Обнаров

Стараясь не разбудить мужа, Тая выбралась из-под одеяла, подхватила одежду и на цыпочках, осторожно ступая, ушла в кухню, плотно прикрыв за собою дверь. Она оделась, убрала волосы в косу и стала собирать в желтый пластиковый тазик грязную посуду. Тазик с посудой она выставила на крыльцо, заглянула в терраску, по-хозяйски уменьшила газ в отопительном котле и пошла на улицу.

Дом стоял на берегу озера. В отличие от утреннего, полуденное озеро было абсолютно голубым, в нем отражалось небо. Ветра не было и ничто не тревожило зеркальную гладь. Кругом не было ни души, только над озером, догоняя друг друга, суетились горластые чайки, и где-то далеко-далеко черными черточками маячили одинокие лодки рыбаков.

Тая обернулась, посмотрела на обшитый деревом, выкрашенный в зеленый цвет дом. Его оконца, обрамленные белыми резными наличниками, точно глаза, были доверчиво распахнуты яркому осеннему дню. Над трубой курился уютный дымок. Бело-голубые звездочки поздних хризантем, связанные в четыре островка-букета, изящно пестрели в палисаднике на фоне рыжей увядшей травы.

Она склонилась к одному из этих живых букетов, вдохнула чуть горьковатый аромат. Память мгновенно воскресила ничуть не забытое: деревенский дом на пригорке, недалеко от ручья, некрашеный забор палисадника, заросли вот таких же диких хризантем, их грустный полынный аромат, точно подтверждающий, что радость конечна. Сразу, так реально, будто была здесь и сейчас, вспомнилась бабушка, милая, добрая, ласковая. Бабушка была единственным человеком на всем белом свете, кто ее по-настоящему любил. С ее уходом, казалось, и любовь ушла. Так было. Было очень долго. Но не сейчас.

Тая улыбнулась, ласково провела ладонью по цветам, потом, точно вспомнив о чем-то (или о ком-то) важном, бодро зашагала к стоявшей в конце огорода, на самом берегу озера, бане.

По правде сказать, огорода как такового не было. Не было традиционных вскопанных грядок со всевозможными овощами и картофельника. Вместо этого была ровная ухоженная лужайка со скошенной под осень травой, а по периметру росли молодые яблони. Лужайку резала пополам выложенная крупным серым камнем тропинка с низенькими, не выше колен, фонариками по бокам. Мимо беседки тропинка вела к резному крылечку добротной деревенской бани.

Солнце было щедрым и ласковым, ветра почти не ощущалось. Воздух казался смоляным и сладким от ароматов соснового бора, начинавшегося сразу за дорогой. Тая вдохнула полной грудью. Потом еще и еще. Где-то на окраине деревни заливисто пел петух. Ему на разные голоса откликались собратья. Завидев Таю, рыжая соседская собака лениво тявкнула, потом опять свернулась калачиком на солнцепеке и погрузилась в послеобеденный сон.

Размеренная деревенская жизнь, уставшая за лето и готовящаяся ко сну природа – все это было нарисовано мягкими, пастельными красками, неброско, без вычурности, не напоказ, просто и душевно. И на сердце тоже становилось легко и радостно. Было понятно, отчего можно любить эти места, стремиться сюда, преодолевая сотни километров, бросая без сожаления комфортную столичную жизнь, всю эту мишуру и чепуху, которую обычно называют успехом, карьерой.

– Здравствуйте, барышня!

Сосед, тот самый улыбчивый «старичок-судачатник», облокотившись на изгородь, с интересом наблюдал, как Тая достает воду из стоящего на границе двух участков колодца.

Колодец тоже был резной, как наличники, как крылечко. Причудливые цветы, птицы, зверюшки искусно сплетались в затейливый орнамент, похожий на кружево вологодских мастериц.

– Здравствуйте, Алексей Васильевич. Я вас и не заметила…

Тая приветливо кивнула соседу.

– Это как же, позвольте полюбопытствовать, вы багром умудряетесь воды достать и ведро не утопить? Моя супружница крюком доставать станет – и то нет-нет, да и утопит! Багром даже я не умею. У местных, правда, пару раз видел. Но сам не дерзну. Боязно!

– Багром удобнее. Он маленький, легкий. А ведро резче топить надо, тогда оно с багра не соскочит.

– Премудрая, прямо-таки премудрая барышня! – с удовольствием рассуждал сосед.

Дождавшись, пока Тая в очередной раз вернется с ведерком к колодцу, сосед уточнил:

– Я извиняюсь, барышня, за любопытство. Вы баньку-то сами растоплять будете или помощь потребуется? Я весь к вашим услугам.

Тая рассмеялась.

– Спасибо, Алексей Васильевич. Только сама.

– Ах, дурак я старый! – всплеснул руками дед. – Стою, на вас, красавицу, любуюсь. Вы что руками-то воду носите, у Кости же насос есть. Давайте я вам помогу.

– Не нужно. Я уже котел наполнила.

Но сосед ее не слушал. Бодро засеменив вдоль забора, он нащупал две доски, что крепились только на верхних гвоздях, раздвинул их и пролез в образовавшийся лаз.

– Давно говорю Костяну, давай калитку сделаем. А он, мол, «так романтичнее». Вот и хожу, как партизан.

С шутками, прибаутками сосед налаживал насос, а Тая тем временем растопила баньку, как в восхищении констатировал сосед, «с одной спички».

– Как же вы это умудряетесь, голубушка? У вас дрова разгорелись с одной спички! Горят дружно, жарко. Тяга сразу хорошая. Дыму не напустили. У меня так целая баня дыму для начала. Пока первый котелок не отолью, дверь нараспашку. Дышать нечем!

– Дверцу в топке не закрывайте, просто прикройте, оставив зазор сантиметров пять. Дверь в баню закрывать не нужно. Оставьте щель. Во всяком случае, до тех пор, пока первый котел не отольете. Дайте бане просохнуть. Вот вам и тяга.

– Искусница! Искусница!!! Теперь и я так делать буду, а то как баньку растоплять, так – горе. Паяльную лампу с собой беру, жидкость для розжига костра! Ай-ай-ай… Ай-ай-ай…

Тая задорно рассмеялась, видя по-детски озадаченное лицо соседа.

– Смейтесь, красавица. Имеете право. В любую погоду в любом месте из ничего костерок разведу, а баню, чтоб дыма не напустить, растопить не могу.

– Когда я увидела вас, Алексей Васильевич, утром, там, на берегу, я приняла вас за коренного жителя этих мест. За все знающего деревенского старичка.

Он рассмеялся.

– Люблю иногда слиться с местным населением. Я же москвич. Мы в одном доме с супругом вашим живем. Только у него пятый подъезд, а у меня третий. Кстати, а Костя где?

– Спит. Пусть отсыпается. Он очень устает. Сам никогда не признается, но я-то вижу

Алексей Васильевич сел на крылечке бани, взял за руку Таю, заставил сесть рядом.

– Ты береги его, дочка. Хороший он мужик. Прикидывается, правда, много. Иной раз под хама, иной раз под разбитного «своего» парня, иной раз под бабника косит. Только не такой он. Когда мы с супружницей моей, Женечкой, жить начинали, я зеленым лейтенантом был. Помоталась она со мной… Мама дорогая! В служебной общаге с клопами да тараканами жили. Своего ничего не было. Мебель казенная, развалюшная, с инвентарными номерами. Вещей – чтобы в чемодан упаковать. Я все по командировкам. Она одна. Нервы, неустроенность, нищета… Возвращаюсь, бывало, а она радостная всегда, про жизнь нашу, собачью, даже ни намеком. Все терпела. Все выкрутасы мои сносила. На выкрутасы-то я силен был. Да! Голову оторвать надо было. Сколько слез она пролила… Если б все вернуть! А как жизнь за пищик брала, только Женечка и спасала. Про нее вспомню, ждет ведь, и будто крылья вырастали. Как второе дыхание открывалось. Из таких безнадежных ситуёвин выползал – вспомнить страшно! Начальство, бывало, смеется: «Везучий, чёрт!» Везучий… Благодаря ей до старости доскрипал. Везучий…

Галимский до хруста сжал пальцы, замолчал.

Отчего-то грусть этих нехитрых слов непонятным образом передалась Тае. Что в них было? Ностальгия по прошлому? Страх перед будущим? Острое ощущение мимолетности счастья? А, может быть, боязнь, что этого мира тебе одному будет слишком много, что потеряешься в нем, захлебнешься тоской, задохнешься отчаянием? Ведь жизнь для себя – все равно что песня без голоса, что рассвет без единого солнечного луча.

– У нас, у мужиков, ведь как: болит – молчим, прогибает – терпим, а рот откроем – всегда не в тему. Только без бабонек наших все давно передохли бы. Так-то! – он коснулся руки Таи, заглянул в глаза. – А где ж вы баньку-то так искусно растоплять научились, красавица?

– Бабушка научила. В деревне жила.

– В деревне. В деревне… – эхом повторил Алексей Васильевич. – Костян вроде бы житель городской, а душа деревенская. Вишь, каких вензелей из дерева наплел. И беседка, и крылечко, вот это, и колодец, и наличники на окнах дома.

– Это всё Костя?

– Доподлинно.

– Резьба просто восхитительная. Будто кружево!

– Кружево и есть. Приедет, бывало, сюда, и как пчелка, все возится, корпит над работой. Я ему говорю: «Найми, дай бутылку. Посиди сиднем. Шашлычку поешь, водочки выпей». А он: «Я, Василич, отдыхаю так. Когда руки заняты, голова пустая». С полгода эти вензеля резал. Ты ж посмотри, дочка, какая красота!

– Ой, захвалишь, Василич! Ой, захвалишь!

Оба обернулись.

По дорожке от дома к баньке шел Обнаров. На нем была потрепанная фуфайка нараспашку, видавшие виды джинсы, легкомысленная майка с волком из «Ну, погоди!» – вряд ли кто-нибудь сейчас признал бы в нем российскую знаменитость.

– О чем секретничаете? – он чмокнул Таю в щеку и сел на ступеньку рядом.

– Барышня твоя чисто Василиса Премудрая. Ты бы видел, как она печь в баньке растопила. С одной спички! А воду, воду как из колодца виртуозно достает! Ты думаешь, чем? Багром!

– Я самовар у вас в баньке видела. Кто умеет ставить самовар?

– Это Серега у нас мастер.

– Какой Серега?

– Беспалов. Он и самовар сюда притащил. Приезжает, мы чай из самовара в беседке пьем. Он совершенно мастерски самовар сапогом раздувает.

– Сапогом?!

– Ну да. Он и сапог привез. Хромовый. Там где-то, поблизости от самовара валяется.

– Это что же, если Сережи нет, вы без чая сидите?

– Мы с Костяном попробовали однажды, – сосед смущенно почесал затылок. – Дули-дули внутрь, в этот самовар…

– Нет, Василич. Мы с тобой сначала воды не туда, прямо в трубу, налили. Она наружу полилась, а мы думали, самовар прохудился, – смеясь, вспомнил Обнаров.

– Кто ж, елки-моталки, знал-то?

– А потом мы воду правильно налили, в трубу полено сунули и снизу спичками пытались его разжечь.

Тая звонко рассмеялась.

– Придется вас спасать. Сейчас углей нагребу, лучины наколю. Через двадцать минут будем пить чай из самовара. А там и банька будет готова. Только… – она вновь рассмеялась. – Умоляю вас, никакого хромового сапога!

Чай пили в беседке.

В дополнение к «пошлому», как обозвал его Галимский, городскому торту, Евгения Антоновна принесла к столу горячий, только что из русской печи, рыбный пирог и обязательные, как старый символ советского достатка, шоколадные конфеты «Мишка на севере» и «Кара-Кум».

– Опять ты со своими конфетами! Эка невидаль! – ворчал на супругу Алексей Васильевич. – Прямо Костян с Таисией ухватятся за твои конфеты. Лучше б наливочки, рябиновой, захватила. На свежем воздухе, для сугреву, за милую б душу тяпнули!

– Забыла! Сейчас, сейчас принесу. Как же это я, окаянная? – сокрушалась Евгения Антоновна и проворно несла свое маленькое пухленькое тельце по тропинке назад, к дому.

– Пухлик, вокруг, через калитку, иди. В дырке, в заборе, застрянешь! Недотёпа, в самом деле… – бросал вслед супруге Алексей Васильевич, а глядел тепло и ласково.

Вчетвером, за большим столом, в уютной беседке с превосходным видом на озеро, они сидели вкусно и с удовольствием. Для начала попробовали и похвалили пирог и наливочку Евгении Антоновны.

– Это из-за деда все! – скромно отмахивалась она пухлой ручкой. – Он большой любитель пирогов. Старый стал, капризный…

– Женечка, – сердечно обнимая супругу за плечи, говорил Алексей Васильевич, – причем тут пироги? Хотя бы раз прожить с тобою целую жизнь, клянусь, большего мне и не надобно!

– Ах, котяра седая! Ах, подлиза… – ласково шептала Евгения Антоновна и пухленькой ручкой гладила мужа по копне белых, как снег, волос.

Потом дружно хвалили Таю за хозяйскую жилку, за расторопность, за прекрасный стол, за кипящий на столе самовар, за радушие и гостеприимство.

Потом, как водится, выпили за молодых.

– Тьфу ты, едрёна-бандероль! Женя, чего налила-то?! – опустошив рюмку и крякнув от удовольствия, сердито спросил дед Галимский.

– Я и сама, дедун, не пойму. Горько…

– Горько, спасу нет! – лукаво поддакнул сосед. – Ох, горько! Кабы подсластить!

На два голоса Алексей Васильевич и Евгения Антоновна от души покричали молодым: «Горько!» Деваться некуда, пришлось молодым целоваться.

– Эх-ма… – глядя на них, обнимая жену за плечи, вздохнул Галимский. – Были и мы рысаками…

Нащупав под лавкой коробку, Алексей Васильевич осторожно достал ее и поставил себе на колени. Из коробки он вынул ходики с кукушкой. Часы были в виде домика шоколадного цвета, украшенного рельефной резьбой в виде еловых лап. Вверху, над белым с черными римскими цифрами циферблатом, находилась дверца, откуда каждые час и полчаса появлялась серо-белая пестрая кукушка. Внизу, из недр часового механизма, тянулись две цепи с гирями в виде еловых шишек на концах и свисал начищенный до зеркального блеска маятник.

– Вот… – Алексей Васильевич взял ходики в руки и любовно погладил. – Подарок вам от нас, от Галимских. На долгую и счастливую супружескую жизнь. Мы Женечкой думали, что подарить-то? Ты, Костян, что надо и не надо купить можешь. Не бедствуешь. Хотелось нам не просто подарок вам, ребятки, сделать, а подарок со смыслом и со значением. Эти часы были нашим с Женечкой первым приобретением. Столько всего накупили потом, а стоящее приобретение так одно и осталось. Долго, правда, мы к этому «ку-ку» привыкали. Потом привыкли. Так, год за годом, под это «ку-ку» и «куковали». Женечка мне редкие весточки с оказиями пересылает, я по миру мотаюсь. В весточках все одно: жду, скучаю, приезжай скорей. В конце приписочка: ходики без тебя спешат, видимо, приближая час нашей встречи. Из командировок возвращался, диву давались, часы ходят минута в минуту. По «Маяку» проверял. Как командировка замаячит, я еще не знаю, а часы опять наутек. Гонят время. Было, что за сутки на два часа вперед уходили! Возвращаюсь, они опять, как куранты, минута в минуту. Когда ранили меня, ходики наши встали. Женечка моя в церковь тогда первый раз пошла. Атеистка, комсомолка, а пошла. На коленях стояла, за меня молилась. Что вы думаете, молодежь?! Часы-то пошли! До сих пор тикают. Пусть теперь, ребята, у вас ходят, никогда не встают. Что б вам поменьше сложностей, побольше счастья. Чтобы, как говорится, и в горе и в радости, а все равно – вместе!

Неожиданно резкий телефонный звонок заставил всех вздрогнуть.

– Прошу извинить. Спутниковая связь.

Галимский достал из внутреннего кармана куртки телефон, набрал цифровой код и по-военному лаконично произнес:

– Галимский. Двести тридцать четыре. Слушаю!

Его взгляд стал сосредоточенным, лицо приобрело свирепое выражение, словно на старика-добряка надели маску жесткого и волевого начальника. Некоторое время он внимательно слушал, потом сказал:

– Я понял. Немедленно просканировать его в режиме литер[40]-фильтрации. Завтра мне к девяти тридцати всю подсветку.[41] Обзор по закладкам[42] и заплюсовкам[43]. На полосатых[44]– обязательно! Выполняйте!

Он резко поднялся из-за стола, сухим, казенным тоном произнес:

– Вынужден попрощаться. Объект моих устремлений больше не здесь.

Душистый вечер остывал и таял. По озеру крался плотный белесый туман. Закат лисьим хвостом заметал остатки солнечного света. Берег озера был тихим и пустынным, только для них двоих. Это и в самом деле было похоже на необитаемый остров.

– Евгения Антоновна и Алексей Васильевич… Как же им в жизни повезло!

– Это правда, – эхом отозвался Обнаров.

Тая заглянула мужу в глаза.

– Костя, мы так сможем?

– Сможем. Нам повезет. Я тебе обещаю.

– Вот сука! Ну, сука ты жареная!!! – орала Ольга Беспалова и грозила вслед маршрутке кулаком.

Новая белоснежная дубленка была в рыжих потеках грязи. Грязь с дубленки змеями стекала на светло-серую шерстяную юбку и жирными кляксами падала на примятый ногами снег на тротуаре.

– Что ж вы так неосторожно-то? Прямо возле лужи стоите.

Пожилая женщина, шедшая мимо, сокрушенно покачала головой.

– Сразу в химчистку идите, – мимоходом посоветовала другая. – Надо, чтобы не высохло. Вода с реагентом. Реагент вам дубленку испортит.

– Да-да! Сейчас все брошу и пойду химчистку искать! – огрызнулась Беспалова.

Бросив сумки на тротуар, она носовым платком стала стирать грязь с одежды.

– Будь ты проклят, гадина! Чтоб у тебя не встало ничего и никогда! – зло, сквозь слезы бубнила она, стирая то грязь с дубленки, то слезы со щек.

– О-го! Ты кого это так?

Тая, легкая, изящная, выпорхнула из новенького «Ниссана» и подбежала к подруге.

– Привет!

– Здравствуй… – нехотя отозвалась Беспалова и, бросив бесполезный грязный носовой платок на дорогу, жалобно всхлипнула. – Вот сука! Кобель чертов!

Она прикрыла глаза ладошкой, силясь не расплакаться.

– Перестань, Оленька. Ну, бывает. Если не страшно, садись, я тебя домой отвезу. Я же наконец права получила!

– Очень за тебя рада, – хмуро пробубнила Ольга и, продолжая отпускать ругательства, стала подбирать лежащие на тротуаре пакеты.

Тая деятельно помогала, потом услужливо открыла дверцу, разместила покупки, усадила подругу на переднее сиденье и села за руль.

Резво, под неодобрительный гул клаксонов они влились в поток.

– Нет, гадина! Просто гадина! Никогда не прощу!

– Перестань, Оль. Посмотри, движение какое! Этот водила просто замотался. Водители маршруток вообще ничего, кроме своего графика, не видят.

– Тай, да какого «водилу»?! Не до водилы мне! Не сахарная, не растаю. Я козла своего… Понимаешь? Я козла своего сейчас видела!

– Сережу?

– Падаль! Стоит на светофоре и «соску», белобрысую, за сиськи лапает. А та млеет, б. дь! Это он так в Дмитрове на съемках. Представляешь?! Баб, гаденыш, снимает!

Ольга все же заплакала. Трогательно, ладонями, по-детски она тщетно стирала то и дело сбегавшие по щекам слезы.

– Тай, надоело. Понимаешь? Пашу, как лошадь. Дети на мне, дом на мне, интернет-кафе на мне. Я в театре ничего стоящего не играю из-за того, что занята домом и бизнесом мужа! Я кино из-за семьи бросила! Я похоронила себя как актрису! Все для Сереженьки! От всего его освободила, гаденыша. Только бы карьере его не мешать! Опять же, двое детей, дом, квартира, машины, дачи, достаток… Ну все же для спокойной жизни есть! Нет. Не может. Не ценит! Девок ему подавай! Скотина!

Тая погладила подругу по плечу.

– Ну, успокойся. Хватит. Все.

– Как успокоиться, Тая? Вечером придет как ни в чем не бывало, врать начнет, а ночью с супружеским долгом полезет. Противно!

– Бедненькая моя. Он детей любит. Терпи ради детей.

– А что ты меня успокаиваешь?! На своего посмотри! Твой точно такой же! Мозгов, может быть, побольше. Умеет получше скрыть. Это Костя моего Сережку с толку сбил! Сережка таким не был. Все дружба их проклятая. Мы уже женаты были. Уже дети. А твой холостой. И все подначивает, дрянь, подначивает, мерзавец!

Тая протестующе вскинула руку.

– Оля, в тебе говорит обида.

– Да какая обида?! Ты думаешь, Обнаров женился на тебе и перестал быть Обнаровым? Может быть, ты не знаешь, но в актерской тусовке слова «Обнаров» и «бабник» – это синонимы! Я помню Костю на прошлом «Кинотавре». Я даже если разуюсь, у меня пальцев не хватит, чтобы перечислить всех его зазноб за три-то дня! Пиво, водка, девки, пляж. Это расписание твоего святого Обнарова. Горбатого даже могила не исправит, не то что два месяца брака. Я уверена, что, если ты нагрянешь без предупреждения в киноэскпедицию к своему обожаемому Костику, тебя ждет масса сюрпризов!

Вечером Тая попросила мужа взять ее с собой на съемки в подмосковный Серпухов. Муж отказался наотрез. Она настаивала. Он не уступал. Они поссорились. Потом вроде бы помирились.

– Костя, а ты знал, что Беспалов изменяет жене? – вдруг спросила Тая.

– Знал.

– А разве это нормально?

– Что ты как маленькая? Хорошо… Плохо… Черное… Белое…

– Пожалуйста, поговори с Сережей. Мне жалко Ольгу. Она хорошая.

– Нет.

– Почему?

– Каждый имеет право жить так, как хочет, пусть и не совсем правильно по нашим понятиям.

– Ты оправдываешь его?!

Обнаров вздохнул, взъерошил волосы и тоном вынужденного отвечать сказал:

– Для него это приемлемо. Это его жизнь. Осуждать я не вправе. Ты хочешь знать, приемлемо ли это для меня? Отвечаю: нет. Спросишь, почему? Это было бы подлостью по отношению к тебе, а я уважаю и люблю тебя. Очень люблю. Еще вопросы есть?

Вопросов у нее не было, а вот осадок… Нехороший осадок в душе остался.

В тот день из училища Тая вернулась не поздно. Но вернулась вымотанная и физически и морально. Пластические этюды, над которыми работали весь день, казались ей пустым и никчемным занятием, не имеющим конечной цели. Нет, она превосходно справилась со всеми заданиями, но клоунаду и в жизни и на сцене просто терпеть не могла.

– Марианна Васильевна, я же не в цирковое учиться пришла, – возражала Тая преподавателю, заслуженному деятелю искусств Марианне Васильевне Татарской, упрямой старушке, с упорством вредины заставлявшей ее повторять упражнения снова и снова.

Масла в огонь то и дело подливал Никита Сазонов.

– А зачем жене Обнарова этюды, Марианна Васильевна? Ей сразу главную роль! У нее постельный режим, очень полезный для карьеры. Если я не прав, пусть старшие товарищи меня простят и поправят!

– Гад ты, Никитос! – ехидно бросала ему Ольга Ширяева. – Правильно тебя Таська турнула. Подлый ты. Не мужик.

– На себя посмотри, нутрия! На норковую шубу «дать» не смогла, в нутриевой ходишь.

Марианна Васильевна обычно не выдерживала после второй реплики Сазонова и, театрально воздев руки к небу, голосила:

– О, времена! О, нравы! Элита нации, откуда в вас столько желчи и злости?! Впервые я буду вынуждена ставить вопрос о профнепригодности раньше окончания первого курса. А самых языкастых не стану рекомендовать на лето в киноэкспедиции…

Тая бодро шагала домой от остановки метро. Впереди ее ждал вечер в объятиях любимого мужчины, который и поймет, и утешит, и вознесет до небес.

Обнаров был дома. Одетый в щегольский новомодный пиджак, белоснежную рубашку и джинсы, он озабоченно крутился у зеркала в прихожей, явно готовясь к выходу.

– Привет, – Тая чмокнула его в щеку. – Побрился, надушился… Куда собираемся?

Он мельком глянул на часы:

– Опаздываю, – и стал надевать ботинки. – Я тебе записку на кухне оставил. Спать ложись. Не жди.

Он подхватил дубленку.

– Все. Побежал. Пока!

Дверь захлопнулась. Скрипнули створки лифта. Потом мерный затихающий гул пополз по шахте к первому этажу.

Как была в заснеженном мокром полушубке, Тая пошла на кухню. На куче грязной посуды лежала записка. Тая взяла ее, включила свет. Четким обнаровским почерком было написано: «Должен проставиться коллективу по поводу окончания съемок. Думаю, тебе будет чем заняться».

Ни «целую», ни «люблю», ни подобных милых глупостей в записке не было.

Тая кивнула:

– Краткость – сестра таланта! Разрешите выполнять, Константин Сергеевич? – по военному козырнув, она вытянулась по стойке смирно, потом сняла полушубок, вязаную шапочку, стащила шарф и, засучив рукава, принялась мыть посуду.

Выдержки хватило точно до последней тарелки. Вымыв ее, Тая заплакала.

«Как же так? – в смятенье спрашивала себя она. – Как он мог? Я ему и завтрак, я ему и обед, я ему и ужин. Все вкусненькое, все свеженькое. Кручусь, как рабыня. Не досыпаю, встаю ранешенько! Все для Костеньки. А он?! Раз посуду не помыла. Ну, не успела! Простите! Носом ткнул. Разобиделся! Даже куда ушел, не сказал. Не то чтобы с собой позвать…»

Тая шмыгнула носом раз, потом другой, протяжно выдохнула.

– Сама виновата, курица. Тошная, серая курица!

Поплакав еще немножко и вдоволь пожалев себя, Тая протерла сухим полотенцем столешницу с раковиной и пошла в ванную.

Из огромного овального зеркала на нее смотрела растрепанная замухрышка. Тая распустила стянутые в пучок волосы, тряхнула пышной пепельной гривой.

– Н-да-а… – озабоченно протянула она и посмотрела на руки.

Не только макияж, но и маникюр она не делала уже месяца два.

– Умываться, срочно, девочка! – жестко, решительно произнесла Тая той, что была в зеркале. – А потом я покажу тебе красоту пластических этюдов!

Модный столичный режиссер Кирилл Матвеевич Серебряков появился в ресторане гостиницы «Серпухов» неожиданно и элегантно.

– Официанты, всем водки, икры и семги за мой счет!

Уже порядком подвыпившая киногруппа зааплодировала.

– Мы с Ашварией натуру для ее фильма смотрели. Проголодались. Заходим, а тут закрыто на заказ! Мне говорят, по случаю окончания съемок фильма «Серпуховской треугольник» сам Константин Обнаров проставляется. Я подумал, не прогоните… – Серебряков лукаво подмигнул.

– Что ты, Кирилл Матвеевич, как можно?! Ты всегда желанный гость! – ответил за всех продюсер картины Семен Жановач.

Народ подсуетился и тут же поставил на стол два новых прибора для дорогого гостя и его дамы.

– Позвольте представить вам, господа, мою прелестную спутницу. Это наша коллега из Болливуда, моя ученица Ашвария Варма!

Индианка подарила всем пленительную улыбку, протянула изящную руку сначала генеральному продюсеру, потом режиссеру и оператору, остальным приветливо помахала рукой, по-русски с ощутимым акцентом произнесла:

– Сто лет жизни и творчества я желаю вам, господа!

Голос звенел, как хрустальный ручей, игриво журча, обтекал акцентом камушки.

– Ну, чего вы соляными столпами-то стали? – не скрывая улыбки, сказал Серебряков, наблюдая, как, точно завороженные, русские мужики во все глаза смотрят на индианку.

Поистине красота этой женщины была неземной. Черные бархатные глаза, томные, влекущие, в обрамлении длинных густых ресниц, как у индийских богинь из легенд и преданий, точеное лицо, чувственный рот, смуглая кожа, длинные, вьющиеся неисчислимыми локонами-лентами темно-каштановые волосы, плотно облегающий фигуру, будто вторая кожа, темно-зеленый брючный костюм – все было нездешним, невиданным, другим.

– Расслабьтесь уже! – хохотнул Серебряков.

Он усадил даму, сел рядом, точно собственник положил левую руку на спинку ее стула. Официант налил ему водки, спутнице вина, положил выбранные закуски.

Примечания

1

1

2

«Поюзать» – использовать, попользоваться (молодежный сленг).

3

«Поцоканая» (молодежный сленг) – не удовлетворяющая каким-либо требованиям.

4

Мивади – шашлык.

5

Сациви – острый соус с орехами и специями.

6

Хачапури – выпечка с сыром.

7

Хинкали – грузинские пельмени.

8

Лобио – грузинское блюдо из фасоли.

9

Из стихотворения А.А. Фета «Еще одно забывчивое слово…»

10

Костя! К нам, за наш столик! (англ.)

11

Без тебя невесело (англ.)

12

Прости, Шон. Может быть, позже. Я должен поговорить с моим другом Сергеем. Это важно. Спасибо за приглашение. Еще раз прошу извинить (англ.)

13

Как поживаете, господин Обнаров? (англ.)

14

Добрый вечер, господин Брэдуэй (англ.)

15

Прошу к столу. Как вы? (англ.)

16

Спасибо. Все в порядке. Как вам московская погода? (англ.)

17

Прошу прощения, что беспокою вас. Я знаю, вы простужены (англ.)

18

Пустяки. Мне много лучше(англ.)

19

Это просто замечательно! Я рад! (англ.)

20

Я смотрел черновой вариант монтажа фильма (англ.)

21

Я в восхищении от вашей работы! Это исключительно профессионально, достоверно, талантливо! Я плакал, как ребенок, когда вы писали прощальное письмо, когда ложились в тот спальный мешок, когда, засыпая последним сном, вспоминали о Кэтлин. Я рыдал… (англ.)

22

Видите ли… Моя жена вошла в мой кабинет в этот момент. Она была обеспокоена. А я, точно дитя, сидел и рыдал. На экране была сцена прощания Роберта Скотта и Кэтлин. В итоге мы смотрели кино и плакали вместе. Это потрясающе! Еще более удивительно для меня, господин Обнаров, как вы, не англичанин, смогли так точно, нет, не сыграть, а прожить жизнь нашей легенды, героя старой доброй Англии Роберта Фэлкона Скотта? Непостижимо! (англ.)