Заметки о Ленине (Сборник)

      Таковы приемы расположения аналогично-конструированного словесного материала в общей композиции тезисов. Мы видим характерные параллелизмы, своеобразные "анафоры", напоминающие "Композицию лирических стихотворений" - Жирмунского. Я далек от мысли, что анализ конфигураций аналогичного словесного материала в произведении дает нам познание конструкции материала. Дело не в форме конфигураций, не в словесных арабесках, а в их выразительно-конструктивной функции.
      Даже чисто поэтическое произведение относится сравнительно безразлично к форме конфигурации как таковой. Это доказывается тем, что каждая попытка классификации таких повторов приводит к тому, что в реальном материале наличествуют всевозможные формы. Так было с попыткой классификации эвфонических повторов (см. особенно последнюю работу Брюсова о звукописи Пушкина), также случилось с классификацией "анафорических" явлений, т.-е. с классификацией аналогично-словесного материала. Тоже случилось с попыткой изучения стиха, как комплекса индивидуальных форм "стопы". Оказалось, что при такой постановке любое сочетание слов есть стопа, - иначе стопы нет. Точно так же классификация эвфонических и словесных повторов ни на иоту не сдвигает вперед вопроса с точки голого утверждения наличности таких повторов. Ибо оказывается, что все формы сочетания равноправны. Иначе эти формы "в себе" неощутимы, безразличны.
      Все дело не в форме комбинации, а в конструктивной мотивировке, в выразительной функции данного явления, в данном индивидуальном построении.
      И в данном случае для нас менее всего важно, что стилистическими приемами распределение полных и безглагольных форм 10 тезисов разбито на группы 4+6, а первая группа обрамлена ("кольцо") слитными сочетаниями, а важно построение тезисов не по принципу чистого логического мышления подбора адекватного словесного выражения, а по законам словесной (в данном случае утилитарно словесной конструкции), оперирующей объемом и потенциальной энергией выражения. Важно, что в момент программного декларирования играл закон словесных формул, был конструктивный замысел.
      Я оставляю в стороне вопрос о тематическом распределении материала. Между тем прозаические произведения имеют свой "сюжет", свои тематические ходы. В данном случае мы имеем обрамление (приступ и послесловие), мотивированное тем, что ранее написанные тезисы сообщаются в газете. Это обрамление имеет свою завязку, перипетии (полемика) и развязку (концевое совмещение двух тем: полемики и общей антитезы "слова" и "дела").
      Н. КРУПСКАЯ
      *
      ЧТО НРАВИЛОСЬ ИЛЬИЧУ ИЗ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
      Товарищ, познакомивший меня впервые с Владимиром Ильичем, сказал мне, что Ильич человек ученый, читает исключительно ученые книжки, не прочитал в жизни ни одного романа, никогда стихов не читал. Подивилась я. Сама я в молодости перечитала всех классиков, знала наизусть чуть ли не всего Лермонтова и т. п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой, Успенский, вошли в мою жизнь, как что-то значащее. Чудно мне показалось, что вот человек, которому все это не интересно нисколько.
      Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наблюдала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей - и живой Ильич вытеснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о том, чем живы люди.
      Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить на эту тему. Потом уж, в Сибири, знала я, что Ильич не меньше моего читал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например. Я привезла с собою в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Владимир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем и перечитывал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского "Что делать?", несмотря на мало художественную наивную форму его. Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чернышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя, одна, надписанная рукой Ильича, - год рождения и смерти. В альбоме Ильича были еще карточки Эмиля Золя, а из русских - Герцена и Писарева. Писарева Владимир Ильич в свое время много читал и любил. Помнится в Сибири был также Фауст Гете на немецком языке и томик стихов Гейне.
      Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр смотрел "Извозчик Геншель", потом говорил, что ему очень понравилось.
      В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Гергардта "Bei mama" ("У мамы") и "Buttnerbauer" ("Крестьянин") Поленца.
      Потом позже, во вторую эмиграцию, в Париже, Ильич охотно читал стихи Виктора Гюго "Chatiments", посвященные революции 48 года, которые в свое время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же веяние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры слушать революционных шансонеточников, певших в рабочих кварталах обо всем, - и о том как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Особенно нравился Ильичу Монтегюз. Сын коммунара - Монтегюз был любимцем рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях - всегда с яркой бытовой окраской - не было определенной какой-нибудь идеологии, но было много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его привет 17 полку, отказавшемуся стрелять в стачечников: "Salut, salut a vous, soldats de 17-me" ("Привет, привет вам, солдаты 17 полка"). Однажды на русской вечеринке Ильич разговорился с Монтегюзом, и, странно, эти столь разные люди - Монтегюз, когда потом разразилась война, ушел в лагерь шовинистов - размечтались о мировой революции. Так бывает иногда - встретятся в вагоне мало знакомые люди и под стук колес вагона разговорятся о самом заветном, о том, чего бы не сказали никогда в другое время, потом разойдутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же разговор шел на французском языке, - на чужом языке мечтать вслух легче, чем на родном. К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич услышал однажды, как она напевала песни. Это - националистическая эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть ее и сказать слова, и потом нередко сам пел ее. Кончалась она словами:
      Vous avez pris Elsass et Latoraine,
      Mais molgres vous nous resterons fsancais,
      Vous avez pu germaniser nos plaines.
      Mais notre coeur, vous ne l'aurez jamais!
      ("Вы взяли Эльзасс и Лотарингию, но вопреки вам мы остаемся французами, вы могли онемечить наши поля. Но наше сердце, - вы никогда не будете его иметь"). Был это 1909 год - время реакции, партия была разгромлена, но революционный дух ее не был сломлен. И созвучна была эта песня с настроением Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах слова песни: "Mais, notre coeur, vous ne laurez jamais!!"
      В эти самые тяжелые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с какой-то досадой, уже вернувшись в Россию, он как-то еще раз повторил, что не раз говорил раньше: "и зачем мы только уехали тогда из Женевы в Париж!" В эти тяжелые годы он упорнее всего мечтал - вместе с Монтегюзом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь Верхарном.
      Потом, позже, во время войны, Владимир Ильич увлекался книжкой Барбюсса "Le feu", ("Огонь"), - придавал ей громадное значение. Эта книжка была так созвучна с его тогдашним настроением.
      Мы редко ходили в театр. Пойдем, бывало, но ничтожность пьесы или фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно, пойдем в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи, зря деньги переводим.
      Но раз Ильич досидел до конца; это было, кажется, в конце 1915 года в Берне, - ставили пьесу Л. Толстого "Живой труп". Хоть шла она по-немецки, но актер, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л. Толстого. Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой.
      И, наконец, в России. Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонятным. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, устроенный для красноармейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Грозовская декламировала Маяковского "наш бог - бег, сердце - наш барабан" и наступала прямо на Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий, и облегченно вздохнул, когда Грозовскую сменил какой-то артист, читавший "Злоумышленника" Чехова.
      Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной молодежь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке - Варе Арманд. Было это, кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 г. Был это голодный год, но было много энтузиазма у молодежи. Спали они в коммуне чуть ли не на голых досках, хлеба у них не было, "зато у нас есть крупа!" с сияющим лицом заявил дежурный член коммуны - вхутемасец. Для Ильича сварили они из этой крупы важнецкую кашу, хоть и была она без соли. Ильич смотрел на молодежь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц - их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наивные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся, уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами. Что вы читаете? Пушкина читаете? - О, нет! - выпалил кто-то, - он был, ведь, буржуй! Мы - Маяковского! Ильич улыбнулся: - по-моему Пушкин лучше. После этого Ильич немного подобрел к Маяковскому. При этом имени ему вспоминалась вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за советскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского. Позже Ильич похвалил однажды Маяковского за стихи, высмеивающие советский бюрократизм.
      Из современных вещей, помню, Ильичу понравился, роман Эренбурга, описывающий войну. - Это, знаешь, - Илья Лохматый! (былая кличка Эренбурга) - торжествующе рассказывал он. - Хорошо у него вышло!
      Ходили мы несколько раз в Художественный театр. Раз ходили смотреть "Потоп". Ильичу ужасно понравилось. Захотел итти на другой же день опять в театр. Шло Горького "На дне". Алексея Максимовича Ильич любил, как человека, к которому почувствовал близость на Лондонском съезде, любил, как художника, считал, что, как художник, Горький многое может понять с полуслова. С Горьким говорил особенно откровенно. Поэтому, само собой, к игре вещи Горького Ильич был особенно требователен. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича; после "На дне" он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы еще с ним как-то на "Дядю Ваню" Чехова. Ему понравилось. И, наконец, в последний раз ходил в театр уже в 1922 г. смотреть "Сверчка на печи" Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сантиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, - не выдержал Ильич, ушел с середины действия.
      Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала "Мои университеты" Горького. Кроме того, любил он слушать стихи, особенно Демьяна Бедного. Но нравились ему больше не сатирические стихи Демьяна, а пафосные.
      Читаешь ему, бывало, стихи, а он смотрит задумчиво в окно на заходящее солнце. Помню стихи кончающиеся словами: "Никогда, никогда коммунары не станут рабами!".
      Читаешь, - точно клятву Ильичу повторяешь - никогда, никогда не отдадим ни одного завоевания революции...
      Валерьян Полянский.
      ТОВ. Н. ЛЕНИН.
      (В. И. Ульянов).
      Вечером 30 августа, когда он по окончании митинга выходил с завода Михельсона, преступная рука женщины пыталась его убить на радость всей российской контр-революции и международных империалистов.
      В то время, как он безоружный, без всякой предосторожности, со свойственным ему спокойствием и уверенностью, говорил о неизбежной близкой катастрофе капиталистического мира Западной Европы, она из-за угла готовилась нанести ему смертельный удар в спину, чтобы лишить международный революционный пролетариат человека, которого история выдвинула на пост первого вождя российской социалистической революции.
      Умер К. Маркс, и Ф. Энгельс сказал: "теперь человечество стало на голову ниже". И если бы положение раненого оказалось безнадежным, никто не смог бы назвать товарища, который с полным правом занял бы его ответственный пост, российская революция стала бы на голову ниже.
      Заслуги тов. Н. Ленина перед русской революцией неисчислимы. Как опытный капитан, с непоколебимой твердостью, железной волей, с полным сознанием каждого своего слова и действия, он вел красный корабль нашей революции к социализму. Контр-революционные бури не раз силились опрокинуть и потопить наш корабль в бушующих страстях классовой борьбы, но он всегда твердо держал в своих руках руль, не дрогнув ни разу во весь шторм, столь грозный в последние дни, когда весь буржуазный мир усиленно готовился к борьбе с нарастающей международной революцией.
      В октябрьские дни, когда большевики, взяв власть в свои руки, не знали, долго ли удастся ее удержать, и нервничали, он один, как всегда спокойно, только с большей деловитостью, собирал первых народных комиссаров, обсуждал с ними дальнейший план действий, готовый встретиться с врагом.
      Когда одни, сомневаясь в своих силах, склонны были итти на компромисс с мелкобуржуазной эсеровской и меньшевистской частью Всероссийского Исполнительного Комитета, он, как скала, остался непреклонен. Готовый разорвать со своими близкими друзьями, с которыми связывала его долголетняя революционная работа, он решительно отвергнул все попытки соглашательства. И он знал, чего хотел.
      Когда одни, увлекаемые энтузиазмом, а другие революционной фразой и жестом, намеревались вести безнадежную революционную войну с Германией, ставя на карту судьбы всей революции, он употребил весь свой политический и публицистический талант, чтобы удержать пролетариат от этого безумного шага. С великой болью в сердце, но с полным сознанием неизбежности и моральной ответственности, он заключил "позорный и похабный" брестский мир, как исступленно кричали все предатели народа и революции. Заключил и спас революцию.
      Когда одни, видя нашу разруху и некоторую нашу неприспособленность к большой организационно-государственной работе, падали духом, он во всех своих речах и статьях непрестанно твердил: "Народ сумеет устроить свою судьбу; через ряд ошибок и, быть может, жестоких испытаний он встанет на верный путь, лишь бы осталась в его руках политическая власть". И он опять был прав. Мы не только разрушили старую государственную машину, но успели покрыть страну сетью наших учреждений. Они несовершенны. Это верно. Но они уже начинают работать, и время быстро исправит все недочеты и даст народной власти нужный опыт.
      Когда одна часть пролетариата с беззаветным энтузиазмом сражалась с разными бандами контр-революции, а другая, обуреваемая мелкобуржуазной стихией анархичности, наследственной болезни старого мира, ушла в удовлетворение своих эгоистических личных интересов, он решительно и громко заявил, что если будет падать производительность труда, если мы не приложим все, как один, наши усилия к тому, чтобы как-нибудь наладить народное хозяйство, нас ждет крах, нас ждет ярмо империализма и, быть может, даже монархия. Он напомнил, что с новыми правами на пролетариат ложатся новые обязанности.
      Когда советская власть настолько укрепилась в нашей стране, что внутри ее не оказалось достаточных контр-революционных сил, чтобы произвести государственный переворот, враги революции, начиная с эсеров и меньшевиков и кончая явными монархистами, открыто прибегли к помощи англо-французских, чехо-словацких и японско-американских банд. Положение казалось безнадежным. Приходилось думать на первых порах не столько о новом государственном строительстве, сколько о самозащите. Казалось, пройдет один, другой месяц, и замкнутая в железное кольцо советская власть неминуемо должна будет пасть под натиском регулярной, вымуштрованной армии озлобленных и обманутых солдат. Он, полный хладнокровия, заявил: "Агония охватила Запад, война кончится не обычным миром, заключенным дипломатами воюющих стран, а разразится европейская гражданская война, мир будет заключен самим революционным народом. Мы победим". И это не была революционная фраза для поддержания настроения. Велика была в нем сила убежденности. Она передавалась другим; она сплачивала нас в жестокой борьбе с нашими врагами.
      Будучи самым крайним при определении характера нашей революции и стоящих перед ней задач, он никогда не впадал ни в революционную фразу и жест, ни в самообман, ни в разочарование и безнадежность. Он всегда свою политическую линию строго определял соотношением сил, - сначала с силами нашей контр-революции, а потом и международной, когда она, боясь за свое существование, двинулась против советской власти. Это он сумел открыто сказать в письме к американским рабочим, что если нужно будет в интересах защиты революции заключить союз с немцами, то он пойдет и на это. Максималист по своим стремлениям, он был всегда реалистом, а не мечтателем-фантазером в повседневной работе, почему некоторые, по недоразумению, стали считать его даже правым крылом в партии. Он был самым деловым человеком нашей революции.
      Велики заслуги тов. Ленина и перед Интернационалом. Когда разразилась мировая война, он первый поднял протест против охватившего международную социал-демократию социал-патриотизма и шовинизма. В Циммервальде и Кинтале он не сделал ни одного колебания в сторону какого-либо соглашения с теми, кто выдвинул лозунг национального единения. Свою линию он вел неуклонно до последнего своего выступления.
      Наши враги, направляя свой подло-злодейский выстрел в тов. Ленина, знали, что они поражают революцию в самое сердце, что они снимают с поста человека, железная воля которого и упорство в борьбе разбивали все натиски и козни врага.
      Их преступный замысел не удался. Тов. Ленин жив; и мы уже знаем, что в близком будущем он снова вернется к своим великим обязанностям вождя социалистической революции на страх буржуазному миру. Он жив, и пусть наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны.
      Полные великого негодования против наймитов контр-революции, вместе с пролетариатом всего мира мы говорим:
      РЕЗОЛЮЦИИ КОНФЕРЕНЦИИ.
      ПРИВЕТСТВИЕ Т. Н. ЛЕНИНА ПРЕЗИДИУМУ КОНФЕРЕНЦИИ.
      Дорогие товарищи! От души благодарю вас за добрые пожелания и в свою очередь желаю вам наилучших успехов в ваших работах.
      Одно из главных условий победы социалистической революции есть усвоение рабочим классом и проведение в жизнь господства этого класса на время перехода от капитализма к социализму. Господство авангарда всех трудящихся и эксплоатируемых, т.-е. пролетариата, необходимо на это переходное время для полного уничтожения классов, для подавления сопротивления эксплоататоров, для объединения всей массы трудящихся и эксплоатируемых, забитой, задавленной, распыленной капитализмом вокруг городских рабочих в теснейшем союзе с ними.
      Все наши успехи вызваны тем, что рабочие поняли это и взялись за управление государством через свои Советы.
      Но рабочие недостаточно еще поняли это и часто бывают чрезмерно робки в деле выдвигания рабочих для управления государством.
      Боритесь за это, товарищи! Пусть пролетарские культ.-просв. организации помогут этому. В этом - залог дальнейших успехов и окончательной победы социалистической революции.
      С приветом В. Ульянов (Ленин).
      О. Брик.
      БРЮСОВ ПРОТИВ ЛЕНИНА.
      В ноябре 1905 года в N 12 газеты "Новая Жизнь" была помещена статья Ленина "Партийная организация и партийная литература".
      Считая, что в условиях достигнутой относительной свободы слова, партийная социал-демократическая литература, бывшая доселе нелегальной, может, хотя бы на 9/10 стать легальной, - Ленин ставит в своей статье вопрос о взаимоотношении этой легальной партийной литературы с партийной организацией.
      Положение нелегальной печати было просто. "Вся нелегальная печать была партийна, издавалась организациями, велась группами, связанными так или иначе с группами практических работников партии".
      Связь была непосредственная и теснейшая.
      При переходе на легальное положенье, при массовом росте социал-демократической литературы связь эта ослабевает и возникает опасность отрыва социал-демократического партийного литературного дела от практической и организационной работы партии.
      Поэтому Ленин говорит: "литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" единого великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса... Для пролетариата литературное дело не может быть орудием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще индивидуальным делом, независимым от общего пролетарского дела".
      Ленин предвидит возраженья и оговаривает: "Спору нет, литературное дело всего меньше поддается механическому равнению, нивеллированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле безусловно необходимо обеспечивание большого простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию. Все это бесспорно, но все это доказывает лишь то, что литературная часть партийного дела пролетариата не может быть шаблонно отождествляема с другими частями партийного дела пролетариата. Все это отнюдь не опровергает того, чуждого и странного для буржуазии и буржуазной демократии положения, что литературное дело должно непременно и обязательно стать неразрывно связанной с остальными частями частью социал-демократической партийной работы".
      Но "пылкие сторонники свободы" могут не удовлетвориться этой оговоркой и возопят: "Как? Вы хотите подчинения коллективности такого тонкого, индивидуального дела, как литературное творчество... Вы отрицаете абсолютную свободу абсолютного индивидуального идейного творчества".
      На это Ленин отвечает, что, во-первых, "речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю", и если "я обязан тебе представить во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно", то "ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то".
      А, во-вторых, "речи об абсолютной свободе - одно лицемерие... Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержанья".
      "И мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, срываем фальшивые вывески, - не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе противопоставить действительно свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу".
      Но "пылкие сторонники свободы" остались неудовлетворенными и решили всемерно протестовать против Ленинского пониманья действительно свободной литературы. Выразителем этого протеста явился Валерий Брюсов, поместивший в очередном номере (N 11 за 1905 год) журнала "Весы" ответную статью - "Свобода слова".
      Процитировав Ленинские слова о подчинении литературного дела партийному контролю, Брюсов восклицает: "Вот, по крайней мере, откровенные признанья. Г-ну Ленину нельзя отказать в смелости: он идет до крайних выводов из своей мысли; но меньше всего в его словах истинной любви к свободе".
      Брюсов не понимает, почему называет Ленин литературу, "открыто связанную с пролетариатом" - "действительно свободной". Чем она свободней буржуазной?
      По Брюсову: "обе литературы не свободны. Одна тайно связана с буржуазией, другая открыто с пролетариатом. Преимущество второй можно видеть в более откровенном признании своего рабства, а не в большей свободе... Если мы и согласимся, что общепролетарское дело - дело справедливое, а денежный мешок - нечто постыдное, разве это изменит степень зависимости. Раб мудрого Платона всетаки был рабом, а не свободным человеком".
      Цензурный устав, вводимый в социал-демократической партии, мало чем отличается от старого царского устава.
      "Утверждаются основоположения социал-демократической доктрины, как заповеди, против которых не позволены (членам партии) никакие возражения".
      "Есть слова, которые воспрещено говорить. Есть взгляды, высказывать которые воспрещено... Членам соц.-демокр. партии дозволяется лишь критика частных случаев, отдельных сторон доктрины, но они не могут критически относиться к самым устоям доктрины".
      "Отсюда", заключает Брюсов, "один шаг до заявления халифа Омара: книги содержащие то же, что Коран, лишние, содержащие иное, - вредны".
      Но какое, казалось бы, дело Брюсову и прочим "пылким сторонникам свободы", какие уставы вводит у себя социал-демократическая партия? Каждый добровольный союз людей в праве устраиваться так, как ему заблагорассудится.
      Брюсов и говорит: "разумеется, пока несогласным с такой тиранией представляется возможность перейти в другие партии".
      Однако, - и в этом все дело, - "как у каждого солдата в ранце есть маршальский жезл, так каждая политическая партия мечтает стать единственной в стране, отождествить себя с народом. Более, чем другая, надеется на это партия социал-демократическая. Таким образом угроза изгнанья из партии является в сущности угрозой извержением из народа".
      Может случиться, что пролетариат захватит государственную власть, тогда социал-демократический устав станет уставом всенародным. Надо в предвиденьи этого "катастрофического" случая заранее обеспечить себе и себе подобным свободу творчества, свободу слова.
      "В нашем представлении", указывает Брюсов, "свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением к чужому убеждению". Потому что, - "для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к крушению всех наших верований и идеалов".
      Ленин утверждает, что вся буржуазная литература в рабстве у буржуазии. Брюсов протестует:
      "Повидимому, г. Ленин судит по тем образчикам писателей - ремесленников, которых, он, быть может, встречал в редакциях либеральных журналов. Ему должно узнать, что рядом встала целая школа, вырасло новое, иное поколение писателей-художников... Для этих писателей - поверьте, г. Ленин, - склад буржуазного общества более ненавистен, чем вам... Всю свою задачу они поставили в том, чтобы и в буржуазном обществе добиться "абсолютной" свободы творчества".
      Брюсов подразумевает, повидимому, писателей символистов и расценивает их, как подлинных борцов за свободу в отличие от Ленина, который намеревается только сменить одну тиранию на другую.
      Поэтому, обращаясь к Ленину, Брюсов считает своим долгом заявить:
      "Пока вы и ваши идете походом против существующего "неправого" и "некрасивого" строя, <мы> готовы быть с вами, мы ваши союзники. Но как только вы заносите руку на самую свободу убеждений, так тотчас мы покидаем ваши знамена. "Коран социал-демократии" столь же чужд нам, как и "Коран самодержавия". И поскольку вы требуете веры в готовые формулы, поскольку вы считаете, что истины уже нечего искать, ибо она у вас, - вы - враги прогресса, вы - наши враги".
      И добавляет:
      "У социалдемократической доктрины нет более опасного врага, как те, которые восстают против столь любезной ей идеи "архе". Вот почему мы, искатели абсолютной свободы считаемся у социал-демократов такими же врагами, как буржуазия. И, конечно, если бы осуществилась жизнь социального, внеклассового, будто бы истинно "свободного" общества, мы оказались бы в ней такими же отверженцами, каковы мы в обществе буржуазном".
      История переубедила Брюсова. Октябрьский переворот, тот самый, которого с таким ужасом ждали "пылкие сторонники свободы", увлек его в ряды Ленинской партии. Брюсов понял, почему Ленин называл открытую связь с пролетариатом подлинной свободой. Он честно признался в своих ошибках 1905 года.
      Но мысли, высказанные тогда Брюсовым, не умерли. Они живы. До сих пор еще. В Советской России. И наряду с другими микробами буржуазного индивидуализма - заражают мозги даже молодых пролетарских литераторов.
      Начинаются мечты о "свободе творчества". Отсюда культ Есенина. Пусть "свобода в кабаке", хулиганская свобода, пусть свобода добровольной смерти, - все равно, - какая ни на есть, - а "свобода".
      Это большая опасность. О ней стоит поговорить всерьез.
      Нельзя отмахнуться: - "буржуазный пережиток". Да, - буржуазный пережиток. Но чем об'яснить, что этот буржуазный пережиток оказался таким живучим, таким активным, что даже белую горячку сумел возвести в символ вожделенной свободы.
      Причин две. Первая, основная - это общие условия нашего на 90% мелкобуржуазного мещанского бытия.
      Ленин это обстоятельство учел: "мы не скажем, разумеется о том, чтобы преобразование литературного дела, испакощенного азиатской цензурой и европейской буржуазией, могло произойти сразу. Мы далеки от мысли проповедывать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями... Перед нами трудная и новая, но великая и благодарная задача".
      Задача трудная. Сразу дело не делается. Этим об'ясняется, почему буржуазный пережиток еще не изжит. - Но если еще не изжит, - значит изживается, постепенно отмирает? - Нет. - Иногда укрепляется, а кой-где и усиливается. Следовательно, есть еще какая-то причина, помимо инерции нашего мелко-буржуазного бытия, затрудняющая борьбу с этим буржуазным пережитком.
      Причина эта - неумелость, так часто характеризующая у нас организацию пролетарского литературного дела. Нередко делается, как раз то, чего делать с литературой нельзя, - то, что Ленин счел нужным специально оговорить.
      У нас встречаются и "механическое равнение, и нивеллирование, и стеснение личной инициативы, и схематизм, и шаблонное отождествление", и безусловная вера во всемогущество циркуляров и постановлений.
      Вот почему не только пресловутое "возрождение" буржуазной литературы, но и наша собственная вина порождают упадочные мечтания о свободе слова, о творческой инициативе и грустные размышления о "рабе мудрого Платона".
      Даже в пролетарской литературной среде ("Перевал") воскресают разговорчики Брюсова 1905 года; не добитый буржуазный пережиток оживает и грозит разрушить начатое строительство подлинно свободной пролетарской литературы.