Короче, на большую дыру хотела маленькую заплату поставить. Да и как с ним сблизиться, когда он годами не подавал вестей о себе? Мы с ним давно успели стать чужими друг для друга. И разница в возрасте тоже, если б хоть в детстве дружили, а так из детства, что касается Акрама, помню только, как он покрикивай на меня, поучал и награждал подзатыльниками. С тем я и заснул, и наконец-то, за много дней, а вернее, ночей спал спокойно, без кошмарных сновидений. На следующий день я отправился к Нагиеву. Принял он меня хорошо, даже, по-моему, обрадовался, что я вышел, стал угощать дорогим коньяком, сигаретами, но был как-то необычно немногословен, и по всему можно было почувствовать – это уже был не прежний Нагиев-фарцовщик, хоть и крупный, но все же всего лишь спекулянт, цыпленок пареный, теперь это был почти во всем другой человек, говорил не спеша, тщательно взвешивая слова, не хохотал и мало, скупо улыбался, и взгляд у него был такой, ну, будто смотрит он и не видит тебя, и в то же время усиленно, лихорадочно обдумывает, как бы ему тебя использовать, что еще из тебя можно выжать. Он подробно спросил меня, как я сидел, не завел ли там ненужных знакомств, все ли хвосты в зоне обрубил за собой, не станут ли выходить на меня дружки-приятели по зоне, расспрашивал не хуже заправского следователя. Да, изменился Нагиев, что и говорить, мне это сразу бросилось в глаза, он даже обстановку в квартире поменял, квартира была теперь обставлена хоть и по-прежнему богато и, может, даже еще богаче, но без крикливости, строже, не было прежней нахальной яркости, дорогих безделушек, огромных фотографий половых актов, развешанных по стенам в спальне. Короче, все эти изменения, пожалуй, говорили о том (я это почувствовал только) что Нагиев, верно, взлетел еще выше, может, в опасные, рискованные выси; я, конечно, не знал, да и знать не хотел, чем он занимается, я пришел по своим делам, и когда на очередной мой какой-то незначительный вопрос он опять надолго замолчал перед ответом, надулся, как мышь на крупу, видимо, в претензии, что я вообще смею тут задавать вопросы, мне все это порядком осточертело и я ему тут же не очень вежливо брякнул, что он может не отвечать, а пришел я потому, что за ним должок, и пусть он подсчитает и вернет мне оставшиеся деньги, и я не буду ему мешать сидеть с глубокомысленным видом. Да, – сказал он, – я не забыл про долг, с меня еще кое-что причитается, это долг чести и я его отдам, можешь не волноваться. Да я и не волнуюсь, – говорю, _ мне-то что волноваться, пусть волнуется тот, кто отдавать должен, я же теперь только радуюсь, что при бабках буду, что получу свои, в буквальном смысле, потом и кровью заработанные деньги, ради которых отишачил в зоне. Однако, мое ядовитое замечание не было оценено должным образом и повисло в воздухе между нами. Он снова стал задумчив и вдруг заговорил. Слушай внимательно, – говорит, – ты – парень надежный, уже проверенный, и только потому я это говорю тебе, ты мне теперь во многом можешь помочь, если захочешь, бабки ты свои получишь, об этом не думай, подумай лучше о другом: у меня теперь ты можешь вполне прилично подрабатывать, и если тебе нужен постоянный хороший заработок, считай, что ты его уже имеешь, если же тебе больше нравится работа и нищенская зарплата ночного сторожа – дело твое. Что я должен делать? – немного подумав, видно, заразившись глубокомысленным молчанием Нагиева, спросил я. Там видно будет, – неопределенно ответил Нагиев. Я должен знать точно, – стал настаивать я, и фраза получилась какой-то вызывающей, хотя я не стремился говорить таким тоном. Он пристально посмотрел на меня. Ты говоришь со мной неподобающим тоном, – изволил он, наконец, открыть рот, – не забывай, что я тебе даю работу, а не ты мне. Кроме того, ты должен еще помнить, что мы с тобой теперь крепко связаны, – говорил он такими грамотными, округленными фразами, что заслушаться можно было, прямо, речь с трибуны, а не разговор по душам, и в этом тоже ощущалась разительная перемена в Нагиеве, раньше он не особенно церемонился в выражениях и порой, когда злился, речь его состояла из одного отборного мата. Однако, увлекшись формой, я забыл о содержании. А содержание было довольно-таки интересным, он явно клонил куда-то, и вскоре высказал это ясно, без обиняков; он продолжал, – Ты сам подумай: кому ты теперь докажешь, что одессита убил не ты, а?! Так, что советую тебе знать свое место. И не рыпайся… Сказал он это вовремя, потому что именно в эту минуту, когда до меня дошел смысл его слов про одессита, когда он фактически назвал меня убийцей, я вскочил, рванулся к нему, чтобы взять его за горло, но рука моя застыла на полпути к нагиевскому горлу, потому что заползла в голову подленькая мысль с подачи Нагиева – в самом деле, кому я теперь докажу, что убил не я, если сам я и признавался, что убил и стоял на этом? На мне крепкое клеймо убийцы, век воли не видать! Почему-то только сейчас эта мысль дошла до меня во всей своей гадкой наготе, прожгла сознание, хоть и много времени было у меня подумать об этом, но только сейчас, когда напомнил об этом человек посторонний, когда он ясно и недвусмысленно назвал меня убийцей, я был почти ошеломлен. Выпей, – сказал Нагиев, наливая в мою рюмку «Наполеон», – и хорошенько подумай, если ты жаждешь вернуться в свою сторожевую будку на стройке – дело твое, удерживать не буду, но советую крепко подумать, что ты теряешь. Я в институт поступать хотел, – пробурчал я в ответ рассеянно, сам не знаю, к чему я это сказал ему. В институт, – спокойно, без язвительности сказал Нагиев, – что ж, это мысль. Даже если ты сможешь каким-то чудом поступить за те гроши, что я остался тебе должен, то окончишь через пять лет и будешь получать свои сто сорок, как раз хватит раза два на базар сходить. С чем тебя и поздравляю. У меня ты будешь иметь столько в два-три дня, понял, за три дня будешь зарабатывать столько, сколько твой дипломированный инженеришка за месяц получает, но если не хочешь, пожалуйста, иди, поцелуй свой диплом, он даст тебе возможность каждый день есть хлеб с картошкой… Он помолчал. Я рассеянно глянул на его полную рюмку. А почему ты не пьешь? – спросил я без особого любопытства, наверно, чтобы только нарушить тягостное молчание, наступившее после его слов. Он вяло махнул рукой. Изжога от коньяка, – сказал он, – потом всю ночь мучаюсь. Да все равно пью… Все-таки, что я должен буду делать? – спросил я опять, после небольшой паузы. В основном, в командировки ездить, – скучно ответил Нагиев. И это все? – спросил я, смутно подозревая, что говорит он мне не всю правду. Посылки небольшие перевозить, – сказал он. Я подумал. Это меня устраивает, – говорю. Еще бы, – говорит он, – еще бы это тебя не устраивало, вези себе небольшие посылочки и получай за это две-три косых за каждую поездку, неплохая жизнь, а? Ладно, – говорю, – Я пока тебе не нужен? Пока нет, – говорит он, – но послезавтра позвони обязательно, вот тебе номер, телефон у меня изменился, – он записал на листочке блокнота номер и протянул мне. Я хотел было положить листок в карман, но он сказал, – нет, лучше запомни, я написал, потому, что так легче запоминается, посмотри немного и запомни. Прямо как шпион, – говорю. Запомнил? – спрашивает, – а теперь давай сюда. Я вернул ему листок, он смял его, бросил в пепельницу. Вообще-то, я не очень охотно согласился на предложение Нагиева, думал, пока стану помогать ему, а там – подзаработаю немного, долг свой заберу и соскочу, надо было устраиваться понадежнее, но пока мне было некуда деваться, походил немного между нагиевскими командировками, пробовал сунуться туда-сюда, на работу устроиться, смотрел объявления, шел по ним, если попадалось что-нибудь подходящее для однорукого, короче, обивал пороги, но куда там, как только узнавали, что срок отсидел и слышать не хотели ничего, пришлось устроиться кочегаром в котельной под одним многоэтажным домом, а там, конечно, зарплата – чтобы только не подохнуть с голоду, на остальное не хватает, ну и пришлось хитрить, ведь с одной стороны – участковый милиционер пристает, чтобы не сидел без работы, хоть к знает, что я инвалид войны и получаю пенсию, но тут он видно ради перестраховки начал собственную инициативу проявлять, решил, что буду сидеть без дела, опять что-нибудь натворю, вот под его нажимом и устроился в котельной; но так как это мешало моим поездкам, то есть, мешало вместо восьмидесяти рублей получать в десять раз больше, то я и вынужден был пойти на хитрость: ушел из котельной, где осуществить мою мысль было бы невозможно, а устроился на стройку рабочим, предварительно договорившись с начальством, а конкретнее, с прорабом, чтобы он оформил меня, как «мертвую душу» и получал бы причитающуюся мне зарплату, а я буду время от времени наведываться на стройку на всякий пожарный случай. Ну, значит, оформили все честь честью, перед участковым нашим я отчитался, что устроился на стройку, где требовались однорукие рабочие – он, не понимая шуток, удивленно уставился на меня – и эта проблема, можно считать, была решена. Что касается учебы, то, честно говоря, у меня не было ни желания теперь, ни возможности учиться, и на что я выучусь, министром не стану, большим начальником не сделаюсь, так на черта мне это сдалось, чтобы как говорит Нагиев, промучавшись пять лет впроголодь, получать скромную, – более чем скромную, точнее – зарплату инженера или школьного учителя? Ну, учеба, хрен с ней, она не очень-то меня колышет, нужно только выбрать специальность доходную, поучиться и стать хорошим специалистом, скажем, мастером по ремонту холодильников или телевизоров, всегда прибыльное дело, или, скажем, зубным техником, можно здорово подрабатывать, ну, это, пожалуй, я перегнул, это не для меня, однорукого, но, главное, надо же, в конце концов, прилично зарабатывать. И я решил поошиваюсь немного с Нагиевым, подзаработаю, и накопив денег, выучусь на хорошую, башлевую специальность. А вот порой думаешь, ну в самом деле, не век же мне кирпичи сторожить на стройке, разве нельзя было создать для калек в нашем городе нормальные условия, обеспечить их хорошей работой, ведь калеки – безрукие, безногие – они такие же граждане, как и двуногие и двурукие. Вот я передачу недавно видел по телевизору, как в Америке организовывают для слабоумных детей спортивные соревнования. Разве это не гуманно? Даже по телевизору можно было заметить, как были они счастливы, какая радость была на лицах этих несчастных. Э, да что говорить, многому учиться надо, а не отпихивать от себя ногами, как у нас привыкли делать… Через день я был у Нагиева. Он передал мне портфель с шифровым замком, билет на поезд, вагон СВ и отправил в Ереван, дав двести пятьдесят рублей на непредвиденные расходы, хотя какие у меня могут быть непредвиденные расходы? Я у него так и спросил. Там видно будет, сказал Нагиев, и тут же, как мне показалось, чуть-чуть смешался, пожалел о сказанном. Мне бы в этот момент и насторожиться, и призадуматься, да ведь я лопух лопухом, пропустил его слова мимо ушей, вернее, не стал искать в них какой-то смысл, слова как слова, ничего особенного. Было начало лета, и я ехал в поезде с удовольствием, глядел в окно, даже, помню, был немножко счастлив в эти минуты, так что и забывал вовсе о том, что я калека. И вот именно в одну из таких минут из соседнего купе вышла девушка примерно моих лет и стала в коридоре у окна. Мне она показалась красавицей, правда я, ясное дело, теперь не очень-то имел успех у женщин, да, впрочем, и раньше, до инвалидности я по этой части был не очень… Может, она потому и показалась мне красавицей, что в последнее время у меня со слабым полом был почти утерян контакт, и я каждую более или менее симпатичную женщину желал? Нет, она и вправду была очень миленькой. Молодость переполняла меня, я забыл про свой уродливый обрубок, спрятанный в подвернутый рукав рубашки, и смело подошел к ней, стал рядом. Она рассеянно глянула на меня, ветер задувал в окно и раскидал ей волосы по лбу, и я невольно залюбовался ею – да, она была красива, что и говорить – залюбовался и сказал ей неожиданно для себя: «Вам так идет». «Что?» – спросила она. «Волосы, – сказал я, – очень красиво вот так». «Как именно?» – спросила она, и взгляд ее вовсе не был неприязненным, к которым я в последнее время привык у девушек, если приходилось заговаривать с ними на улицах, или еще где. «Вот так, – сказал я, – растрепанно.» «Да? – сказала она, смеясь, – раз так, не буду причесываться». Еще раз коротко посмеялась, видимо, тоже от избытка молодых сил и неожиданно торопливо вошла в свое купе и захлопнула дверь. Тут я приуныл, ну все, думаю, сорвалось знакомство. И про обрубок свой, конечно, вспомнил. Это ее, наверно, и напугало, сначала заговорила из вежливости, а потом заметила и – шмыг. Конечно, такая красавица, зачем ей калека нужен, когда молодых парней ей под стать кругом – завались, и у всех у них, здоровых, с руками и ногами и со всеми необходимыми причиндалами одно на уме: как бы поскорее вскарабкаться на какую-нибудь посмазливее. Зачем ей заводить знакомство с калекой? – думал я, вконец расстроившись и уже собираясь вернуться к себе в купе, когда вдруг дверь, за которой минуту назад исчезла она, с шумом распахнулась, и она, еще радостнее и ослепительнее улыбающаяся, вышла в коридор с яблоком в руках. «Хотите?» – спросила она, показывая мне большое яблоко, такое красивое, что вовсе и не было похоже на настоящее. Кажется, я неудержимо и очень глупо улыбался, не отвечая на ее вопрос – стоит ли говорить, как я был рад ее столь замечательному появлению? – так что ей пришлось уже более нетерпеливым тоном повторить свой вопрос. «Хочу!» – сказал я даже немножко с вызовом, что вот, мол, если это вопрос только ради приличия задан – то на вот, получай, и выходи теперь из положения, хотя мне вовсе не хотелось яблока. «Но ведь оно одно», – прибавил я тут же. Тогда она с ловкостью фокусника отделила одну от другой две равные половинки яблока, разрезанного предварительно и соединенного ради баловства. Да, она чуть дурачилась, ее тоже, как и меня, опьянил этот ослепительный день, быстрая езда и, может быть, сознание собственной упоительной и чарующей красоты. Когда она, подражая цирковым волшебникам, отделяла одну от другой две половинки, она тихо, немножко даже, показалось, робко произнесла «ап», и это так мило у нее вышло, что я не мог удержаться и рассмеялся от радости от ее присутствия рядом со мной, взял протянутую мне половину и впился, как и она, зубами в сочную, пахучую мякоть яблока. Сквозь наш общий хруст мне удалось вставить «Вкусно!», чтобы она не сочла меня невежей. Хотя чувствовал я себя с ней очень раскованно, необычно я бы сказал, раскованно. Она, казалось, не понимала, что я инвалид, или просто не хотела замечать, хотя не заметить это было невозможно. Но она умела не замечать. Я и раньше, в юности был робок с девушками, хотя не мог бы пожаловаться на внешние данные – третий рост, сорок восьмой размер, ну и тому подобное – а после того, как ампутировали руку и вернулся с войны, вовсе стал чураться девушек, иногда только переспишь с Нагиевскими девками за полтинник, чтобы хотя бы от поллюций избавиться среди ночных сексуальных видений, вот и вся, как говорится, любовь. Приличные девушки меня за версту обходили, впрочем, и я, заранее уверенный в фиаско, тоже их обходил, бесполезная затея и только. И вот сейчас эта очаровательная девушка рядом со мной в коридоре мчавшегося поезда, у окна, воспринималась мной, как нечто не совсем реальное. Но яблоко, что дала она мне, было вполне реальным, и мало того – вкусным, ее улыбка, звуки ее голоса, ее растрепанные живописно волосы, запах тонких духов от нее – все это было более, чем реальным. Все же я, как во сне, тихонечко, будто боясь спугнуть, протянул руку и дотронулся до ее плеча. «Что такое?» – обернулась она ко мне с рассеянной полуулыбкой. «Ничего, – сказал я, – хотел убедиться, что вы еще рядом». «Я не люблю, когда до меня дотрагиваются», – сказала она, но каким-то очень естественным, располагающим тоном, без тени брезгливости, или высокомерия, как будто сообщала, что не любит слишком сладкий чай. «Простите меня, – сказал я. – Я не хотел, поверьте, так получилось. У вас столько родинок!» И в самом деле, на белой руке ее были крохотные, не крупнее веснушек и такие же неяркие родинки. «Да», – сказала она. «Будете счастливой», – сказал я. «Э-э! – сказала она. – Не говорите банальностей.» «Нет, – поспешно поправился я. – Я хотел сказать: будете счастливой – не забудьте поделиться, как этим яблоком». «Ха-ха, – сказала она, – как смешно. Падаю.» «Хотите шампанского?» – спросил я. «Я подумаю», – ответила она неопределенно. «Долго?» «Минут десять». «Ладно, – сказал я, – думайте.» Мы молча смотрели в окно, и через минуту я ей сказал: «Ваше время истекло. Что вы скажете мне, трепещущему?» «Трепещите дальше», – сказала она. «Как это понимать?» – спросил я. «Я согласна!» – сказала она, церемонно кивнув головой. Я поклонился ей, как шут гороховый – по правилам навязанной, или вернее, случившейся между нами игры – согнул свою оставшуюся руку и предложил ей. Она, опять же, очень естественно не замечая, что рука единственная, оперлась об нее, и мы отправились в вагон-ресторан, где я заказал шампанского и плитку шоколада, так как выяснилось, что мы оба уже обедали. Я чувствовал с ней себя очень раскованно, и мы быстро подружились. Звали ее Карина – она рассказывала о себе, не дожидаясь расспросов, когда ей вздумается, по настроению, и это тоже показалось мне вполне естественным для такой девушки; позднее она как-то призналась мне, что терпеть не может расспросов, усматривает в них посягательство на личную жизнь – в Баку она приезжала к родственникам, погостить, живет в Ереване, учится в Университете последний год, живут они вместе с мамой, папы у них нет. «Вот так, – заключила она короткий рассказ о себе. – Какие будут мнения?» «Самые доброжелательные, – ответил я. – Самые прекрасные, самые искренние, чудесные, гуманные, слезоточивые, душещипательные и душекусательные». «Ох, какое остроумие! – сказала она. – Падаю, держите меня.» «Я готов, – сморозил я, – можете падать, ничего не боясь». «Не говорите пошлостей, – сказала она вовсе не сердито, – просто это у меня любимое словечко, очень глупое, да?» «Нет, почему же, – говорю, – слова сами по себе не могут быть глупыми, слово как слово». «Какой вы, однако», – сказала она. «Какой?» – поинтересовался я. «Неожиданный», – подумав, ответила она. «Это хорошо? Или не очень?» «А вы как думаете?» «Я думаю сейчас, что хорошо все, что вам может понравиться, – ответил я, – пол часа назад я так не думал». Она без улыбки посмотрела на меня, чуть задержав взгляд на моем лице. «Вы мне тоже расскажите что-нибудь о себе», – попросила она, глядя в окно. Я начал ей кое-что рассказывать, поначалу слишком поверхностно, чтобы не отпугнуть ее моей не очень ровной и чистой биографией. Она слушала внимательно и сочувственно, потом мы еще долго с ней очень мило болтали, постепенно, взаимно – было видно, что она тоже – проникаясь друг к другу симпатией. Вечером мы разошлись по своим купе, я лег, взял прихваченный из Баку журнал, уткнулся в какую-то его страницу и стал думать о Карине. Чемоданчик мой, как стоял, так и продолжал стоять под столиком. Хоть Нагиев и велел мне строго-настрого ни под каким видом не разлучаться с чемоданчиком, но не таскать же мне его было с собой в ресторан. Карина могла бы подумать, бог знает что. С мыслями о ней я и заснул. Помню, когда уже совсем засыпал, был между сном и явью, вдруг отчетливо кольнула мысль, от которой даже сон на минутку сбежал: что же она так легко сошлась со мной, разве не видит, что я калека? На тут же пришла другая, успокоительная мысль, ставящая все на свои места: что значит, сошлась? Разве что-нибудь было между нами, кроме обычных пустых дорожных разговорчиков? Поболтали, выпили по бокалу вина, посмеялись, все это пустяки, и ни к чему, естественно, ее не обязывает. Это я сам все додумывал и размечтался, продолжал мысленно наши отношения, а так – ровным счетом ничего, и что страшного или удивительного в том, что девушка в поезде от нечего делать познакомилась с одноруким парнем? У меня, кажется, на почве этой однорукости начинал появляться комплекс. Ничего странного, если кругом такое к тебе отношение… Когда мы в Ереване выходили из поезда, я попросил у Карины разрешения проводить ее до дому. Она не сразу, но согласилась. Вещей у нее, как и у меня, было всего ничего, один только большой красивый пакет с изображением двух загорелых девиц на роскошном пляже. Я, помнится, спросил даже, как бы между прочим, что же она от родственников с пустыми руками едет? «Э, – отмахнулась она, – я к ним часто приезжаю. Да и что перевозить? Что такое необычное есть в Баку, чего нет в Ереване?» «Не знаю, – честно признался я, – я впервые у вас в городе». Мы взяли такси, и я поехал проводить Карину, решив после этого поехать по адресу, который велел мне посетить с этой посылкой Нагиев. Выходя из машины, Карина улыбнулась мне и на мою просьбу встретиться, дала мне телефон. От нее я поехал на задание, сказал шоферу адрес, который запомнил у Нагиева, и очень скоро наша машина подкатила к прекрасному дому с высоким, старинным подъездом, в который, как выяснилось, мне и предстояло зайти. У лифта сидела вахтерша. Вы к кому? – спросила она. Я назвал фамилию, которую вместе с адресом велел мне запомнить Нагиев. Она по телефону со своего столика позвонила и, ожидая ответа, прикрыв трубку, спросила меня: «Как сказать?» «Скажите, гость из Баку», – ответил я опять-таки, как учил меня Нагиев. Она так и сказала в трубку, я заметил, что говорила она очень подобострастно и, положив трубку, даже попыталась улыбнуться мне – из хорьковой ее мордочки неожиданно выпятилась гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку; это было на самом деле неожиданно, как если бы вы увидели улыбающуюся задницу, которая к этому вовсе не приспособлена. Я поднялся на лифте, позвонил в звонок двери. Открыли мне не сразу, хотя я чувствовал, что за дверью стоят и смотрят на меня через глазок. Я стал ковырять в носу, чтобы не оставалось сомнений у наблюдающих в том, что я – это действительно я. Посыльный он и есть посыльный, хотел показать я, в носу ковыряет, хам неумытый. Дверь отворилась. Показался весь обросший дремучим волосом мужик, такой, драка с которым могла бы быть приравнена к самоубийству. Давай! – коротко приказал этот Бармалей, не протягивая руки и спокойно глядя на меня. Я, как меня учили, полез в карман и протянул ему половинку разорванного червонца, что в Баку получил от Нагиева. Он взял неаккуратно разорванную половинку купюры и бесшумно захлопнул дверь у меня перед носом. Сличать пошел, подумал я, составлять две половинки, шпионские страсти прямо, век воли не видать, тьфу! И тут я вспомнил две половинки яблока, неожиданно распавшегося в руках Карины, и сердце горячо облилось радостью при мысли, что у меня есть ее телефон. Дверь распахнулась стремительно и бесшумно, так что я, размечтавшийся, даже вздрогнул от испуга. Этот детина, верно, все делает без шума, удавит вмиг, тихо-полюбовно, без скрипа, с таким лучше не связываться. Товар, – еле слышно, одними губами проговорил он и на этот раз протянул свою волосатую руку к моему чемоданчику. Я отдал чемоданчик. Он опять провалился за закрывшуюся без стука дверь. На этот раз ждать пришлось долго, но дверь в конце концов открылась все-таки и на третий раз. Он протянул мне небольшую железную коробочку, которая имела замок и явно была закрыта на ключ. Хитрая коробочка аккуратно поместилась в задний карман брюк, как раз впору и я вспомнил, как мы с Нагиевым перед моим отъездом специально примеряли к моему карману похожую на эту коробочку штуковину. Бармалей внимательно проследил, как я засовывал коробочку в карман, и только когда убедился в том, что эта операция проделана мной удачно, протянул мне билет на поезд. Уезжай обратно, – не очень вежливо сказал Бармалей, не меняя своего свирепого выражения лица, с которым распахнул дверь на мой звонок. Немедленно, – прибавил он тоном, не терпящим возражений. У меня тут же, конечно, зачесалось послать его подальше, но нельзя было ни в коем случае портить эту игру – Нагиев очень строго об этом предупреждал, зная мой ершистый характер. Не то послал бы я этого бугая, ох, послал бы, век воли не видать. Спрятал я в карман рубашки билет, всем своим видом, без слов, стараясь показать этому некультурному детине, что положил на него, но он уже долго не задерживался и, боюсь, сам положил на то, что я на него положил. Я вышел из подъезда и решил пойти позвонить Карине. Но понял, что еще слишком рано, и пошел немного прогуляться по городу, конечно, мой звонок сейчас удивил бы ее; всего-то с пол часа, как мы расстались. Но потом решил – пусть удивляется, что же мне здесь еще и делать, как не звонить Карине? Посидел немного в кафе, чувствуя, как железная коробочка впивается в зад, попросил у официанта двушку. Еще немного посидев и покатав двушку по столику, внезапно я стал сильно волноваться и нервничать. Спокойно, спокойно, говорил я себе, в чем дело, можно подумать, вот ведь черт его знает что, век воли не видать. Вот так я сидел за столиком, вертя и крутя в пальцах двухкопеечную монетку, с такими содержательными и глубокими мыслями в голове. Нет, я в самом деле ужасно стал вдруг волноваться, и в кафе мне сделалось неуютно, я очень сильно испытывал дискомфорт, прямо на грани нервного срыва. Вот черт, а! Я встал и вышел из кафе. За мной побежал официант, схватил за руку, я руку отдернул, будто обжегся об его мерзкое прикосновение (помню, руки у него были мокрые, что-то он там мыл, что ли и не успел вытереть), тут же хотел вмазать ему по яйцам, да, оказалось, что я не заплатил за кофе. Расплатился. Теперь он стал лезть ко мне со сдачей. Наконец, я от него отделался и пошел по улице. Мне казалось, что если сейчас же она не захочет со мной увидеться – это конец. Вот так мне казалось. Нет, я в самом деле, был в ту минуту просто убежден, что от ее отказа или согласия зависит очень многое и очень важное для меня, почти такое же важное, как мое будущее, как все мое будущее. Ни больше, ни меньше. Когда я набирал в автомате ее номер, рука у меня дрожала. Ответил женский голос, пожилой, явно не ее, я попросил Карину, голос мне сказал, что я не туда попал и на том конце положили трубку. Я тоже повесил трубку и вышел из старомодной будки телефона-автомата. Все, подумал я, она меня обманула, дала не свой телефон, не хотела, видно, чтобы я звонил, а отказать было неудобно, и вот и дала первый попавшийся номер, назвала первое, что на ум пришло, отшить неудобно стало, но ведь я знаю, где она живет, я же могу туда поехать, с чего это она станет давать не свой номер, нет, нет, все ее поведение как-то не вяжется с таким мелким и дешевым обманом, мы же с ней почти подружились… Вот так я думал, шагая по улице, пока, наконец, не догадался, разменять в газетном киоске мелочь и, заимев еще одну двушку, позвонить ей вторично. Трубку взяла она, я сразу узнал ее голос, но на всякий случай еще спросил, чтобы уточнить. «Карина, – сказал я в трубку, – мне надо увидеть тебя». «Что-то случилось?» – спросила она и я, к безмерной моей радости уловил в ее голосе явственно звучавшие встревоженные нотки. «Нет, – сказал я, – пока ничего особенного, но мне кажется, если я тебя сейчас же не увижу, что-то обязательно случится». «Плохое, или хорошее?» – спросила она. «Ужасное». «С кем?» «Со мной». «Да, трудный случай, – сказала она, вздохнув, – надо подумать. Тебе что, некуда пойти?» «Некуда». «А когда тебе уезжать?» «Сегодня», – сказал я. «Странно как-то ты разъезжаешь, – сказала она. – Ты случайно не шпион всевозможных иностранных разведок?» «Он самый, – сказал я. – Угадала. Мне надо видеть тебя и как можно скорее.» «Мне надо, мне надо, – деланно ворчливо повторила она. – Почему мужчины такие свиньи, ты не знаешь? – помолчала и прибавила. – Что ж, если ты на самом деле уезжаешь сегодня…» «На самом деле», – соврал я, проникнув в ее паузу, соврал, потому что уже твердо знал: отъезд мой зависит от нее, от того, как все у нас с ней сложится. «Если б ты знал, как я устала», – сказала она. «Где мне тебя ждать?» – спросил я. «Подумаю, – сказала она. – Минутку». «Минутка прошла», – тут же сказал я. «Лучше будет, если ты подъедешь к моему дому, – сказала она. – Адрес помнишь?» «Помню ли я адрес, помню ли я адрес?! – вскричал я негодующим голосом. «Я улыбнулась, – сказала она, – не думай, что не оценила. Просто сейчас у меня сил нет смеяться». «Скажи – падаю», – попросил я. «Падаю», – сказала она. «Через десять минут я буду у тебя», – сказал я. «Ты где, недалеко?» «Неважно, я тачку возьму», «Ладно, – сказала она, – через десять минут я спущусь». Но спустилась, конечно, не через десять, а через двадцать семь минут – я то и дело смотрел на часы, и уже изнервничался. Я напомнил ей о том, что он опоздала, чего вполне могла бы избежать, так как ей надо было только по лестнице спуститься, путь, как можно понять не очень дальний. «Не будь занудой», – сказала она. Между нами, кажется, начиналась какая-то новая игра, и в этой игре мы старательно делали вид, что знакомы уже тысячу лет; что ж, мне, по крайней мере, это новое направление в нашем недавнем знакомстве вполне нравилось. Выглядела Карина в самом деле немного усталой, но не стала от этого менее привлекательной, напротив я ее сейчас так сильно желал, что когда спросил о том, куда бы она хотела пойти, и в ответ услышал, что мама ее в отъезде и она дома одна, и будет лучше, если мы поднимемся к ней и она покормит меня, когда, значит, я все это услышал, то немного даже струсил, испугался, что если останусь сейчас наедине с ней – не выдержу, могу полезть и все испортить. Я что-то невнятно и невразумительно пробормотал о том, что, может, это не совсем удобно, но она отмахнулась, решительно взяла меня под руку (причем, помню, стояла она с левой стороны и когда взяла, не глядя, меня под руку, то схватила, естественно, обрубок, но руку не одернула, как, наверно, поступила бы на ее месте любая другая, а как ни в чем ни бывало, продолжала держать меня за культю, будто это был не уродливый обрубок выше локтя, а самая что ни на есть настоящая рука), мне ее решительность и нецеремонность так понравились, что я не стал больше ломаться, если только можно было назвать ломанием мои жалкие попытки казаться интеллигентным человеком. Короче, через минуту мы были у нее дома, и она, на самом деле угостила меня очень вкусным обедом – долмой в виноградных листьях, это блюдо готовят у нас, сказал я, но долма Карины мне тоже очень понравилась, да и проголодался я, честно говоря. «Сама готовила», – сказала Карина, глядя, как я ем. «Не заливай, – сказал я, – когда успела?» «Да, вру, мама оставила, – улыбнулась она обезоруживающей улыбкой, будто рассчитанной на то, чтобы ее не очень строго судили за эту маленькую, безобидную ложь, – перед отъездом наготовила, а я только разогрела.
