Очки Блинков-младший заметил сразу – они завалились за доску. И папа их заметил бы, ЕСЛИ БЫ ПРИВСТАЛ. Мороз пробрался за пазуху и ледяной лапой сжал сердце. Блинков-младший смотрел на папины ноги, зачем-то укутанные курткой. Настоящая полярная куртка была у папы: пуховая, ярко-оранжевая, чтобы далеко видеть ее на снегу. На веселой апельсиновой ткани слабо различался кровавый отпечаток ладони…
Подъехала Ирка и спросила:
– Олег Николаевич, у вас вывих?
– Немного хуже, – не поднимая глаз, ответил старший Блинков.
Глава III
Операция в яме
Даю вводную, как говорят офицеры на военных учениях. Вам четырнадцать лет. Вы находитесь неизвестно где. На дне мерзлой ямы с отвесными стенками лежит самый родной вам человек (есть еще мама, но сейчас неподходящий момент, чтобы выяснять дурацкий вопрос: «Ты кого больше любишь?»). Темнеет и морозеет, то есть замораживает. А вокруг – ни души, если не считать Ирку, которая уже кривит губы и готова разреветься. Ваши действия?
У кого как, а у Блинкова-младшего сразу возник план. Первым делом он сказал Ирке:
– Не реветь! Без тебя тошно.
Вторым делом сбросил папе тюк со спальниками.
На этом первая часть плана была завершена, а вторую Блинков-младший не успел придумать.
– Пап, что делать-то? – спросил он.
– В город идти, – удивился вопросу папа, посмотрел снизу вверх и понял: – Ты не видишь?
Блинков-младший помотал головой.
– Он же рядом, – убитым голосом сказал папа. – Чуть больше километра до города… А солнце видишь?
– Минут пять назад еще видел.
Папа стал молча распаковывать тюк со спальниками. Говорить было не о чем.
Чуть больше километра до города, но – в какую сторону? По такой погоде можно блуждать часами и замерзнуть в ста шагах от ближайшего дома.
– Собирайте все, что горит, только не отходите далеко, – решил папа. – А как замерзнете, спускайтесь ко мне. Здесь хоть ветра нет.
– А мы потом вылезем? – засомневалась Ирка.
Блинков-младший без разговоров побросал в яму рюкзаки и чемодан. Выбраться – не проблема. И папу можно вытащить хоть сейчас: сцепить две лыжные палки, и он бы подтянулся на руках. Проблема в том, куда потом идти.
Они с Иркой обломали весь камыш вокруг ямы. Ирка придумала воткнуть в снег лыжу и отходить, отходить, пока ее не станет плохо видно, потом воткнуть вторую. Лыжи были маяками, чтобы отойти подальше от ямы, не рискуя заблудиться в пурге.
Сухие промерзшие камышины ломались, как спички. Блинков-младший с Иркой много набрали, но что какое камыш? Трава, сено. Полыхнет и сгорит; теплый воздух улетит кверху, как ему положено по законам физики, а всю земную атмосферу не натопишь.
– У меня уже пальцы не гнутся, – пожаловалась Ирка. – Пошли к Олегу Николаевичу.
Вернулись к яме. Блинков-младший спрыгнул и подставил Ирке спину. Она сползла, цепляясь за край ямы. Когда ее подошвы коснулись Митькиных плеч, голова еще торчала над краем.
– Так и вылезать будем, – сказал Блинков-младший. – А ты боялась.
– Ничего я не боялась… Опускай.
Блинков-младший присел, и она спрыгнула, напоследок даванув по мякоти твердыми каблуками.
Папа, хоть и с больной ногой, успел похозяйничать: сделал подстилку из камыша и, сняв кольца с трех лыжных палок, глубоко вбил их в стены ямы, а рукоятки связал ремешками. Получился скелет палатки. Блинков-младший натянул на него Иркин спальник – он расстегивался и становился как одеяло. Стряхнул успевший нападать на подстилку колючий снег, и под навесом стало совсем хорошо. Папа бросил ему свой огромный экспедиционный нож.
– Митек, вырой ямку, разведи костер.
– Ямку-то зачем? Этой недостаточно? – спросила Ирка, влезая под навес и тесня Блинкова-младшего.
– Сухой рогоз – как порох. А мы на нем сидим, да вы еще вон сколько накидали. Чуть огонь колыхнется, и мы сгорим, – объяснил папа. – А костер в ямке ничего не подожжет, если подбрасывать понемногу.
– Может, ну его совсем? – испугалась Ирка.
Папа сказал:
– Мне нужен кипяток.
– У нас чай остался.
– Мне нужен кипяток, живой, – терпеливо повторил папа. – Давай-ка, Ира, хозяйничай. У меня тут в рюкзаке консервы. И белье сухое приготовь мне и себе.
– Переодеваться?! Не буду! – стала отказываться Ирка. – Мне и подумать-то страшно: на морозе да еще и при Митьке!
– Залезешь в спальник и переоденешься, – отрезал папа. – Какие шутки, можешь насмерть замерзнуть!
Блинков-младший тем временем проковыривал ножом ямку. Странная там была земля: насквозь промерзшая, но не прочная, а ломкая, как вафля. Местами в ней попадались линзочки хрупкого льда, пронизанные тонкими корнями. Скоро Блинков-младший углубился на длину лезвия.
– Быстро копаешь, – удивился папа и растер в пальцах мерзлый ком земли. Земля была бурой, похожей на гнилую щепку. – Торф. Мы на болоте, ребята.
– Разведем костер, и он загорится, – заосторожничала Ирка.
– Да нет, мокрый же торф, – сказал папа, – Он скорее зальет костер, чем сам загорится. Здесь летом не пройдешь, самая трясина. И сейчас-то странно, что эту яму не затянуло жижей. Здесь метра три. Земля в Подмосковье не промерзает на такую глубину.
– Думаешь, ее зимой рыли? – спросил Блинков-младший.
– Именно зимой. И недавно. Когда я упал, снежку было на полпальца. Это потом начало ветром кидать… Скорее всего, эту яму рыли понемногу: выкопают полметра, подождут, пока глубже промерзнет, потом опять копают. Только вот зачем?
Ирка рылась в рюкзаке. Доставала консервы и объявляла:
– Оливки с анчоусами. Перцы жгучие. Ветчина деликатесная. А хлеба нет. Самая походная еда.
– Мы же в гости ехали, а не в поход, – развел руками папа. – Это закуска, а не еда. Я думал, что мы с Виталием Романовичем выпьем по махонькой.
– Ага, и водка имеется. Особенно сейчас это своевременно: выпить и хором спеть «В той степи глухой замерзал ямщик», – с вредным видом заявила Ирка.
– Не ехидничай, Иа-Иа, – сказал папа. – Надо будет – выпьем. И вам налью по чуть-чуть. Мы сейчас не живем, а выживаем… Поищи там в кармане зажигалку.
– В каком? – спросила Ирка.
– Безразлично.
Иа-Иа было Иркино детское прозвище. Она никому не позволяла так себя называть. Блинков-младший подумал, что если бы он сказал «Иа-Иа», то получил бы по шее, а папе – ничего, папе можно.
Ирка зашарила по рюкзачным карманам.
– Здесь зажигалка. И здесь. Зачем столько, Олег Николаевич?
– В рюкзаке должно быть три независимых источника огня, – механически ответил папа. – Давайте-ка, ребята, ускорим темпы, а то мне что-то плохо.
Вот это да! Ни Блинков-младший, ни тем более Ирка никогда не слышали от папы таких слов. Даже когда он однажды разбился на вертолете и сутки пробирался по джунглям со сломанной ногой! Потом они встретили его, закованного в гипс по шею, как рыцарь в доспехи, потому что ребра у папы тоже были переломаны… Ну да что вспоминать? Восьмиклассники стали порхать, как бабочки.
Под папиным руководством Блинков-младший перелил оливки из банки в полиэтиленовый пакет, банку набил снегом и стал растапливать его на костерке. Камышинки прогорали мгновенно. Ирка вспомнила, что на дне ямы были какие-то доски, и раскопала одну из-под снега. Доска была совсем гнилая. Ирка легко разломала ее руками. Гнилушки не горели, а тлели, но все же давали ровный жар.
Когда вода вскипела, папа велел положить в нее бритву. Вообще-то он брился электрической, а в рюкзаке носил опасную, похожую на складной нож с обломанным кончиком. Это была бритва для экспедиций, где нет электричества и магазинов, в которых продавались бы лезвия для станочков. Когда Митек бросил ее в банку с кипящей водой, у него опять холодно сжало сердце. Кровавый отпечаток ладони на папиной куртке так и лез в глаза. Папа заметил его взгляд и прикрыл отпечаток рукой.
– Чуть не забыл, – сказал он и сам отправил в кипяток пробку с воткнутыми в нее швейными иголками. Иголок было три; заранее вдетые в них нитки – черная, белая и зеленая – обмотаны вокруг пробки.
Пробка прыгала в кипящей воде. Блинков-младший ждал, что сейчас папа покажет что-то какое, что раньше не хотел показывать. А папа дотянулся до рюкзака, достал бутылку водки и, лихо свернув ей пробку, отпил из горла.
– Оливку дай, – сказал он, утираясь рукой.
Ирка протянула ему раскрытый пакет с оливками. Глаза у нее стали по блюдцу, рот сам собой разинулся. Старший Блинков почти не пил, ему и без этого было интересно жить.
– Для обезболивания, – объяснил папа, закинул оливку в рот и крякнул. – Ну-с, приступим, помолясь.
И он откинул куртку с ног.
В левой пониже колена торчала здоровенная железяка. Ржавая, острая, изогнутая. Железяка насквозь пробила папе икру. От острия она расширялась и заканчивалась чем-то вроде большой катушки с затянутым ржавчиной отверстием.
Папа двумя руками взял раненую ногу и как чужую переложил ее к ямке с костром. Со штанины посыпались бусинки замерзшей крови. Выше колена нога была перетянута оторванным от рубашки рукавом.
– Режь, – сказал он Блинкову-младшему. – Штанину режь. Да не бритвой, а ножом!
Блинков-младший обтер об колено нож, которым копал ямку, и стал надпарывать шов на штанине.
– Решительней, – поторопил папа. – Воткнул и вспорол.
Не сводя глаз с ржавой железяки, Блинков-младший оттянул штанину, вонзил нож и полоснул.
– Молодец! Теперь с другой стороны… Отрежь половинки – мешать будут, – командовал папа. Когда Блинков-младший отхватил ножом лохмотья штанины, он откинулся на спину и спокойным голосом приказал: – А теперь ты это вынешь. Смелее, Митек. Если потеряю сознание, все равно тащи. Потом похлопаешь меня по щекам, это вызывает прилив крови к голове.
Ирка отвернулась и зажала уши руками.
– Давай, единственный сын, – сказал старший Блинков. – Ждать нельзя, а то я без ноги останусь.
Блинков-младший схватился за железяку и дернул. Он действовал левой, потому что был левша, а правой упирался в папину ногу. И вот под этой правой хрупнуло, а потом железяка пошла легко.
– Отлично! – совсем не изменившимся голосом сказал папа. – Теперь я ослаблю жгут. Крови не бойся. Стакан потерять не страшно, зато она вымоет из раны всю заразу.
Папа развязал рукав рубашки, которым была перетянута нога, и стал смотреть на рану. Кровь ручьями потекла с обеих сторон.
– Все гораздо лучше, чем я думал. Крупные сосуды не повреждены, значит, операция не нужна, – морщась, объявил папа и снова затянул жгут.
– Как ты узнал? – спросил Блинков-младший.
– Ты бы тоже сразу же узнал. Из артерии кровь била бы фонтаном.
– И что тогда?
– Тогда нужно добраться до нее и перевязать ниткой. А так мы просто зашьем. Давай иголки.
Обжигая пальцы, Блинков-младший выловил из горячей воды пробку с иголками. Папа растолок на лезвии ножа таблетку стрептоцида, посыпал рану и начал шить. Оттянет кожу, сделает стежок и завяжет узел. Потом – следующий. По четыре стежка с каждой стороны.
– Ты как Рэмбо, – сказал Блинков-младший. Он перестал бояться.
– Что там Рэмбо, – отмахнулся папа. – Я рядовой сороковой армии генерала Громова. Мы в Афганистане крошили этих рэмб только так. Правда, и они нас тоже.
– Разве американцы там воевали? – удивился Блинков-младший.
– Там воевали наемники со всего света. Как и у нас в Чечне. Страшные люди – наемники. Не потому, что крутые, а потому, что гнилые. Человеку не должно быть все равно, с кем воевать и за что. А они могут сегодня воевать за одних, завтра за других, лишь бы платили.
– А ты-то за что воевал в Афганистане? – спросил Блинков-младший.
– Долго объяснять, – ответил папа. – А если коротко, то не знаю, за что, но воевал вместе со своими. Когда тебе восемнадцать лет, это самое главное: что ты не струсил, не прибавил себе половинку диоптрии, чтобы медкомиссия тебя забраковала по зрению, что ты был со своими ребятами и прикрывал их огнем, а они прикрывали тебя. Я теперь на всю жизнь уверен в себе. Бывают всякие неприятности: обманут, обделят, обидят. А я говорю себе: «В Афганистане легче было, что ли?». И смеюсь над неприятностями.
– У вас все?! – крикнула Ирка. Она так и сидела, отвернувшись и зажав уши руками. А кричала, потому что сама себя плохо слышала.
Блинков-младший оторвал одну ее руку от уха и сказал:
– Все.
Обернувшись, Ирка посмотрела на папину работу и ни к селу ни к городу ляпнула:
– Разноцветными нитками!
– Да, белыми было бы красивей, – признал старший Блинков.
Ирка набралась храбрости и стала обмывать папину окровавленную ногу, макая бумажные салфетки в воду, где кипятились нитки и бритва. Бритву папа выловил, отряхнул и сунул в рюкзак. Там у него было много всякой всячины, которая не вынималась, даже когда папа возвращался из экспедиции и бросал в стирку все вещи. Это и бритва, и три зажигалки, и нож, и зазубренная проволочная пилка, и маленькая аптечка из десятка таблеток, бинта, пластыря и йода.
Йодом рану смазали, бинтом забинтовали. Папа попробовал ходить и сказал, что могло быть и хуже. Главное – он чувствует ногу, пальцы не обморожены.
– Отлично, – повторял он, – отлично! Ну, господа восьмиклассники, давайте устраиваться на ночлег.
– Что вы, Олег Николаевич! Рано еще, семи часов нет, – удивилась Ирка.
– Если рано, включай телевизор, посмотрим… – согласился папа и серьезно добавил: – Наша задача – сберегать силы и тепло.
Сбережение сил и тепла оказалось непростым делом. Над ямой завывал ветер, швыряясь пригоршнями снега. Папа поддерживал костерок из камышин и гнилушек, а Блинков-младший с Иркой, раскрыв над огнем спальник, напустили в него теплого воздуха.
Этот спальник был папин, таежный, с толстой стеганой спиной и капюшоном, похожий на зашитую снизу длинную куртку, только без рукавов. Ирка нырнула в него, застегнулась и стала барахтаться. Она охала, стонала и жаловалась, что ей холодно, холодно-о, холодно-о-о, но все же переоделась в нагретую над костерком футболку. Папа плеснул ей водки на дно колпачка от термоса. Ирка выпила и стала кричать, что ей обожгло весь рот, все горло, все внутренности и… и…
– Тепло, – призналась она. – Счас спою!
Папа растерялся.
– Ира, я тебе капнул двадцать грамм – лечебная доза, с этого захмелеть невозможно!
– Для нас нет ничего невозможного, – ответила Ирка и затянула: – «Я – пленница свобо-оды! Ты – узник светлой тьмы-ы!».
– Теперь твоя очередь, – сказал папа. Он уже достал из рюкзака Митькину рубашку и грел над огнем.
Блинков-младший снял ботинки и штаны в катышках примерзшего снега и юркнул к Ирке в спальник. Ее спина показалась горячей, как печка.
– Ледышка! – закричала Ирка – Об тебя простудиться можно!
Он до упора застегнул молнию на спальнике и стащил с себя свитер и майку. Нагретая папой рубашка была обжигающе горячей.
– А водки ему? – спросила Ирка. – Подпоили девушку, а сами не хочете?
Блинков-младший выпил из протянутого папой колпачка и закусил оливкой, которых терпеть не мог. Водка показалась сначала ледяной, а потом огненной, как расплавленный свинец. Оливка воняла отвратительно, зато жжение сразу стало слабее. Он подумал, что в чем-то взрослые правы: гадость надо закусывать гадостью.
Папа ошибался: с двадцати граммов захмелеть можно, когда пьешь водку в первый раз. Минут пять спустя Блинков-младший полюбил всех на свете. Даже придурков, которые вырыли эту яму, даже Князя и пластмассовую рвоту! Если бы не Князь, не было бы рвоты. Если бы не рвота, папа с Иркой не увлеклись бы его воспитанием и осмотрелись бы, прежде чем выходить из электрички. А если бы не яма, то сейчас они бы скучно пили чай у Виталия Романовича, и не было бы блуждания в метели и этой ранней ночевки на морозе… Только папу жалко.
– Будешь лягаться, выгоню! – сонным голосом предупредила Ирка, хотя Блинков-младший не лягался.
– Намек понял, – ответил он и нырнул в озеро глупого купца Синеносова, к сверкающим на дне сокровищам.
Глава IV
Болотные копатели
Разбудил их папа.
– Подъем, господа восьмиклассники! Волчье солнышко встало.
В широком капюшоне спальника, где помещались обе головы – Иркина и блинковская, – оставалась щелка для вентиляции. «Молния» там не доходила до конца. Блинков-младший посмотрел в эту щелку и увидел печальную луну с ровно откушенным краем. Небо было чистое, звезды дрожали от космического холода.
– Вылезайте, – поторопил их папа. – Через полчаса будем у Виталия Романовича.
Почему-то он говорил полушепотом.
Блинков-младший решительно расстегнул «молнию». Мороз резанул так, что перехватило дыхание. Он спохватился, что лежит в одной рубашке. И ведь не холодно было, пока не раскрылся.
– Закройте форточку, – сонно пробормотала Ирка.
Папа уже протягивал им нагретые над костерком куртки.
– Одевайтесь. Только тихо.
– А в чем дело? – тоже понизила голос Ирка.
– Да ходят наверху какие-то люди. Мне это не нравится: что им нужно ночью на болоте?
– Пиявок выдалбливать. Ломом, – предположила Ирка. – От бронхита и от гриппа и как там еще поется.
Папа успел собрать все вещи, кроме спальника, в котором лежали Блинков-младший с Иркой. Теперь он дырявил ножом новенький вкладыш в спальный мешок, сшитый из простынки специально для каникул.
– Митек, вылезешь первым и посмотришь, что за люди и как их обойти. Я не хочу, чтобы нас видели. Помощь нам не нужна, а на неприятности можно запросто нарваться.
Папа делал маскхалат! Похоже, он серьезно беспокоился.
С Блинкова-младшего слетели остатки сна. Он вылез на мороз, оделся и, присев на рюкзак, с удовольствием обулся в нагретые на огне ботинки. Сказать в классе, что ночевал на морозе в стылой яме, а ноги теплые, как из домашних тапочек – никто не поверит. Все-таки героический у него папа. Пускай дураки дразнят «ботаниками» заучившихся очкариков. Папа – ботаник, очкарик и ученый, но с ним нигде не пропадешь!
– Встань, руки в стороны.
Папа нахлобучил на голову Блинкову-младшему угол вкладыша и стал затягивать только что приделанные веревочные завязки: вокруг запястий, вокруг щиколоток, на животе… Вкладыш – простыня, только с одного конца зашитая колпаком, – превратился в свободный балахон. Спереди в прорехах мелькала синяя Митькина куртка, казавшаяся черной в слабом лунном свете. Но если упасть в снег, балахон ляжет бесформенными складками, прикроет с головы до пят – в двух шагах не разглядишь.
– Вперед, – сказал папа, присел у стенки и сложил замком руки.
Блинков-младший встал на них, как на ступеньку, папа выпрямился, подкинул его, и – раз! – Митек уже лежал на краю ямы.
Исторический город Боровок был совсем близко. Блинков-младший различал кресты аккуратной, как игрушка, церковки на крутом берегу. За ней вдоль обрыва тянулись какие-то развалины – похоже, руины древней крепости. По пустынной улице проехала машина. Вот и отлогий спуск к реке, сделанный еще наполеоновскими саперами, а сама река… Реки, считай, нет – обмелела. Мост есть, хотя и недостроенный: голые балки без настила. Он тянется далеко над низким болотистым берегом, но под ним – камыши, камыши, камыши почти до самой горы. Между камышами и высоким берегом – узенькая полоска чистого льда. Похоже, это и есть река Боровка, без малого двести лет назад остановившая армию Наполеона. Так, а что с нашей стороны? Где эти ночные гуляки по болоту?
Блинков-младший огляделся и поначалу не увидел ничего подозрительного. В голубых снегах четко выделялись заросли камышей, слишком редкие, чтобы в них мог спрятаться человек. Вдалеке, на пригорке, темнел густой лес, который они сегодня прошли по пути с безымянной платформы. Черные ели сливались с черным небом. На километры вокруг все замерло, как нарисованное. Хоть бы ветер колыхнул камыши – нет…
Таинственные любители ночных прогулок по болоту успели уйти. Если только не затаились, укрывшись маскхалатами, как Блинков-младший.
И вдруг он заметил промельк света. Еще. Еще! Свет ритмично мелькал из-под земли, как будто там копали яму, подсвечивая себе налобным фонариком вроде шахтерского. Нет, почему «как будто»?!
Мороза Блинков-младший не чувствовал. Он встал и прошел вперед шагов двадцать. Подходить ближе было опасно: рано или поздно болотные копатели вылезут из ямы и заметят следы на снегу… Сомнений не оставалось: в яме, такой же, как та, в которую свалился папа, работали двое. Один взламывал мерзлый торф киркой или ломом: его фонарик часто мелькал в такт ударам. А когда торфа набиралось на лопату, второй выкидывал его наверх широким взмахом, черкая лучом своего фонарика по камышам на краю ямы… Непонятно, зачем им копаться на болоте. Добывают торф? Ночью?!
Было бы любопытно еще понаблюдать за ними, но пора подумать и о папе с его раненой ногой. Блинков-младший стал пятиться к яме, которую про себя уже называл своей. Свет фонариков метался по стене. И вдруг на ней, как на черном экране, появилась голова в оранжевой строительной каске!
Человек выкарабкивался наверх по невидимой лестнице.
Блинков-младший упал в снег и пополз к папе с Иркой.
– Засыпайте костер! – прошептал он. – Идут.
Зарывшись лицом в снег до самых глаз, невидимый в своем маскхалате, Блинков-младший остался лежать на краю ямы. Болотные копатели прошли от него шагах в пяти. Митек разглядел на плече у одного легкую алюминиевую стремянку, другой шел с пустыми руками. Фонари на касках они погасили и почти не разговаривали. Только раз тот, что со стремянкой, спросил:
– Как ты видишь, куда идти?
– А я не вижу. Я ухом, – ответил второй.
– На слух?! – изумился первый.
– Не-а. Церковь должна быть за левым ухом.
Они шли к лесу, забирая чуть правее от осинника, который по пути сюда проехали наши. Ни одного огонька не светилось в той стороне.
Когда болотных копателей не стало видно, Блинков-младший поднялся и вышел на еле заметную в темноте цепочку их следов. Лес вдали стоял, как подстриженный, глазу не за что зацепиться. А церковь, действительно, за левым ухом: не сбоку и не за спиной, а посередине. Ориентир не самый удобный – надо все время оглядываться, – но лучше нет.
– Ушли, – объявил он своим.
Папа выкинул из ямы Ирку и вещи, а потом вылез сам. Без посторонней помощи! Одна нога у него была разута. Ирка, улегшись на край ямы, выудила палкой лыжу с ботинком, и тогда стал ясен папин секрет: он прислонил лыжу к стенке и как на ступеньку встал на ботинок.
Исторический город Боровок манил теплыми огоньками окон. Усыпанный чистым снегом, с луной, зацепившейся за купол церкви, он был красивый, как на открытке. Все встали на лыжи и поехали. Папа шел хорошо, только старался подольше скользить на здоровой ноге, а так и не заметишь ничего. Его рюкзак и тюк со спальниками Блинков-младший тащил на чемодане.
Пусть не через полчаса, а минут через сорок-пятьдесят они стояли у двухэтажного бревенчатого дома Виталия Романовича.
Участок у боровковского Леонардо да Винчи был большой, за глухим забором. В доме не горел ни один огонек. Папа подергал калитку. Она даже не шелохнулось.
– Виталий Романович! – крикнул папа и обернулся к Блинкову-младшему с Иркой. – Неудобно может получиться. Я твердо пообещал, что мы приедем сегодня. Похоже, он встретил последний автобус, не дождался нас и поехал на станцию.
– Или спит, – предположил Блинков-младший.
– Не такой он человек, – ответил папа и еще раз крикнул: – Виталий Романы-ич!
В окне на втором этаже распахнулись ставни. Свет не горел, но под луной был отчетливо виден блеск ружейных стволов.
– Что надо? – металлическим голосом спросил «не такой человек».
В морозном воздухе один за другим звонко щелкнули взводимые курки.
Глава V
Без цапли
– Виталий Романович! – изумился папа. – Это же я, Олег!
– А я – Дедушка Мороз, – хладнокровно ответил боровковский Леонардо да Винчи и захлопнул одну ставню.
– Да что с вами?! – испугался папа. – Виталий Романович, мы же только позавчера по телефону…
Начавшая было закрываться вторая ставня снова распахнулась.
– Латинское название ширяша! – как пароль потребовал офицер-цветовод.
Блинков-младший и русское-то слышал впервые в жизни, а папа не задумываясь выдал:
– Эреморус спектабилис, семейство лилейных.
– Тьфу ты, Олег! – с облегчением крикнул Виталий Романович и тут же снова насторожился: – Ты один?!
– С ребятами, как договаривались.
– Олег, если ты только с ребятами и больше никого рядом нет, скажешь, как по латыни называется кровохлебка, а если тебя «пасут», скажешь, как называется крушина.
– Сангвисорба, – сказал папа.
Ставня лязгнула, закрываясь, и в щели пробился зажегшийся в комнате свет.
– Сейчас открою! – глухо крикнул Виталий Романович.
Ждали долго. Было слышно, как хозяин топает в глубине деревянного дома, гулкого, как гитара, как спускается по скрипучей лестнице и лязгает замками. Тявкнул от усердия крупный, тяжело дышащий пес, заскрипел снег под ногами. Наконец, стукнула щеколда калитки, и Виталий Романович потребовал:
– Заходите по одному.
Первым вошел папа, заранее сняв перчатку для рукопожатия. Да так с протянутой рукой и протопал на лыжах дальше, волоча за собой палки.
Блинков-младший пропустил вперед Ирку. Когда он вошел и втянул на веревке чемодан, стало видно, почему Виталий Романович не подал папе руку. Обе руки у него были заняты: в одной ружье, в другой – огромная оскалившаяся овчарка. Виталий Романович держал ее за ошейник. Собака поднималась на дыбы и рыла снег задними лапами. Она молчала, и это было страшнее лая.
– Закрой калитку, – приказал он. – Проходите.
У крыльца старший Блинков замешкался, снимая лыжи. Ему было трудно присесть на корточки с раненной ногой. Ирка стала ему помогать, а Блинков-младший путался в вещах.
Все это время Виталий Романович стоял, обернувшись к калитке и нацелив на нее ружье. Он вошел в дом последним, вместе с псом, запер дверь и вдруг из настороженного и злого стал очень даже приличным человеком. Как будто маску снял: заулыбался, добро сморщился и бросился снимать с Ирки рюкзак. Пес уселся у двери, зевнул во всю черно-розовую пасть и вывалил язык. Он тоже по-своему улыбался.
– Можно, я его поглажу? – спросила Ирка.
– Сейчас будет можно, – остановил ее Виталий Романович и скомандовал: – Душман, свои!
Душман обнюхал Ирку и Блинковых, и его стало можно не только гладить. Из него стало можно пироги лепить – в такого он превратился милого и приветливого лентяя. Лег, растекся по полу, а когда Ирка почесала ему за ухом, перевернулся за спину и стал валяться.
– Соскучился, – объяснил Виталий Романович. – У меня всегда полно мальчишек и девчонок, только последние дни…
Он замолчал, увидев окровавленные клочья штанины старшего Блинкова. Папа натянул на раненую ногу высокий шерстяной носок, но бинт высовывался из-под него краешком.
– И тебя не пощадили, гады! – взорвался Виталий Романович. – Стреляли?!
– Да никто не стрелял, что вы! – попытался успокоить его старший Блинков. Виталий Романович не слушал:
– Негодяи, негодяи! Ах, Олег, как ты вовремя… Хотя что я говорю, уезжай завтра же! Тебе ребят спасать надо! Я запретил детям ко мне ходить и тебе отправил телеграмму, чтобы ты не приезжал!
– Я не получал телеграмму, – сказал папа. – В чем дело-то?
– Чук и Гек, – непонятно заметил Виталий Романович. – А может, оно и к лучшему… Пойдемте, пойдемте, я все расскажу!
Обняв за плечи Блинкова-младшего с Иркой, Виталий Романович ввел их в большую комнату, которую хотелось назвать залом. Высокая, с двумя люстрами, с камином и десятком светильников на стенах, она вся была увешана старинным оружием!
Блинков-младший так и разинул рот: шпаги, сабли, палаши, кремневые ружья, пистолеты! А еще – какие-то блестящие медные шапки, эполеты с потускневшим серебряным шитьем, форменные пуговицы, нашитые на черные бархатные планшеты, кирасы – нагрудная броня, бабушка бронежилетов.
– Как в музее, – выдохнул он.
– Лучше, чем в музее. Во всяком случае, в нашем, – поправил Виталий Романович. – Я и собираю все это для музея, а им, видишь ли, негде выставить мою коллекцию! У них экспозиция, утвержденная при царе Горохе министром Фурцевой: лапти, прялка, кремневый нож древнего человека, десять самоваров и график повышения надоев… Вот плюну и отдам в Можайск, там с руками оторвут! – ожесточился боровковский Леонардо. – Ладно, ребята, раз вам понравилось, то давайте здесь и попьем чаю. Я вас помню: Ира и Дима, вы меня тоже знаете: Виталий Романович. Церемонию знакомства можно считать состоявшейся, дуйте на кухню, ставьте самовар. Кухня за той дверью, удобства по пути. В ванной газовая колонка; сначала пустите воду, потом газ. Что еще?
– Скатерть, – сказала Ирка, кивнув на голый стол из толстенных темных досок.
– Зачем? – удивился Виталий Романович. – Это не ваша городская фанеровка с полировкой, а русский дубовый стол. По мере загрязнения моется кипятком и скоблится ножом. Вперед, а мы с папой поговорим и его ногу посмотрим.
И он потащил старшего Блинкова к другой двери. Их было в зале четыре: похоже, сюда сходились все коридоры большого дома.
– Минуточку, – остановился папа. – Митек, Ира, вы, как поставите самовар, помойтесь, и не под душем, а в горячей ванне. Надо мороз из костей выгнать. Боюсь, простудятся, – объяснил он Виталию Романовичу. – Шесть часов на дне ямы проспали.
– Какой ямы?
– Да смешно сказать: в километре от города…
И они ушли.
Блинков-младший с Иркой переглянулись и поняли друг друга без слов.
– Но самовар поставить надо, – сказала Ирка. – И в ванну воды налить.
– Ты первая, – предложил Блинков-младший.
– Ага, – согласилась Ирка и юркнула в дверь, за которой скрылись старший Блинков с Виталием Романовичем.
