Каблуков

      "У меня есть квартира, - вернулся к теме Петр Львович, как будто эта сцена была натекшим с кружки колечком пива на столе, которое, походя, вытерли тряпкой. - Тут недалеко. Ну не моя, но и больше ничья. Потолок в коридоре косой, крыша, а так все честь честью. От чего и мне будет честь и отрада проявить отеческую заботу". Я представлял себе эту квартиру, и в другой раз, без Тони, в ней, может, и зажил бы. Но сейчас ни к чему: я сказал, что мы никогда одни не жили, хотим использовать момент. Он мгновенно раскусил: "Да-да-да. А там, бывает, народ разный заночевывает. Хотя всё люди почтенные. Но - люди. Места всем хватает - и вам хватило бы. Но вам охота без людей, понимаю". И прибавил, как бы перекликнувшись с Тоней: "Вам охота в скит, но с водопроводом. Всем так охота. А не бывает. Или скит и вошки, или водопровод и бригада водопроводчиков". Пересел на прежнее место и возгласил - всему столу, никому в отдельности: "Что придумали, а! Водопровод вместо живого человека". Аудиенция была закончена.
      Так что мы сняли по бумажке, приклеенной к водосточной трубе, - на Палиашвили. Дом через дом - посольства, консульства, Верховный суд, Гнесинское училище с руладами из окон, Институт мировой литературы с чугунным Горьким, примирявшим собой просто литературу со всемирной. Как будто так и надо: как будто это не отвлеченные понятия, отчужденные от обычной, обыденной, нашей, наших семей жизни, а уличная заурядность - как булочная и автобус "К". Скатертный переулок - и скатерть-самобранка, Хлебный - и хлеб наш насущный. Поварская-Воровская - и мы, вставленные в оба плана, без каких бы то ни было оснований, без малейшего с нашей стороны усилия и желания-нежелания. Точно так, как были вставлены в среднюю, а потом в старшую группы детсада.
      А тут еще узнаю, что в мастерской Мыльникова обсуждали сценарий "Книгоноша из Камышлова". Нас по четыре - пять человек распределили между известными киношниками и группы объявили мастерскими. "Книгоношу" сочинил слушатель Шахов с немыслимым именем Франсуа. Оказалось, отец, уральский пролетарий, назвал в честь революционера Бабефа: знакомясь, сын рекомендовался Сеней. Я подошел, спросил, почему Камышлов... Потому что оттуда родом... А один этот Камышлов на земле?.. Да вроде о другом не слышно, Молотовская область, река Пыжма... А Исеть?.. Исеть везде текет, сказал Франсуа. Исеть, Кунара, Рефть, Каменка, Синара. Багоряк. Багоряк слыхали?
      Я сказал про детский сад. Он ходил в тот же, в то же время... Аквариум?.. Аквариум... Мальчик помочился... Женька Кулик. Их три брата, сейчас сидят за драку, завалили кого-то... Меня не помните?.. Почему, помню. А вы меня нет... Я даже Камышлова не помню. Помню, пленный немец прыгнул в Пыжму: девочка купалась у берега, и ее понесло. Немец спросил разрешение у конвоира, и, пока плыл, тот пощелкивал затвором винтовки... Образца 1914 1930 годов. Пятизарядная трехлинейка... Мы шли строем по берегу... По левому, высокому... Да, все было видно, как с крыши. Только до сегодняшнего дня я думал, что река называется Пышма, через ша... Свободно могла быть и через ша. Для приезжих.
      Сценарий был про юродивенького. Инвалид третьей группы, нет сорока, кривоватый, косоватый, все время улыбается, все время невпопад. Работает в библиотечном коллекторе - а какой в этом городке может быть коллектор? Районная библиотека, да десяток школьных, да в двух техникумах. Место как будто нарочно для него подобрали, из жалости, тридцать рублей зарплата. Поступающие книги разносит по местам самолично, тащится по улицам с холщовым мешком за плечами. И всегда просит оплатить труды по доставке, хоть пятьдесят копеек дать, а нет, так хоть гривенник - очень настойчиво, заглядывает в руку, тут же на глазах жадно пересчитывает. Живет с матерью в деревянном домишке на окраине. Читает все без разбора. Однажды натыкается на "Библию для верующих и неверующих" Зенона Косидовского: приблизительное изложение ветхо- и новозаветных событий с неизменным припевом "кто из здравомыслящих людей может этому поверить?". Герой получает первичные представления о Священном Писании, исковерканные, фальсифицированные, - он хочет свести концы с концами, что-то сходится, но больше наоборот, он взволнован.
      Эту часть Шахов написал эмоционально, однако пластически она вышла никакая - пустая и беспомощная. Как он представлял себе снять переживания актера, непонятно. Даже если бы сам Смоктуновский сыграл на отходах роли князя Мышкина, ну сколько бы это заняло экранного времени? Ну минуту, ну плюс метания по улицам с элементами безумия - еще две. Видимо, об этом говорили все читавшие, потому что до меня сценарий дошел с прицепленной на скрепку в этом месте страничкой, написанной от руки. Шахов выбрал самый неприемлемый путь исправления - видений: библейские и евангельские персонажи оживали и полупризрачно слонялись по городу, то там то здесь попадаясь на глаза реальным горожанам.
      Так или иначе, пусть не убедительно, не конкретно и просто не вещественно, а только авторским заявлением, с героем происходит переворот. Он начинает приставать с рассказами о божественной истории к каждому встречному-поперечному. К матери, к соседям, к библиотекарше Люсе, к продавцам в продуктовом магазине, к детям, играющим в хоккей, к милиционеру и вокзальной кассирше. Из намеренно неточных сообщений книги, из его собственных домыслов и галлюцинаций возникает сумбурная проповедь, напоминающая одновременно элементарный катехизис, сказку и бред. Кто-то, видя такую его заинтересованность, приносит ему уже настоящую Библию - без обложки, с растрепанными и рваными страницами, но цельную, от Сотворения мира до Апокалипсиса.
      Отныне герой внутренне затихает, успокаивается. Часами, днем и ночью, он переписывает текст на бланки устаревших ведомостей, на оберточную бумагу, на поля газет. Доставляя по месту назначения книги из коллектора, он присовокупляет к ним эти сложенные в несколько раз листочки, в каждый из которых завернута копеечка, пятачок, гривенник. В его сознании мать богородица, Люся - Мария Магдалина, сам он - христосик. Достаточно достоверно превращаются в апостолов, мытарей, римлян, фарисеев те, кого он таковыми видит. Мальчишки, ловящие с моста уклейку, с удовольствием подыгрывают в качестве Петра, Иоанна, Иакова. Хватает жен-мироносиц, городской сапожник еврей Моисей признается, что изучал в детстве Тору, выпускник пединститута, работающий инструктором горсовета, худо-бедно тянет на царя Давида. Грузчик, постоянно доставляемый в вытрезвитель и потому постоянно остриженный наголо, напрашивается на роль судьи Самсона. Женщина, зарезавшая пристававшего к ней соседа, восклицает на процессе: "Я Юдифь!" И так далее вплоть до малозаметных персонажей, участвующих в малозаметных эпизодах, которые сами собой подверстываются под ход священной истории.
      Однажды герой пропадает. Поиски занимают немного времени: дюжина ребятишек приходит в милицию с повинной. Ведут в ближний лес, к телу, из одной только шкоды привязанному ими к сосне, изъеденному мошкой и муравьями до неузнаваемости. На короткое время смерть смягчает жестокость, пронизывающую город уже неощутимо для самих жителей. Кто-то отказывается бездумно повторять привычный грех и порок, кто-то оказывает другому небольшую услугу в небольшой ущерб себе. Вскоре, однако, все приходит в прежнюю норму. Люся, не очень и таясь от мужа, спит с инструктором горсовета. "Самсон" пьет из цистерны спирт, в приступе белой горячки выдергивает тормозные колодки и устраивает крушение. "Юдифь" уже в колонии забивает насмерть соседку по нарам. Но и делая это, в какую-то секунду каждый из них непроизвольно оглядывается, как будто чувствует сзади чей-то взгляд.
      Мыльников, руководитель мастерской, сказал, что чтобы такую вещь протолкнуть через идеологическую цензуру, надо сделать из этого якобы комедию, и даже предложил название: пусть будет для отвода глаз "Лева из Камышлова". Такой странный человек живет в забытом Богом городке, немного не от мира сего, такой ангел, делающий людям добро. Со стороны выглядит смешно и в коллизии попадает нелепые и неловкие. Но народ к нему привык, расположен, встречам с ним радуется, кто-то из женщин, может быть, даже любит, кто-то жалеет. Завернутые в бумагу копеечки - это трогательно, это находка. А переписывает пусть не из Библии только, а вообще мудрость мира: из Шекспира, из Толстого, из Гете. Вдруг может найти что-то даже у Ленина а почему нет? Если не зашоренно посмотреть, у Ленина можно найти великолепные, острые мысли. Не наша вина, что его замусолили цитатчики. И из Библии, конечно. Из Экклезиаста, из Притч. Да ради Бога! Да хоть из Корана пожалуйста. И когда он умирает - конечно, никакого привязывания к дереву и муравьев, а пусть, например, мальчишки ловят рыбу на весеннем льду и проваливаются, он бросается и спасает, но смертельно заболевает, - на похороны приходит чуть не весь город. Многие бросают эти его копеечки на гроб, засыпаемый землей. А потом постепенно возникает новый обычай: жители приносят записочки и оставляют на могиле - кто со своими нуждами, кто с благодарностью. Так сказать, народный святой. Хотя акцентировать на мистической стороне святости и неуместно, и художественно неоправданно.
      XX
      "И что ты хочешь этим сказать?" - заявил при людях Шахову Валерий Малышев. Приехал из Ленинграда, пришел на курсы, сказал, чтобы Каблуков устроил ему все просмотры, какие возможно. Неделю дневал и почти ночевал на Воровского, приходил к десяти утра вместе со всеми слушателями и вольнослушателями, уходил заполночь. Со всеми перезнакомился. Как все, прочел шаховский сценарий. И с ходу: "Что ты этим хочешь сказать? Что царство небесное внутри нас и оно же ждет нас после этого ненебесного? Детский сад - твое царство, и сценарий твой - детский сад". Каблуков при разговоре присутствовал и чувствовал себя неуютно: как будто это он наладил Валерия обсуждать дело в таком ключе и тот за ним просто повторяет. Тем более что он и действительно упомянул, что, подумать только, они с Шаховым ходили в один детский сад. Шахов помолчал-помолчал, видно было, как собрался, вздохнул и простил Валеру: "Спаси тебя Господи". "Да уже спас давно. И спасенного на этот свет в целости доставил. А у тебя какие затруднения?" "У всех затруднения". "Это верно. Чтобы было с чем справляться". "Падший мир". "Где ж это он упал? Атлантида разве что. Так еще была ли? Лиссабон после землетрясения стоит, как миленький. Ашхабад, как новенький. Особой падшести не видать". "Не притворяйтесь". Вокруг стояло человек десять, лыбились, Шахову было невмоготу объявить себя верующим.
      "Чего ты нам проповедуешь?! - наседал Валера грубо, беспощадно, с таким напором, будто доказать, что царство небесное - детский сад, было для него кровным делом. - Что Адам и Евушка не послушались, узнали, чего не надо, и не раскаялись и поэтому в Молотовской области херово живется - это, что ли? Ты всерьез вот так Каблукову, мне, нам всем по мозгам барабанишь?" "Слепому не объяснишь, что такое слон", - проговорил себе под нос Шахов. Прозвучало неубедительно. "Ну-ка, ну-ка! - взвился Валера. - Какого такого мамонта ты своими глазенками разглядел, которого я пропустил? Ну говори. Ну: бэ. О. Гэ. А. Бога ты, Валера Малышев, пропустил. А я приметил. Чего сказать-то боишься?" "Бога ты, Валера Малышев, пропустил, - пришлось наконец съехать Шахову на "ты". - Рай пропустил. А из-за рая и ад. Смерть. Страшный суд". "Как это, у Бога - и ад? У Бога все только божественное. А тут у Бога - и смерть? У Бога - и Страшный суд? Рай - что да, то да - пропустил я. Все пропустили - кроме той невыразительной парочки". "За всех не говори". "За всех говорю. Парк этот под Багдадом будущим, оазис этот, Эд-дем, Эйд-эм, как его там, в те самые райские эоны вот таким мохнатым гнездом накрылся. Может, ты его падшим называешь? Давай обсудим". "Накрылся, не накрылся - вот так оно было. Кто ты такой с Бога спрашивать?" "Я Валера Малышев. А ты кто такой за него перед нами выступать? Давай, решайся. Я, скажи, в него ве-ру-ю". "Предположим".
      "И я, представь себе, тоже. И что с того? Разница между нами в том, что таким, как ты, Бог как он есть - до фени. Вам нужно, чтобы у него все было по-вашему безупречно. Здесь небезупречно - значит, мир пал. В следующем будет безупречно. В царстве небесном. Он, по-твоему, Бог или кто? Он что, для тебя мир с двух раз будет устраивать? Почему тогда не с трех? Не-ет, Шахов Франсуа дорогой! Бог у нас честный. Мы, человеки, терпим поражение, неизбежно. Но и у него с творением кой-какая "неприятность" существовала заведомо. Несклепистость. Ловушка в условии задачи. Адам твой не мог не быть свободным, свобода не могла не откусить от самого запретного-раззапретного. Почему не откусить, если захотела: "захотела" и есть определение свободы. Так что не замысел несовершенен или тем более плох, а замысел мог быть только таким. Нет альтернативы. Это не "замысел" в твоем смысле слова - как не замысел сумма углов треугольника. Она не может быть не два дэ". "Но из этого есть выход, - сказал Шахов вдруг необыкновенно твердо. - Единственный. Христос. Безгрешно распинаемый. В некотором смысле извинение Бога за то, что "так" получилось с "Замыслом"". "А! - закричал Валера. - Что тут скажешь? Вот она, кровь живая! - Он напустил на лицо клоунскую улыбку. - Алеша встал, подошел к нему и молча тихо поцеловал его в губы". Продекламировал - но был взволнован. Взволнован и сконфужен. Сказал Шахову: "Че-то как-то твоего книгоношу не очень жалко, а?" "Актер сыграет", - успокоил тот.
      Он уехал, а через неделю Тоне позвонила ее тетка Нина Львовна с ошеломляющей новостью: Валерий утонул. Утром на пляже у Петропавловской нашли его одежду с читательским билетом в Публичку в кармане брюк и бутылку с недопитой водкой. Точнее, с таким ее количеством, чтобы, если захочется, согреться после купания. Никаких записок ни дома, ни на работе, никаких оставленных друзьям-подругам исповедей, поэтому и никаких достоверных слухов, кроме одного - тоже, в общем, бездоказательного, но устойчивого: Изольда. Так звали его бывшую жену, ту, которую он рекомендовал матери Каблукова сукой.
      XXI
      Он на ней женился, когда им было по девятнадцать, прожили полгода: дочка родилась, уже когда разъехались. На случайной вечеринке сидела в углу кушетки, пышноволосая шатенка с проблеском рыжизны, голубоглазая, спокойная. Он подсел, скорее даже насел эдак боком, хотя место было, и руку просунул под шею - обнял. Обозначил - манеру, опытность, намерения. Она повернула голову в сторону ладони, охватившей плечо, и поцеловала пальцы. Некоторое время посидели, потом встали, она оказалась выше среднего роста. Посмотрели в глаза друг другу и ушли. Она привела его в комнату в коммунальной квартире. Он, когда стало светать, спросил: "Каждого так?" "Ну что значит каждого? Тех, которые так же хотят. Кому так же нужно". Он никак не отозвался. Она накинула халатик, вышла, вернулась с кипящим чайником, заварила в двух чашках. "Ты думаешь, что я блядь, - думай на здоровье. Но я не блядь. Просто я насчет своего хозяйства, - она положила руку на живот, много не размышляю. Вообще не размышляю. У меня, например, кожа узорчатая, наподобие кружева, тут, тут и тут, это все мне говорят, будет посветлей, увидишь. И что мне ее, в шкафу держать, под ключом? Чего скаредничать? Сама не лезу. Не против, но сама не предлагаю. И могла бы, наверное, без этого. А только раз есть у людей такое желание, такой спрос, то почему нет? Мне это так легко, зачем же я буду усложнять? Потому что полагается?" "Ну а если у кого-то, у меня, например, такое же желание или еще сильнее, чтобы ты этого не делала? Если, например, ты мне этим будешь жизнь усложнять?" "Пожалуйста, могу перестать. Не буду".
      И ни в чем он не мог ее упрекнуть, ни тени, ни намека ни на что такое не находил у нее больше - ни в поведении, ни в словах. Ни разу не пришел домой, чтобы она его не ждала, в гостях держалась к нему вплотную и, если кто с ней заговаривал, сразу брала его под руку, как ребенок. А все равно, ело, ело, разъедало душу. Все новые и новые стечения обстоятельств и возможностей предлагал ей обсудить, даже отвлеченных. С нейтральной точки зрения, с нравственной, с безнравственной, с животной, с духовной. Вспоминал или выдумывал аналогии и аллегории. А вот у меня есть друг, много старше меня, ему уже двадцать пять, и его страшно тянет к одной женщине. Притягательная, очень. И готова с ним сойтись. Но известна своими изменами. И он отказывается. Потому что чем он будет обладать? Только ими, жить только ими. Да нет, не соглашалась Изольда, он боится, что будет страдать. Ничего подобного, возражал Валерий, никакие не страдания его останавливают и не то, что она в приданое приносит только измены. А величина предстоящих отношений. В смысле - грандиозность, величие. Они тотальны. Понимаешь: ничего, кроме них. А он знает, что у него нет сил этому ни соответствовать, ни противостоять... Что тут скажешь, говорила Изольда, надо бы ему посоветовать быть попроще, да он, видно, не может... То есть как попроще? Как ты?.. А как я? Как ниточка за иголочкой, за тобой? Тебе не нравится? Надоело? Надоела?
      Но, сколько веревочке ни виться, у любой есть конец. Валерий зарулил в исключительное благонравие: дескать, совокупление - это совокупление, психофизический акт для произведения потомства, и больше ничего. Несколько дней пилил и, чтобы не было сомнений, что пилит, после каждого такого рассуждения брал в руки скрипочку и пилил уже на ней. Психофизический акт. Это Валерий-то! - бедром налечь на бедро, подмышкой на плечо, кончиком носа в кончик носа. И на какой-то раз она, воплощение супружеской преданности и грядущего материнства, потому что была уже на третьем месяце, сидела под старушечьим пуховым платком в просиженном кресле и штопала мужнин носок, сказала, не поднимая головы и не повышая голоса: "Долго еще ты будешь эту ахинею молотить?" "Ахи-нею! - ахнул он, чувствуя, что добился оскорбления, достаточного, чтобы получить превосходство. - Моло-тить! Это ты про основы, на которых стоит жизнь?!" "Без вожделения, - сказала она так же мягко и отрешенно, - едва ли бы человечество воспроизводилось. Во всяком случае, ничего похожего на те масштабы, какие от века существуют. Мысль не моя, мое - уточнение: если бы женщина беременела оттого, что она и муж по договоренности набирали, положим, некий предложенный им обоим, открытый им обоим код, неизвестно, сколь малый процент на это шел бы. Как косвенное подтверждение: сама беременность, роды, выкармливание, прогулки мам с младенцами существуют сами по себе, в полном отрыве от тяги к совокуплению и сопутствующему наслаждению. Короче, в отрыве от совокупления - приведшего к этому самому дитяти. То есть похоть едва ли могла быть не предусмотрена промыслительно. Если, конечно, принять, что предусмотрен был именно этот способ размножения, а не через какие-нибудь магнитные волны".
      Не то чтобы Валерий задохнулся, хотя и задохнулся тоже, а как-то оцепенел от вызванного им самим разряда - скорее похожего на электрический, чем смысловой. Ошеломляло не содержание - да если на то пошло, содержание ничуть не ошеломляло, - а то, что она наконец отдала эти убежденно, потому что так спокойно, произнесенные слова в его распоряжение. Он их добивался теперь он должен был что-то с ними сделать. Самое естественное - просто согласиться, подтвердить: "Тут не с чем спорить. Во всяком случае, мне". Но это значило бы провал всей затеи и его личное поражение. И он попер, как на буфет: "Ах, вот оно что! Ну что ж, по крайней мере никаких недоговоренностей. И у меня никаких иллюзий". И, нагнетая в себе отсутствовавшую в действительности истерику, стал рвать дверь в коридор, закрытую на щеколду, потом точно так же дверь на лестницу, защелкнутую на английский замок, и выбежал вон.
      Так что дочку он впервые увидел, когда той уже было полгода, издали, в сквере, где ее в коляске прогуливала Изольда, а рядом с ней топтался неизвестный тип. Потом он навещал ее дома, в той же самой комнате, приносил, когда были, какие-то деньги, но и начиналась, и уж тем более кончалась каждая такая встреча руганью, обвинениями, злобными уколами, неистовством, в которое он готов был впасть с первых минут. Она все это терпеливо и сочувственно сносила. Девочке было не на пользу, хотя прогулки с ним, поездки загород, походы в музей, зоопарк, кино она, чем старше становилась, тем больше любила. Обязательную часть его нападок на мать выслушивала, глядя в землю и изредка бормоча: ты ее не знаешь, она очень хорошая, - и, отбыв эту неприятность, становилась особенно веселой. Однажды он не дозвонился, пришел без предупреждения и застал ее с молодым человеком его возраста, Изольды не было. Выволок его в коридор и там, как следует, ему намахал под подглядывание в приотворенные двери соседей и с грохотом обрушивающиеся со стены ванночки и раскладушки. Потом направо и налево рассказывал.
      Этот случай и положили в объяснение его гибели, не то самоубийства перенеся сроки чуть не на два года. Дочке было уже десять, Алине. Валерию, стало быть, тридцать. Каблуков, вернувшись в Ленинград и начав зарабатывать сценариями, время от времени Изольду и девочку навещал, оставлял деньги. Изольда как-то раз сказала, что и Гурий не забывает, заходит, тоже помогает. Она зарабатывала перепиской на машинке, негусто, но зато распоряжалась временем. Тоня с ними, так просто подружилась. Все это надо было скрывать от Нины Львовны, которая сперва мать, а потом уже совершенно необъяснимо мать и дочь, называла только "убийцы".
      XXII
      Я Изольду узнала помимо Валерия, через Элика. Он привел ее на очередное занятие, был в ударе, но все видели, что также и красовался перед новенькой. Проделал над ней все свои фокусы, вызвал из общей группы, сильно к себе прижал, продержал так, пока объяснял, что от нее и от нас всех требуется, вцепился в попку ближе к нижнему краю, отпустил, схватил ближе к середине, опрокинул-навис - весь набор. Когда она вернулась в строй, то оказалась рядом со мной и спросила: "Он так со всеми?" "Кроме меня". Она сказала: "И меня". После урока мы вышли вместе, и она почти сразу заговорила о своей позиции, о том, что, мол, не приложив никакого труда, чтобы иметь то, чего именно от нее и хотят, ничем специально этого не заслужив, а получив все просто потому, что родилась красивой и женщиной, не видит причин никому отказывать. Прибавила: кроме все-таки некоторых. Например, этого вашего учителя. Он подошел к ней на улице, и намерения у него были совершенно ясные, но говорил только о танце, как он хочет ее попробовать в хореографии и чтобы она себя попробовала. И это бы ничего, потому что это нормально - не открывать свои цели с первых слов, вуалировать свое желание, и ее, пожалуй, оттолкнула бы слишком прямая, животная откровенность. Но он всю дорогу до ее дома, куда, сразу согласившись, она зашла взять рейтузы, майку и тапочки, и от дома до "Трудовых резервов", болтал исключительно о танцах, о телесной свободе и телесных энергиях, об анатомии - постоянно переходя границы допустимого в разговоре с первым встречным, каковым она являлась, даже если забыть, что он подошел к ней, как мужчина к женщине, - но делая вид, что этого не замечает. И то же самое во время показа, когда, всячески демонстрируя, что границы перейдены, он ни намеком не давал ей знать, что это так. Дескать, если для тебя это так, ты и заяви, ты на себя и возьми заявить. Пожалуйста, сказала Изольда, по спросу и предложение: кто не просит, тот не получает.
      Мы с Колей были в Ленинграде через три дня после смерти Валерия, приехали на субботу-воскресение, вдвоем к ней зашли. Оказалось, она с ним в последний раз виделась до его поездки в Москву. Как обычно, ее пиявил, честил, поносил, но в малых дозах и скорее по долгу, по привычке, по накатанной дорожке. А так даже заигрывал, говорил дочке: наша мама Изольда, как шампанское сo льда, - и казался очень собой доволен, что так складно придумал. Она и не знала, что он вернулся, узнала от пришедшего с допросом милиционера. Коля, когда мы ушли, сказал, что все старался понять, чтo его смущает в этом ее так естественно и убедительно выглядящем статусе жрицы женской природы, поставленной на необсуждаемое служение природе мужской. Если отбросить нравственную сторону - которая, судя по всему, ее не занимает вовсе. И он думает, что это элемент равнодушия, которое у нее проявляется в области, принципиально не допускающей равнодушия. А именно: психофизической, как любил к месту и не к месту говорить Валерий, близости, интимности, эротики. Не поведение во время акта, которое, животное, может быть таким, может быть этаким, а то, как она думает об акте, как она его понимает и к нему относится - не придавая ему исключительности. Воспринимая как сумму побуждений и действий, равную сумме побуждений и действий, образующих разные другие акты: прогулку, или купание, или уход за дочкой.
      Мы стали говорить: а не может ли быть эротика и даже не предназначено ли, не предписано ли ей быть равнодушной? Не в миллиардах конкретных случаев, когда она смазана характером и натурой действующих лиц, а в себе. Равная себе и отделенная от сопутствующих вихрей. И тогда интимность - не может ли она быть доведена до того же состояния? Коля сказал, что про это стоило бы прочесть в толковых книгах, которых, он уверен есть тысяча, от самых древних, до самых свежих, отпечатанных в знаменитых западных университетах. И только мы здесь до всего должны доходить собственным умом, на ощупь, не очень понимая, что такое эротика и что такое интимность. И единственная наша тут добродетель - это что мы хоть не пытаемся формулировать, что это такое. А, немножко помогая себе округлыми жестами, просто произносим "эротика", "интимность" и другие такие же вещи, считая, что те, к кому мы обращаемся, не хуже нашего знают, о чем идет речь. Я сказала: только "психофизическую близость" давай все-таки не обсуждать, потому что... - и мы чуть не одновременно проговорили и рассмеялись: потому что есть, есть равнодушная близость, сколько хочешь, у проституток и не у проституток, и она называется взаимной стимуляцией "определенного рода удовольствий", или развратом.
      Как будто кто-то устроил: Валера исчез, Володя Ларичев появился, приблизился, вошел в повседневный оборот. Не заместил, ни в коем случае, тем более не вытеснил, а как будто мы с Колей Валеру проводили, возвращаемся с перрона и сталкиваемся с Володей, который спрашивает дорогу. И, естественно, напрашивается на сравнение. Где Валера сама страсть, напор, энергия, Володя - сдержанность и спокойствие. Кроме специальной, ему одному дорогой области неких рассуждений, которыми он переводит вещи и явления вполне конкретные, всеми видимые и не требующие объяснений, в ряды схоластических обозначений, которые, как пасьянс, тут же ловко раскладывает. Только в эти минуты голос его наливался микрофонным звоном, он говорил беспощадно, даже безжалостно по отношению к собеседнику, как если бы тот не просто возражал, а так, что заслуживал строгого выговора и наказания. Между тем собеседников выкладки его, как правило, вообще не занимали. Собеседники не собеседовали с ним, а помалкивали, вежливо ожидая, когда внушительному красноречию придет конец и можно будет поговорить нормально. Такая их реакция только сильней взводила пружину, словно бы невысказаннное возражение, существующее как возможность, таило в себе неизмеримо бo льшую угрозу истине, которую несла предлагаемая им система.
      Ядро его философии заключалось в рассмотрении "я" как двух составляющих: того, что получено по рождению, и того, что приобретается (или теряется) по мере проживания жизни, ее событий и взаимодействия с ее участниками. Это если попросту. Если еще более попросту, то первое, по моему разумению, вполне подходило под понятие натуры, а второе - биографии. Но в том-то и дело, что само допущение, что об этом можно говорить "попросту", отвергалось самым свирепым из ларичевских тонов. "Составляющие" тоже не годились - ипостаси. Та и другая имели специальные характеристические названия: первая - "мое", вторая - "мнеменя". "Мое" было косным "я", подлежащим только исследованию. Наблюдательность обеспечивала качество анализа, ум - правильность и глубину выводов. "Мнеменя" состояла из "мне" и "меня". "Мне" - то, чему дают, служат, угождают. Ослабленно - сообщают, льстят. "Меня" - насилуют, травят, грабят, убивают. Ослабленно - унижают, дурят, огорчают. "Мне" только позитивно, "меня" только негативно. Если "меня" целуют, хвалят, носят на руках, уважают, радуют, это означает, что поцелуи, похвалы, уважение и радость - фальшь и ложь. Не конкретные, а все, по самому своему существу. Положительное так же несовместимо с "меня", как когда "мне" - гадят, врут, хамят.
      Сценарий, представленный им на занятиях мастерской в виде подробной заявки, имел дело с тем слоем ИТР, инженерно-технических работников, который мы с Колей хорошо знали - но в его подаче не узнавали. Самым неожиданным было, что Володя - ленинградец. Нам казалось, что в отличие от Москвы Ленинград - это единый блок, все так или иначе знают всех, или по крайней мере каждый знает о другом. Там нет круга, допустим, дипломатов или правительственных чиновников, который не пересекается с кругом, положим, непризнанных художников или больничных врачей. Тем более не могут быть в Ленинграде неизвестны друг другу пишущие люди. Ларичев окончил ЛИИЖТ, Железнодорожного транспорта, женился на выпускнице ЛИСИ, Строительного, они получили квартирку в пятиэтажке на Кушелевке, у них был свой круг знакомых и своя более широкая среда. Сослуживцы и соседи и становились материалом для того, что в их узкой компании писали и рисовали.
      Персонажи его сценария занимались мелочами, только мелочами, и чем мельче те оказывались, тем охотней. Изощренная стратегия поведения в автобусе, отвлекающие маневры, ловушки, целенаправленные атаки - ведущие к захвату освобождающегося через несколько остановок места, чтобы сесть. Многолетняя интрига, чтобы в расписании дежурств по коммунальной квартире получить февраль и месяцы по тридцать дней, а не тридцать один. Мороженый хек, на семь копеек дешевле килограмм в палатке, зато чуть больше налипшего льда, - или в обычную цену в магазине, но рыбешки, не смерзшиеся в один кусок, а оббитые от льдинок. Планомерное, по миллиметру, сдвигание своего рабочего стола в комнате техотдела с целью оказаться в максимальном отдалении от сквозняка и одновременно в зоне самой выгодной освещенности... Компания называла себя группой. Литературно-художественная группа "Вглядывание". Они даже выпустили манифест - "Вторая натуральная русская школа". Оформляла жена Ларичева, Катя, - иллюстрациями к "Бедным людям", мрачными донельзя, все фигуры, как окоченевшие в судорогах.