Без названия (Я вскочил с дивана)

      Высылаю тебе из первой части этого труда небольшой отрывок моего конспекта.
      О ВОЛЕ И ВЕРЕ
      Вера - это направленность нашей души, которая стремится как бы закольцеваться, ограничиться лишь собою едино, будто в круг, отвергая при этом, не воспринимая иные любые утвержденности в целом свете!
      Вера имеет и свое Высшее развитие - экстаз - это полный отход от мира, отстраненность от опыта, чувств, какой бы то ни было авторитетности, отход от своего "я".
      Тогда мы полностью канем в бездонье души и ее сокровенности и возникнем в осознании восторга - "азь есмь".
      Непостижимо высоко и непередаваемо это состояние духа человеческого! Он становится абсолютным.
      И такой дух - это все. Он не имеет жажды, неверия, устремления и других состояний, мешающих ему торжествовать.
      Веру можно воспитать. Но самое интересное то (здесь я еще не разобрался до конца), что возникновение веры возможно (и, или - лишь, не знаю!) - при воздействии внешней среды, которая посылает тебе страшные, иной раз и кровавые испытания, позывные, дабы произвести тот единственный, необходимый толчок на путь просветления и торжества духа!
      Вера - это бодрость души и качество ее самосознания.
      Воля - это направленность нашей души, способной рассмотреть в самой себе, посредством разрозненных своих потенций, которые находились, как возможности, самою себя.
      Воля, она как и вера, имеет Высшее свое проявление - экстаз - это уход в проявленный мир, отрицание пассивности, ее разноцветности протекания, утверждения только своего "Я".
      Мы целиком уходим в последующее развитие проявленного мира, где выявляется элемент созерцания: великолепие форм, обманчивость красоты их, и мы всем этим упиваемся, существуем в это время вне себя, сливаемся с феноменальными проявлениями, срастаемся с ними, существуем их существованием, а обратную сторону сути нашей мы направляем опытом, в свою основу и фундаментируем в неприкосновенность свое "Я".
      Иными словами, мы низвергаем себя и осуществляем!
      Творчество! Таким великолепно и противоречиво, оно и происходит: мы осознаем свое несравненное величие и тут же ниспадаем до своей мизерности и незначительности. Но это может понять только тот, кто сам испытал магию творчества.
      И Воля и Вера едино принадлежат "чистому духу", связаны в одно целое по происхождению.
      Воля - это утверждение Веры вовне, а Вера, наоборот, - утверждение Воли внутри себя!
      Волю невозможно произвести без Веры, а Вера сопровождает всегда сам акт воли!
      "Короче говоря, - прочь сомнения, и вперед!" - это от меня.
      Ну вот и написана крохотная частица моего сюрприза...
      Итак, жди в гости!
      Твой друг, - Сергей Истина.
      До свидания, Юра!
      До свидания - в Москве!
      ПЕРВЫЙ ВЫХОД ИЗ ТЕЛА
      - Стой! - крикнул покойник.
      - Я никуда... Саша! Я никуда не пойду! - испуганно сказал я и с невероятным трудом повернул прочь, но ноги!.. Мои ноги, будто ватные и тяжелые!
      - Нет! Ты пойдешь со мной, - заорал, сотрясаясь от гнева, покойник.
      - Уйди прочь! - оскалился я.
      - Идем! - злобно и торжествующе прошипел Саша, потянулся ко мне, и схватил холодной рукою меня за руку, и сжал ее крепко, и начал тащить меня. Его пальцы, словно когти, впивались в мою кожу.
      Я метался взглядом по сторонам: какой-то двор, клочки двора, и в нем - два низеньких деревянных дома, прилепленных друг к другу: один синий, а другой зеленый. Боже мой, это же его двор! Саша в нем жил до смерти! Вот на этом месте стоял в тот день его гроб. Я вырывался изо всех сил и неуклонно продолжал пятиться к калитке: "Может, удастся выскочить на улицу!.." - думал я.
      - Нет... Нет! - сопротивлялся я, но покойник был силен. - Прочь, нечистая сила, прочь! - орал я растерянно.
      - Идем! - продолжал настаивать Саша. - Я уведу тебя в лучший мир! - И он впивался мне в глаза безжалостно ледяным взглядом и снова тащил меня за похолодевшую руку за собою.
      Как из трясины, с огромным трудом, я вырвал свою руку. Я поднес ее, обессиленно дрожащую, ко лбу своему и все же перекрестился! Я преодолевал сопротивление Саши, который, в буквальном смысле, повис на моей руке, пытался оторвать ее от лба, живота моего, одного плеча, другого! А я, в остывающих усилиях, продолжал невероятное притяжение своей руки к себе и молился, хотя рука пыталась вытянуться куда-то вперед и утащить меня. Я молился, шатаясь от напряжения, и читал громко вслух молитву Господнюю... и она помогла мне. И тогда я стал открывать глаза, просыпаться от этих ужасов, а когда совсем пришел в себя, то застал себя лежащим на диване, усердно крестящимся отяжелевшей и похолодевшей рукою, будто Саша продолжал еще незримо виснуть на ней, больно уцепившись за нее, и я действительно ощущал присутствие покойника и его мертвую хватку!..
      Ото лба к животу, от живота к плечу одному, к плечу другому: ото лба к животу, от плеча к плечу, ото лба к животу, от плеча к плечу... Крестился я усердно.
      Все рассеялось и угасло... Я окончательно проснулся, но была еще ночь: я лежал в клейком страхе и боялся пошевелиться, ибо мне все казалось, что покойник где-то здесь: вынырнет снова из ночного мрака моей крохотной комнаты и злобно повиснет у меня на руке!.. Будто он притаился и ждет, когда я закрою глаза...
      "Отчего он так на меня зол?.. - раздумывал я, продолжая лежать в оцепенении на диване. - В какой лучший мир он меня тащил?! Все... Больше я не пойду к нему на могилу - никогда! Дьявол какой-то!.. Господи!.. Избавь меня от лукавого! Прости, если в чем согрешил, и помоги, и укрепи!.." Впрочем... Надо самому себя укрепить!..
      Что это я, совсем раскис и ошалел от страха!
      Я тут же встал с дивана, подошел к окну, отдернул тяжелую штору. Но узорчатые снежные занавески на стеклах отдернуть нельзя было: из-за них не видно улицы...
      Я приоткрыл форточку, достал сигарету из ячейки отопительной батареи под подоконником, я там сушил целую пачку, и закурил; ночной зимний холод облил мне лицо, плечи, грудь, он стекал по ногам, и теперь я будто стоял в незримой, ледяной луже по щиколотку.
      Дым от сигареты уползал из комнаты в черную отщелину неба над моей головой.
      "Обычный сон... - думал я. - Это обычный сон... Но когда же... Когда же я смогу выйти из тела!.." Я выбросил окурок в форточку и закрыл ее, задернул штору, прошел через комнату, и лег на диван, и укутался теплым одеялом. Я не уловил момент, когда уснул снова!..
      Утром, в семь часов, меня разбудил будильник.
      В девять я собирался посетить отделение милиции; документы, требуемые от меня следователем Васильевым, теперь лежали приготовленные во внутреннем кармане моей куртки. Чтобы ничего не забыть поутру, я позаботился об этом еще с вечера, но нынче у меня появился иной план.
      Я решил не направляться сразу же к следователю, а прежде заглянуть с этими документами на прием к начальнику отделения милиции, некоему Липкину, - именно эта фамилия значилась у меня в качестве подписи на моей недавней повестке, я помнил.
      Ровно в десять я уже был в отделении милиции у двери начальника, и уверенно постучал в его дверь, и незамедлительно приоткрыл ее внутрь.
      - Можно? - поинтересовался я, но тут же получил ответ:
      - Ждите...
      Я закрыл дверь. "Знакомый голос у этого начальника!.. - подумал я. Откуда же я помню его?.." - Это озадачило меня и я стоял и раздумывал, что делать дальше?..
      - Молодой человек! Вы по какому вопросу? - спросила как-то настороженно меня девушка, выглядывая в проем стеклянной перегородки.
      - Мне по личному вопросу к Липкину!
      - Липкин сегодня не принимает. Приемный день у него был вчера! скоренько сообщила девушка.
      - Но я же не могу прийти вчера, мне надо сегодня! - отшутился я.
      - Приходите в следующую среду: с двух до пяти и начальник примет вас, - тут же подсказала девушка.
      - Ну что ж! - сказал я. - Тогда мне остается идти в кэгэбэ.
      - У вас что-то серьезное?.. - забеспокоилась девушка, потянулась хрупкой рукою к телефонному аппарату и подняла, продолжая озадаченно глядеть на меня, трубку, и поднесла ее к уху, все так же, не отрывая от меня глаз.
      - Да, да! У меня серьезное! - настойчиво и решительно подтвердил я.
      А девушка уже откликнулась на голос, возникший в телефонной трубке:
      - Это я, Лена, - ласково, будто подлизываясь к трубке, сказала она. Тут молодой человек пришел... Знаете?.. Да... Но... Он по очень важному делу, говорит!.. Собирается идти в кэгэбэ, если вы его не примете сегодня!.. - И она обратилась ко мне: - Начальник спрашивает, как ваша фамилия?..
      - Истина, Сергей Александрович, - подсказал я.
      - Алло! - снова заговорила в трубку девушка. - Его зовут Сергей Александрович Истина... Нет, нет... Это у него фамилия такая... Истина... Ага!.. Сейчас спрошу!..
      - Вы у какого следователя? - осведомилась девушка у меня.
      - У Васильева, - бодро ответил я.
      - Он у Васильева, - сообщила девушка в трубку. - Ага!.. Хорошо!.. Приглашу!.. Есть!..
      Девушка положила трубку и предложила мне подождать немного. Сама же вызвала по селектору Васильева из его кабинета и тот, минут через пять, недоверчиво глянув на меня, прошмыгнул в кабинет начальника отделения милиции, бегло поздоровавшись со мною на ходу. А еще минут через пять девушка за стеклянной перегородкой вежливо предложила мне пройти в кабинет Липкина.
      Я сражу же вошел. Липкин что-то рассматривал в толстой черной папке, Васильев стоял справа у стола своего начальника и переминался с ноги на ногу, скрестив руки за спиной.
      - Разрешите? - напористо, но не громко произнес я.
      Липкин поднял взгляд от стола и осмотрел меня с ног до головы. Я тоже оглядел начальника.
      "Боже мой!.." - воскликнул я про себя от неожиданности.
      Липкин улыбнулся мне, неприятно оскалившись при этом, словно передразнил меня.
      "Вот это да!.." - рассердился я.
      А Липкин почесал о рукав свой ноздристый нос, и на рукаве осталась влажная полоска. Мне стало противно, и я перевел свой взгляд на Васильева.
      - Я требую официального объяснения, - заговорил я с убедительными акцентами, - на каком основании меня незаконно преследует ваше отделение милиции?
      После этих слов я подошел к столу Липкина с левой стороны и остановился как раз напротив "своего" следователя, а следователь по-прежнему продолжал угрюмо помалкивать и беспокойно переминаться с ноги на ногу.
      - Сергей Александрович, - начал Липкин.
      - Да! - сказал озлобленно я.
      - Видите ли... мы не все можем говорить... существуют... профессиональные, в некотором роде рабочие тайны... Ну... - снова противно оскалился Липкин. - Вы же образованный человек, - сказал он. - И должны понимать это!..
      "Да уж!.. - раздумывал я. - Я-то все понимаю, дорогой Остап Моисеевич! Начальник отделения милиции! Вот и в штыки мы с тобой!.. Интересно, ты делаешь вид или действительно не узнаешь меня?!
      Может, взять и сказать тебе прямо сейчас, напрямик, что мне все известно, что ты, Остап Моисеевич, связан с Зоей Карловной, библиотекарем, общаешься с нечистой силой, Купсиком, а меня преследуешь, мешаешь мне, запугиваешь, закрываешь мне дорогу к лучшему!..
      Хотя... Нет!.. Ты, Остап Моисеевич, от меня именно этого заявления только и ждешь!.. Ловко задумано!.. Но меня теперь не проведешь просто так, ловкачи!..
      Представляю себе: как только я тебе все это выложу, так ты сразу же меня и отправишь в психиатрическую... Нет уж!.. То, что я подслушал телефонный разговор Зои Карловны и твой с Купсиком, - я не докажу, а этого тебе и надо!.. Так вот почему дверь в кабинет у меня была приоткрыта, когда Зоя Карловна разговаривала, чтобы мне слышно было! И ты вел переговоры с Купсиком, опять же, чтобы я слышал!.. С ума меня хотите свести, списать, мешаю вам!.. Как же! Еще бы!.. Тьма всегда устрашает свет!.. В темной комнате даже зажженная спичка - опасность, ее тут же обступают страшные чудища теней!.. Нет уж!.. Я не настолько глуп, чтобы поддаться на твою дьявольскую авантюру, Остап Моисеевич!.. Но насторожить я тебя все-таки сейчас насторожу!.. Ты правильно заметил, Остап Моисеевич, - я образованный человек!.."
      - Да, ваше отделение милиции, - заговорил я, - несет свою службу исправно!
      - Стараемся! - отметил Остап Моисеевич.
      - Конечно стараетесь, - подтвердил я. - Еще бы!.. Если и вы лично, начальник отделения милиции, бдительно, в свое свободное время продолжаете работать, извините, сыщиком, даже у Долланского...
      - Позвольте! - будто припоминая, воскликнул Липкин, и от волнения облизал свои припухшие губы, как и там, в спортзале у Долланского. - Вы тоже ходите заниматься?! - спросил он.
      "Ну... Отродье!.. И притворяться же умеет!.." - подумал я.
      - Да, - торжествующе подтвердил я слова Остапа Моисеевича.
      - Так... - сказал он, обращаясь ко мне, - вы принесли положенные документы? - Видимо, он продолжал вынуждать меня прийти в ярость, в раздражение. Он думал, что я сорвусь, и он все же, разведя руками в непонимании, наберет телефонным диском задуманные 03.
      - Вот они, - ответил я, полез в карман и вытащил бумаги.
      - Хорошо! - недовольно подытожил Липкин. - Идите сейчас, пожалуйста, с Васильевым, - и он бросил короткий, ножевой взгляд на молчаливого следователя и снова обратился ко мне и добавил, - и сдайте эти документы ему.
      Васильев усиленно посмотрел мне в глаза, будто завуч на провинившегося ученика в присутствии директора школы.
      - И все же, - настойчиво сказал я, - я недоволен вашими действиями и считаю мх противозаконными!..
      - Скоро, очень скоро все, что вы задумали, - сбудется! - сказал Липкин.
      - Не понял... - озадаченно возмутился я, - что сбудется?
      - Читайте последние постановления партии и правительства, - то ли съязвил, то ли неумело пошутил Остап Моисеевич.
      "Ну, это уже слишком, - подумал я. - Какая тупая наглость!.. При чем тут партия, постановления и правительство?! Абсурд или очередная уловка? В дураках меня хочет выставить!"
      - А вы сегодня будете у Долланского? - неожиданно даже для самого себя спросил я.
      Остап Моисеевич помолчал... Васильев тем временем уже вышел из кабинета. Я оказался один на один с Липкиным.
      - Советую вам не уходить отсюда в таком настроении, - будто о чем-то предупредил меня Липкин и состроил дружелюбную физиономию.
      - А что может случиться? - поинтересовался я.
      - Всякое может произойти, - ответил Остап Моисеевич и добавил: Птицы - великолепное зрелище, не правда ли?
      - Да... - вслушиваясь и анализируя, произнес я.
      - Всегда хорошо, что в меру хорошо! - сказал Остап Моисеевич.
      - Не понял? - насторожился я.
      - Дело в том, что если птицы очень большие, то они могут и заклевать насмерть! - заключил Липкин.
      - Это предупреждение? - спросил я.
      - Это размышления вслух, - ответил Остап Моисеевич и снова гадко улыбнулся.
      Я вышел из кабинета. Поднялся к Васильеву, отдал ему документы и молчаливо покинул мрачное здание законности.
      На улице, сразу же напротив отделения милиции, находилась бочка с пивом на колесах. Возле нее стоял Остап Моисеевич. Он залпом сдул одуванчик пены со своей кружки и начал пить прозрачно-коричневый настой из нее, искоса провожая меня брезгливым взглядом.
      Я свернул за угол...
      Прямо в автобусе я решил проехать свою остановку, выйти на конечной и направиться в церковь!
      Так я и сделал.
      В метрах ста от храма за мной увязался какой-то цыганенок лет девяти-двенадцати на вид. Я шел очень быстро, а он перебирал ножками по ледяному асфальту, поскальзывался, но семенил рядом со мною и приставал:
      - Дядь! Дядя!
      - Отстань, - говорил я.
      - Дядь! Дай двадцать копеек! - не унимался мальчуган.
      Наконец я остановился, оценил своего просителя: растерзанные ботинки вместо шнурков завязаны веревкой, а там, где должны быть шнурки - торчат клочки снега; пальто нараспашку, в бахроме, а глаза - озорные и липучие!
      Я сунул ему в замурзанную ладонь двадцать копеек.
      - Держи, - сказал я и пошел дальше.
      Но мой преследователь вовсе и не подумал от меня отставать. Он снова побежал рядом.
      - Дядя! Дядя! - опять повторял он.
      Я продолжал идти быстро и молчал.
      - Дядь! Дядя! Рвусь-Русь! Россия - Рос и я - Россия! Сэр - Эсер СССР!..
      Я остановился. Меня удивил этот необычный способ зарабатывать деньги.
      - А как же будет "Мистика"? - спросил я и покосился в улыбке на цыганенка.
      - Мистка? - опешенно переспросил он.
      - Нет же, - заулыбался я и повторил по слогам, - мис-ти-ка.
      Мальчуган задумался.
      - Да... - сказал я, - не знаешь!.. И я, признаться, тоже не знаю. - И я зашагал было прочь, как цыганенок окликнул меня:
      - Дядь! Дядя!
      Я замедлил шаги и, продолжая медленно уходить от мальчугана, обернулся в его сторону.
      - Миссия - Мис и Я - Мистика! - проорал мальчуган обрадованно, помахал мне рукой и увязался за другим прохожим.
      "Да... Ты прав, парень... - подумал я, - Наташа и я, Мис и я... Мистика!.. Это близко..."
      Я ступил на паперть городского храма. Десятки больших и малых колоколов ловко и медно зазвонили. Священник во всем черном угрюмо подергивал веревочки вразнобой. Вся прохожая зала церкви была пронизана музыкой перезвона. Мягко и трепетно отозвалась душа...
      Я плавал в золотистом аромате храма среди свечечных огоньков и беззвучно молил Господа услышать меня: "Господи, - говорил я, даже не шевеля губами, - опереди меня в негодных решениях моих и прегради путь к ним! Да созреет сердце мое, и пусть оно даст росток радости! Господи! Останови неуемную волю мою и обступи меня верой Божественной!.."
      Я не заметил, как уже плыл по улицам среди расступавшихся прохожих, говорливых и оборачивающихся мне вслед: я чувствовал это... И так, беззвучно, я проплавал весь день...
      Дома я оказался один.
      Мне стало тоскливо. Негодование, вначале бесформенное, а потом осознанное и направленное, просыпалось, росло и крепло. "Бога нет!.. вспоминались слова, - но есть что-то вроде него!.."
      Негодование перерастало в ненависть и, наконец, я уже яростно метался по комнате от окна к дивану.
      Я озлобленно отрицал все! Я ненавидел все! Зажимая свое тело в кулак, я был готов ударить себя о стену, сбросить с пятого этажа, размозжить об пол! Я орал про себя на себя и на все на свете!
      Потом я достал бутылку вина и отпил его...
      Вскоре моя сокрушительная жажда притупилась. Я бросил свое тело на диван, и оно обмякло, теперь уже в сладком блаженстве.
      Еще с утра между лопаток на позвоночнике я ощущал необычное - будто кто-то незримый придавил свинцовым пальцем один из позвонков моих или этот позвонок налился свинцовой тяжестью. А иногда этот позвонок обозначался роем шипучих мурашек или его словно кто-то щекотал...
      Я еще не заснул, но уже как бы контурно осознавал себя в преддверии сна.
      Тем не менее я все осознавал. Я чувствовал, что позвонок начал наливаться свинцом все сильнее и сильнее. Затем, неожиданно, свинцовый сгусток начал передвигаться вверх по позвоночному столбу. Вдруг свинцовый сгусток остановился на затылке... Он тяжелел и тяжелел, мне казалось, что он провалится в череп! И тут, интуитивно, я помог ему: мысленно я передвинул его дальше, выше, по черепу к макушке. Здесь он опять остановился... Я не знал, что будет сейчас, но вдруг ясно почувствовал, как еще один сгусток мурашек зашевелился у меня в копчике! Я ожидал, что же будет дальше. Сгусток мурашек начал расти, будто напористый фонтанчик, и подниматься по позвоночнику к макушке. Наконец, его напор стал невыносимо сильным. Мощный фонтан мурашек напирал на свинцовый сгусток, засевший на макушке. И вот этот свинцовый сгусток, будто пробка из-под шампанского, выстрелил из макушки и улетел куда-то вперед меня, растворился, а освободившийся фонтан мурашек вырвался на свободу и хлестал над моей головой: я ощущал его струи и брызги! Но самое неожиданное случилось дальше: вдруг все мое тело начало выдвигаться куда-то вперед! Оно выдвигалось из моего же тела, лежащего на диване. Я чувствовал себя в теле, но мое земное тело, будто мумия, оставалось позади меня! Потом какая-то бездна, полная невесомость, ощущение полета в абсолютно черной бездонности. Теперь все отчетливо прояснилось: я осознавал и ощущал, что выдвинулся из своего земного тела, где-то приблизительно по пояс, и я висел далеко за диваном, пространство комнаты я тоже понимал и мог, мысленно, ориентироваться в нем. Правда, пошевелиться никак не мог. Очень хотелось сглотнуть слюну, это мне мешало, я пытался это сделать, но не получалось, а горло мое клокотало, и я его чувствовал на уровне живота своего другого тела, и я уже начинал понимать, что это телоастральное! Все же мне удалось с невероятными усилиями проглотить слюну, промочить окаменевшее горло земного тела, и тут же я снова ощутил себя в своем прежнем человеческом состоянии. Астральное тело исчезло, точно его и не было!
      ДВА ЗВОНКА И ВСТРЕЧА
      Больше ни на одном из занятий у Долланского Остап Моисеевич не присутствовал, больше меня никто не тревожил повестками из отделения милиции, даже все люди вокруг меня стали какими-то обыденными и невзрачными...
      Я продолжал встречаться с Викой. Она все приближалась ко мне, а я испытывал неловкость, холодность, но вида не подавал! И там, где не хватало мелодики моих, где-то оборвавшихся, чувств, я доигрывал сам, по памяти...
      Моя мама весьма глубоко и основательно ушла в свою докторскую диссертацию. Страшно полюбила тематические командировки по стране. Часто ее не бывало дома по неделям.
      Теперь я все больше и больше ощущал одиночество. Мой первый выход в Астрал вспоминался мне, будто сон, и бывало, что я и не верил в этот выход! Я считал его нереальным, но и возражал на это каждый раз: ведь память, память астрального тела жила во мне, как откровение.
      Учителю я еще не рассказывал об этом выходе. Я не то чтобы не решался, а, скорее, берег впечатления астрального тела, осознавал его молчаливое существование.
      Мне казалось, а это потом и подтвердилось, что новое хорошо осваивается в два, в три приема. Напористость без передышки - путь в открытую, голую гору, а этапность - ступени в этой горе. С голой горы легко скатиться, а на любой из ступеней можно свободно и основательно передохнуть. Так я постигал тайну преодоления препятствий и продвижения.
      Новое всегда лучше как бы забывать, а потом опять вернуться к нему, и происходит удивительное: новое становится хорошо освоенным старым! А все потому, что оно успело прийти в равновесие с прошлым опытом, можно сказать - улеглось...
      И мое астральное тело тоже улеглось теперь во мне, и я был твердо уверен, что не так уж и далеко то время, когда память астрального тела, мой скромный астральный опыт, понадобится мне для совершенства.
      Однако требовались консультации. Я боялся натворить чего-нибудь неисправимого, и потому, сегодня, решил, что обязательно позвоню Ивану.
      Эта тишина, которая сформировалась вокруг меня в последнее время, честно сказать - нравилась мне. Нравилась своим спокойствием и беззаботностью человеческих отношений.
      Но вскоре мне предстояло разочароваться в своем блаженстве, ибо, как я потом буду понимать, тишина, или затишье в жизни, это первый признак, что ты на неправильном пути! Это значит, что ты не мешаешь, что ты серенький, неопасный, тепленький! Что ты не зажигаешь спичек, не включаешь ночник души своей и не обнажаешь тем самым шевелящийся мрак чудовищных теней!
      Постольку поскольку я занимался литературой, у меня и среда общения вычерчивалась своеобразная.
      Однако в последние полгода я абсолютно перестал ходить на какие-либо литературные скопища нашего города. Только иногда меня навещал мой старый приятель, прозаик и поэт, - Павел Мечетов. Ему нравились эти занудливые, графоманские объединения и он приносил оттуда вести суетливой простоты.
      Сегодня как раз был день одной из таких наших литературных аудиенций. Обычно мы встречались у меня дома: перетасовывали книги на моих книжных полках в поисках ответов на причудливые вопросы, возникающие у нас.
      В этот раз мы встретились у меня в кинотеатре: сидели, пили чай, слушали тихую музыку, спорили по обыкновению, размышляли, обменивались чтением своих литературных опытов...
      - Ты прав, конечно, Сергей, - рассуждал Паша. - Любовь, как говорил Бэкон, лучше отстранять, отличать от главных дел, основных в жизни занятий. - Паша всегда начинал с того, что соглашался со мной, а потом... - Да, - продолжал он, - любовь должна дополнять, а не доминировать!.. Но!.. Может ли любовь быть наполовину?.. Можно ли на какое-то расстояние отодвинуть свои чувства в сторону, а потом, по желанию, возвратить их обратно?.. Не кажется ли тебе, что чувства либо есть, либо их нет, а поскольку и любовь тоже - чувство, то, значит, она тоже: либо существует, либо нет!
      По-моему, невозможно любовь где-то оставлять, забывать на какое-то время или отбрасывать ее; как бы не пришлось потом потратить времени больше на ее поиски или возвращение, нежели выиграть свободы от нее на сотворение больших дел? А? Как ты думаешь?
      - Я полагаю, что ты прав, Паша, но прав - однобоко, искривленно как-то, - сказал я.
      - Почему же? - возразил Паша.
      - А вот почему: любовь - это состояние, ты согласен? - спросил я, ибо памятовал о том, что в разговоре с Мечетовым всегда необходимо иметь представление о его платформе, иначе можно было уйти в такие дебри, что и не отыщешь друг друга.
      - Да, - согласился Мечетов, - любовь - это состояние, но состояние, сформированное из чувств, из комплекса чувств!
      - Хорошо, - сказал я, - идем дальше... Зачем же смотреть на любовь так спектрально, я сказал бы - не по-литературному, Паша! Ведь, смотри: к чему же свою любовь привязывать, определять навек среду ее обитания?! Она ведь и так выродиться может, или привести к сумасшествию, или ограничить!.. Такая любовь - горе и невзгоды! Пожалуй, при такой любви из постели-то не выберешься, и от ее губ не оторвешься, молчать будешь, и дальше ее груди - ничего не увидишь! Мне кажется, Бэкон прав: надо научиться отодвигать любовь, а я уточнил бы по-своему! Любовь надо уметь переносить с объекта на объект.
      - Ну, это оправдание для разврата, - возмутился Мечетов.
      - Послушай, Паша: мы сейчас не будем с тобою, если ты не возражаешь, углубляться в подобные, я считаю, мелкие переносы любви. Это, я тебе скажу, кому как вздумается - заниматься развратом или еще чем... Давай-ка остановимся поближе к Бэкону! Согласен?
      - Ну, давай! - согласился Мечетов.
      - Бэкон имел в виду, - продолжал я, - отстранение любви от главных дел, а главное дело для человека, по большому счету, это все-таки путь к истине, не правда ли?
      - Согласен, - сказал Мечетов.
      - Так вот, - уверенно заговорил я дальше. - Я и определяю, что надо научить свою любовь переносить от конкретного, любимого человека и превращать эту любовь в устремленность к истине. Любовь - это энергия устремленности, ее очарование!
      - Ну, хорошо! - вмешался Мечетов. - Ты отвел свою любовь от любимого человека, а он, этот человек - раз, и все, его нет, ушел, предположим, и навсегда!
      - Я понимаю, что ты имеешь в виду, Паша, - сказал я - И сейчас постараюсь тебе объяснить, почему я так думаю...
      Да, конечно же, я согласен, что если любимого человека, словно куклу, отвергать и привлекать по своему желанию, то это мало к чему хорошему приведет... Но здесь необходим бумеранговый такт! Запустил бумеранг, а пока он возвращается, мало того, что он успеет сделать что-то важное поразить необходимую цель, ты, ко всему прочему, имеешь полное ощущение, что этот бумеранг принадлежит лишь тебе, и он обязательно вернется, и ты даже знаешь когда, и все это радует тебя, но у тебя есть свободное от него время и восторг встречи - впереди!.. Ты меня понимаешь, Паша?
      - Начинаю понимать, но как это будет выглядеть на практике, так сказать, в жизни?! Говорить-то хорошо и легко! У меня вон трое детей, и куда их и жену забумерангивать, и как?! - спросил Мечетов и, тяжело вздохнув, добавил, - писать не дают.
      Мы немного помолчали. Я посматривал на Пашу, а он на меня.
      Паша на два года был моложе меня, но, действительно, чудотворец, не иначе, - уже имел троих детей!
      Выглядел он измученно, но был подвижен в жестах и мимике... Сам невысокого роста, но широкоплечий. Вечно в старых одеждах, еще бы, зарплата у него сто рублей, - охранник на заводе: работа - сутки на трое, "один к трем" - как любил шутить он.
      Глаза у Паши голубые, лицо острое, а лоб размашистый и высокий. Паша - поляк по деду.
      Раздался телефонный звонок. Я извинился перед Мечетовым и поднял трубку.
      - Алло... - услышал я тихий голос Ани.
      "С чего бы это вдруг она позвонила?.." - подумал я.
      - Алло - отозвался я. - Здравствуй, Аня!
      - Здравствуй, Сережа... - медленно проговорила она, что не было похоже на ее тон общения, и я немного насторожился.
      - Давненько мы с тобою не разговаривали, - сказал я игриво.
      - Сережа... - будто позвала меня Аня на том конце провода, и я отмахнул от себя шутливый тон.
      - Мне надо с тобою встретиться, - сказала Аня. - Ты сегодня сможешь часов в шесть в том кафе, где мы с тобой как-то сидели прошлым летом, помнишь?
      - Это возле автострады? - припомнил я.
      - Да, - подтвердила Аня.
      - Ну это же летнее кафе, насколько я помню! - возразил я.
      - Там, рядом, его зимний зал, - все так же тихо, даже, как мне показалось, печально сказала Аня. - Ты сможешь прийти? - медленно проговаривая слова, спросила она.
      - Хорошо! - согласился я вопреки всем наставлениям Ивана. - Я буду там в шесть, - сказал я, даже не успев пожалеть об этом. - А что случилось? - крикнул я, будто вдогонку, потому что мой вопрос повис в телефонном проводе, по которому уже звучали отрывистые сигналы: Аня положила трубку... Я тоже положил трубку на аппарат.
      Я тоже положил трубку на аппарат.
      - Слушай, зачем ты ходишь в литобъединение? - спросил я Пашу, чтобы поскорее приглушить чувственную остроту и привязанность к отзвучавшему телефонному звонку.