую праздничную рубашку, когда я купался.

Но Ява меня не поддержал.

— Нет, не годится, — сказал он. — Жора всё время бекает и мекает. Из-за него мы и аплодисментов не услышим. И потом, это же ведь бой быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то большое и рогатое — бык или корова.

— Слушай, так, может, и взять просто корову? Ведь нигде же не сказано, что обязательно должен быть бык.

Ява задумался:

— Кто его знает, может быть, и так.

— Тогда, — говорю, — лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.

— Почему Контрибуция? А почему не ваша Манька?

— Потому что у нашей Маньки телёнок и рог один сломан. Ты хочешь, чтоб над нами смеялись. Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура! Такого ещё никогда в мире не было.

— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.

— Что значит «психическая»? Скажи лучше, что ты просто матери боишься.

— Я боюсь? Вот сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну возьми свои слова назад!

— Я возьму, но ты всё равно боишься.

— Боюсь?

— Боишься.

— Боюсь?

— Боишься.

Ява не выдержал и ударил меня в ухо. Я ответил Яве ударом в живот. Мы сцепились, рухнули на траву и выкатились на дорогу. Вся дрянь, что на дороге валялась, тут же пристала к нашим рубахам. Первым опомнился я.

— Погоди, — говорю, — хватит. А то вместо боя быков вышел у нас бой дураков.

— Это ты виноват… Ну ладно, — согласился Ява. — Попробуем Контрибуцию. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Глупа больно.

Я хотел обидеться за Маньку, но передумал. Мне уже надоело драться.

На следующее утро мы встретились на дороге, что вела к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы плелись, лениво махая хвостами, и не подозревали, какой это для них исторический день.

У Явы на голове была мамина шляпа с полями, в которой она ездила в Киев на совещания. Шляпа была Яве великовата и сваливалась на глаза. Чтоб хоть что-нибудь видеть и не упасть, Яве приходилось всё время дёргать головой. Казалось, что он то и дело с кем-то раскланивается.

Шляпу Ява, конечно, взял без спроса.

У меня под мышкой был коврик. Знаменитый коврик! Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого моего рождения висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нём были вышиты три смешных щенка, которые сидели рядышком, склонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рёва, про которых мама рассказывала мне множество разных историй, пока я не засыпал. Последние два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Гавы и Рёвы сильно пахло нафталином.

Коврик и шляпа были нашими тореадорскими принадлежностями. По дороге мы ещё вырезали из орешника две шпаги. Мы были в полной боевой готовности.

Мы шли и пели арию из оперы «Кармен»:

«Торе-адор, смелее-эээе в бой, торе-адор, торе-адор…»

Мы пели и ещё не знали, что нас ждёт.

Небо было синее-синее, настоящее испанское небо.

Погода — самая подходящая для боя быков.

Мы погнали своих коров на край выгона, туда, где пруд, — подальше от людских глаз.

— Отгони свою Маньку куда-нибудь в сторону, чтоб не мешала, — сказал Ява, — и давай начинать.

Я не стал спорить. Тем более, что Манька у нас очень нервная: ей лучше не видеть боя быков.

Ява поправил на голове шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик, вздохнул и, пританцовывая, на носках стал подходить к Контрибуции. Подошёл к самой её морде и начал размахивать ковриком у неё перед глазами. Я затаил дыхание — сейчас начнётся…

Контрибуция спокойно щипала траву.

Ява замахал ковриком ещё сильнее. Контрибуция не обращала на него никакого внимания.

Ява хлестнул её ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду.

Ява раздражённо крякнул и ещё раз изо всех сил хлестнул её ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом. Ява снова забежал вперёд и начал пританцовывать.

Через полчаса он сказал:

— Она ко мне просто привыкла, любит меня. А ну давай ты! Через час, запыхавшись, я сказал:

— Какая-то дохлятина, а не корова. Жаль, что моя Манька безрогая, я бы тебе показал, что такое настоящая корова.

За дело опять взялся Ява. Он время от времени менял тактику: то подходил к корове потихоньку и неожиданно бил ковриком, то подлетал с разгона. То забегал сбоку. Но Контрибуция упорно не принимала боя.

Чубы у нас взмокли, коврик нервно дёргался в руках — казалось, что Цюця, Гава и Рёва вот-вот залают. А Контрибуция — хоть бы что.

Один раз только, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с укоризной посмотрела на него своими грустными глазами и сказала:

«Мму-у!»

В переводе с коровьего это, очевидно, значило: «Идите, хлопцы, отсюда. Не трогайте меня».

Но мы вовремя не сумели понять её.

Хекая, мы прыгали около неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию, это я видел.

Наконец разозлённый Ява крикнул:

— А ну дай ей, дай ей, Павлуша, хорошенько! Что, боишься? Ну, так я сам!

Он размахнулся и лягнул Контрибуцию ногой в бок.

И вдруг… Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:

— Вва-ввай!

Он начал бежать, по-моему, ещё в воздухе. Потому что, когда ноги его коснулись земли, он уже изо всех сил мчался к пруду. Я бросился; за ним. Это было наше единственное спасение. Мы с разгона влетели в пруд, вздымая целые фонтаны воды и грязи. Остановились только уже где-то на середине.

То, куда мы влетели, прудом, честно говоря, назвать можно было только условно. Когда-то тут действительно был большой пруд. Но он давно пересох, загрязнился и превратился в обыкновеннейшую лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли.

Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала в наш адрес какие-то свои, коровьи проклятья. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливой, аккуратной коровой.

Мы стояли и молчали.

Дно пруда было илистое, топкое, вода — грязная, мутная и вонючая.

Долго мы стояли тогда с Явой в этой грязной луже. Полчаса, не меньше, пока Контрибуция не успокоилась и не отошла. Она ещё оказалась очень человечной и благородной коровой. Потому что подкинула тореадора Яву не рогами, а просто мордой. И когда мы наконец вылезли из лужи, несчастные и грязные, как поросята, она и словом не напомнила о нашем недобром к ней отношении. Мы остались с ней друзьями.

Ява после того не только никогда её больше не ударил, но всегда угощал конфетами, которые давала ему мама.

Вот такая история вышла у нас с Контрибуцией.

И теперь, когда мы, сокрушённо вздыхая, засыпаем наше неудавшееся метро, Контрибуция выглядывает из коровника и сочувственно смотрит на нас. И нам даже кажется, что на глазах у неё слёзы. Дорогая Контрибуция! Какое у тебя большое и нежное сердце! Ты единственная понимаешь и жалеешь нас. Спасибо тебе, корова!

— Ещё не кончили, архаровцы? — неожиданно прогремел сзади дед Варава.

Мы потеряли бдительность — и вот наказаны.

Впереди стена свинарника, с боков густой бурьян, сзади дед Варава. Бежать некуда. Мы замерли на корточках — как цыплята перед коршуном.

— Не бойсь, не трону!

Эти слова подняли, выпрямили нас. И будто велосипедным насосом кто-то качнул — это мы разом вздохнули. И дрожащие губы наши сами собой растянулись в противную подхалимскую улыбочку. Но дед на улыбку нашу не ответил. Не любил дед таких улыбок. Суровый был дед Варава.

Лицо у него серое и пятнистое, как прелые прошлогодние листья. Губы тонкие, опущенные и так сомкнуты, будто во рту вода. Глаза без ресниц, круглые и неподвижные, как у петуха. Из-за этих круглых неподвижных глаз казалось, что дед навеки чем-то удивлён. Но это только казалось. Наверное, не было уже на свете ничего, что могло бы удивить деда Вараву. Восемьдесят третий ему пошёл.

— Кончайте, шмендрики, да идите уроки учить, экзамены скоро! Мы скривились. Мы это и так знали. Но нам не хотелось думать об экзаменах. И кто только их придумал! Да ещё весной, когда воздух пахнет футболом и цурками-палками[2], когда птицы галдят и когда так солнечно и тепло, что мы с Явой уже трижды купались. Как хорошо было прошлый год в четвёртом классе! Никаких тебе экзаменов. Лучше было бы и не переходить в пятый. Никогда в жизни мы с Явой не сдавали экзаменов. Это будет первый раз. И хоть мы хорохоримся и говорим: «Наплевать!» — но у каждого из нас при мысли об экзаменах тоненько ноет в животе. Лучше двадцать метро засыпать, чем один экзамен.

— Всё, диду, кажется. Так, как и было. Правда ж? — несмело говорит Ява, притаптывая ногой свежую землю.

Дед косится на нашу работу — видно, что он не очень доволен. Но говорит:

— Идите, идите уже. Но знайте, ещё раз что-нибудь такое этакое — уши оборву и свинье выброшу!

О том, чтобы чистить свинарник, дед ничего не говорит, да и мы не напоминаем — работа эта совсем неинтересная. Прижимаясь спинами к самому бурьяну, мы боком проходим мимо деда и, как только минуем его, сразу бежим со всех ног. И как раз вовремя успеваем проскочить: ещё миг — и шершавая рука деда с размаху прилепилась бы к нашим штанам…

Глава II

За великой китайской стеной. Кто такие Кныши

Я живу за четыре хаты от Явы. И через минуту мы уже переводим дух в нашем саду. Сидим под вишней возле высоченного дощатого забора, который отделяет наш сад от соседнего. Сидим и печалимся, что такая досадная неудача постигла нас с этим самым метро. Впрочем, долго печалиться мы не умеем.

— Айда на великую китайскую…— говорит Ява. — Айда, — говорю я.

И мы начинаем карабкаться на забор.

Эту высоченную трёхметровую ограду соорудил наш сосед Кныш. Мы с Явой прозвали забор великой китайской стеной. Лишь в одном месте можно подняться на него — там, где прислонилась к нему наша старая вишня. Тут, почти на самом верху, проковыряли мы в заборе две дырочки и часто наблюдаем сквозь них, что делается на вражеской территории. Вы, может быть, думаете, что мы просто такие нескромные и невоспитанные — к чужим людям заглядываем. Совсем нет. Ничего не просто. Вы же не знаете, что это за люди. Разве хорошие нормальные люди от соседей такими стенами отгораживаются? И из-за чего? Как раз на меже росла у Кныша груша и протянула одну ветку в наш сад. И с той ветки груши иногда падали к нам. Мы, конечно, их все отдавали, но порой свинья (разве ей втолкуешь, где чья собственность) какую-нибудь падалицу невзначай и слопает — не уследишь же. Так из-за той поганой падалицы и соорудил Кныш великую китайскую стену. А груша, как назло, взяла и засохла.

Кнышиха была широкоплечая, хоть и не толстая, но какая-то квадратная. Глаза маленькие, как дырочки в пуговицах, а нос, или, как говорил тракторист Грыць Кучеренко, «румпель», огромнейший и похожий на топор. Если бы сам не видел, я никогда бы не поверил, что у женщины может быть такой здоровенный нос.

У Кныша, наоборот, нос был маленький. Зато волосатый был Кныш страшно. Руки, ноги, плечи, грудь, спина — всё-всё было покрыто густыми рыжими волосами, жёсткими, как проволока. Даже в ушах были волосы, которые торчали будто пакля (мы удивлялись, как доходили до Кныша звуки, не запутываясь в этой пакле). И из носу торчали, и на переносице росли, и даже на кончике носа.

Кроме того, Кныш был ещё и какой-то мокрый — словно сырая стенка в погребе. Руки всегда мокрые, шея мокрая, лоб мокрый. Как-то он взял меня за плечо своей мокрой и холодной, как у мертвеца, рукой. Я даже передёрнулся весь. Бр-р! И ещё — когда Кныш смеялся, нос у него дёргался и кожа на лбу дёргалась (не морщилась, а именно дёргалась). И это было очень неприятно. Хотелось отвернуться и не смотреть.

Жили Кныши вдвоём, детей у них не было. И родственников, по-моему, тоже.

В колхозе ни Кныш, ни Кнышиха почти не работали. Он считал себя инвалидом, потому что на животе с правой стороны был у него шрам, который он часто показывал, всегда повторяя при этом страшную историю своего ранения на фронте. Но говорили, что это неправда: никакое это не ранение, а просто аппендицит, который ему вырезали задолго до войны, когда он ещё был мальчишкой.

Кнышиха тоже считалась очень больной. Болезнь у неё была неизлечимая и очень загадочная. Она шёпотом рассказывала о ней соседкам, закатывая при этом глаза и приговаривая: «Я ж такая страдалица, такая страдалица».

Впрочем, эта неизлечимая болезнь не мешала ей каждый день таскать на базар тяжеленные корзины, а на праздники выпивать бутылку денатурчика. «Денатурчик» — так ласкательно называли Кныши страшный синий спирт-денатурат, на бутылке которого нарисован череп с костями и написано: «Пить нельзя. Яд». Кныши не обращали внимания на ту надпись. Они что-то там такое делали с денатурчиком и потом пили его. Кныш был в этом деле тонким специалистом. Он говорил:

— Житомирский денатурчик — то действительно гадость, отрава. А вот черниговский… это, я вам скажу, здоровье! Украинский женьшень! Пей — и до ста лет проживёшь.

И Кнышиха и особенно Кныш любили выпить. Кныш выпивал почти каждый день. А на праздники, то есть на Новый год, на рождество, на Первое мая, на светлое воскресенье, на пасху, на День физкультурника, на храм и т. д. (Кныши не пропускали ни одного ни церковного, ни нашего, советского, праздника), они выпивали семейно, вдвоём.

В такой день с утра Кнышиха выходила за ворота и крестилась на телевизионную антенну, которая стояла на крыше сельского клуба.

Потом Кнышиха возвращалась к себе во двор, где стоял под вишней уже накрытый стол, и начинался праздничный завтрак. Через какой-то час из-за великой китайской стены уже слышалось:

Ах, зачем эта ночччь

Так была хороша-а-а —

Не болела бы грудь,

Не страдала б душа…

Это пели гнусавыми голосами пьяные Кныши. После чарки их всегда тянуло на песню. Пели они долго, часа два или три. Пели и украинские народные, и русские песни, и песни советских композиторов.

А потом до самого вечера Кныши в два голоса оглушительно, с перебоями храпели в саду, словно за забором работали два трактора.

Праздновали Кныши всегда только вдвоём. Никогда к себе не приглашали. К ним никто не ходил, и они ни к кому. Очень были скупые и боялись, чтобы кто-нибудь не увидел, что у них дома есть. На людях всё время прибеднялись.

— Да я же гол как сокол! — говорил Кныш. — С хлеба на воду перебиваемся. Чтоб я бога не видел! Даже на зиму ничего не запасли…

Зато Кнышиха каждое утро, отправляясь на базар, сгибалась под тяжестью двух огромных мешков. В них стояли корзины, бутыли с молоком. Корова у Кнышихи была одна из лучших в селе.

Я однажды слышал, как женщины говорили:

— Ох же и молоко у той коровы! Ох же и молоко! Ну как смалец! Хоть ножом режь.

— Эге. Так что ж ты хочешь, она ведь её хлебом кормит. Каждый день тянет из города мешок. А в том мешке, думаешь, что? Булки! Батоны по двадцать две копейки штука. Корми я свою Лыску так, она тебе сметаной доиться будет.

— Ну да! А на базаре, я видела, продаёт молоко жидкое-жидкое, аж синее. Наполовину разбавляет, не меньше.

— И куда только милиция смотрит.

— Милиции не до Кнышихи. Милиция бандитов ловит.

— А Кнышиха не бандит разве? Настоящий тебе бандит.

Короче, происходило за великой китайской стеной что-то не то, что-то подозрительное. Мы с Явой это уже давно заметили.

Однажды мы слышали, как Кныш таинственно сказал Кнышихе:

— Скоро будут у нас большие перемены… Как я тебе говорил. Сведения точные.

А то как-то вечером, когда уже стемнело, приезжали к ним какие-то два верзилы на мотоцикле с коляской, нагрузили что-то в коляску и сразу же уехали. И потом ещё дважды приезжали, и опять-таки вечером.