Золото для любимой

      Спустя неделю после приезда мне уже кажется, будто я с рождения обитаю здесь, в лесостепных предгорьях Урала, в этом старом, не очень опрятном, но обжитом доме. Сплю на полу в жарком спальном мешке. По утрам, пробежав на зады огорода к хлипкой жердевой изгороди, бодро разминаюсь, окруженный голубоватыми далями и просторным, полосчатым у горизонта небом.
      С разрешения хозяев я врыл в землю за огородом массивное бревно, так чтобы оно получилось в рост человека. На уровне «головы» и «живота» прибил к нему куски кошмы, дабы не повредить кисти рук и ступни ног. И теперь старательно восстанавливаю навыки, приобретенные еще в студенческие годы в секции карате. При этом игнорирую глупые подколки Колотушина: мол, надо бы удвоить тебе длину маршрутов. Или: «На шефа оно совсем не похоже» (имеется в виду бревно). Тут он попал почти в точку. Бревно действительно имеет немного сходства с Виктором Джониевичем, хотя, обрушивая на него удары, я воображаю вместо него вполне конкретного человека – того, что украл мою женщину.
      Подобно герою Кевина Спейси в фильме «Красота по-американски», я начинаю новую жизнь с восстановления физической формы.
      Отдышавшись, любуюсь всплывающим над перелесками неярким красноватым солнцем.
      Бывает, завидев в отдаленном углу огорода застывшего с косой или граблями в руках старика Бурхана, я подойду, встану рядом и тоже гляжу вдаль.
      – Простор… – произношу задумчиво.
      – Да-а-а, – поворачивается ко мне сморщенным серо-коричневым лицом старик.
      И оба долго молчим.
      – Ты здйсь родился, Бурхан? – спрашиваю.
      – Не-е. Мы здесь прятались. Отец мулла был, да… надо было прятаться…
      И опять думаем каждый о своем и вроде об одном.
      – Раньше тут бор был, – вспоминает старик чуть погодя.
      И мне как будто видится тот бор. И так спокойно и благостно-печально на душе…
      Но я знаю, что эйфория эта ненадежна.
      Случается, пробудившись среди ночи (оттого что спящий рядом Мишка, подкатившись вплотную, начнет хрипеть и кашлять в лицо), я лежу и слушаю храп. Храпят коллеги, лежащие на полу в ряд, храпят башкиры за перегородкой. Каждый храпит на свой лад: кто басисто и как будто сердито, кто тоненько, словно жалуясь на что-то или кого-то оплакивая, кто-то с подвываниями, всхлипами и бульканьем. Другой бы на моем месте расхохотался (да и сам я прежде). Я же досадую и ворочаюсь без сна. В такие вот минуты и лезут в голову всякие мысли, картинки из пережитого. И я их иногда, затеплив свечку, помещаю в блокнот. Как в темницу.
      Вот, к примеру ( из грустного).
      Путешествуем с Аней на прогулочном катере по каналам. День ясный, хотя и ветреный. Стоим на верхней палубе, любуемся видами. Рядом пристраивается лучащийся улыбкой и лысиной мужичонка. Интересуется доброжелательно:
      – Вы не брат и сестра?
      – А что? – откликаюсь без энтузиазма.
      – Вы так похожи друг на друга. Муж и жена?
      – Почти.
      Замечаю Анин удивленный взгляд: даже «почти» из моих уст – это уже непомерно много.
      – А дети есть? – наседает интервьюер.
      – Нету.
      – У вас непременно будут красивые дети. Вы такая чудесная пара!.. Такие как вы должны производить как можно больше детей – четверо, пятеро… Красивых здоровых детей. Это, можно сказать, ваш долг перед природой и обществом.
      Аня улыбается, но я-то уже изучил все ее улыбки. Эта – перед слезами.
      Она тогда уже знала, что детей у нее не будет (после злополучного аборта, к которому я не причастен).
      Попутчик между тем явно приготовился к долгой задушевной беседе о наших гипотетических детях. Тогда я вежливо оттесняю его в сторонку и тихо сообщаю кое-что на ухо.
      – Что ты ему такое сказал? – недоумевает Аня после того, как доброжелателя точно волной слизнуло.
      – Да так, ничего особенного.
      На самом же деле я шепнул ему, что у нас с моей подругой у обоих СПИД.
      Такие у меня тогда были шутки.
      Днем я маршручу, таская с собой в рюкзаке обернутый мешковиной черный пластиковый лоток, ожидая удобного случая, чтобы пустить его в ход. Однако удобных случаев пока нет, поскольку уже неделю мы ходим в маршруты втроем – Сыроватко, Колотушин и я. Виктор Джониевич оправдывает это тем, что нам якобы необходимо приучиться смотреть на вещи «одними глазами». Пока что этого не получается. Видимо, у всех троих глаза устроены по-разному.
      Остановимся иной раз перед глинистым обрывом, поковыряемся в нем остриями молотков, разотрем белую липкую массу в пальцах, Кириллыч еще и лизнет.
      – Обычная глина, – нарушаю я общее глубокомысленное молчание. – Каолиновая, судя по всему.
      – Типичная кора выветривания, – изрекает Володя.
      – Да вы что, шутите? – набычивается Джониевич. – Это же стопроцентные туффизиты! Ендовкиным здесь закартировано тело туффизитов. Вот и кварцевые прожилки, о которых он говорил. Это же как выпить и закусить!
      – В коре выветривания могут сохраняться кварцевые прожилки, – не сдается Колотушин (наверное, ему тоже надоели маршруты втроем).
      – Тем более что это, скорее всего, не прожилки, а просто песок, попавший в трещинки, – добавляю я.
      – Мы пришли на заданную точку и обязаны взять тут пробы. Какие вам еще убеждения? – пресекает дискуссию Сыроватко. – Доставайте мешки, этикетки и хватит демагогии.
      Надо отметить, что отобранные пробы (по сорок килограммов каждая) мы таскаем на себе. К дамбе. Это единственное место в округе, где можно подойти к речке, не увязнув в иле и не заплутав в дебрях камышей. Тут у Мишки лаборатория под открытым небом. На плоской галечной косе под откосом насыпи расставлены тазы и ведра с раскисающей в воде глиной, на разостланных обрывках полиэтилена просушивается на солнце и ветру проситованный и затем промытый в лотке материал – отдельно по фракциям: щебенка, крупнозернистый песок, средне – и мелкозернистый и так далее. Из тела дамбы торчат две горизонтальные широкогорлые железные трубы, и из них вполсилы льется вода из подпруженной части реки. «В одной – холодная, в другой – горячая», – шутит Мишка. Под струей громоздятся вложенные друг в друга ящики-сита – от крупноячеистого к мелкоячеистому (сооружение это называется шейкером). Вода, таким образом, выполняет часть Мишкиной работы.
      Сам Мишка, в развернутых на всю длину болотных сапогах, в темно-сером блестящем резиновом фартуке, стоит рядом в позе повелителя, слегка покачивая всю колонну сит.
      – По фррракциям!.. ррраз-делись! – потрясая бородой, приказывает он пробам.
      Нередко Виктор Джониевич с Кириллычем, доставив очередные пробы, присаживаются на корточки возле просыхающих песчаных и щебенистых кучек и по часу изучают их содержимое в лупу, бормоча названия минералов.
      – Джониевич, альмандин видел?
      – Альмандина тут достаточно, ты бы мне пироп показал…
      – Оливин тоже бы не худо найти.
      – Вы мне скажите: хоть один алмаз тут кто-нибудь находил? – задает крамольный вопрос Мишка.
      – Не лезь не в свое дело! – затыкают его.
      – Работать надо – и будут алмазы! – ворчит шеф.
      Однажды я не удержался…
      Доставая этикетки для проб, я случайно обнаружил в кармашке доставшегося мне старого дырявого рюкзака огарок темно-красной свечки. Не долго думая, я отковырнул крупицу, положил на ладонь и слегка припорошил песочком.
      – Володя, а ну-ка глянь: что это? – с озадаченным видом подошел я к начальнику.
      – Ну! Молоток! Где нашел? – подскочил сразу же и Сыроватко.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.