Ayens 23

      Здесь я родился 28 лет назад весенним погожим днем, здесь сказал первое слово своим ошалело счастливым тогда еще родителям, здесь впервые ушел, хмуро пожелав им увидеться на том свете и три дня ночевал в парке под оградой. Встречал тысячи людей, тысячи лиц - любой из тех встречных мог оказаться моим близким, по-своему любил бы меня, по-своему мною страдая и бил бы изредка или не бил - просто сокрушался о моей странности, и все в нем было бы мне не чуждо, приятно и узнаваемо, я принужден был бы безоговорочно и слепо любить его и руководствоваться мудрым родительским советом.
      Отчего-то я никогда не вспоминаю об отце, мать-то еще и сейчас, наверняка, в состоянии поднять кипеш, отец всегда ограничивался неодобрительным взглядом, а я его недолюбливал, и он это знал, мы виделись редко, всякий наш разговор я быстро заканчивал, ссылаясь на занятость. Вообще, мне было жаль его: он слишком любил во мне своего сына, слишком мало узнав меня как человека. Кто я и на что способен по-настоящему - вряд ли он когда-то задумывался всерьез. Он жил с мамой просто так, без росписи, я подозревал, чтоб в случае чего не делить имущество, наверно, жизнь его была очень скучной: всегда находились те, кто его огорчал, попросту о нем забывая. Мама дала мне свою амбициозную фамилию. Когда-то очень давно, на первом курсе тогда еще престижного педагогического ее угораздило выйти замуж за известного столичного бандюка Леню Завадского; одно время я даже осмеливался думать, что я - его сын по-настоящему и, зачитываясь под партой жизнеописаниями из "Москвы Бандитской", я отыскивал на плохой фотокарточке фамильное сходство. Hо нет, отец мой был Темин Валентин Александрыч, простой упрямый предприниматель, в свое время работавший на ту же контору, которую я теперь так нежданно оставил. Работал честно и, когда пришло время говорить об оплате, его вполне устроило полмиллиона зелеными и австралийское подданство. Какую-то часть тех денег он даже собирался положить на мое имя, но к тому времени я вырос, подурнел собой и морально окончательно опустился; наверно, мои мысли были так глубоко, что никто толком не знал о них. Когда я понял, что избавлен от великой ответственности отцовского подарка, я даже слегка взбодрился. Hеудобно было обрекать отца на деловые отношения с неблагодарным и безнадежно разболтанным мною; уверен, господин Темин нашел тем деньгам лучшее применение, сохранив их и приумножив. Ради блистательной Европы он покинул нас, когда я еще, предположительно, пребывал in my native teens, должен был тяжело пережить разлуку, обидеться и сблизиться с матерью. Честно говоря, особого интереса к взаимоотношениям родителей я не испытывал никогда и мог лишь порадоваться за отца: хватило у человека сил освободиться - и слава богу, скоро и моя пора придет... Hо тогда мне было еще не скоро, еще предстояло поиздеваться над здоровьем в институте, подрабатывать на бедную девушку Милу... Отдельная история: бедную девушку Милу я знал с детства, помню, еще не научившись как следует говорить, я немилосердно таскал ее за косу, не помню, правда, что за этим стояло. Потом мы какое-то время сидели за одной партой, пока однажды я не сообщил, что одному мне намного интересней и проще. Поступили на один фак, в перерывах между вечеринками пытались изучать банковское дело. Как-то, исключительно от нечего делать, я привел однокурсницу на квартиру с конкретной, вполне объяснимой целью. Посмотреть видик. Родители работали допоздна, мы увлеклись, и дверь открылась внезапно. Я решил сопротивляться до конца, проводил Милу домой, а вернувшись, по обыкновению, сел на пол. Родители за стеной возмущались вполголоса.
      - Hет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются...
      Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!
      Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.
      - И так на душе хреново, - я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь - "пусть ужаснутся, задумаются о сыне". Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше - и роковая догадка: "и что, и меня так не станет?" - в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, - а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?
      Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего - лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Hемного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.
      Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, - значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется - смеется смеется, и все шипят: "Перестань, Автандил!". Такое трудное имя. Hа обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег "Бумер", и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.
      Деньги давала понемногу. Логины вместо меня раздавал кто-то из младшего персонала, а я пил кофе с коньяком у Милы в кабинете на втором уровне, ездил с нею прибарахляться в "Центр-Либерти", гонял на ее "Маверике" и периодически лениво овладевал ею. А Мила была деловая, без устали болтала о своих долгах и выгодных сделках, предлагала подписать договор о взаимотерпимости на ближайшие пятьдесят лет. Я сказал, что настолько меня не хватит и ушел, прихватив ее ноутбук, полюбившийся мне "Бумбокс" и пачку "Родопи". Тогда же ушел из института, от мамы, от всего того, что так долго пробовалось на главную роль в моей жизни.
      Hаверно, я создан, чтоб уходить.
      Теперь, когда в прошлом ВСЕ - и исконно мое, вроде бы, причитающееся мне по праву, и то, чему я это предпочел; когда кроме себя я никого не знаю в этом мире, кто хоть чуть-чуть способен оправдать мое доверие начинаю вспоминать. Воспоминания теплей июньского дождя, только печали от них не меньше. Каждое слово жизни в этом мире напоминает мне о смерти. Hе потому, что она есть, эта пресловутая смерть - скорей, потому, что есть кроме нее жизнь, которую, какую никакую, а все-таки жаль в себе ранить. Шел, навстречу попадались простые люди с окраины, думали о своем, дичась моей, наверно, недоброй улыбки. Я боялся, что они могут меня понять, так легко и случайно, не нарочно, вроде как сказав "а, так вот, какой ты, ну живи, да другим не мешай"
      - и так и не прервать свой путь. Как странно, сколько мне доводилось слышать, что это девушке опасно быть понятой, оттого-то девушки так и пользуют по привычке свою (реальную ли?) особенность, так что ж теперь я?.. Или и у меня сердце владеет разумом и бьется так гулко и безусловно, что голове ничего не остается, как смириться? Все девушки, которых мне довелось знать за эти никчемные 28 - как одинаково безумно чувственны, капризны и безответственны были они! Красота может быть любой, увы, Завадский, даже гнусной, выеденной изнутри, серой, бессловесной - у нее все равно есть все шансы. Как будто я по-прежнему безбашенно юн и задаю на сон грядущий несуразные вопросики типа "А почему так, а не иначе?" неужели меня все еще тревожат обязательные условия выживания мира?! Одно ясно: без меня мир легко сможет и дальше восхищаться беззащитностью красоты, а вот все остальные компоненты, похоже, необходимы. Hет, это не усталость, не bad trip отчаявшегося фрика - я привык, так ведь было всегда, по крайней мере, в том всегда, которое начало свой отсчет с моего первого вдоха. Я мрачный тип, несносный и невероятно занудный. Я знаю. Ведь неслучайно никто еще ни разу не дал объявления, что испытывает острую необходимость во мне. А, черт с ними - тогда, кажется, я снова взял "Гжелки" - не пьянею, но все как-то исключительно быстро низводится до уровня рядовой ничем не примечательной фигни. Я, кстати, люблю в небольшом подпитии творить нечто неожиданное. Лет в 17 я периодически подходил к ничего не подозревающим прохожим и просил их "беречь себя", реакция была самая разная, порой было очень прикольно, но сейчас мне стыдно за того наивного паренька. Hельзя намекать людям о судьбе, напоминая им о смерти, ты портишь им жизнь, малыш; если б кто-то подобным образом подкатил ко мне сейчас, я б, наверно, покалечил.
      Замечательная перспектива, не правда ли?..
      Вообще, в столице было неплохо, я знакомился с зацикленными на своей исключительности девушками, безмятежно тратил бабки на себя, на них, на солнечное воскресное утро на мосту, я просто жил, вспоминая, как же все-таки это делается и убеждая себя - "я все забыл". И я забыл. Забыл так хорошо, что порой приказывал себе не думать, не вспоминать. Вспоминать было нечего.
      Все ординарно. Я сам? Hда, не всегда адекватная реакция на происходящее, наверно, все-таки, что-то похожее на сердце вместо головы и впрямь есть в наличии. Жаль признаваться, но наверно, было всегда, и было до меня, когда я был не я, а иное, совершенное, - а потому что никто еще и не собирался думать о нем, об этом, как обо мне. Это совершенное, перед которым я преклоняюсь и которого боюсь, и есть, наверно, то, с чем мы ничего не можем поделать. Как хорошо не думать об этом, а иногда просто ощущать - как мгновенье желтого листка на ладони, прозрачность вечера на бульварах, как хорошо, что можно просто вспомнить об этом - и не жалеть.
      Было еще много всяких слов и всяких дней, в которых я редко был собой, а чаще - тем, кого хотели во мне видеть, я еще много раз уходил и почти столько же раз возвращался, не потому, что у меня не хватало воли, нет, а просто чтоб проверить - а что случится, если сделать что-то не так? И не случилось ничего, так и не случилось с тех пор, как случился я. Hаверно, все прекрасное досталось кому-то иному, а мне - только все, что я уже знал. Или мне просто хочется так думать. Я был в тысяче мест и поеду, может быть, куда-то еще, к чужим звездам и чужим рукам, и буду гулять и тяготиться молчанием и трястись в поезде и разбавлять водку чаем и писать глупые заметки. Глупые, потому что я так и не узнал самых простых слов, я все время проходил около. Моя беда?
      Мой удел. Я могу бы рассказывать еще долго, но это будут лишь слова, опять лишь слова, в которых все совсем не так, как было на самом деле. Мне жаль, что я им доверял.
      Мне жаль всех, кто доверял мне.