Успение святой Иоланды

Автор неизвестен
Успение святой Иоланды

      Мамзель д'Артаньян
      Hаконец-то моя детектива готова. Огромное спасибо всем, кто любезно снабдил меня сведениями про монастыри и алтари. Отдельное мерси за консультации Татьяне Матвеевой. вот что в итоге получилось:
      Успение святой Иоланды
      Часть первая: Расследование
      День первый
      Бом-блём-бом-били-бом! Заполошный звон колокола метался в монастырских стенах, будто ополоумевший нетопырь на заваленном старой мебелью чердаке. "Черт! Опять все снова да ладом, да чтоб вы провалились все! Так, юбка на мне... а где Колиньи?.. Ладно, черт с ним... А деньги?!!" Марго выскочила из постели, будто ее шилом в зад укололи, - босыми, теплыми со сна ногами на холодный пол.
      "Тьфу, святая пятница! - Ей потребовалась пара минут, чтобы окончательно проснуться. - Привидится же такое!..." Она ощупала себя. Огляделась. Снова забралась в постель, села и принялась растирать замерзшие ступни. Прислушалась. "у, ладно - Адмирал, царство ему ебесное. о ведь трезвон-то мне не приснился!"
      Выглянула в окно - темно, как в могиле. Звезд - и тех за облаками не разглядишь. По всему видать, погода днем будет не ахти. Открыла окно. Потрогала чулки, с вечера выстиранные и повешенные на ставне - сырые. Звонят, в самом деле, звонят... Это сколько же сейчас может быть времени? Полунощница? ет, на нее здешние засони нипочем не поднимутся, хотя бы их сам Боженька за ноги с кроватей тащил. А для хвалитных рановато: вон какая темень на дворе! И чулки ни черта не высохли.
      А главное, звон не тот, каким обычно призывают святых матерей сотворить молитву Господу. Слишком нестройный, сбивчивый, какой-то лихорадочно-ликующий. Подозрительный звон.
      Марго поспешно оделась. Вытащила из-под подушки и надела на шею ладанку на тонкой стальной цепочке - единственное, что принадлежало здесь лично ей, и что ей удалось скрыть от жадных глаз казначеи, матери Гертруды: "а всякий случай". В дверь забарабанили.
      - Сестра Маргарита! Сестра Маргарита! Вставайте! - Из-за двери раздался женский голос, тонкий, как комариный зуд, и так же раздражавший уши. Сестра Маргарита!!
      - Да слышу, слышу! - шепотом проворчала Марго. Затем продолжала, стараясь говорить таким же тонким и приторным голосом: "Это вы, матушка Доротея? Сейчас, сию минуту!". Она резко - не без умысла - распахнула дверь кельи, едва не разбив лицо сестре-привратнице, низкорослой, круглой, крючконосой женщине лет пятидесяти, изрядно смахивавшей на сову, - если только бывают совы с огромными связками разнокалиберных ключей на поясе. О, Пречистая Дева! Что случилось, матушка?
      Уж не пожар ли?
      - Чудо, сестра Маргарита! Господь явил нам чудо! Там, в церкви....
      идите... и узрейте! - Сестра Доротея молитвенно сложила пухлые ручки и возвела очи горе, не забыв, впрочем, быстро заглянуть в келью Марго, но, к огорчению своему, не обнаружила там ничего достойного внимания первой сплетницы в Фонтен-Герирской обители бенедиктинок.
      "Чудо?! Ох, не нравится мне это! Единственные чудеса в своей жизни я видела в Париже, когда добрый Боженька чудесным образом превращал беспризорных детишек в солонину для ландскнехтов.
      Избавь меня Дева Мария от этаких чудес!" Выйдя из спального корпуса, Марго побежала к церкви.
      Перед церковным порталом она остановилась, чтобы перевести дыхание. В темной таинственной утробе церкви роились перед алтарем огоньки свечей. Слышались тихие голоса, и голоса эти звучали... не то чтобы явно испуганно или явно растерянно... но все же как-то не так. Марго вошла в церковь и медленно, стараясь не топать, приблизилась к алтарю, - не спеша, однако, присоединиться к монахиням, которые, насколько она могла разглядеть, сгрудились вокруг чего-то лежащего на полу. Инстинкт подсказывал Марго, что обнаружить себя она всегда успеет, и чем позже ее заметят, тем лучше. Когда имеешь дело с чудом, главное - держать ушки на макушке и поменьше высовываться. И Марго, спрятавшись за спинкой скамейки, вся обратилась в слух.
      - Я всегда говорила, что она - святая! - нервно перебирая четки, елейно проворковала мать Селина, заведовавшая пансионом, сухопарая, с вечно поджатыми губами, гордившаяся полученным в Пор-Ройяле образованием и еще долго после выпуска являвшаяся "милым девочкам" в кошмарных снах.
      - Белая лилия сорвана перстами ангелов! - поддакнула мать Юнис, на чьем попечении находились кухня и кладовые с провизией, - жизнерадостная тридцатилетняя пышка, никогда не упускавшая случая "чего-нибудь перехватить до обеда". Плохо приходилось той пансионерке, которая, получив из дома гостинец, забывала поделиться с "душкой Юнис"! Послушание по мытью сковородок жадине было обеспечено.
      - Стигматы! астоящие стигматы! Как у святого Франциска! И розы!
      Белые! О, если бы Господь удостоил меня такой же благоуханной кончины! Господи Иисусе и Пречистая Дева! - упала на колени сестра Винсента, помощница Селины, еще молодая и весьма симпатичная, - сестра Доротея говорила, будто Винсента обрела утешение в религии, когда возлюбленный оставил ее ради более богатой невесты.
      ("Интересно, при чем тут стигматы и розы? И кто это - "она"? Уж не мать ли настоятельница изволила окочуриться? Тогда - кто же на ее место? Если старуха Иеронима - значит, живем, а если казначея - дело худо!")
      - Сестра Маргарита, а что ж вы прячетесь?
      - (Черт, подкралась, старая стерва!") И не думала прятаться, матушка Доротея! Вас поджидала! Боязно, матушка... Чудо всетаки... Прошу прощения, матушка Доротея...
      - О, Mater Dei , какой же вы еще ребенок! Совершенно естественно, что вы испытываете благоговейный страх, еще даже не узрев чуда Божия! у хорошо, пойдемте вместе!
      - О, матушка, да благословит вас Господь за вашу доброту! - Марго, склонившись, чмокнула Доротеину руку. ("Фу, кажется пронесло.
      о все-таки, что за чертовщину они там состряпали с белыми розами?")
      Доротея ловко ввинтилась между Селиной и Юнис, попутно с самым любезным видом забрав у грозы пансиона подсвечник на три свечи, - надо же и другим узреть печать благодати на ангельском лике! Одну свечу привратница, покровительственно улыбаясь, вручила Марго. Та встала рядом с ней, на всякий случай скроив благочестивую физиономию. "у вот! Я так и чуяла! Слава-те, Господи, хоть не настоятельница. А кто же?"
      а полу под огромным распятием, украшавшим алтарную преграду, распростерлось, сплошь засыпанное белыми розами, недвижное тело.
      Девушка лежала на спине, головой к алтарю, вытянувшись в струнку и сложив на груди руки. Голова ее, в надвинутом низко на лоб розовом венке, запрокинулась, будто бедняжка в последний миг желала встретиться взглядом со Спасителем. а грудь, перекрещиваясь на затылке, спускались две темные толстые косы. а "лилии, сорванной ангелами"" было голубое платье пансионерки, но без передника; слишком короткий подол позволял видеть ее босые ноги почти до колен, - на обеих темнели раны, узкие, будто ножом прорезанные, точно в середине ступни. Приглядевшись, Марго заметила такие же раны и на ладонях усопшей.
      "Брюхо Господне! икак, пансионерка копыта отбросила! То-то, я гляжу, у мамзель Пансион будто репьев полны кальсоны! Да уж, это чудо так чудо... вот только неприятностей с клиентами нам и недоставало - спасибо, Боженька!" В церковь тем временем сбежалось почти все население монастыря. Марго, воспользовавшись тем, что Доротея, вовсю молотившая языком, восхваляя бесконечное милосердие Творца, уже не обращала на нее внимания, выбралась из толпы шептавшихся монахинь, и тут же снова протолкалась в первый ряд, встав под самыми ногами Христа. Теперь, подняв свечу, она смогла разглядеть совсем юное, почти детское личико. И темную узкую рану над левой ключицей.
      "Иоланда!! Только не это!! ет!!! о... Как же это, Святая Дева Мария?!! Как же так можно?!! Куда же ты глядела, Пречистая, вместе со своим мужем и сыночком?!!" Марго стиснула зубы, чтобы не разрыдаться, и опустилась на колени, закрыв руками лицо.
      - Грех предаваться унынию, сестра Маргарита, - осой зажужжала у нее над ухом вездесущая и всевидящая привратница, - Господь оказал мадемуазель де Лавердьер величайшую милость, взяв ее душу в рай, а невинную плоть отметив священными стигматами!
      - Да, матушка, конечно, конечно... но ...она была такой красивой...
      такой доброй, такой... - тем же тонким голоском залепетала Марго.
      ("Стигматы, как же! Кинжалом деланные... если не кухонным ножом... Да и копьем Спасителя нашего, вроде как, пониже кольнули... Промахнулся Боженька!")
      - Перст ебес указал на нашу обитель - возблагодарим же Господа и Пресвятую Деву-Богородицу! - во всеуслышание провозгласила мать Теодорина, благообразная статная особа средних лет, руководившая монастырским хором. Пышная и смуглая сестра Беата, ее неразлучная подруга, немедленно взбежала на хоры и уселась за орган.
      "Sa-al-ve Re-gi-i-i-na ..." - было что-то адское в том, как весело взревели в полумраке органные трубы. Монахини, по-прежнему стоя кружком вокруг тела Иоланды, поспешно подхватили молитву - мимо нот, ни в склад, ни в лад. о - громко, из кожи вон вылезая от усердия, будто надеялись, что от их какофонии Иоланда проснется.
      Радостно пели. И не потому, что Иоланда, дочь герцога де Лавердьера, обрела вечное блаженство и свободу от земных забот.
      "Слава Всевышнему, - слышалось в голосах сестер, - наконец-то нашелся человек, который пришел и сказал, что нужно делать, и тем избавил нас от неприятной необходимости думать!"
      Salve-то, оно, конечно, Salve, кто же спорит? Вот только Regina тут явно ни при чем.
      - Что бы ни произошло в обители - я вечно узнаю об этом последней! Эти слова прозвучали негромко, однако были тотчас же всеми услышаны, попробовали бы почтенные сестры не услышать! В церковь не вошла, а почти вбежала настоятельница, преподобная мать Гонория, маленькая стройная женщина неопределенного возраста, белокожая, со светло-серыми, почти бесцветными глазами, похожими на льдинки, и античноправильными чертами лица, на котором, казалось, раз и навсегда застыло дежурно-благочестивое выражение. Ее боялись все - от младших пансионерок до ее помощницы, старухи Иеронимы - не столько потому, что Гонория не скупилась на епитимьи, сколько оттого, что по лицу аббатисы никогда невозможно было угадать, что у нее на уме, и в каком она настроении, а настроение у нее менялось, как погода в апреле. Монахини, оборвав пение, как одна, повернулись и склонились перед ней. - Hу, дети мои, из-за чего весь этот шум?
      - Матушка, Господь явил нам чудо!
      - Она святая! Господь отметил ее!
      - Смотрите, матушка! - раздались голоса, в которых страх и недоумение смешивались с подобострастием, причем, страха было больше. Аббатиса быстро подошла к алтарю.
      - Иоланда!! Дитя мое!! - упав на колени, аббатиса долго глядела в лицо усопшей.
      - Представьте себе, матушка, - Доротея тоже упала на колени и воздела руки к потолку, будто в порыве благочестивого восторга, - она была так чиста и невинна, что Господь, в бесконечной милости своей, недавно избавил ее от мерзких истечений крови, которые другим женщинам напоминают о первородном грехе! Она была слишком непорочна для мира дольнего, и всемилостивый Господь отворил перед ней райские врата...
      - И позволил ей присоединить свой нежный голос к ангельскому хору! восторженно подхватила Теодорина.
      Аббатиса поцеловала покойницу в лоб, перекрестила, и обернулась к своей пастве. - Чудо!! Истинное чудо!! Помолимся, сестры, чтобы Господь возлюбил нас, как возлюбил отроковицу сию!
      - I- nomine Patris et Filii et Spiritus sancti .... - тут же привычно загнусила мать Иеронима. Остальные, возведя очи горе - чтобы не глядеть на распростертое под ногами Иисуса тело - вторили ей.
      "Чего? - Горе в душе Марго уступило место злости, холодной и тяжелой, как топор. - Чтоб Господь и меня возлюбил, как эту бедную малютку?! ет уж, дудки! Тем более, что возлюбил ее не добрый Боженька, а кто-то другой. И рука у этого другого была тяжелая". Марго снова опустилась на колени, и поцеловала Иоланду в губы. "Значит, так, сестренка: не будь я Маргарита Латур, если не дознаюсь, кто приделал тебе два крылышка одним перышком. И не будь я Марго-Терновник, если ему это сойдет с рук! Вот тебе крест, сестренка", - она медленно и торжественно перекрестилась, глядя в глаза деревянному Христу. Делая вид, что молится, Марго внимательно разглядывала покойницу, стараясь запомнить всё до малейшей подробности.
      - Дети мои! Господь, явив нам чудо, не освободил нас от наших обязанностей! Хвалитны мы, можно считать, отслужили... хотя и не совсем вовремя. - Помолчав, аббатиса добавила не допускавшим возражений тоном: "Каждая из вас знает свой долг.
      Исполняйте же его!" Монахини, послушницы, белицы и служанки, вздохнув с облегчением, поспешно устремились к выходу. "А сестра Беата и мать Теодорина помогут мне позаботиться о новопреставленной! И вы, матушка Августа, тоже" - все три названные, уже почти дошедшие до порога, возвратились к алтарю, недовольно перешептываясь. "Матушка, - произнесла самым умильным голосом, на какой только была способна, шкафообразная, носатая, с лошадиным лицом, Августа, заведовавшая ризницей и больше всего на свете ценившая свой покой, - зачем вам утруждать себя (она все же не посмела сказать "нас") столь неприятной работой? Ведь у вас, слава Всевышнему, имеется девка для услуг!" "Что ж, разумно, - ледяным тоном бросила через плечо прекрасно все понявшая аббатиса. - Hу так пришлите ко мне эту девку, а сами можете идти!" Обернувшись, Гонория заметила Марго, стоявшую на коленях в головах у покойницы и, казалось, полностью погруженную в молитву. "Ах, Маргарита, ты, оказывается, здесь! В таком случае, мать Августа, - продолжала настоятельница с той же ледяной любезностью, - сделайте милость, пошлите ко мне мать Сильвию. Да поскорее!" - голос Гонории ожег монахинь, как кнут, и они, все три, поспешно скрылись за дверью церкви. "Та-ак! - подумала Марго. - Похоже, на днях старой лентяйке не поздоровится!"
      ...Пришла, с новой льняной простыней под мышкой, мать Сильвия, заведовавшая лазаретом, маленькая, кругленькая, цветущая старушенция с хитрыми карими глазками и вечной сладкой улыбкой на морщинистом лице, местный ангел милосердия, из-под чьих сияющих риз подчас выглядывал краешек раздвоенного копытца. С ней все обитательницы монастыря, - включая матушку аббатису - были всегда чрезвычайно вежливы. За старой травщицей, как корова на веревке, топала Мари, глухонемая деревенская дурочка, взятая в монастырь из милости и со всем доступным ее скудному разуму усердием следившая за чистотой в лазарете. Лекарка с Гонорией поахали-поохали, Марго по мере сил поддакивала. Мари стояла, тупо, по-коровьи, уставясь на мертвую Иоланду.
      О, Матерь Божия! (лат)
      Славься, царица небесная! (лат) (поется на мажорный мотив)
      Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.. (лат)
      Тело положили на простыню и отнесли в покойницкую - небольшое приземистое здание рядом с церковью, причем, несли Мари с Марго, а обе матушки плелись позади, состроив скорбные мины. Гонория немедленно заявила, что вот-вот упадет в обморок "от этого жуткого запаха" и поспешно удалилась. Сильвия отправилась к матери Ефразии, своей задушевной подруге, чьей обязанностью была забота об одежде и белье святых сестер, за платьем, в которое надлежало обрядить покойницу; но, увлекшись благочестивой беседой, позабыла - или сделала вид, будто позабыла, - о цели своего прихода.
      В результате "девке для услуг", как того и следовало ожидать, досталась вся беготня и вся грязная работа. И ей было над чем поразмыслить, свершая свой скорбный труд.
      ...Когда пробил час третий, Иоланда де Лавердьер снова лежала в церкви, у ног Иисуса - но теперь уже в наспех сколоченном и обитом белым атласом гробу, вымытая, нарядная, умиротворенная. Ее волосы Марго распустила по плечам, чтобы прикрыть рану.
      Пансионерки и монахини по очереди подходили и целовали сложенные на груди руки новопреставленной. Разглядывали безобразные отметины - кто со страхом, кто с любопытством. В воздухе пахло дождем... а заодно - еще кое-чем, не к ночи оно будь помянуто, упаси, Пречистая! о пока запах этого "чего-то" был так тонок и неощутим, что его способно было уловить разве что кошачье чутье бывалой обозной девки....
      - ...Вознеслась? Это тебе так сказали, а ты и уши развесил. Ты ее видел?... ну, то есть, до того, как ее в гроб положили? ет? То-то же. А я видела. Больше того, я ее вот этими вот руками обмыла и одела. И я тебе говорю, дружище: ее убили! Ей выпустили кровь, как свинье! А потом приволокли в церковь и показали нам чертову комедию! ет, Антуан, я ведь тоже не какая там нибудь арапская нехристь... а только вот это, - Марго многозначительно указала пальцем в направлении церкви, - походит на вознесение, как селедка - на сельдерей!
      - Да... - задумчиво протянул монастырский конюх Антуан, - вот тебе и тихая пристань, спасительная гавань... ет, ну когда на войне убивают - это еще куда ни шло... о ежли и в святой обители... да еще и невинного ребенка... Слушай, надо же ехать, сообщить... что ж аббатиса...
      - Тихо! Аббатиса тут, похоже, сама не без греха.
      - Чтоб ее... - Антуан, как пустую бочку в погреб, спустил длинное замысловатое ругательство.
      - А ты что думал, старина? - Марго ласково взъерошила жесткие рыжеватые волосы бывшего солдата. - Что в монастырь попасть - все едино, что на небеса? Эх, на войне... а помнишь, как мы с тобой тогда, под Иври...? Вот было времечко!... Эй-эй, потише с лапищами! е наелся! Слышь, Туан, продолжала она уже громко, в расчете на возможных непрошеных слушателей, ты пока суд да дело, приготовил бы матушкину парадную тарахтелку аббатиса, сегодня, как пить дать, пошлет за аббатом в Валь-де-Рей.
      - Точно! - расхохотался Антуан, - когда он смеялся, его грубо вылепленное смуглое лицо со шрамом на левой щеке выглядело намного симпатичнее. - Как всегда. Три лье туда, три обратно, да кружечка сидра у папаши Мило - и мне хорошо, и лошадки довольны.
      - Еще б им не быть довольными: воздух возят! - прыснула в кулак Марго. - А аббат Гаспар тем временем прохлаждается с мамзель Гонорией...
      - И вылезает только по ночам - чисто кот подзаборный! Тьфу ты, ветры Господни! Ежли меня пошлют за этим хлюстом, кто ж тогда сестру Матильду-то повезет?
      - ичего, сама сядет на козлы и доберется как-нибудь. Ты, кстати, пришпандорил бы верх к фургончику, - представляешь, что будет, если у Матильды сыры размокнут?
      - Ты думаешь? - Антуан, припадая на правую ногу, прошел к воротам конюшни и выглянул наружу. - А ведь ты права, сестренка, - обернулся он к Марго, тщательно отряхивавшей с покрывала сухие травинки, - дело, похоже, и впрямь к дождю.
      - Да, дружище, сон-то мой оказался в руку... - подойдя к нему вплотную, шепнула Марго.
      - А ты знаешь, что этот тупица-садовник..., - начал ее приятель тоже шепотом.
      - Тсс!
      - Сестра Маргарита! Вас уже целый час ищут! А вы вот, оказывается, где! Матушка, она здесь! С кавалером беседует! - Торжествующий писк сестры Доротеи даже у сырных голов вызвал бы жуткую мигрень.
      - ("еужто саму аббатису черти приволокли?") Да здесь я, матушка!
      Я-то думала, вы еще отдыхаете...
      - И что же с того? - астоятельница с нескрываемым подозрением посмотрела на Антуана. И встретила гневный, более того - презрительный взгляд. ("еужели он что-то знает?")
      - е извольте беспокоиться, все сделано, как вы велели... Я только хотела распорядиться, матушка...
      - Вот как? ет, вы слышали, сестра Доротея? - обернулась аббатиса к привратнице. Этого мига Марго хватило, чтобы подать приятелю знак: берегись! - И что же было угодно приказать вашей милости? - Ей на миг почудилось, что руки настоятельницы сжимают не четки, а хлыст. Тонкие, холеные, белые... Да нет, не такие уж они сегодня и белые! Откуда бы взяться этим цыпкам? И мозолям содранным, вот тут, между указательным и большим? И этим царапинам?
      еужто Гонория в припадке смирения взялась стирать простыни для лазарета и ставить клистиры бездомным котам - пациентам сестры Урсулы?
      - Да так, ваше преподобие, дело-то пустяковое, - пустился в объяснения Антуан, успевший снова надеть личину дурня. - Прямо совестно было ваше преподобие такой мелочью беспокоить.
      ("Вздор. Что может знать это воплощение простодушия?")
      Сестрица говорит, чтоб я, значит, верх на фургон присобачил. А то сестра Матильда, сегодня, вроде как, в Руан собиралась, ну, с сыром, то есть, на рынок, а погода - сами видите... е ездить бы ей, подождать... дорога и так никуда не годная, а если еще польет, то и вовсе... Застрянем еще где-нибудь...
      - И это все? - Гонория перевела взгляд с простецкой физиономии конюха, на которой она, как ни старалась, больше не могла прочесть ничего недозволенного, на открытое и честное лицо своей "девки для услуг".
      - ет, матушка. Еще я сказала Антуану, что вы, матушка, наверное, пошлете за господином аббатом, в Валь-де-Рей... по такому случаю... так чтобы ваша карета была готова... для вас ведь старалась, матушка!
      - Благодарю за усердие, дитя мое. Однако распоряжения здесь отдаю я!
      Марго привычно упала на колени, напустив полные глаза раскаяния и смущения. Уловка сработала. Аббатиса продолжала тем же холодным и властным тоном, однако в ее голосе уже не слышалось свиста плети: "Итак, Антуан, вот тебе мои распоряжения. Сейчас ты на паре рыжих повезешь в Руан сестру Матильду, а когда вернетесь - заложишь в карету четверку вороных и отправишься в Валь-де-Рей.
      Выедешь после повечерия... то есть, после вечерни!
      - Слушаюсь, ваше преподобие! - обрадовавшись, что все обошлось, Антуан заковылял в конюшню.
      - Подожди, это еще не все! - Перед тем, как обернуться, конюх тихо чертыхнулся сквозь зубы. - Завтра утром я уезжаю в Париж. Я должна лично известить его светлость о том, что.... - Гонория, сделав вид, будто у нее прервался голос, поднесла к глазам белоснежный батистовый платок. о глаза ее при этом оставались сухими. ("Хоть бы луку в платок нарезала, старая ведьма, - глядишь, и выдавила бы пару слезинок!") - Да, завтра, сразу после панихиды... бедная девочка! Когда пробьет час третий, ты должен быть на козлах моей кареты, а карета - у церковных дверей!
      - Будет сделано, матушка. Так, значит, за господином аббатом - сразу после повечерия?
      - Да, я, кажется, вполне ясно выразилась. И возвращайся лесной дорогой - так быстрее... Постой... я сказала - повечерие? - Антуан кивнул, быстро и многозначительно перемигнувшись с Марго. - ет, нет, я, разумеется, имела в виду вечерню! О, Боже праведный, утрата наша так тяжела, что лишает меня разума... о ты-то, Антуан, должен был сообразить!
      - е извольте беспокоиться, ваше преподобие. Сделаю все, как вы велели. "Слава-те, Господи, отделался!" - проворчал про себя Антуан и поспешил скрыться.
      Да, конечно, все как всегда. К вечерне из Руана не поспеть - это ясно, как стакан вина. А если в Рей после повечерия - значит, сюда, дай Бог, к ночи. И чем позже, тем лучше. Ибо чем ближе к ночи, тем меньше вероятности, что кто-то увидит господина аббата, пробирающегося, как вор, от кельи аббатисы к садовой калитке, чтобы, выйдя из нее, засесть в кустах, подобно разбойнику с большой дороги, поджидая карету, каковая часа три назад чинно-благородно выехала из главных ворот обители, направляясь в Рей, а добравшись туда, столь же чинно выстояла приличное время перед его, аббата д'Арнуле, домиком на Оружейной улице. Карета подберет аббата, развернется - и пять минут спустя чинной рысцой подъедет к главным воротам.
      а то, для чего любому другому пришлось бы час-полтора трястись в карете, господину аббату достаточно буквально нескольких шагов и пяти минут езды. Это ли не чудо? Преподобная мать предоставила святому отцу убежище от мирской суеты, дабы он мог без помех предаваться благочестивым размышлениям о величии Господнем.
      Днем эта великодушная женщина делит с ним кров и пищу, ночью - ложе. Это ли не истинно христианская любовь к ближнему своему?
      Вот только не все души столь чисты и возвышенны, чтобы правильно истолковать чудеса подобного рода, а посему - procul este, profani !
      Все с вами ясно, матушка-настоятельница.
      .... - Вот, видите, матушка: вас этот дуралей сразу понял! А бедной сестре Маргарите пришлось про то же самое битый час толковать! - Сестра Доротея считала пропавшим тот день, когда ей не удавалось кому-нибудь напакостить.
      - А ведь и в самом деле! - в глазах аббатисы снова появился пугающий ледяной блеск. - Ты мне не все рассказала, Маргарита!
      у, признавайся, что вы еще тут делали с этим... архангелом от вожжей?
      - ("у, я тебе это припомню, шавка подворотная! ичего, вывернемся - не впервой...") А еще, матушка, мы беседовали...
      - Час от часу не легче! Позволено ли мне будет узнать предмет вашей ученой беседы?
      - Мы говорили о грехе, матушка.
      - Весьма подходящая для сестры Маргариты тема! - сьязвила привратница.
      - Матушка, - продолжала Марго, не обращая внимания на Доротею, - если господин аббат сегодня вечером приедет, так, выходит, надо будет исповедаться... этого-то я и боюсь... - аббатиса насторожилась, и Марго это заметила, но, разумеется, не подала виду. - Сон я видала сегодня ночью, да такой, что если расскажу, аббат со стыда лопнет!
      - ("Всего лишь сон!") Расскажи мне, дитя мое - я не лопну, снисходительно поощрила ее аббатиса, и только потом сообразила, что с ее уст сорвалась неприличная двусмысленность.
      Марго с самым глупым видом присунулась к уху аббатисы, - Доротея, не смея подойти вплотную, изо всех сил по-гусиному вытягивала шею, силясь хоть что-то уловить. При этом привратница возмущенно шипела себе под нос, что усиливало ее сходство с жирной гусыней.
      "Только вам, как на духу, матушка, - шептала Маргарита. - Снилось мне, будто взял меня на ночь в Монтобане не кто-нибудь, а сам Гаспар... ну, то есть, адмирал. Будто легли мы с ним в каком-то обозном фургоне на куче тряпья... ну и хват же он был, я вам доложу, матушка, - даром, что старый! А тут - бац! абат! И я знаю во сне, что это Гиз идет по наши души со своей Лигой, и знаю, что у нас на фургоне здоровый белый крест... я, значит, говорю адмиралу: надо бы вылезти, да крест этот стереть, а он - нет, Господь нас защитит!
      Уперся, как бык... А пальба все ближе, ближе... А я лежу под ним и думаю: да как же это, ведь они ж, то есть, адмирал с Меченым, давным-давно мертвецы! Смотрю - а адмирал уже исчез... удрал, не расплатившись, старая гугенотская перечница! Матушка, а вот ежли я во сне увидала, будто грешу, - это как, считается за грех?"
      - ("Гаспар? Крест? Мертвецы? Удрал, не расплатившись? Что за намеки? еужели и она что-то видела?") у, хватит, Марго.
      Довольно болтать глупости. Идем, поможешь мне собраться в дорогу. Сестра Доротея! Позаботьтесь о том, чтобы нас не беспокоили, иначе я непременно что-нибудь забуду. Боже милосердный, у меня просто голова кругом идет!
      ...Заперев дверь кельи, Гонория упала в кресло, и жестом указала Марго на низкий табурет. Маргарита села, вытянув длинные ноги.
      Женщины выжидающе разглядывали друг друга, как две кошки, готовые сцепиться и покатиться по полу визжащим и царапающимся клубком.
      Воистину, лишь три вещи не оставляют после себя следов, и преступление к их числу не относится. И кого Господь хочет наказать, того лишает рассудка. Уж не совершила ли она, Гонория, год назад роковой ошибки, когда "во имя милосердия" приказала впустить в обитель верзилу-солдата, опиравшегося на аркебузу, как на костыль, и девку с перевязанной головой? И не совершилась ли вторая ошибка, под стать первой, когда эта парочка, залечив раны, так и осталась в обители? И ведь монахини были против, ах-ах, мужчина в священных стенах, ах-ах, невинность пансионерок, ах-ах, обет целомудрия! Ей, Гонории, всего два года назад принявшей бразды правления после кончины матушки Магдалины, - восьмидесятилетней ханжи, которая даже в молитвеннике заклеила миниатюры, изображавшие мужчин, и довела хозяйство до полного упадка, - пришлось проявить немалую твердость и даже прибегнуть к помощи своего кузена-архиепископа. И Гонория настояла на своем.
      В результате все остались довольны. Бывший солдат, так и оставшийся хромым, несмотря на все снадобья Сильвии, и обозная Венера, чьи лучшие годы миновали, обрели желанную тихую пристань. Гонория подтвердила свою репутацию набожной и милосердной особы и обзавелась преданной и усердной служанкой, хоть и не отличавшейся остротой ума; притом, служанка эта официально считалась монахиней, а значит, ей не нужно было платить жалованье; монастырь получил превосходного конюха и кучера, который, казалось, ничем не интересовался, кроме конюшни и каретного сарая.
      А Гонория продолжала тихо, но твердо вести свою линию. И как-то незаметно оказалось, что в обители не один, а целых семь еще не старых мужчин - скотник, плотник, пастух, садовник с помощником, органный служитель (с его появлением орган наконец-то зазвучал в полную силу, к радости Беаты и Теодорины), и Антуан, к тому времени уже ставший "своим". "Их семь, по числу смертных грехов!"
      - шипели "непримиримые". Однако большинство обитательниц Фонтен-Герира быстро оценило все преимущества нового положения дел.
      Разумеется, девам, давших обет целомудрия, не полагается даже издали видеть мужчин. И, будь жив святой Бенедикт, он, чего доброго, отлучил бы Гонорию от церкви. о Бенедикт Бенедиктом, а ведь кто-то все-таки должен чинить целомудренным девам дверирамы-скамейки, вскапывать грядки, колоть дрова, резать свиней... да мало ли для чего в хозяйстве может пригодиться мужчина! А что до греха... у, скажите на милость, какая здравомыслящая монахиня станет грешить с немытой деревенщиной? А если какая и оступится по скудоумию, так ведь грех - не грех, если молва о нем не вышла за ворота обители!
      Прочь, непосвященные! (лат)
      Кстати, фактически, мужчин в монастыре было не семь, а девять.
      Восьмым был священник, отец Клеман, живший в отдельном домике у северной стены, - маленький седенький старичок, полуглухой, полуслепой и наполовину впавший в детство, как утверждали монастырские сплетницы, - а, впрочем, безобидный, как младенец.
      Ему частенько случалось сослепу приносить в церковь вместо требника кулинарную книгу, подсунутую озорными белицами, которых посылали убираться в его домике, или по рассеянности служить пасхальную мессу вместо обычной, к удовольствию пансионерок. Он выползал из своей норки только на время службы и не вызывал у своей паствы ни враждебных, ни теплых чувств - в нем видели лишь привычный предмет церковной утвари. И если бы нашлась такая дура и ханжа, которая имела бы глупость причислить это существо к мужскому полу, весь монастырь дружно осмеял бы ее.