По обе стороны стены

      Искренне любящий Вас
      Николай Мотовилов.
      1877 г.
      Июля 4.
      Самара.
      Вот так сто лет тому назад делали предложения. И ждали письменного согласия в ответ на непритворное чувство глубокого расположения.
      Насколько мне известно, бабушка с дедушкой жили дружно, с голоду не помирали, в каких-то симбирских поместьях, и только после дедушкиной смерти (умер он молодым, тридцати с чем-то лет, от туберкулеза) бабушка с тремя дочерьми уехала в Швейцарию. Не эмигрировала, а уехала, дав дворнику три рубля, чтоб он принес заграничные паспорта.
      Второе письмо - отца к матери. Датировано 6 марта 1917 года. Через неделю после свержения самодержавия - так называлось это событие, которое мы ежегодно праздновали не помню до какого года.
      Гор. Красноярск, 6 марта 1917.
      Извиняюсь, что пишу на бланке банка - забыл купить бумаги.
      Ну, как у вас в Киеве проходят события? Сюда донесся, между прочим, слух, что будто бы там, в Киеве, убита Мария Федоровна. Правда ли это?
      Здесь, пока что всё спокойно. К счастью, руководители левых партий достаточно благоразумны и сдерживают "зуд" партийной мелочи, которой очень хотелось бы внести смуту и беспорядки. Увы, психология большинства "товарищей" - типично рабская, лакейская: они в ярости готовы топтать всё то, что вчера они, вольно или невольно, признавали господствующим. По глупости своей внушают солдатам неподчинение дисциплине, что равносильно в данный момент измене государству и предательству своей родины и тех, кто сражается на фронте. Вообще левые партии производят удручающее впечатление своей крайней поверхностью, своим непониманием момента - я не говорю о представителях партий в центре: очевидно, там сидят люди благоразумные и понимают момент. Есть, однако, надежда, что левые партии, в особенности те, у которых довольно явственно проявляется пораженческая тенденция, останутся в меньшинстве и значительного влияния на события не окажут.
      А как тебе нравится наш переворот? Он оригинален, единственный в истории по своей форме, по отсутствию крови, - она, правда, была, но немного. И жаль будет, если "товарищи" вовлекут Россию в кровавый круговорот.
      Местные новости вряд-ли будут для тебя интересны - они похожи, вероятно, на новости других городов. Часть власти арестована, у жандармов на ж.-д. станции нашли два пулемета, из жандармского управления взяты бумаги, среди которых нашлись списки всех местных шпиков и провокаторов. Говорят, что только среди жел.-дор. мастеровых и рабочих обнаружено около 200 шпионов и каждый-де из них получал по 75 рублей в месяц. Ожидается, что обнаружатся и "солидные" имена в этом милом списке. Дальше, обнаруживается, что штаб Иркутского военного округа был всецело немецкой шпионской организацией. Здесь еще старой властью арестован некий Блиц друг и приятель местного архирея, который сейчас очень либеральничает. Вообще темных дел и делишек вскроется не мало.
      Пиши о киевских новостях. Что слышно о фронте, о боях? Ну, а как личные, домашние дела? Дети здоровы? Целуй их. Как реагирует Коля на все события? Привет Алине Антоновне. Жму руку. П. Некрасов.
      Папа не дожил до того, как "товарищи" вовлекли Россию в кровавый круговорот, - он умер летом того же года от разрыва сердца. Как реагировал Коля, мой старший брат, на те события, не знаю: он ненадолго пережил отца погиб в Миргороде в 1919 году под шомполами красных. Было ему тогда 18 лет. Нашли у него французские книги и письма, приняли за шпиона и убили. Тело бросили в Псёл. Мать ездила на розыски, но безуспешно.
      Третье письмо. Адресовано тете Вере, маминой сестре, в Лозанну. Подписано крупными печатными буквами "от Вики Некрасова". Как и два предыдущих, с твердыми знаками и ятями. Год 1920-й. Мне девять лет.
      "Дорогая Вера, как живешь? Я поступил в гимназию Науменко. Там я подружился со многими мальчиками. Я еще в старшем-приготовительном классе. У нас идет война с 1-ым классом. В Киеве поляки и я каждый день смотрю на маршировку. Я в четверг 21-го мая по новому увидел большевитский аэроплан, которово в тот же день подбили поляки. Я стал собирать коллекцию иностранных марок и если можешь то пришли мне пожалуйста, марок только не Русских.
      Я теперь читаю очень интересную книгу про Индейцев "Черная птица и Орел снеговых гор". Приезжай к нам, целую тебя.
      P. S. У нас на уроке "родиноведения" тоесть на уроке природы и опытов, было раз вот что: Нас повели в большую комнату уставленную: всякими птицами, скелетами, гнездами, шкафами, картинами с животными, партами и микроскопами. Нас разсадили по партам, дали бутылочки с длинными горлышками, налили водой поставили на керосинки. В воде подымались маленькие шарики. Потом вода забурчала и из бутылочек вышел пар.
      Нам показали как из воды делается пар.
      В. Н.
      Вот эти три письма. Они не из дядюшкиного наследства, они сохранились в моем архиве, попав в него из Киева обманным путем, минуя таможню: такого рода документы по советским законам вывозить за пределы страны не дозволено. Законы странные, но строгие.
      Молодость беспечна. Интересуется больше настоящим и будущим. К прошлому более или менее равнодушна. Равнодушен был и я. Теперь локти кусаю.
      С кислым видом выполнял я в юные годы бабушкино поручение посетить в Москве ее подругу Елизавету Николаевну. Господи, тратить еще на каких-то старушек драгоценное моско-вское время. А старушка эта была старой революционеркой, Е. Н. Ковальской, народоволкой, политкаторжанкой, хорошо знала Веру Засулич. Бог ты мой, сколько интересного она могла бы мне рассказать, прояви я хоть малейшее любопытство. А я думал только о том, как бы повежливее отказаться от второй чашки чая.
      А дедушки, прадедушки? Один сидит на фотографии в каком-то теплом халате, в кресле, в саду, бородатый, скучный... Другой в генеральском мундире, с Анной на шее (уплыла в Торгсин) и уланской, что ли, каской в правой руке. Антон фон-Эрн, бабушкин отец, швед по националь-ности (очевидно, из Финляндии), генерал-майор. Смотрю сейчас на него, такого солидного, важного, и думаю - а с кем ты воевал, прадедушка, как и кому проигрывал в карты? - а тогда, в детстве, только стеснялся, что у меня такой предок, царский генерал...
      Прабабушки? Луиза и Валерия Францевны Флориани. Обе итальянки. Из Венеции. Каким ветром зaнесло их в Россию? Обе красивые, в черных кружевах - ну и Бог с ними... И еще много, много было в альбомах разных господ в стоячих воротничках и лам в турнюрах и всяческих наколках. Альбомы показывались друзьям, те с интересом расспрашивали кто да кто, мне же это всё было, как теперь говорят, "до лампочки".
      Пробел по части родословной заполнил в какой-то степени всё тот же дядя Коля. Сообщил даже, что род Мотовиловых ведет свое начало от каких-то Кобыл, от которых другой ветвью пошли и Романовы.
      (Между прочим, прочитав записные книжки Анны Ахматовой - издание библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, - я с гордостью обнаружил, что мы находимся с ней в некоем дальнем родстве. Ее бабушка по материнской линии была Мотовиловой, сестрой отца Николая Мотовилова, того самого, в халате, бородатого, скучного.)
      С дядей Колей я уже раньше встречался. Он специально приезжал в Париж, когда я был там в 1962 году. Пригласил даже в ресторан, датский, на Елисейских полях ("очень неплохо кормят и недорого"), и мы распили с ним там замороженную в куске льда бутылочку водки.
      В прошлом эсер. Левый. Принимал участие в московском восстании специально ездил из Швейцарии. Вернувшись невредимым назад, на революцию, насколько я понял, наплевал и занялся геологией. Впрочем, кажется, занялся ею еще до революции... Увидел Монблан - влюбился в него, и стал Монблан с тех пор делом его жизни. Сколько я себя помню, он всё составлял его карту. Успел ли закончить до своей смерти, так и не знаю...
      И вот в один прекрасный сентябрьский день 1974 года мы с женой ввалились к нему в "холостяцкую" квартиру со всеми своими киевскими чемоданами. Третий наш спутник, мохнатая, глаз не видно, Джулька летела в это время в Париж, с друзьями, встретившими нас в Цюрихе. Последняя дядина телеграмма в Киев была категорична - "собака абсолютно исключается точка".
      Сам он - волосы до плеч, глаза-колючки, брови почище брежневских оказался добрым, подвижным и весьма словоохотливым - чуть-чуть не сказал "стариком", - нет, не годится, скажем лучше профессором. А поговорить не прочь был... За свои 93 года кое-что да повидал.
      Беседы наши - в основном на кухне - проходили не всегда мирно. Монблан Монбланом, но эсеровский, бунтарский дух в нем не выветрился - за чашкой кофе с подсушенным хлебом он весьма темпераментно развивал свои политические идеи.
      В основном поносил Америку. И такая она, и сякая, и погода стала неустойчива опять-таки из-за них - авионы (!) тоже они придумали, да-да, не смейся, слишком много всего сейчас в воздухе...
      Как ни странно, но к Советскому Союзу, несмотря на свое эсерство, относился весьма терпимо. Более того, хвалил (война, война!) - и тут-то начинались схватки боевые...
      - Ну, как ты не понимаешь, Вика, что ваша страна...
      - Что наша страна?
      - Что, что? Из отсталой и полуграмотной...
      - Стала передовой и грамотной?
      - Да, грамотной!
      - И передовой?
      - Ну, не во всех областях, но в некоторых...
      - Космических? Сам говорил, что всё в воздухе смешалось...
      - Ну, говорил, говорил... Но я не о космосе, я о культуре...
      Тут я начинал хохотать.
      - Ну чего, что ты хохочешь? Ни в какой стране тиражи книг не доходят до таких размеров, как в вашей.
      - Каких книг? Брежневских докладов?
      - Не только брежневских. Недавно я вот в вашей "Литературной газете" читал, там приводились цифры тиражей классики.
      - А "Правду" ты не читаешь, дядя Коля?
      Дядя начинал кипятиться, краснеть.
      - Брось этот дурацкий тон. Поверь мне, не будь у вас в стране КГБ...
      Я не выдерживал.
      - Дядя Коля, дорогой мой, жаль, что меня из партии исключили, а то дал бы тебе рекомендацию.
      Тут он начинал топать ногами.
      - Дурак! Дурак! Дурак!
      Всё в конце концов кончалось мирно, мы допивали свой кофе и отправлялись куда-нибудь на прогулку. Но не поддразнивать милого моего эсера я не мог - покупал свою любимую "Правду" в соседнем киоске и по вечерам, развернув, пытался читать вслух.
      - Нет, нет, этого мне не надо. Газеты ваши я не люблю. А вот "Новый мир"...
      - А где он? А? - не выдерживал я, и начиналась новая баталия.
      Совсем недавно я опять вспомнил дядю Колю, слушая по телевидению беседу главного редактора "Правды" с итальянскими журналистами.
      "Правда" - моя слабость (все надо мной смеются), поэтому пройти мимо этого эпизода никак не могу.
      Дело было в Милане. А беседа в Москве. Началось всё с того, что показали, как Виктор Григорьевич Афанасьев выходит из своего дома ("квартира 55 кв. метров" - сообщил комментатор), сел в длинную машину ("не собственная, редакционная") и оказался, наконец, в собственном кабинете. Но не за столом, где он привык чувствовать себя хозяином, а почему-то на вращающемся кресле посреди кабинета.
      Бедняжка, даже мне его стало жалко. Под обстрелом прожекторов, кинокамер и трех журналистов он так беспомощно крутился на своем кресле то туда, то сюда, и ноги в светлых, некрасивых туфлях носками внутрь, и локти прижаты, и глаза бегают, и улыбка робкая - как на угольях. А бородатые, элегантные итальянцы, нога за ногу, раскинулись в креслах, задают вопросы.
      Скажу прямо - не те вопросы. Слишком общие, слишком привычные. Почему нет свободы, почему евреев туго выпускаете, ну и т. д., в том же духе... На них и ответить прожженному журналисту не так уж трудно. Александр Борисович Чаковский, например, не так давно в такой же беседе с парижскими журналистами на первый вопрос не так уж ловко, не так уж тонко, даже не умно, но все-таки как-то ответил. Растягивая свой ответ как можно дольше, не переставая сиять неплохими вставными зубами, он сравнивал буржуазную свободу со свободой подыматься на верхушку Эйфелевой башни, когда не работают лифты... Ответил и победоносно улыбнулся - съели? Беседа, правда, кончилась печально. Подводя итоги, один из журналистов, кажется, редактор журнала "Point", развел руками и грустно, а не торжествующе, как А. Б., улыбнулся и сказал: "Диалог, увы, не получился. Вступать с вами в спор, как видно, не имеет никакого смысла. Что ж, остается только торговать..."
      Итальянские мои журналисты, в общем-то, тоже оказались не на высоте. Виктор Григорье-вич под конец даже немного воспрял духом. Городил чепуху любимая народном газета, самая деликатная из всех (да-да, так и сказал!), никого никогда не обижает, передовицы пишутся лучшими журналистами страны но, в общем, как-то все-таки выкрутился и под конец, как положено, поблагодарил итальянскую прессу и телевидение за внимание и, облегченно вздохнув, уставился куда-то в одну точку, поверх голов своих гостей.
      Выкрутился! А можно было бы и пригвоздить. Меня не пригласили, я б уж справился. (На следующий день в миланской "Il Giornale" я попытался дело это как-то исправить.) Вопросы надо задавать не общие, а конкретные, ответу не поддающиеся. Новой конституцией и вмешате-льством во внутренние дела суверенного государства не отделаешься. Почему врете? Почему зверский террористический акт палестинцев, стоивший 37 жизней и 57 раненых, преподносите как бой между патриотами и регулярной израильской армией, в результате которого сгорел автобус? Почему ни слова о том, как Корвалан оказался на свободе? Почему Буковский - поджигатель войны? ("Вчера президент Картер принял в Белом доме поджигателя войны, уголовного преступника Буковского" - "Правда".) Кто и по чьему приказу убил двух пассажи-ров южнокорейского самолета, "нарушившего советское воздушное пространство"? Почему вы так деликатно все эти довольно существенные вопросы обходите? Почему обманываете своего читателя? За это он, думаете, вас и любит, что не тревожите его "дешевыми сенсациями" и радуете передовицами, написанными лучшими журналистами страны? Как на всё это отвечать, крутясь на своем стульчике?
      Эх, зря не пригласили меня итальянцы. Наклеил бы я бородку, надел бы темные очки, и заерзал бы у меня мой тезка, как карась на сковородке...
      Ну, вот и отвел душу...
      Вернемся же в Лозанну.
      Итак, дядя Коля делал карту Монблана. Взбирался на него (может, и не до самой вершины), спускался вниз, ездил в Париж к своему топографу, опять взбирался, и опять спускался, и всё сокрушался, что я не сопутствую ему в этих прогулках (хватит с меня Эльбруса - умный гору обойдет!). Но, кроме того, был он великим специалистом по туннелям, ледникам и плотинам, за что Франция наградила его "Почетным Легионом" - по-моему, за туннель под Монбланом. Как-то я даже попросил его надеть этот орден и вместе снялись с ним на балконе.
      В мае прошлого года дядя Коля умер. В возрасте 96 лет. В последний раз я его видел в больнице, незадолго до смерти. ("И чего это они меня сюда заперли. Вечно доктора что-нибудь придумают".) Такой же живой, но несколько менее подвижный, сидел в пижамке за столиком, перебирал какие-то книги. Кажется, уже больше перебирал, чем читал. На прощание сказал, что у него много еще есть о чем со мной поговорить. Увы, не вышло...
      Ушел дядя Коля и вместе с ним всё прошлое моей семьи. Только письма остались, к которым боюсь пока прикасаться...
      9
      Как видим, дядя Коля капитализм осуждал. Хоть и в прошлом, но всё же эсер, что поделаешь. Мама же моя, человек того же поколения, - эту общественную формацию, в которой прожила если не большую, то, во всяком случае, значительную часть своей жизни, не осуждала. Впрочем, как и противоположную - если советскую власть можно считать социалис-тической. За исключением разве что отдельных ее представителей, как то: маршала Жукова и Хрущева, которые отважились поднять руку на ее сына (первый запретил фильм "Солдаты", второй позволил себе выступить с критикой такой интересной и правдивой, по мнению матери, книги).
      Ну, а сын? Что он может по поводу всего этого сказать? В частности, о капитализме?
      Не будучи ни философом, ни экономистом, ни социологом, ни даже политиком (хотя с детства мы только политикой и живем), он, не углубляясь в теорию, в которой не очень-то силен, попытаться разобраться только в одном - можно ли жить при капитализме не только под мостом и не только в очереди за пособием?
      Учесть надо еще и то, что рассказ будет вестись от имени человека, тридцать лет пробыв-шего в рядах коммунистической партии и ставшего ренегатом, - а посему отнестись к прочитанному рекомендуется с определенной настороженностью.
      Лет до десяти автор этих строк был монархистом, белогвардейцем (по возрасту мог только болеть за них) и убеждений крайне религиозных. (К слову сказать, единственный во всей семье, к монархии и Белой гвардии относившейся весьма скептически и отнюдь не религиозной.) В виде протеста по отношению к существующей системе бегал по городу с карандашиком в кармане, приписывая "Ъ" на всех театральных афишах, а дома рисовал карикатуры на Ленина и Троцкого, заколачивающих в гроб Россию... И вдруг в тринадцать лет перелом - вернулся как-то домой с отмороженными ушами хоронил на Крещатике Ленина - а на следующий день, к великому изумлению родителей, повесил на стенку в столовой громадный портрет вождя. Даже конверты (и тогда любил переписываться) старательно обвел черной траурной рамкой, насмерть перепугав своих корреспондентов.
      Как видим, во взглядах молодой человек не очень-то был устойчив.
      Дальше шло более или менее нормально. Рос советским отроком, юношей, что-то понимал, чего-то нет. Гордился челюскинцами и папанинцами, великими перелетами, защитниками Мадрида (об этом ниже), лучшим в мире метро, МХАТом, даже излишне казавшимся официаль-ным Маяковским (слушал его однажды - покорил рост, голос, покоробила развязность). В институтские годы старательно искал образ советской архитектуры, самой демократичной, человечной...
      Тридцать седьмые годы прошли не то что мимо, но в общем-то не задев никого из семьи (если не считать дяди Сережи, дальнего, очень богатого и жадного миргородского родственника-врача, которого никто особенно не любил, очевидно, за скупость).
      Почему никого из нашей семьи не тронули? Вот что кажется странным. Основания, как будто, были: и "бывшие", и дворяне, и родственники за границей, и всю жизнь переписка, даже посылки и деньги на Торгсин. Бабушка дважды ездила к своей дочери в Лозанну, правда, до посадок еще, в двадцатых годах... Активная, правдолюбивая тетка бушевала по поводу всех несправедливостей (и первых посадок в том числе), писала письма в ЦК, Крупской, Бонч-Бруевичу. И вот, никаких репрессий, пальцем не тронули.
      Сейчас, много лет спустя, мне пришла в голову мысль: а не потому ли не трогали, что в уплотненной нашей квартире в одной из комнат всегда жили... чекисты? Сначала семья Уваро-вых, потом Кушниров, последними, до самой войны, Сидельниковы - он сотрудник милиции. Чекисты чекистами, но мама всех их лечила - от простуды, гриппа, поносов, а бабушку, хоть и из Смольного и вроде помещицу, не любить просто нельзя было - любили и чекисты. Другого объяснения не нахожу. Годы-то были страшноватенькие...
      Но вот прошла война, бывший монархист и белогвардеец стал членом партии, начал писать, вырвался в первую или во вторую там десятку и... Теперь вот, Париж. Через месяц минет четыре года...
      А за спиной больше шестидесяти въевшейся во все поры советской жизни. Сравнивать есть с чем.
      Но смотри же - слышу голоса - будь честен и объективен. Пусть старые накопившиеся обиды не заслонят чего-то главного, существенного. Или, наоборот, каких-то деталей, из которых-то и лепится главное.
      Попытаюсь...
      Что, в конце концов, нужно человеку? Быть сытым (иногда и пьяным, добавим мы, но не злоупотребляя), иметь работу (желательно хорошо оплачиваемую) и быть свободным.
      Начнем с первого, самого банального.
      Что больше всего поражает человека, приехавшего из зрелой, как теперь принято говорить, формации в дряхлую? Обилие! Всего! Мяса, яиц, помидоров, фруктов, автомобилей, бриллиан-тов, гвоздей, кафе, газет, книг, всех, в невероятных количествах и сногсшибательного разнообра-зия, видов алкоголя...
      Ну, а секс, порнография, нездоровый эротизм? - обязательнейший из вопросов. Есть! В Париже побольше, в Женеве поменьше. Но, как ни странно, кинотеатры, где демонстрируются порнофильмы, на три четверти пусты, стриптизы посещают в основном туристы, а наш одиннадцатилетний Вадик (бабушка, когда мы проезжаем Пигаль, лихорадочно хватает его за плечо "посмотри, какая красивая спортивная машина!") даже головы не поворачивает в сторону этих прекрасных цыпочек и саженных реклам с обнаженными дамами. А может, хитрит, негодяй?
      Итак, обилие... Но это ж и есть мир потребления - слышу. Согласен. Возражение принимаю. Копнем глубже.
      Нарисуем себе такую картину. Вы выходите, допустим, из дома Жолтовского на Смоленской площади, подходите к газетному киоску возле входа в метро и, отложив в сторону "Огонек", берете "Пари-матч" с фотографией Кристин Онассис и Сергея Каузова на обложке. Потом заходите в стекляшку "Олень" возле площади Восстания и с приятелем, не понижая голоса, листая журнал, обсуждаете детали этого не совсем банального брака.
      На это мне умный, побывавший за границей и в меру критически настроенный советский интеллигент ответит:
      - Виктор Платонович, это не вполне дозволенный прием. Не скоро еще житель дома Жолтовского сможет позволить себе такую роскошь, но поскольку, как пример, вы привели "Пари-Матч", а он у вас в руках, давайте полистаем его. Ну, что в нем? Свадьба Каролины Монакской - двадцать фотографий. Текст - в основном, кто во что одет, чем угощали, кто присутствовал из высшего света... Дальше. Чем развлекается на курорте предполагаемая невеста Чарльза, принца Уэлльского? Последние увлечения Элизабет Тэйлор или Жаклин Кеннеди... А "Иси-Пари"? Там уж просто кто с кем и, главное, как живет желательно про коронованных особ и кинозвезд... Не оглупление ли это? Причем массовое? У этих журналов самые большие тиражи...
      Что ж, признаюсь, я сам их читаю. Стал ли я от этого глупее, не мне судить - возможно. Но наряду с массовым оглуплением нет во Франции человека, который не читал бы (или не говорил бы, что читал, что тоже показательно) "ГУЛаг", книга Л. Плюща на французском языке вышла уже третьим тиражом, множество французов читали уже и Зиновьева...
      К слову, о Солженицыне. Три сценки.
      Одна в поезде Дувр-Лондон. Я впервые в Англии. И первый англичанин, которого я спокой-но мог рассмотреть, усевшись в вагоне после сутолоки на пароходе Кале-Дувр, держал в руках и читал "Август четырнадцатого".
      Вторая - проверка паспортов на лондонском аэродроме Хитроу. Молодой человек, впервые столкнувшийся с советским паспортом (тогда у меня еще был серпастый-молоткастый), пока кто-то где-то его проверял, завел со мной разговор о литературе. И выяснилось, что он не только "ГУЛаг" читал, но и "Ивана Денисовича" и "Матренин двор". Вот так-то...
      И третий случай. Брюгге. Бельгия. Антикварная лавочка. Вещи - всякие там подсвечники и пистолеты - разложены на тротуаре. Рядом в кресле молоденькая девушка. В руках "ГУЛаг". (Она встала, куда-то пошла, положила книгу рядом, и я увидел обложку.) Это было утром. Вече-ром я опять проходил мимо - она всё так же сидела, склонившись над книгой, уже кончала.
      Мое сердце радовалось.
      Так что не только "Пари-Матчи" и "Иси-Пари"... Хотя именно в "Пари-Матч" была напеча-тана фотография матери Щаранского у здания суда сидит на каком-то ящичке, седенькая, в очках, что-то читает, а в трех шагах загородка, милиция, с любопытством, тупо разглядывают.
      Пойдем дальше, оставив позади обилие и прессу, упоминание о которых считается не вполне дозволенным приемом.
      В ящике письменного стола у меня лежит маленькая серенькая книжечка с моей фотографи-ей, именуемая "Титр де вояж". Если я хочу поехать в Италию, Швейцарию, Англию или Германию, я кладу ее в боковой карман, сажусь в поезд, самолет или машину и еду в Лондон, Женеву, Рим. На границе, как правило, никто этой книжечкой не интересуется (если ты едешь машиной - на других видах транспорта задерживают не больше, чем на три-четыре секунды). Правда, в некоторые страны, как то Австрия, Испания, Португалия, для нас, изгнанников, требуется виза. Получение ее отнимает не больше часа времени. И мы уже ворчим - идти еще надо, стоять в очереди...
      Свобода передвижения! Боже, какое это счастье!.. В прошлом году в Афинах, на Акрополе, чертыхаясь из-за обилия туристов - из-за потных, почему-то в большинстве своем японских спин и грандиозных, на голову выше своих хозяев рюкзаков ФРГшных студентов с трудом можно было разглядеть колонны Парфенона, - я с грустью слушал иностранную речь и ни разу не услышал русского слова... В Париже его все-таки иногда можно услышать, в основном, правда, в магазине "Тати", там самые дешевые колготки и лифчики... А в этом году, исколесив чуть ли не половину испанских дорог на машине, мы видели на багажниках обгонявших нас машин только "F", "В", "D", "GB", "NL", "Н" - француз, бельгиец, немец (западный), англичанин, голландец, швейцарец, даже если это была "Лада".
      А Пласа-Майор в Мадриде? Самый живой, веселый, кипящий, интернациональный уголок Европы. Гитары, песни, хохот, что-то поют, танцуют... И опять эти японцы - рядом с нами человек двадцать расселись, и все с фотоаппаратами, и не лень им и денег хватает, чтоб пол-земного шара пролететь и именно здесь веселиться - и какие-то бронзовые, курчавые эквадорцы или перуанцы, и хоть бы родной матючок где-нибудь прозвучал... Нет! (Кажется, я заполнил этот пробел.)
      Но мы увлеклись. Увлеклись, так сказать, активом капитализма. Поговорим же о язвах. Как ни как, всё же инфляция, безработица, расизм, борьба за существование... С детства учили.
      Начнем с последнего.
      Когда меня спрашивают, что мне больше всего не нравится в капиталистическом мире, я, рискуя быть проклятым всеми левонастроенными интеллигентами, отвечаю - забастовки! Да - забастовки! И не краснею.
      Я вполне разделяю точку зрения В. Буковского, который где-то сказал: "Если говорить о солидарности, то я понимаю ее так: рабочие некоего немецкого, допустим, завода, которые изготовляют, например, трубы по заказу Советского Союза, прекращают работу в знак протеста против преследований в Советском Союзе. Освободите Кузнецова, или Щаранского, или Гинзбурга, тогда и трубы получите. Вот это солидарность!"
      Вижу улыбку, а то и сдвинутые брови... Рабочие борются за свои права, это их неотъемлемое право, это и есть демократия. Заступаться за Щаранского и Кузнецова дело, конечно, хорошее, но свой желудок все-таки ближе.
      Вот о желудке-то и пойдет речь.
      В конце июля этого года работники французских аэропортов, так называемые aiguilleurs du ciel, "небесные стрелочники" - диспетчеры и контролеры, объявили забастовку. Одно из основных требований - повышение зарплаты. Законно? Законно. Должен только кое-что разъяснить. Профессор Сорбонны, к примеру, получает 6-7 тысяч франков в месяц. Стрелочник - 8 тысяч! В переводе на советские деньги - по официальному курсу, т. е. более чем заниженному, - это около 1350 рублей. Много ли вы знаете людей, зарабатывающих столько в Советском Союзе? И можно ли кое-как свести концы с концами и заполнить желудок на этот заработок? Даже при росте цен?
      И вот аэродромы бастуют. И это в самый напряженный период - начало каникул. Во Франции август - месяц каникул. Париж пустеет. До 15 миллионов французов - 30-го, 31-го, 1-го, 2-го - рвутся, как безумные, на юг. На дорогах пробки длиною в несколько километров, вводятся дополнительные поезда, на аэродромах не протолкнешься. И в эти-то дни стрелочники и выключились, парализовав не только свои аэродромы, но и всех соседних стран: Париж - главный европейский перекресток. Короче, более полумиллиона пассажиров в Париже, Лондоне, Брюсселе, Франкфурте, Барселоне что-то около недели провалялись на своих рюкзаках и чемоданах, в ожидании рейсов, которые - забастовка была greve du zele - "по всем правилам" - не отменялись, а откладывались - от одного часа до нескольких суток...
      Фотографии в парижских газетах напомнили мне московские станции метро, превращенные во время войны в бомбоубежища.
      Я спрашиваю - кому в данном случае надо сочувствовать: стрелочнику или пассажиру, на которого стрелочнику с высоты своего неба глубоко наплевать? А ведь кто-то, может, и не отдыхать, а к умирающему летит. И вот никто кроме пассажиров, но и те больше с голоду, рестораны не управлялись - ни в одной газете не возмутился. Борются за свои права!
      За свои! За право купить новую машину (эта прошла уже свои 70 тысяч), или яхту (дети подросли, не отстают), да и вообще Жан-Пьеру надо уже подыскивать квартиру, что-то долго он с этой красоткой гуляет... Разве тут до Кузнецова или Щаранского? А то, что в прошлую, года два тому назад, подобную забастовку из-за неразберих разбился самолет и были жертвы - что ж, выразили соболезнование родственникам. Короче - и на это наплевать.
      И профсоюзы - синдикаты, как они во Франции называются, - на защите этих прав. И не мне - приголубленному эмигранту - в эти дела вмешиваться. Да я и не вмешиваюсь. Только удивляюсь. И тому, кстати, что руководители синдикатов, как ни в чем не бывало, принимают у себя деятелей советских профсоюзов и сами ездят в Москву, зная, всё зная о нашей борьбе за свои права. И о Новочеркасске тоже.
      Демократия, ничего не поделаешь...
      И всё же ничего лучшего, будь она трижды гнилой, не найдешь. Просто другого выбора нет. С одной стороны, Советский Союз с беспардонной своей наглостью, со своими ракетами, и передравшиеся между собой Китай, Камбоджи и Вьетнамы, с другой - поддающийся, увы, шантажу, так называемый свободный мир. А между ними "неприсоединившиеся", тоже свара - Египет на Кубу, Кадафи на Египет, Сирия на Ливан, Ирак вообще непонятно против и за кого, за террористов. Есть еще Пиночет и Видела, предмет всеобщей ненависти (лицезрел я не телеэкране и того, и другого, особой симпатии не вызывают. Видела со своей хунтой, довольно долго ожидавший после последнего матча с Голландией этих самых голландцев, так и не пришедших, чем-то очень напомнил мне стоящих на мавзолее наших руководителей - та же невозмутимость на лицах, граничащая с тупостью, ни признака улыбки - что-то есть общее у всех диктаторов).