Другой Париж: изнанка города

Наталья Валерьевна Лайдинен

Другой Париж: изнанка города

Душный парижский вечер врывался через окна и двери в раскаленную квартиру на улице Ботрелли, плавил мозги, выдавливал глаза из орбит, своей густой тяжестью насиловал барабанные перепонки. Длинноволосый щетинистый мужчина неопределенных лет, ссутулившись, грузно сидел на стуле в углу, тщетно хватая губами воздух. Время от времени он тяжело кашлял и задыхался, как рыба, внезапно выброшенная на песок. Как будто именно сегодня во Вселенной закончился кислород. Рядом с ним стояла наполовину пустая бутылка виски.

Его хрупкая рыжеволосая подружка с зелеными, ярко подведенными глазами, наоборот, была необычайно оживлена, казалась даже чересчур нервной. Она стремительно и, на первый взгляд, бесцельно порхала по комнатам, выбирая подходящий наряд для вечера. Казалось, она совершала слишком много ненужных движений. Повсюду на полу вперемешку с пустыми бутылками были разбросаны разноцветные чулки и кофточки.

– Джи-и-им, как ты думаешь, мне пойдет этот наряд? – Она приложила к груди широкую яркую африканскую хламиду, привезенную из Марокко.

– Я тебя просил, не называй меня так… – монотонно донеслось из угла. – Ты же знаешь, Джим Моррисон давно умер.

Девушка испуганно вздрогнула всем телом и споткнулась на ходу, как будто натолкнулась на невидимую преграду. Но через мгновение на ее лице снова появилась рассеянная виноватая улыбка.

– Не надо так. Прости, милый. Никак не могу привыкнуть.

– Привыкай. У тебя нет вариантов.

– Но ты не сказал, идет мне эта туника или… ну, скажи, Джи-и… Ой, прости!

– Тебе все идет. Мне кажется, ты приняла сегодня слишком много таблеток, детка.

– Ерунда! Все прекрасно! – чересчур громко и нервно рассмеялась Памела.

Слегка покачиваясь, она подошла к зеркалу, быстро оделась, размазала по губам яркую помаду, осмотрела себя, сдвинув бровки, придирчиво и кокетливо.

– Милый, я пошла…

– Ты надолго? – равнодушно спросил тот, кого она называла Джимом, по-прежнему не появляясь из темноты.

– Ой, я даже не знаю. Мы с подружками…

– Ты пойдешь к нему и останешься ночевать? – Тон говорящего был по-прежнему равнодушным и отрешенным, а вопрос, скорее, риторическим.

– Ну, Джи-и-им… Ой, я опять! Никак не могу привыкнуть, – спохватилась она и, присев на корточки, раскачиваясь, закрыла ладонью рот. – Я буду стараться, обещаю! Я по ужинаю и повеселюсь с подружками, потом Эмили тебе позвонит, если вдруг я задержусь… У тебя же все будет хорошо? Ты не будешь скучать? Точно?

В коридоре под ее неловкой рукой что-то звякнуло и разлетелось.

– Ой, милый, это наша фотография из путешествия по Андалузии. Я ее нечаянно разбила… Ой, что же будет… – Она едва не заплакала и кинулась собирать осколки.

– Ничего страшного. Иди.

– Правда? – Она вскочила, радостная, как ребенок, оттого, что ее не стали ругать, и тут же забыв про неприятное происшествие. – Ну, я тогда побежала. Ты знаешь, мне действительно очень надо бежать… Меня ждут. На обратном пути я куплю «мексиканский сахар» для нас. Мы проведем чудесную ночь, правда, милый? Будем смотреть наше кино. Какие мы были счастливые тогда, в путешествии? Ты помнишь Испанию?

Тон Памелы был почти заискивающим. Она была похожа на потерявшуюся маленькую девочку. Он испугался, что она сейчас снова расплачется, поскольку терпеть не мог женских слез. Памела все еще причиняла ему немыслимую боль своей детской беззащитностью.

– Я сам все достану, тебе не стоит волноваться. Это мужское дело. Иди повеселись, Пэм. Не думай ни о чем. Пока!

Дверь в прихожей захлопнулась. В парадном, удаляясь, дробно застучали каблучки. Приступы удушья между тем продолжались. Собравшись с силами, мужчина взял с пола бутылку и жадно отхлебнул несколько глотков. Какая гадость! Виски был отвратительно теплым. Может быть, в спальне будет немного прохладнее? Шаркая ногами по паркету, мужчина тяжело побрел в спальню. Казалось, он шел целую вечность, держась за стены. В коридоре под ногами хищно хрустнуло стекло. Он остановился и посмотрел под ноги. Да, это их совместная фотография из Альгамбры в сверкающих осколках!.. Дурной знак? Наплевать. В последнее время все знаки были дурными.

В спальне среди комодов, стульев и чемоданов сиротливо стояло несколько запечатанных картонных коробок со всякой фигней из прошлой жизни. Он запрещал себе прикасаться к ним довольно долго – несколько месяцев.

Сегодня что-то изменилось. Закашлявшись, он опустился на пол рядом с одной из коробок. Резким движением открыл ее, решительно вытряхнул на пол содержимое, разлетевшееся тут же по всей комнате. Пачки старых писем и фотографий. Дневники. Газетные вырезки. Фенечки, подаренные подружками. Он уже не помнил их имен. Спутанная кинопленка с «Пиром друзей». Стихи! Его стихи! Самое ценное, что у него было. Он жадно приник глазами к бумажным листам, как будто они были единственной и величайшей ценностью на свете.

Он пробежал глазами несколько четверостиший, выругался и нервно скомкал мелко исписанный лист, отшвырнул его в угол. Все не то! Пошло, плоско! Почему, когда изнутри захлестывают самые глубокие, страшные в своей иррациональной силе чувства, которые корежат, скручивают душу изнутри в чудовищный жгут, сказать об этом почти невозможно? Так трудно найти слова, которые отражают всю эту боль от потери любви, Бога, близких людей, себя самого…

Его лицо исказила гримаса страдания. За всю жизнь он так и не смог написать ничего стоящего. За исключением нескольких строк… Он это понимал лучше всех.

«Блуждание, блуждание в бесконечной ночи…» Косматый мужчина, похожий на старика, уронил лицо в ладони и несколько минут сидел, почти не двигаясь. Кажется, он плакал. На его плечи медленно наползали лиловые сумерки. Из окна разносились резкие сигналы автомобилей и веселый женский смех. Квартал Марэ, как обычно, оживал к вечеру.

Он вдруг припомнил, как читал, точнее, напевал свои стихи старому другу Рэю Манзареку в Лос-Анджелесе, на пляже Венеция. Сегодня это кажется почти нереальным, как будто было вечность назад. Не в этой жизни. Тогда они оба без всякой кислоты были в совместном трансе от магии слова. Океанские волны набегали на берег и захлестывали душу своей первобытной энергией, поднимая ее до немыслимых высот. Стихи были такими же: стихийными, первобытными, настоящими. Или ему тогда так только показалось? Он был молод и слишком увлечен жизнью.

Потом вспомнился вдруг первый успех «Дорз» и разрастающиеся, как щупальца огромного осьминога, жадные толпы поклонников, жаждущих прикоснуться к его телу, постепенно подчиняющих себе все сферы его жизни. Сотни, тысячи го лодных мужчин и женщин, желающих только его – мессию, секс-сим вола, воскресшего Иисуса эпохи постмодерна. Он на самом деле верил, что был таким. Бесконечные кислотные трипы, пустоты сознания, промежутки между которыми становились все меньше, день за днем подменяли жизнь, выхолащивая ее.

Что изменилось? Сегодня он вдруг пришел в себя, как будто вырвался из липкой тяжелой комы, и ужаснулся, оглядевшись. На него нахлынули воспоминания, о которых он, казалось, давно забыл. Они были до одури неприятны.

Знаете ли вы, как самые страшные сны однажды становятся явью, слава медленно, но неуклонно затмевает Божий дар и крадет саму возможность творить, а хищные руки фанатов, как когти, вонзаются в плоть и губят душу? Жуткое ощущение – собственной загнанности и зависимости: от продюсеров, звукозаписывающих компаний, фанатов, женщин, наркотиков. От самого себя. Беспомощный пленник незримой тюрьмы, из которой немыслимо бегство.

– Ты помнишь, ублюдочный покойник, еще недавно тебя называли символом свободы шестидесятых? – произнес он вслух, глядя в зеркало на свое кошмарное отражение, и отрывисто расхохотался. Эхо голоса жалобной птицей пролетело по гулкой, пустой квартире и угасло где-то в гостиной. – Теперь ты абсолютно мертв. Тебя нет. Совсем нет! Все только иллюзия… Это отражение! Это имя! Даже смерть!

Он горько усмехнулся, собрался с силами и от всей души плюнул в сторону зеркала. Отвернулся от него, сел на пол, отхлебнул еще виски.

Странная штука жизнь! Чем свободнее и раскрепощеннее ты выглядишь извне, тем больше хозяев и тюремщиков окапываются внутри тебя, незримые миру: детские комплексы, страхи, зависимости… Они запирают душу на тысячи замков, не оставляя никакой возможности для творчества. Чем сильнее внутренние демоны, тем труднее им сопротивляться, продолжать дышать и писать. Тем больше появляется и внешних цепей. Замкнутый круг – тотальная несвобода, день за днем убивает душу и творчество.

Из всего этого – один выход. Смерть! Нет сил выносить этот страшный разлад, который ржавчиной разъедает душу. Его жизни уже давно нет. И не будет. Он слишком слаб. Или…

В голове неожиданно запрыгали цветные картинки. Чертовы наркотики, смешавшись с виски, будят в душе воспоминания разных времен. Внезапно он вспомнил, как гулял накануне ночью по знакомым кварталам Парижа. Удивительно, он очень полюбил этот город. Чем-то он напоминал ему LA[1] его моло дости, но казался более уютным, светлым, камерным. А главное – свободным! Или это тоже было иллюзией?

Ниточка потянулась дальше, он увидел вновь, уже со стороны, как брел однажды своим любимым маршрутом по узким улочкам, через мост Сюлли до Иль Сен-Луи, заглядывая по пути во все попадавшиеся питейные заведения, которые еще были открыты. Прилично набравшись, он вдруг увидел сидевшую на тротуаре группу странных людей. Клошары – кажется, здесь их так называют. Настоящие маргиналы, хобо, хотя вполне обычное явление для Парижа. Тут на них и внимания никто не обращает – перешагивают себе и идут дальше. Он видел их десятки раз, но всегда обходил стороной. Эти люди выброшены из общества – по чужой ли, по своей ли воле… Они другие. Кто знает, чего ждать от них? Памела и вовсе боялась клошаров – она всегда предпочитала общество богемы.

Но в этот раз его вдруг пробило странное желание познакомиться с бродягами поближе. Было ли дело в алкоголе, переборе кокса или внезапно накатившей депрессии? Не важно. В конечном итоге имеет значение только то, что он сошел с привычной дистанции и остановился. Один из бродяг кивком головы пригласил его присоединиться к компании. Он поблагодарил взглядом и присел, безнадежно пачкая свои дорогие джинсы, рядом с нищими прямо на тротуар. Клошары угостили его дешевым патэ, багетом и бургундским. У него как раз оставалась непочатая пачка сигарет, которую он открыл и протянул нищим. Им было плевать, кто есть он. Он понятия не имел, кто такие они. Да и зачем было это знать? Встретившиеся той ночью в случайной точке пространства, они просто сидели вместе на тротуаре, курили и пили вино.

Мимо, бросая быстрые взгляды в их сторону, проходили редкие случайные прохожие, сверкая фарами, пролетали лимузины. А в компании клошаров на мостовой время как будто остановилось или пошло назад. Они просто сидели, молчали или говорили о своей жизни, жевали патэ, жадно пили, пуская бутылку по кругу. Он прочитал им стихи из «Американской молитвы». И это показалось ему удивительно естественным.

С клошарами он проторчал тогда целую ночь. К концу напился так, что вырубился прямо рядом с ними, на грязной картонке. Сквозь сон он почувствовал, что кто-то его заботливо укрыл вонючим тряпьем. Когда он очнулся под утро, клошары спали, подобно зверю, сбившемуся в живую теплую кучку. Он пошарил по карманам и, вытряхнув портмоне, оставил им всю наличность, которая еще была у него с собой. Около тысячи франков. Потом поплелся домой, пошатываясь от усталости.

Памелы, как обычно, еще не было. Он, не раздеваясь, упал на постель и закрыл глаза. Голова кружилась, тело казалось отделенным от сознания. Новое, незнакомое чувство вдруг обожгло, потрясло его душу, вывернуло наизнанку. Откуда-то издалека, сквозь туман похмелья и мучительную головную боль, тяжелым гулом пробивались стихи. Боясь не успеть, он привстал, дотянулся до тумбочки, схватил бумагу и торопливо начал их записывать, обрывая мысль на полуслове. Из-под его пера вдруг, вопреки всему, вырвались несколько страниц стихов – впервые после долгого перерыва. Новые, странные, выворачивающие душу образы, ритмы, рифмы. Он был абсолютно счастлив.

Вернувшаяся к полудню и обнаружившая его, валяющегося на дизайнерской кровати в ботинках и грязной, пропахшей бомжатником одежде, среди обрывков бумаги, Памела закатила очередную истерику.

– Ты только посмотри, на что ты похож! Ты свинья, настоящая свинья! Я думала, Париж тебя изменит, а ты… Что скажет Зозо? Ты опять испачкал ее простыни!

– Тише, тише, малышка. Это все не имеет значения…

Он погладил ее по волосам, она медленно опустилась на пол, съежилась и заплакала. Потом полезла в сумочку за валиумом. Немного успокоившись, дошла до кресла и задремала, свернувшись клубочком. Он смотрел на ее хрупкую фигурку, бледное, измученное бессонной ночью лицо, растрепанные рыжие волосы и думал о том, что, возможно, он был не до конца честен с собой. Он все еще трогательно любил Пэм, но эта любовь причиняла страдания им обоим. Нужно было как-то покончить с этим.

Он подумал, уважает ли он себя или презирает. Истина, как всегда, была где-то посередине. Да, недавно он совершил настоящий мужской поступок (ему, по крайней мере, так казалось): бросил к чертям Америку с толпами безумных фанатов, скандальной славой «Дорз», изматывающими судебными делами, миллионами гонорарами за выпущенные альбомы и при ехал в Париж.

А может, Пэм права – и на самом деле он просто сбежал? Потому что не справлялся уже с грузом успеха, который свалился на него и «Дорз» в последние годы? Что толку в том, что он сменил место жительства и запретил Пэм называть себя Джимом, придумав новое имя и освятив его в песне? Он не стал от этого свободнее. Он не стал настоящим поэтом.

Пусть в Париже он не подвергается уголовному преследованию. Он чуть более независим и свободен, может шляться бесцельно по улицам, запросто выпивать с незнакомцами в бистро, общаться и ходить в кино. Но есть Памела, которая не справляется без него со всеми тяготами жизни, заставляет его прилично выглядеть и одеваться, встречаться со своими друзь ями, которые абсолютно ему неинтересны. Есть наркотики, которые надо добывать для них обоих. Есть люди, которые узнают его даже здесь и просят автографы на улицах… И есть память, от которой никуда не деться, сколько ни пей.

Он залпом допил виски и отшвырнул в угол пустую бутылку. Она покатилась с резанувшим перепонки отчаянным гро хотом. Надо взглянуть правде в глаза: половинчатые решения меняют только декорации жизни, но не ее саму. Куда честнее – быть клошаром, одним из сотен на парижских улицах. Просто скитаться по грязным мостовым, ночевать под мостами, даже просить милостыню. Отказаться от прошлого, чтобы больше ни от кого не зависеть, быть абсолютно свободным, без обязательств, имени и места жительства, но при этом, если даст Бог, – писать? Это тоже путь, не менее радикальный, чем смерть.

Много раз он потом ходил тем же маршрутом до острова Сен-Луи, тайно надеясь встретить знакомых клошаров, но их не было. Просто они двинулись дальше, сменили место обитания – все парижские улицы принадлежали им, а не ему…

Когда он снова подумал о той ночи, его охватила нервная дрожь. Он закашлялся и закурил, ломая сигарету. Когда-то ведь и он тоже был почти клошаром, свободным бродягой – там, в районе пляжа Венеция, когда жил на чердаке, писал песни, валялся под звездным небом на пляже. И вся вселенная жизни, творчества, любви принадлежала только ему. Он не был никому должен, и никто ничего не хотел получить от него. Это было очень счастливое время!

Внезапно открывшаяся в сознании призрачная возможность освобождения возбуждала сильнее алкоголя и любых наркотиков. Может быть, это и есть его путь? Он вспомнил про юношеское желание наплевать на все условности и «прорваться на другую сторону», чего бы это ему ни стоило. Когда-то он легко рвал с семьей, университетами, всеми существующими стереотипами, моральными и нравственными устоями американского общества. Теперь, возможно, настало время свести счеты со всей прежней жизнью. Сбросить изношенную кожу, как старый, мудрый и уставший змей, чтобы попытаться выйти на новый уровень.

– Я Король ящериц, я все могу! – тихонько пропел он, подбадривая себя.

В его голове начал вырисовываться опасный, но до дрожи желанный план освобождения. Он высыпал кокаин на листы со стихами, быстро прочертил дорожки подвернувшейся под руку монеткой, привычно и глубоко вдохнул наркотик. Голова сладко поплыла, но решительности не убавилось. Прямо сегодня он сделает это!..

Внезапно он вспомнил о «мексиканском сахаре» и об обещании, данном Памеле. И о том, что несколькими днями раньше его друзья из «Рок-н-ролл серкас» говорили, что на подходе новая убойная дрянь, которая вышибает мозги…

Надо идти на улицу из этой гребаной душной квартиры, которая похожа на гроб. Надо выполнить обещание, данное Пэм, – она такая маленькая и беззащитная! Хотя, возможно, без него ей будет проще.

Он медленно поднялся, набросил куртку на заношенную майку, пошатываясь, медленно вышел на лестницу и спустился вниз.

Запах улицы пряно ударил ему в ноздри, вовлекая в людской водоворот. Он почти принял для себя решение…

* * *

Я шел по сентябрьской Москве, машинально пиная по асфальту первые сухие листья. Ранняя осень в этом году! Всем телом я ощущал только одно – сильную усталость. Последняя командировка в Чечню, где я писал репортажи про лагеря беженцев, вымотала меня окончательно. А до этого еще были взрывы на Шри-Ланке, «Норд-Ост», цунами в Таиланде и Беслан…

Память отказывается вмещать события, вычеркивает тяжелые воспоминания. Репортажи – невещественны. Они долго и трудно готовятся, потом уходят в эфир, а затем в небытие. В этот же момент надо освободиться от груза подготовительной работы: впереди новая тема и новые поиски материала. Редко, когда сюжеты возвращаются к автору назад бумерангом, влекут за собой цепочку других событий. Обычно репортаж – как выстрел: в одну сторону и навсегда.

Сегодня утром, с трудом разлепив глаза после ночи, проведенной у компьютера за написанием очередного материала, я принял настоящее мужское решение: оперативно завершаю все дела, вечером пакую рюкзак – и прямиком на Валдай. Там, в одном из дальних отшельничьих углов, еще не изгаженных туристами, живет мой старый друг Миша. Мы с ним вместе когда-то, целую вечность назад, работали на первой войне в Ираке, он был телеоператором.

Мишу тогда контузило, его долго лечили в Москве, а когда он встал на ноги, то послал к чертовой матери престижный центральный телеканал, на котором работал, беспокойную жизнь оператора, продал квартиру в Москве и уехал в деревню. Отрастил бороду, завел натуральное хозяйство. Миша купил за бесценок и довел до ума большой бревенчатый дом, выходящий окнами на озеро. В нем у меня есть своя комната, поскольку больше гостей тут не бывает. Миша живет один. Что-то сильно изменилось в нем после Ирака. Он до сих пор не может говорить о войне. Телевизор перед отъездом Миша подарил родственникам. В общем, как сейчас модно говорить, стал настоящим дауншифтером. С тех пор я всегда навещаю его, когда у меня есть возможность, отдыхаю у него душой: ходим на рыбалку, паримся в бане, пьем водку. Правда, получаются такие выезды у меня все реже и реже.

Как всегда некстати, прерывая размышления, у меня зазвонил мобильник. Я нехотя достал его из кармана. Как я устал от постоянных звонков! Приеду к Мише, выключу и закину на печку эту чертову трубку.

– Бродов слушает.

– Тимофей, ты? – на том конце я услышал знакомый голос Аркадия Бельского, одного из редакторов крупного российского информационного агентства, в прошлом – моего коллеги, военного журналиста. – Ты в Москве?

– В Москве. Привет!

– Здорово! Есть интересное предложение. В командировку хочешь прокатиться? Платят хорошо. Тема – улет!

– Не, не хочу, Аркаш. Я только что из Чечни вернулся. Сегодня уезжаю к другу на Валдай на месяц. Хочу прийти в себя. Замотался, устал…

– Да ты что! – возбудился Аркадий. – Ты еще просто не понял, о чем речь! Это наш совместный проект с французским агентством новостей. Ты же у нас на социальной тематике специализируешься, ас просто!

– И что?

– Есть классная идея. Ты же в последнее время много занимался московскими бомжами и всякой шантрапой, типа андеграунда, наркоманов?

– Ну, занимался.

– Помнишь, как у нас это хорошо пошло? А французы хотят что-то вроде того, только про французских бомжей. Клошары и все такое. В контексте нового эскапизма!

– Пусть своих стрингеров за эскапизмом отправляют, – я начал терять терпение, – нашли тоже рабочую лошадь в моем лице! Не поеду.

– Тимоха, не кипятись. Идея просто супер! В последнее время все больше людей переключаются на пониженную передачу. Уходят там куда-то, уезжают. Новая жизнь и все такое. А Париж просто притягивает таких людей, им там как медом намазано. Там этих клошаров полно! Только прикинь: Пьер Ришар – клошар! Офигенная тема.

– Может быть, Ришар это и круто. Но я сказал: не поеду. При чем тут я?

– Тимон! – взмолился наконец Аркадий и раскрыл карты. – Выручай! Твои репортажи из Алжира в свое время все информагентства брали. Вот про тебя и сейчас вспомнили, в Париже предложили, чтобы ты ехал, мы не можем отказываться. Это для нас тоже интересный ход: русский, который пишет о французских клошарах! Плюс у тебя отличный французский! Соглашайся! Тема – зашибись: актуальная, творческая! Везде пойдет, сейчас такой тренд. Все хотят эскейпа.

– Идея хорошая, – согласился я. – Только я тебе уже сказал, я сегодня в свой личный эскейп на Валдай уезжаю.

– А как тебе это? – использовал вдруг последний, смертельный для меня аргумент Аркадий. – Говорят, в окрестностях Марэ снова видели Джима Моррисона. «Прорвись на другую сторону, прорвись…» Помнишь, как мы вместе пели эту песню тогда ночью, когда сидели в окопе под Ведено, а вокруг пули свистели?

У меня застучало в висках. Я едва не задохнулся от прилившей к щекам горячей волны. Слишком много чувств и воспоминаний, связанных с этой песней, сразу нахлынуло.

– Уж ты-то петь никогда не умел. Но что ты хочешь сказать этим? – Я плотнее прижал трубку к уху.

– В Париже, братец, полно тайн. Там не только Моррисона видели. Говорят, там много еще кто тусуется, из живых и мертвых. Клошары – не простые парни! На мостовых полно интеллектуалов, художников, поэтов. Даром что в рванье ходят. Парижские закоулки хранят свои секреты. Ну что, согласен?

– Думаю, да. Блин, Аркаша, ты и мертвого уломаешь!

– Работа такая! Не сомневался, что ты согласишься. Сразу сказал: твоя тема. Классная! – обрадованно выдохнул Аркадий. – Шенген в паспорте есть?

– А то!

– Тогда стартуешь завтра, без всяких промедлений. Мы заказываем билеты. В Париже ребята из агентства встретят тебя, выплатят аванс и все расскажут. Срок работы – три месяца. Можешь делать что хочешь, но материал должен быть интересным. Я же понимаю, ты устал в последнее время… – Тон Аркадия неожиданно потеплел. – Может, хоть в Париже с клошарами отдохнешь… Работа не пыльная! Обстрелов не будет.

– Ладно, договорились.

Я нажал в мобильном «отбой», развернулся на сто восемьдесят градусов и побрел домой собирать рюкзак. Стрингеру собраться – только подпоясаться. Судьба снова внесла коррективы в мои планы. Впрочем, я давно привык к этому. Журналистика – это жизнь, а не профессия.

* * *

А аэропорту меня с табличкой «Тимофей Бродов» встречала миловидная хрупкая брюнетка лет двадцати восьми с легкомысленными «мокрыми» кудряшками и серьезным выражением лица. Она осмотрела меня с ног до головы весьма красноречиво и скептически: длинные волосы, стянутые резинкой на затылке, джинсы, свитер, потертый в поездках по всему миру, здоровый рюкзак, в нескольких местах пробитый пулями. Память о той войне.

– Это вы – Бродов? Добрый день! – быстро пожала она мне руку. – Я – Алена из парижского информагентства. Мне поручено сопровождать вас.

– Это большая честь для меня! – подмигнул я ей.

– А мне сказали, вы один из известных российских журналистов… – с некоторым разочарованием протянула она.

– А что, не похож?

– Да нет, я просто вас другим представляла.

– Костюм с галстуком и кожаный чемодан? Вынужден разочаровать. Я – стрингер. Работаю во фрилансе. Да и тематика, по которой я работаю, к костюмам не располагает. Так что извиняйте.

– А где же ваши вещи?

– Все при мне! – усмехнулся я и показал на рюкзак.

Девушка снова посмотрела на меня с изумлением и поджала губки:

– Идемте к машине.

Мы прошли на автостоянку. Под бдительным оком Алены я закинул рюкзак в багажник небольшого «рено», и мы стартанули. Несколько минут в машине висела напряженная тишина.

– Сейчас я отвезу вас в отель, который мы для вас забронировали, – сообщила Алена. – Он находится в центре, на бульваре Распай. Пешеходная дистанция до Лувра, музея Орсэ, знаменитого Латинского квартала. Можете гулять пешком по центру Парижа!

– Замечательно! Это как раз то, ради чего я сюда приехал, – съязвил я и осекся. С юмором у Алены было как-то не здорово. – А вы лихо машину водите! Давно за рулем?

– В Париже водить приходится, куда деваться! Пристегнуться не забудьте, у нас за это дело большие штрафы! – строго ответила Алена, продолжая коситься на меня подозрительно.

– Ладно… – Я нехотя полез за ремнем.

– За рулем я целых пять лет. Но тут такое хамство, французы водят безобразно, гоняют, подрезают! То ли дело Испания или Швейцария! Вежливые тихоходы. Одно удовольствие ездить!

– Это вы в Москве не ездили! Вот уж где реальный беспредел! – хмыкнул я. – Расскажите – откуда вы? Мне очень любопытно.

– Я уже очень давно живу в Европе, – с гордостью сообщила Алена и слегка покраснела. – Почти десять лет. А родом я из Ростова.

– То-то мне южный акцент сразу померещился, – улыбнулся я. – А в Париже-то как оказались? Может, кстати, на «ты» перейдем?

– Не проблема! В Париже я три года. Вышла замуж за француза. До этого жила в Италии.

– Как интересно! Такой жизненный кульбит…

– Еще какой! – Алена втопила педаль газа.

– А я бы из Италии в Париж ни за что не уехал! – провокационно высказался я. – Италия – это класс! Колыбель Возрождения, между прочим. Море, солнце, кьянти, жгучие красотки…

– Скорее, красавцы! – перебила меня Алена и снова покраснела. – Но не все так однозначно. Не женится никто! Вот по Интернету с французом познакомилась, он оказался нормальным. Переехала сюда.

– Это меняет дело! – понимающе покачал головой я. – А в агентстве новостей давно работаешь?

– Нет. Всего две недели. В отделе русских новостей. Наконец-то я выучила язык и нашла приличную работу. Вот мне и поручили тебя встретить и все рассказать про клошаров, хотя, если честно, это не совсем по моей части.

– Да я уж понял, – хмыкнул я. – Может, выпьем вечером по чашечке чая? Поговорим о жизни? Про клошаров мне в непринужденной обстановке расскажешь.

– Нет, мой рабочий день скоро заканчивается, а про сверхурочные мне ничего не говорили. К тому же в Париже надо пить кофе, а не чай. Это хороший тон, парижский стиль, – сказала Алена язвительно.

– Попробую последовать твоему совету, буду стильным по-парижски, – кивнул я и рассмеялся.

– Завтра я приеду утром к тебе в отель и расскажу подробнее о том, какого материала агентство ждет от тебя. Плюс проведу небольшую экскурсию по местам, где тебе предстоит бывать. Я клошаров имею в виду. Хотя, если честно, тема твоего репортажа кажется мне немного странной.

– Это почему же? – искренне удивился я.

– У нас в Париже, кроме полицейских, социальных служб и туристов, клошарами мало кто интересуется. Кому нужны эти грязные бездельники, проедающие наши налоги? И кому вообще может быть интересна такая тема? Хотя редактору, конечно, виднее.

– В смысле? – удивился я.

– Я считаю, что людям надо рассказывать о хорошем. Новости культуры, мода, экология, спорт на худой конец. Истории известных людей, многого добившихся в жизни, красивых мест…

– Ты полагаешь, – перебил я ее, – что о боли и страдании, войнах, насилии вообще не стоит говорить? Как будто таких явлений не существует?

– Об этом и так говорят слишком много. Новости смотреть невозможно. Надо рассказывать о нормальных людях, делать информационный позитив!

– А клошары – ненормальные люди? Информационно негативные?

Тут Алена взорвалась и так дала по газам, что мы едва не въехали в резко затормозивший перед нами мини-вэн. Она выругалась, ударила костяшками пальцев по рулю, потом взяла себя в руки и даже попробовала улыбнуться:

– Ну ты сам посуди. Ты же специалист по информации, общественному мнению. Кому интересно знать, как живут эти грязные обдолбанные алкоголики? Это же отбросы общества, их надо куда-то вывезти из Парижа, за сто первый километр, лечить их, а не рекламу им делать. Они же не приносят никакой пользы обществу, ничего не хотят делать, а только побираются и портят облик Парижа. Впрочем, мы приехали. Выгружайся, отдыхай, завтра в десять утра я за тобой заеду. Держи карту, если решишь прогуляться вечером. Хотя не рекомендую. Бывает опасно – даже в центре много иммигрантов. Если у тебя к завтрашнему дню появятся вопросы, буду счастлива ответить.

Тон и взгляд Алены говорили точно об обратном. Я усмехнулся. Почему ее так заводит клошарская тема, интересно? Хорошая девочка, но вся какая-то зажатая, нервная. Я вытащил из машины рюкзак и махнул ей рукой:

– До завтра!

– Пока.

Я посмотрел, как зеленый «рено» с обшарпанным бампером, моргнув поворотником, торопливо отъезжает от отеля, вливаясь в вереницу идущих с включенными фарами машин.

Я зарегистрировался на рецепции и поднялся в номер. Так себе, маленький, темный, на «четверку» никак не тянет, хоть и центр Парижа. В ванной к тому же обнаружился грибок во всю стену. Ржавая старая раковина. Неприятно, хотя бывало и хуже. Когда были в Ираке, неделями помыться не могли. Декорации для меня не имеют особого значения.

Я взглянул на часы: самое начало девятого – детское время. Спать еще не хотелось. Я решил пройтись по вечернему Парижу, оглядеться, заодно перекусить. Голодный мужик – злой мужик. К тому же неизвестно, что ждет меня дальше с клошарами. По карте я довольно легко сориентировался. Мой отель располагался не так далекого от знаменитого Монпарнаса, романтикой которого в мире, по-моему, давно всем плешь проели.

Но я – тертый калач: пока сам не увижу, не потрогаю, ни за что никакому путеводителю не поверю. Решено – иду на Монпарнас! Сегодня, пока не началась работа, я буду ужинать в каком-нибудь известном богемном кафе, где до меня тусовались разные знаменитости: Пикассо, Кандинский, Ленин, Троцкий, Кокто, Шанель… Монпарнас! Знаменитый район, одна из жемчужин Парижа. Я туманно припомнил, что еще несколько веков назад в эти места приходили студенты-раздолбаи вина попить и стихи почитать. А еще спустя сто лет район стал и вовсе богемным, легендарным.

Грязища на бульваре Распай оказалась редкостная. Пока шел, несколько раз чуть не растянулся на собачьем дерьме. А ведь смеялся, когда мне друзья-журналисты говорили, что уровень травматизма на фекалиях в Париже выше, чем у нас на гололеде!

Вдоль улиц стояли переполненные к вечеру всеми видами отбросов помойки. Мусор сваливался в черных полиэтиленовых пакетах, прямо рядом с ними на тротуаре валялись недокуренные бычки, смятые салфетки и прочие продукты человеческой жизнедеятельности. В воздухе висел отвратительный смог от выхлопных газов проезжающих мимо машин. Я привычно обратил внимание на то, что понтовых в российском понимании автомобилей в центре Парижа было немного. Никаких устрашающих размеров черных джипов, никаких, упаси боже, «хаммеров». Нет-нет да прошелестит мимо белый «мерседес». Да и тот на поверку оказывается такси, из-за руля которого в открытое окно недобро скалится араб. А так – скромные городские машинки: «рено», «ситроены». Французы реально поддерживают отечественного производителя!

По бульвару туда-сюда сновали замороченные парижане и рассеянные туристы. Обычная жизнь обычного мегаполиса. В целом я был слегка разочарован. И это – самая романтическая столица мира?

Наконец – перекресток Распая с Монпарнасом, знаменитый Вавен, в прошлом центр артистической и литературной жизни Европы, тут же одноименная станция метро. Интересно, какому мужику тут стоит памятник? Я спросил у вездесущих японцев с фотоаппаратами.

– Как же! – удивился один из них по-английски. – Это же знаменитая скульптура Бальзака в исполнении Родена. Из-за этого памятника у Родена были серьезные проблемы. Общественность и критики не сразу приняли эту замечательную скульптуру: она казалась чересчур вольной, модерновой, необычной… А вы сфотографируете нас на ее фоне?

Я улыбнулся и щелкнул группу жизнерадостных японцев на добротную полупрофессиональную камеру.

Я почувствовал себя наконец белым человеком. Вот он я – на знаменитом пятачке старых кафешек, где бывали Модильяни и Шагал, сиживали Эренбург и Аполлинер… Знаменитые на весь мир кафе, за столиками которых в разные времена сидело столько известных людей, не стали музеями, а по-прежнему работали. Однако оказалось, что все места в роскошном рыбном ресторане «Ле Дом» и не менее пафосной «Ротонде» уже были заняты. Может быть, «Клозери де лилас» – знаменитый хемингуэевский «Сиреневый хуторок» – согреет мою душу в этот вечер?

Фигушки! И там очередь, в основном разноязычные туристы. Адмирал Ней грозно взирает со своего каменного постамента.

– Мсье придется подождать! У нас сегодня несколько ту ристических групп, – сообщил мне замороченный метрдотель.

Я пошел с горя бродить по улице Гаитэ, где когда-то жил Троцкий. Довольно быстро на противоположной стороне улицы я увидел легендарное кладбище Монпарнас, где нашли последний приют многие знаменитости.

Я припомнил, что весьма богемная компания собралась в этом модном и весьма дорогом некрополе: жертва сифилиса великий писатель Ги де Мопассан, скандальный поэт-сим волист Шарль Бодлер, композитор-романтик Камиль Сен-Санс, основоположник экзистенциализма Жан Поль Сартр вместе с законной супругой Симоной де Бовуар, абсурдист Эжен Ионеско… С ними рядом упокоились скульпторы Цадкин и Бурдель, гениальный шахматист Алехин и украинский националист Петлюра. Могила последнего, как мне рассказывали друзья, всегда замечательно ухожена, в отличие от многих других.

У ограды на картонках пристроились несколько нищих, укутанных тряпьем. Кладбище и бомжи – моя тема! Я пригляделся. Похоже, место рядом со стеной было местом их предстоящей ночевки. Ворота Монпарнаса, в отличие от ворот большинства российских кладбищ, на ночь закрыты. Бомжи чинно раскладывали свои пожитки на тротуаре, явно готовясь к ночлегу.

Вот и первые отличия: российские бедолаги предпочли бы, несомненно, заночевать по ту сторону ограды. В Питере я таких сценок много наблюдал, в Екатеринбурге на Никольском кладбище тоже забавно было… Да что говорить, даже на охраняемом Ваганьковском в Москве сирые регулярно окопаться пытаются. Для российских бомжей место скорби – это все в одном: и место нехитрого приработка, и столовая, и прибежище на ночь. Тут же тусуются наркоманы, алкаши и отморозки всех мастей. Даже сатанисты и черные маги попадаются. Тот еще отвяз!

Днем неподалеку от места упокоения бомжи пытаются за бесценок продать украденные накануне с могил венки и цветы. Иногда такой круговорот ритуальных предметов превращается в довольно прибыльный бизнес, к которому подключаются представители преступного мира. Нередко на кладбищах и более тяжелые преступления совершаются: бомжи отбирают у приходящих людей сумки, деньги, пытаются проникнуть в церквушки при погостах, чтобы церковную утварь похитить…

Бывают еще более жестокие, вообще запредельные варианты: на одном из захолустных российских кладбищ бомжи раскапывали могилы, а из черепов украшения и чаши делали. В милиции об этом случайно узнали – скандал приключился грандиозный!

К вечеру на кладбища стягиваются бездомные со всех окрестных районов. В некоторых случаях я насчитывал их не менее сотни. Прямо на могилках оборудуют пункты для ночевки: на оградках растянуты одеяла, получается нечто вроде палаток. На старых кладбищах российские бесприютные предпочитают склепы: холодновато, зато крыша над головой. Собственно на могилах у бомжей устроены лежбища: старые матрасы, ветошь, целлофан от дождя. Здесь же – нехитрая провизия. Особенный разгул души и тела у них наступает к вечеру в воскресенье или после церковных праздников, когда приходящие родственники усопших оставляют на могилках конфеты, хлеб и особенно – водку. Тогда у бомжей – настоящее пиршество…

Некоторые бедолаги живут на последних людских пристанищах сезонно – на зиму перебираются в укрытия потеплее, – а некоторые – постоянно. Я даже видел как-то одно многодетное семейство живущих в заброшенном склепе. Их дети как ни в чем не бывало играли между могилками. А неподалеку был даже разбит небольшой огородик.

Встретил я однажды на полузаброшенном кладбище в Питере некоего бродягу. Его звали Василий Петрович. Он привлек мое внимание тем, что ежедневно собирал в кучу свое шмотье, веничком подметал могильные плиты, украшал памятники искусственными цветами. Однажды я подошел к нему. Скиталец оказался гостеприимен: на столике, вбитом рядом с могил ками, разложил нехитрую закуску: хлеб, колбасные обрезки. Я поставил ему бутылку водки – и пошел разговор.

– Как ты тут оказался, Василий Петрович? – спросил я. – Не похож ты на бомжа.

– А я и не бомж, – обиделся тот. – Я просто тут живу. У меня вообще высшее техническое образование.

– А жилье у тебя есть?

– Нет, квартиры нет у меня теперь, в том-то и проблема, – вздохнул Василий Петрович. – Когда жена моя, Настенька, умерла, Царствие ей Небесное, – перекрестился он и указал на надгробный памятник, с которого смотрела симпатичная интеллигентная женщина, – я остался один в трехкомнатной квартире. Горе такое было, ну и запил я, с работы уволили. Покатился вниз. А тут ко мне двоюродный племянник из деревни приехал, потом его жена с тещей. Все у меня жить стали. А я и не помнил вообще, что такие родственники у меня были! В общем, однажды напился я да и подмахнул какие-то бумаги, сам не помню какие. А через два дня меня из квартиры выкинули. Милиционеры на улице подобрали, а у меня – ни паспорта, ни денег, ничегошеньки нет. Отвезли в ночлежку, а потом выпустили на улицу. Так и стал бродяжить.

– А судиться не пробовал?

– На какие деньги? Я когда в свою квартиру после ночлежки пришел, меня с лестницы спустили. Да еще натравили собаку. Вот, шрам остался…

– И сколько ты уже тут живешь?

– Полгода скоро. Куда идти было? Пошел к любимой жене на кладбище, и мать моя тоже тут похоронена. Все мои близкие люди со мной вроде как. Вот и соседние могилки в порядке содержу, чтобы Настеньке моей приятно было. Она у меня чистюля была…

– А зимой куда деваться будешь?

– Не знаю пока. Может, где подвал поблизости отыщу подходящий. Мне главное, чтобы к жене поближе!

Я описал тогда историю Василия Петровича в статье, которая была опубликована в известном журнале. Местные власти вскоре нашли возможность позаботиться о нем, кажется, даже предоставили жилье. Но его случай – скорее исключение из правил.

Обычно рядом с бомжовыми кладбищенскими стойбищами грязь и полная антисанитария. Под каждым кустом – отхожие места. Бутылки и объедки разбрасываются повсюду. Тут же, на могилах, – остатки костров, на которых бомжи готовят себе еду из пойманных птиц и бродячих животных. А городские власти зачастую ничего сделать не могут: ведь надо же бомжам где-то жить, а бюджетов городских под это дело практически нет. Вот и становится жизнь на кладбище меньшим злом, на которое предпочитают закрывать глаза…

Размышляя о российских бездомных и в надежде все-таки поужинать в знаменитом месте, я побрел мимо деловито копошащихся в своем тряпье нищих обратно к сверкающей в темноте над бульварами башне Монпарнас. Когда я наконец попал в кафе, то сразу обалдел от уровня цен в меню. Натуральный дорогой ресторан, даром что назван кафе! И мне еще все говорили, что Москва – дорогой город. Я прикинул, что на улитки по-бургундски моих скромных средств явно не хватает. Даже чашечка стильного парижского кофе очень неплохо облегчает карман в этом заведении. Скромнее придется быть в Па риже!

После того как я, злой и голодный, мучительно определился с выбором, мне пришлось сидеть в одиночестве и гнусном ожидании за столиком еще минут пятьдесят. Я с любопытством разглядывал таблички на столиках: за этим сиживал Аполлинер, а за тем – Пикассо. Наконец мне принесли мерзкое, пахнущее козлиным духом, кислое разбавленное вино и длинный, разрезанный пополам бутерброд, намазанный паштетом. Я повертел в руках бокал. По его краям винные «ножки», по которым сходил с ума мой отец, заядлый дегустатор и знаток алкоголя, определенно отказывались ползти. К тому же на вкус вино оказалось редкой дрянью. Почти как в Москве, в каком-нибудь дешевом грузинском ресторанчике, – не вино, а сплошная разводка!

Всей этой едой, откровенно сказать, давиться не хотелось. Никакой романтики, вокруг полно шумных иностранцев, которые, как и я, забрели в раскрученное туристическое место и сидели теперь, обалдевшие от собственного счастья и парижских стильных цен, устанавливая ментальный контакт с гениями из прошлого.

Заплатил я за всю эту гадость, как за ужин в московском «Метрополе», и, все еще голодный, проклиная Париж и вездесущий пиар, отправился обратно в отель, по пути злобно пиная по асфальту обрывки газет и куски мусора.

– Хорошо еще, что Алена не согласилась со мной чай пить при таком раскладе, – усмехнулся я.

По пути в отель я купил на заправочной станции шоколадку, печенье и колу, чтобы было не так тоскливо. Первый вечер в Париже меня определенно не вдохновил.

* * *

Ровно в десять утра у меня в номере зазвонил телефон.

– Да, – промычал я, просыпаясь с трудом, ежась и нехотя вылезая из-под тонкого одеяла.

– Это Алена! – прозвучал голос на другом конце трубки. – Я подъехала. Ты готов к выходу?

– Я? – удивленно пробормотал я, мгновенно вскакивая и быстро ориентируясь, где нахожусь. – Всегда готов, как юный пионер! Через пять минут буду внизу!

Под душем я быстро засунул в рот зубную щетку, наскоро вытерся колючим полотенцем, натянул джинсы и выскочил в лобби.

– Привет! Как первый вечер в Париже? – вежливо поинтересовалась Алена, пока мы шли к машине.

– Да так… – Я скорчил неопределенную физиономию, припомнив вчерашний вечер. – Ничего особенного! Был на Монпарнасе в одном известном кафе. Вспомнил Джорджа Мура относительно того, что настоящая французская академия – это кафе. Правда, пил не кофе, как принято в приличном обществе, а вино. Наверно, дурной тон.

Примечания

1

LA – Лос-Анджелес. – Примеч. авт.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.