Философия как схематизм образного мышления

      В. Какой философия может стать?
      1. О языке философии и новых стилях философствования
      Имеется разительное несоответствие претензий философии, обозначенных в разделе А, и ее действительного места в жизни и интеллектуального предназначения, описанного в разделе Б. Стремление обнаружить истину и нацеленность на результаты, конструирование концепций путем последовательного "нанизывания" обладающих автономными смыслами понятий и выделение принципов, отсылка к предшественникам и школьная корпоративность суть ложные цели, которые деформируют выразительные средства философии, закрепощают ее язык. По этому поводу Ж. Делез пишет, что "приходит время, когда писать философские книги так, как это делалось издавна, будет невозможно: <О, старый стиль...>" [цит. по Делез Ж. Различие и повторение. - СПб.: Петрополис, 1998. - с.12]. Но как их писать, какие средства окажутся лучшими?
      Вариант Делеза, а в отечественном исполнении - Мамардашвили, Свасьяна, Подороги и других известных авторов, - философия как мельница слов. Искусное оперирование, жонглирование словами и их смыслом, парадоксальное сочетание слов и фраз приводит к взламыванию границ существующих смыслов и порождению читателем новых смыслов из хаоса текста (хотя самому автору эти смыслы могут быть и неведомы). Достаточно открыть сочинения Делеза на любой странице, чтобы увидеть там пространные комбинации слов и фраз, понимание которых всецело зависит от воображения читателя. Рассмотрим произвольный и весьма типичный пример:
      "Пассивный Мыслящий субъект определяется не просто восприимчивостью, то есть способностью испытывать ощущения, а сокращающимся созерцанием, создающим сам организм до того, как создаются ощущения. При этом мыслящему субъекту вовсе не свойственна простота: недостаточно умножать его, придавать ему относительный характер, сохраняя при этом умеренно простую форму. Мыслящие субъекты - личинки субъектов; мир пассивных синтезов создает систему мыслящего субъекта в условиях, требующих определения, но это система распавшегося мыслящего субъекта. Мыслящий субъект возникает, когда где-то появляется беглое созерцание, где-то начинает работать машина сжатий, способная в какой-то момент выманить различие у повторения. Мыслящий субъект лишен модификаций, он сам - модификация; этот термин обозначает именно выклянченное различие. В конечном счете являются тем, что имеют, через "иметь здесь" формируется бытие или существует пассивный мыслящий субъект. Всякое сокращение - самомнение, претензия, выражающее таким образом ожидание или право на то, что сокращает; оно разрушается, как только его объект ускользает" [Ibid, с.105].
      Возможна претензия понимания этой пространной части текста. Эта претензия опирается на то, что речь идет о некоторых вещах, объясненных (столь же неопределенно) в других частях книги. Однако здесь возникают существенно несовпадающие понимания. Например, можно считать, что если субъект только мыслит не действуя ("пассивный Мыслящий субъект"), то он обладает как минимум двумя характеристиками: неполнотой и сокращенностью созерцания. Или же что всякое созерцание с последующей попыткой его унификации ("беглое созерцание") порождает мыслящего субъекта. Или же что мыслящий субъект есть абстракция, которая ничему не соответствует (это - "выклянченное различие"). Если же не претендовать на понимание, то остаются недоуменные вопросы. Что значит "умножать мыслящего субъекта"? "Придавать ему относительный характер"? Что такое "простая форма мыслящего субъекта", и какова его "умеренно простая форма"? Как пассивные синтезы организованы в "мир пассивных синтезов", что такое "распавшийся мыслящий субъект", и почему этот самый "мир пассивных синтезов" создает некую "систему" распавшегося мыслящего субъекта (систему - и распавшегося!)? Что такое "машина сжатий", и как она "выманивает различие у повторения"? Какое различие - выклянченное?
      Для того чтобы все-таки стремиться понять такой текст, а не отказаться от какого бы то ни было понимания, важно преклонение перед текстом, убежденность, что в нем скрыто что-то важное, что за завесой непонимания находится мудрость автора, недоступная "простому" читателю. От читателя требуются подвиги веры в наличие единственного смысла и интеллектуального усилия в постижении этого смысла.
      Другой вариант реорганизации языка философии предложен логическим позитивизмом. Эти идеи, наиболее последовательно выраженные ранним Витгенштейном, Расселом, Шликом, Карнапом, полагают философию строгой языковой деятельностью, нужной для упорядочивания языковых средств в любой области знания, для выстраивания ясного мышления. Смысл должен быть выражен словами ясно и точно. Исходные термины следует определять. Парадоксы словоупотребления необходимо устранять. Современная англо-американская философия во многом сложилась под влиянием этих идей, а лидеры этой философии - Куайн, Патнэм, Хинтикка и др. - часто обращаются к логике как к основе философии.
      Оба варианта реорганизации философии вызывают критику, основное направление которой заключается в том, что философия при этом исчезает, превращаясь либо в логику, либо в "глубокомысленное" жонглирование философской терминологией. Однако оба варианта недостаточно радикальны по отношению к главному источнику ложных целей философии и иллюзий процесса философствования: они оставляют вербальный язык философии, предлагая всего лишь лучше приспособить его либо к нуждам порождения новых смыслов, либо к нуждам ясности восприятия и воспроизведения смыслов. Можно ли пойти более радикальным путем, заменив сам язык философии? И останется ли после такой замены философия философией, или же она превратится во что-то иное, отличающееся от предшествующей философии так же, как формульная (аналитическая) математика отличается от древних математических вербальных текстов?
      2. Возможность использования схем в качестве языка философии
      Для философа хороши те слова и те суждения, которые способствуют фиксации и наилучшему отражению философских проблем. Однако вербальные средства являются "кривым зеркалом", в котором разум неадекватно видит философские проблемы. Это зеркало ущербно, поскольку естественные языки "склеивают" его из слов, приспособленных для других целей. Неровность зеркала вербальных средств заключается в том, что оно состоит из маленьких слов-сегментов. Каждое слово отражает свет проблемы в особом направлении, в направлении своего естественно сложившегося смысла (поля смыслов). Чрезвычайно трудно в суждениях согласовать углы наклона этих сегментов, чтобы поймать проблему в фокус. В результате изображение проблем дробится, появляются блики и даже "вербальные миражи". Философия со времени своего рождения оказалась в плену слов: дробление словами целостных образов ситуаций искажает эти образы, затрудняет их восприятие. Вербальный язык философии вторичен по отношении к ее сути, а добавление искусственных понятий не спасает положения, поскольку наделить их нужным смыслом крайне тяжело, и даже если это удается, такие понятия тотчас начинают "жить частной жизнью", обогащают свое смысловое поле и затем привносят в видение проблемы побочные мотивы.
      Историческая неудача философии состоит в том, что она в свое время, в отличие от математики, не смогла найти адекватный исследуемым в ней проблемам язык. Идея такого языка, более отвечающего образному бытию философии, ее схематически-образному характеру, заключается в том, что философские проблемы должны отражаться в нем картинками-схемами, имеющими, как и проблемы, образную природу. Раскрытие схем (их экспликация) осуществляется в группах схем, связанных знаками тождества, связи и следования. Основными "персонажами" схем должны быть субъект (часто изображаемый с помощью фигуры человека); объект (например изображение квадрата); стрелки от субъекта, идущие к другому субъекту или к объекту и задающие мышление субъекта и его действие; стрелки от объекта, идущие к другому объекту или субъекту и задающие реакцию объекта и его спонтанность. Изображения в схемах схемами не являются (ибо они не задают ситуацию), в то время как слова обладают смыслами, отдельными от смысла выражения, составленного из слов. Соединение изображений, как бы игра в конструктор, способна давать схемы любой степени сложности: воспроизводить деятельность и ее этапы, разъяснять феномен рефлексии, вводить бога как определенную комбинацию стрелок, формулировать этическое поведение... В том числе может быть предпринята попытка переформулировать философские проблемы и основные проясняющие эти проблемы мыслительные "ходы" с помощью некоторых групп схем, присоединяя к ним знак вопроса (равнозначны ли эти группы схем или нет). Такая образная переформулировка, как мне представляется, будет означать переход философии в новое измерение, в пространство иных выразительных средств. В философии необходимо ограничение вербализма, смена выразительных средств с целью открытия нового способа взаимопонимания людей в аналогическом исследовании различных жизненных ситуаций.
      3. Запутывают ли схемы?
      Использование образных средств в качестве языка философии уже предлагалось. Известно, что Платон в последние годы жизни развивал некое "тайное учение". Основой этого учения, согласно преданию, было признание вербальных средств неадекватным инструментом выражения философского мышления. Адекватным средством Платон, судя по всему, полагал геометрические фигуры; созерцание этих фигур должно было, по замыслу Платона, выражать сущность блага, истины и т.д. Например, прямой угол отождествлялся с истиной. Конечно, ныне невозможно реконструировать скрытое учение позднего Платона, однако в общих чертах философский дискурс, согласно этому учению, должен был опираться не на использование вербальных средств, а на апелляцию к зрительным образам.
      Традиция позднего Платона не сохранилась. Более того, с конца XIX века существует стойкое предубеждение относительно использования схем-образов для выражения философских идей. Лучше всего, как мне кажется, это негативное отношение было выражено Л. Витгенштейном. Зрительные образы, согласно Л. Витгенштейну, вводят нас в заблуждение. Это заблуждение заключается в том, что, глядя на картинку (как на фиксацию зрительного образа), можно сделать неверный вывод относительно свойств представленных в картинке объектов. Пример Витгенштейна таков: есть веревка, длина которой на один ярд превышает длину экватора Земли. Если веревка равномерно натянута, то на каком расстоянии от поверхности Земли она будет находиться? Зрительный образ (схема-картинка) подсказывает нам неправильный ответ.
      Если полностью согласиться с тезисом о запутывающем воздействии картинок на способность человека размышлять, правильно оценивать ситуации, то максимум, как можно использовать зрительные схемы-образы - это в качестве иллюстраций, причем с ограниченным действием, не выходящим за пределы прямого пояснения высказанных мыслей. Радикальный вывод относительно места зрительных образов в мышлении еще более категоричен: мышление безо'бразно, то есть, образы не схожи с тем, что они выражают. Эта идея была выдвинута К. Бюлером и развита Л. Витгенштейном в поздний период его творчества. Отсюда следует тезис о том, что мышление есть создание языковой реальности и пребывание в ней. Язык - дом философии. Кстати, параллельно, с конца XIX и в начале XX вв., в математике возобладало направление, стремящееся свести геометрическое мышление к алгебраическому.
      Вдумаемся еще раз, что не устраивает критиков в мышлении с помощью зрительных образов. Картинки (схемы) просто существуют. Но картинки не обладают истинностью. "Критерием того, что я правильно нарисовал то, что я вижу, является то, что я говорю, что это так" (Л. Витгенштейн). Можно построить картинки, вербальное описание которых будет ложными утверждениями. Истинность и ложность - свойство языка. Однако философия, как утверждалось ранее, не может заниматься поиском истины, ее предназначение другое. Поэтому аргумент Витгенштейна против использования образных средств философией иначе, как иллюстративно-вспомогательных, бьет мимо цели.
      Намного серьезнее для построения философских концепций недостатки вербальных средств.
      Первый недостаток - то, что возникают и не могут быть устранены абстрактные понятия. Их использование привносит неопределенность, затрудняющую исследование суждений. Например, суждение "корабль плывет" требует уточнения, какой корабль имеется в виду, а говоря более точно, требует преобразования в протокольное суждение. Не все суждения могут быть так преобразованы. Так, сложно, а может быть и невозможно, преобразование в протокольные суждения утверждений типа: "ветер поет", "треугольник плывет", "бармаглот чихает", "я шкварчит" и т.д.
      Во-вторых, как указывалось ранее, возникает свойство "кривого зеркала": каждое из слов отражает ситуацию в особом направлении, в направлении своего естественно сложившегося смысла (поля смыслов). В итоге слова вместе, в суждениях, могут неправильно описывать ситуацию. Неправильное описание может быть результатом разного понимания ситуации в целом разными наблюдателями.
      Итак, нет никаких серьезных возражений против использования схем-образов в качестве языка философии. Место поиска истины займет в таком случае поиск классов типовых ситуаций и их связей, переходов от картинок к картинкам. Это будет восстановление намерений позднего Платона, который связывал надежды философии с разработкой новых, невербальных средств. Невербально-схематический, образный язык философии устранит неадекватность вербального языка в качестве инструмента философствования, хотя не исключено, что на месте сложностей использования вербальных средств появятся другие сложности. Но в целом возможности философствования расширятся, и не использовать их было бы упущением.
      Прийти в сознание
      Глухов А.А.
      Анахронизмом представляется ныне то обстоятельство, что всякий рассуждающий о сознании должен прежде, чем скажет хоть слово, справиться как-то с этими призраками эпохи Гуссерля и Фрейда, "потоком сознания" и "бессознательным". Между тем как словосочетание "поток сознания" звучит совершенно загадочно, например, для русского слуха, которому язык в качестве подлинника выдает обороты "прийти в сознание" и "потерять сознание". "Поток сознания", на самом деле имеющий смысл "потока без сознания" (что и получилось, не без причин, у Джойса), - фраза, которая отмечает целую эпоху, когда ощущение сознания оказывается расплывчатым, размываемым, с одной стороны, гуссерлевской попыткой свести все к сознанию, с другой - также показательной и в чем-то более открытой, попыткой психоаналитиков свести все к бессознательному.
      Подобное мнение вовсе не является чем-то само собой разумеющимся. Прийти в сознание более не считается для философии проблемой, хотя именно интеллектуальное продуцирование в конце нашего века, пожалуй, более всего отдает какой-то темной спонтанностью. Попыткой увидеть, в каком смысле "прийти в сознание" все еще следует считать насущной задачей, является данная работа.
      Факты
      Обозначим те факты, которые будут для нас показательными в последующем рассуждении.
      К бессознательному относятся все те "незаметные" действия, которые проделываются всегда, в том числе и в состоянии бодрствования. Подробного перечня здесь невозможно добиться как раз потому, что все эти действия ускользают от нашего внимания. Внимание определенным образом сфокусировано, в его фокус попадает всегда что-то одно, остальное остается за кадром и отмечается лишь механически. Поскольку внимание не есть просто зрение, слух, вкус, осязание или обоняние, а нечто пользующееся ими в своих целях, то очевидно, что любое ощущение может быть бессознательным в том смысле, что оно может ускользнуть от нашего внимания. Человек может просмотреть книгу и не запомнить из нее ни слова, т.е. просмотреть ее, не заметить. Человек может прослушать симфонию в том же самом смысле, в котором он может просмотреть ее исполнение. В описании какой-либо конкретной ситуации иногда бывает нелегко указать, в каком из двух значений следует понимать слова "просмотреть" и "прослушать". Внимание большей частью направлено на видимое и слышимое, поэтому прочие ощущения бессознательны почти всегда, и подобная двусмысленность не закреплена в языке по отношению к ним. Однако нет смысла останавливаться только на ощущениях. Очевидно бессознательной в большинстве случаев представляется двигательная способность во всех своих проявлениях от совершенно незаметного сокращения мышц до сложного перемещения тела по причудливой траектории (примером которого может служить ежедневная поездка в метро). Но и переходя к сфере собственно психического, мы не встретим чистых примеров сознания. Бессознательной может быть способность воображения, на что и указывает наша речь словом "мечтательность". Любовь, ненависть, симпатия, антипатия устойчиво употребляются с эпитетом "бессознательная". Очевидно бессознательной представляется память, действующая подчас настолько своенравно, что кажется, будто она не нам принадлежит. Наконец, способность мышления также не является образцом сознательной деятельности: можно, и нередко, механически думать о чем-либо, причем нельзя сказать, что предмет мышления определяет его сознательность: монах может также механически продолжать думать о своем боге, как философ о своей истине. Следуя платоновскому замечанию, мышление есть речь, только обращенная не к собеседнику, а к самому себе. Такая речь может быть бессознательной, как и любая другая болтовня.
      К бессознательному относятся действия, совершаемые в состоянии сна, а именно, во-первых, с точки зрения бодрствующего все те телодвижения, которые делает спящий, во-вторых, с точки зрения проснувшегося все то, что он, как ему казалось, делал во сне. Существует древнее мнение, до сих пор не опровергнутое, согласно которому невозможно дать резон нашей уверенности в том, что в данный момент мы не спим, но действуем наяву. Почву для этого, на наш взгляд, создает описанная выше бессознательность механического действования. Оценив несоизмеримые количества вещей, ускользнувших от нашего сознания, с отмеченными им, можно сделать вывод, насколько корректно называть бодрствование чем-то принципиально отличающимся от сна. Недаром про многое говорят: "Я делал это как во сне". Гераклит, пророк сознательности, отмечает это: "От людей ускользает то, что они делают бодрствуя, так же точно, как проходит мимо них то, что они делают во сне". Остановимся подробнее на некоторых специальных типах бессознательной деятельности и попробуем описать то, что сопровождает обретение сознания.
      Теоретизирование
      Известно: разум предписывает природе свои законы. Можно добавить: разум бессознательно предписывает природе свои законы. В этом нет ничего выдающегося, никакой особой заслуги разума. Теоретизирование спонтанно: человек спонтанно расчетлив, предусмотрителен, он уже по своей природе, бессознательно, готов видеть закономерность - такова природа вида homo sapiens, в этом его автоматика, его посредственность. Совершенно невозможно как-то прямо связать это с сознательностью, известны случаи, когда решение какой-либо научной проблемы приходило во сне. Еще более распространены случаи, когда во сне только казалось, что решение найдено. Можно ли в описании подобных событий увидеть принципиальную разницу, позволяющую надежно установить, чем обернется тот или иной сон, разгадкой или загадкой? Проблема в том, что сон может проникать в явь, как в случае с Менделеевым, но это решается на сном, а явью. Только проснувшись, придя в сознание, можно понять, что имеешь дело с вещью, а не призраком. Мы же пока пытаемся усмотреть в самих бессознательных состояниях признак-гарантию грядущего пробуждения. Понимая теоретизирование достаточно широко, включая в него как "феномены обыденного сознания", так и "феномены научного мышления", можно обнаружить, что сознательность теоретического вывода никак не определяется его предметом: можно безотчетно связывать черную кошку с разбитым лбом, можно также безотчетно объяснять это влиянием гравитации. Сознание не присутствует в повседневной научной работе как нечто легко уловимое, однако же известно, что к ученому предъявляется требование: настоящий ученый должен не просто знать свой предмет, но и сознавать его. Теперь, после неопозитивистских чисток, можно сказать, что это - наивное, метафизическое требование, и то, что оно смогло сохраниться, ускользнуть от бритвы, является важным знаком. Это требование не может предъявляться ученому со стороны научного сообщества официально, слишком мало у него на это прав, оно ощущается лишь на уровне личного опыта, передается не как формальный критерий владения материалом, а как часть традиции, духа науки, можно сказать, ее запаха, поскольку, подсказывая, что дело вовсе не в осведомленности или натренированности ума, язык стремится употреблять здесь лексику совсем иного плана: "Он не просто знает свое дело, он чувствует его". Требование сознательности висит над входом в храм науки и предъявляется прежде всего новичкам, по-видимому потому, что именно в этом случае сознательность действия наиболее очевидна окружающим (так сон поверяется явью). Момент осознания характеризуется тем, что осваивается, делается своим, нечто новое, а значит, чужое. Став окончательно своим, потеряв новизну и войдя в привычку, оно выпадает из сознания. Сознание открывается нам как передний край освоения мира, как захват мира как мира.
      Усталость
      Мы недаром употребляем столь энергичный термин, как "захват": сознание требует усилий. Сознание не связано с каким-то специфическим предметом - и в этом смысле беспредметно, сознание не связано с каким-то определенным образом действия - и в этом смысле оно не есть какая-то особая деятельность. Сознание есть настоящая деятельность, дело, целью которого является вещь. Когда человек занят не тем, его приводят в сознание словами: "Оглянись, приди в себя, посмотри, что ты делаешь!" Когда человек сам чувствует, что он занят не тем, он делает то же самое, пытается прийти в себя, осмотреться, отрезветь. Это требует усилий как любая остановка внутри потока, как шокирующий отказ от прежней ориентации, как риск не обрести новой. Но постоянное обретение нового невозможно, и это не формула логики, а факт, проявляющийся хотя бы в том неукоснительном правиле, что людям приходится каждый день спасительно терять сознание, закрывать себя для нового, для мира, уединяться в себе, "приходить в себя" совершенно иным способом - засыпая. Сознание требует как раз постоянного усилия воли: настоящее дело не может быть гарантировано прошлыми заслугами, оно настоящее, каждый миг новое, внезапное. Его невозможно решить на потом, на будущее, раз и навсегда, предсказать его, хотя бы и в такой тонкой форме, как назвать его делом, любого акцента будет мало, и в следующий миг уже захочется сокрушать горы, чтобы только ощутить прежнюю тонкость. Сознание само есть акцент, ударение, делающее из шума речь, а из голоса - слово.
      Солипсизм
      Потеря сознания в гуссерлевских рассуждениях о сознании становится очевидной при взгляде на ту ловушку солипсизма, в которую так естественно угодил Гуссерль, и из которой он так нехотя и неловко затем выбирался. Солипсизм есть один из предельных случаев потери ощущения мира, а значит, и границы между собой и миром - тела. Феноменологическая редукция есть ампутация тела, процедура возможная лишь под наркозом, в порыве бессознательного теоретизирования, не видящего перед собой ничего кроме плоти имеющей быть вынесенной за скобки. Остановить этот хирургический раж можно разве только с помощью фокуса cogito ergo sum. Гуссерль не случайно совершил простейшую оплошность - "просмотрел" язык, забыл его редуцировать, - он заранее видел цель своей редукции и благоразумно остановился, достигнув ее. Проведенная стерильно, эта процедура не оставляет никаких шансов реликтам языковой и социальной культуры - первому лицу единственного числа активного залога изъявительного наклонения презенса, не говоря уже о значении cogitare, предусмотрительно размытом еще Декартом. К чести Гуссерля надо сказать, что он совершает этот маневр сознательно, т.е. чувствуя за ним вещь, но, услышав упреки в солипсизме, он начинает автоматически, не видя в том своего призвания, оправдываться, сооружая искусственную и неуклюжую конструкцию интерсубъективности. Насколько проще и естественнее решил эту проблему один из его учеников, заметив только, что другой открывается нам во взгляде, на нас обращенном.
      Сознание как "чувство реальности" совершенно неприемлемо для слуха феноменолога, хотя весь его снобизм оборачивается в конечном итоге слишком человеческой попыткой спасти часть своей плоти от собственного скальпеля. Эта - естественная - попытка напоминает нам о том звучании, которое имело "сознание" в свою неангажированную эпоху, когда "прийти в себя" и значило "прийти в сознание". Однако здесь нет места солипсизму. Хотя на то имеются некоторые резоны, но "прийти в себя" все же не значит ни "заснуть", ни "перейти в иное бессознательное солипсическое состояние". Сознанию важно лишь "взять себя в руки", "собраться", почувствовать свое единство, свое тело, внутри другого единства - мира.
      Ответственность
      Сознание силится удержать мир как мир, не дать ему поглотить себя и не дать себе закрыть глаза на мир. В первом случае человеческое присутствие в мире сводится к встраиванию в автоматику мира, которую можно сколько угодно воспевать за ее естественность, но которая в конечном итоге занята исключительно собой. Надо отдавать себе отчет в том, что перекладывая ответственность на мир, погружаясь в его течение, мы лишаем себя своего дела в мире, становимся бездельниками в нем. Пожалуй, наличие дела и отличает человеческое присутствие в мире от любого другого. Как и любому другому существу, человеку есть чем заняться в мире: его организм располагает рядом предрешенных возможностей саморазвития. Однако деятельность в пределах этих возможностей не предоставляет человеку возможность выбора и принятия на себя ответственности за него, эта деятельность не будет для мира чем-то новым, но лишь реализацией его самого.
      С другой стороны, солипсизм, как было замечено выше, есть сон сознания, и как деловитость сна никогда не может обрести реальность, так и любая другая погруженная в себя, уснувшая в себе забота никогда не станет настоящим делом. Единственное дело, которое может совершить спящий, - проснуться, открыть глаза миру.
      Дело человека в мире, таким образом, можно определить как ответственность, имея в виду под этим, во-первых, то, что это дело есть ответ миру человека, трезвенно располагающего собой и находящегося в сознании мира; во-вторых, то, что, делая дело, человек сознательно принимает на себя ответственность за него, за то, что оно в конечном итоге войдет в его личное дело, даже если неизвестна инстанция, в которой последнее может рассматриваться.
      Сознание находится на страже границы я/мир, сохраняя тем самым возможность того, что дело станет ответом и приобретет ответственность.
      Тело
      Граница я/мир проходит через тело. Сознание и тело оказываются поставлены в особое пограничное, сторожевое отношение друг к другу.
      Обретение тела приводит в сознание. Нам никуда не деться от плотского, лазаретного смысла выражений "прийти в сознание" и "потерять сознание". Нам никогда не удастся поместить сознание в какую-нибудь изолированную нишу чисто психологического феномена, закрыть глаза на то, что кусок металла, вторгающийся в нашу плоть, определяет, обретем мы сознание или потеряем. Дело, однако, в том, чтобы увидеть за этим вещь. Примеры другого ряда: основные способы привести человека в сознание (в прямом и переносном смыслах), незаметно передаваемые из поколения в поколение, - дать стакан воды, ударить по щеке, посмотреть в глаза - метят прежде всего в тело человека; последний случай не исключение, говорят ведь "обжигающий взгляд", "от его взгляда меня передернуло"; он лишь показывает нам, что тело есть проблема, оно не найдено заранее, его нужно искать (в пределы тела, например, естественно поместить и некоторое окружающее пространство, пребывание в котором другого заставляет нас нервничать, ощущать вторжение на собственную территорию; и многое другое, присутствующее в этом рассуждении как раз по своему умолчанию). Любое воздействие на тело как на посредника между собой и миром способно немедленно дать почувствовать то, серединой чего тело является, - себя и мир, и тем самым "привести в себя" или "поставить на место" в мире, что значит одно и то же - "привести в сознание". Однако нам не удастся превратить тело в безотказного поставщика сознательности, потому что само тело является искомым, а не найденным. Нельзя, к примеру, рекомендовать приходить в сознание, щипля себя за ногу, просто потому, что однажды можно обнаружить себя без ног: речь идет не о редчайшем и непринимаемом во внимание случае ампутации, а о той крайней, хотя и непредсказуемой, минуте в пределах каждого дня, когда человек ощущает, что ноги его больше не слушаются, когда они становятся "ватными", и он оказывается "без ног" и "с ног валится" - тогда ноги перестают быть частью его тела, они становятся лишь частью тела мира и как любое органическое соединение подчиняются мировой физиологии, а не нашему расчету. Все тело является проблемой, в нем нет исключительных органов: встречаются люди, у которых "нет сердца", "нет глаз" или "нет мозгов". Физическое тело ссужается нам в долг для начала карьеры. Наше дело, как с ним поступить. Тело может потерять роль посредника и стать, например, в случае болезни или ранения полностью не своим. В таком случае человеческое присутствие лишается своего места в мире, а значит и себя.
      Только в сознании можно обрести свое тело. Бессознательное - бестелесно: "тело" непереводимо на язык солипсизма; вспомним о "бесплотности" сновидений, о возможности в них "летать"; обретение гравитации, "падение" во сне, обязательно приводит к пробуждению (проблема, которая, естественно, связана с принципиальной проблемой реальности сна, состоит в том, что иногда возникают сны, в которых тело играет важную роль; насколько можно судить, такие сны существенны и запоминаются). Сознание есть обретение себя в мире. Вопрос, который задает человек, пришедший наконец в сознание: "Где я?