Все оттенки боли

Наталья Штурм

Все оттенки боли

Культурист Илья Муромец не знал, какой из трех маршрутов ему выбрать. Ни одно направление не сулило радости: направо – скакуна терял, налево – жизнь, что не конструктивно, а возвращаться неловко, вроде трус. Муромец решил не суетиться и положиться на автора сказки, который явно не планировал худой конец. У сказки должен быть только позитивный финал, иначе это вовсе не сказка, а быль. Но былью мы уже сыты по горло, и очень хочется чего-нибудь оптимистичного, чего не прочтешь в газетах и не увидишь в новостях.

…На перекрестке весной собирается большая лужа. Она образуется из двух ручейков, стекаясь от моего и Светкиного домов. Когда мы были еще маленькими и лужа интересовала больше, чем политика, нас за шарфы, как на поводках, сюда приводили родители, и мы часами возились в ледяной воде, сплавляя горелые спички и щепки по резвым ручейкам. Руки были холодные, а в глазах читалось счастье. И больше ничего не нужно было в жизни. Только чтобы «кораблик» прошел все преграды, которые мы сами ему выставляли. Засыпали проход снегом, заваливали булыжниками, давили ботами или кидали окрестный мусор. Интересно же с препятствиями…

…Но сейчас лето, детство прошло, и на месте районной лужи стоит возмущенная Светка. Она ждет меня уже полчаса, чтобы вместе решать общую с Муромцем проблему. Какое направление выбрать, чтобы ничего не потерять и в то же время трусом не выглядеть? Ах да, еще желательно целыми-невредимыми остаться.

…Светка стоит на перекрестке, недовольно задрав голову на мой одиннадцатый этаж. Я догадываюсь, что она недовольна. Так далеко я не вижу, просто она ждет уже полчаса. А у меня настоящая драма, потому что надеть нечего. Индийские джинсы с лейблом Three tops и тремя горными вершинами уже все видели, а новые Montana мама замочила в тазу. Поэтому я надеваю мамино платье, которое на мне отлично сидит и при этом взрослит. Правда, оно с маленькой дыркой на боку. Если поворачиваться все время правым боком, дырку не заметят.

– А чё у тебя дырка на платье? – безапелляционно сует в меня палец Светка, едва я приближаюсь к ней.

– Ее не видно, – морщусь я.

– Ну да, не видно, – сразу соглашается Светка, чтобы не расстраивать.

Но вижу, все время косится туда, забыть не может.

Мы торчим на перекрестке, как фиги на ровном месте. Все жители окрестных домов побросали свои дела и смотрят на нас, обсуждают. Дома четыре, ровные белые панельные коробочки. А мой четырнадцатиэтажный блочный. Элитка. Дома смотрят из окон в окна, как на очной ставке. Мы позируем, потому что точно уверены, что интересны всему миру.

– Завтра на работу выхожу, – сообщаю я Светке, глядя, как она эффектно откидывает волосы справа налево, слева направо.

– Больная, что ли? – неодобряет подружка и делает лицо, будто съела жареную селедку.

Светка – профессиональная бездельница. Но добрая. Добрая бездельница – это подарок судьбы. Всегда свободна, всегда в тонусе хорошего настроения, знает, где деньги добыть и куда спустить. Ей неудобно жаловаться, проблемы разбиваются о ее взгляд, полный осмысленного позитива и юношеского пофигизма. «Да ладно, забудь» – это совет мне. «Ладно, уже забыла» – это она про себя. В общем, все предельно ясно и просто. С ней легко, я ее люблю.

У Светки на вельветовом комбинезоне надпись Condor. Почему-то все читают с ударением на последний слог. Светка поправляет и ржет. Нам от всего смешно. Светка даст мне свой комбинезон поносить, она не жадная, и вообще, мы как молочные сестры…

– Куда пойдем? – задает первый серьезный вопрос Светка и перестает улыбаться.

Я знаю, что досуг для нее нешуточное дело, требующее ответственного подхода и грамотного решения. Ведь оттого, куда мы сегодня пойдем, зависит, насколько плодотворно она убьет сегодняшний день.

– Мне надо где-то деньги добыть. Тетка из Еревана шузы чумовые привезла. Но стоят дорого. Завтра на работу выхожу, но ведь зарплата только через месяц, а ходить не в чем.

Светка молчит. Я ее озадачила, и теперь она соображает. У нее лицо – мультипликация. Срезанные углами карие глаза, нос картошкой и обширный рот. Именно так она называет свои роскошные губы. Рот, по ее мнению, звучит эротичнее.

Светка похожа на Агнету Фэльтскуг из квартета АВВА. Мы обе как из ансамбля – я черненькая, а Светка беленькая.

– Не поссоримся, – комментирует Светлана наш колоритный тандем.

– Я нравлюсь блондинам, а ты – брюнетам, – поддерживаю я, нещадно лицемеря. Самой-то мне как раз нравятся брюнеты.

Света старше меня на год и уже три года как окончила тупую районную школу. Она тянется ко мне, потому что я хоть маленькая, но уже богема. За плечами театральная школа, подпольное издательство в Греции, маргинальные друзья с биографиями и необузданная творческая энергия.

У Светки только энергия и районная лужа. На месте которой мы сейчас и стоим.

Глава 1

Тиф и паспорт в шведский стол

С Родины повеяло теплыми переменами.

Бессмысленно было продолжать держать оппозицию, когда уже вся наша инфантильная страна стала медленно разгибаться в полный рост. Вольнодумие из-за рубежа теперь больше смахивало на лай собаки за забором, поэтому, не долго думая, я оставила благополучную подругу Динару в Греции и вернулась в Советский Союз. Издание запрещенной литературы становилось неактуальным – все менялось на глазах, теперь в этой стране было интересно жить. Решение оказалось правильным, потому что всего через два года в свободном доступе были и Солженицын, и Булгаков, и Пастернак, и все те запрещенные, которых мы издавали, дрожа от страха, что нас могут в любой момент арестовать и сослать за сто первый километр.

Страна, как ретивый конь, била копытом и раздувала ноздри, желая сбросить узду. Ей нужны были только преданные опытные всадники. Или наездницы, что звучит более сексуально.

– Мам, я хочу поступить в институт и приносить пользу Родине. – Я заставила маму удивленно оторваться от просмотра «Клуба кинопутешествий».

Ведущий Сенкевич только начал рассказывать про экспедицию на тростниковой лодке «Тигрис» с Туром Хейердалом, а тут я не вовремя нарисовалась со своими идеями.

– Да? И кем ты себя видишь? – осторожно, чтобы не спугнуть намерения, поинтересовалась мама и аккуратно ударила палкой по телевизору.

Изображение на черно-белом «Темпе» мигнуло еще раз и восстановилось. Это чудо, но, как всегда, предохранитель не сгорел, а картинка стала еще качественнее.

– Певицей, как дедушка, – обезоружила я преемственностью поколений.

– Певицей много не заработаешь, нужна серьезная профессия, – объяснила очевидное мать. – Вот у Галины Викторовны дочь пошла на курсы стенографии при МИДе, закончила и поехала работать в Швейцарию. Представляешь? В Швейцарию! А ведь девочка ничего особенно собой не представляла. Но выправилась и теперь как у Христа за пазухой. А чтобы пением зарабатывать – нужно суметь попасть в хор Большого театра. Вот это и на хлеб с маслом и даже с икрой.

– Так, может, сразу на вокальное поступать? – обрадовалась я.

– Тебя не возьмут. Нужно долго и мучительно заниматься, прежде чем добьешься результатов.

У мамы всегда все «долго и мучительно». «Просто и легко» оскорбило бы ее до глубины души. В понимании мамы подлинным достижением мог быть только продукт тяжкого труда, больших испытаний и невыносимых преодолений. Оскорблением звучали фразы из моих уст: «никаких проблем», «я это сама решу» и «ерунда». Не для того она меня воспитывала, чтобы я легко порхала по жизни, собирая нектар с цветочков. В кандалах, в поту, с тяжелыми сумками в обеих руках, глубоким вздохом и усталыми, но честными глазами я была маме милее.

– Хорошо, я согласна поступить на курсы. А после в музыкальное училище, ладно?

– Потом делай что хочешь, – обиделась мать. – Моя задача дать тебе образование – верный кусок хлеба на всю жизнь. Будешь сидеть в учреждении, стучать по клавиатуре…

Как-то при этих словах я не испытала гордости за себя…

– Поеду за границу, как дочка Галины Петровны, – подбодрила я себя перспективами.

– Галины Викторовны, – строго поправила мама. – Ты перепутала с Зинаидой Петровной. Ее сын поет в хоре Большого театра и объездил уже полмира.

– Мама, он был только в Румынии и Монголии, ты сама мне говорила. Так, может, все-таки в Гнесинку? А потом кусок с икрой?

Мне показалось, что на маму оказали влияние «путешественники». Я взяла плоскогубцы, привычным движением ухватила металлический штырь от переключателя каналов и дрык-дрык – переключила. Пластмассовая круглая ручка с делениями давно и бесполезно лежала на подоконнике. Не выбрасывали годами, иногда надевая на штырь в надежде, что на этот раз она будет держаться.

– У мальчика роскошный баритон, и он трудолюбив в отличие от тебя! Но, откровенно говоря, тоже работенка еще та – каждый спектакль клеит усы, бороды, гримом кожу уродует, в пыльных костюмах преет часами, от париков лысый уже стал. Тяжелый труд, ты не справишься.

Это нормально. Если о лысом мальчике – то роскошный и трудолюбивый. Если обо мне – то «долго и мучительно». Поэтому я согласна была пройти все преграды, чтобы заслужить доверие носить чужие парики и мокнуть в неподъемных сарафанах.

Целесообразной секретаршей-машинисткой со знанием английского языка и стенографии я была зачислена на курсы при… Мосгорисполкоме. Это тоже звучало гордо, хотя и менее перспективно. МИД-то вон до сих пор стоит, а Мосгорисполком исчез, и, видимо, вместе с секретаршами.

– Зато честно. Никто тебя туда не устраивал – сама поступила, – с гордостью заметила мама, великодушно «забыв», что туда принимали всех, и без экзаменов.

На курсах сразу повезло – меня посадили с отличницей. Девушка, радость мамы с папой, казалось, еще до поступления знала на отлично все предметы. Зачем только учиться пошла, не понятно… А я старалась изо всех сил. Потому что сразу поняла – печатать нравится, английский перевожу со словарем, а стенографию мне не освоить никогда.

Черточки, запятушечки, загогулины можно было еще запомнить, пока они не стали подло соединяться в словосочетания, а потом и вовсе во фразы! Это было невыносимо тяжело. Если бы еще текст имел «человеческое» лицо, я хотя бы запомнила смысл. Но областные и партийные конференции, пленумы ЦК КПСС и ВЛКСМ не имели лица, они имели цементные шаблоны, которые мы воспроизводили как роботы – не думая.

Сначала я списывала у соседки. Потом перестала за ней поспевать и решила придать делу творческое начало. Я попыталась записывать словами то, что другие стенографировали. Пока темп диктовки не ускорился – я успевала. Но через полгода учитель стал завинчивать гайки и перешел на быстрый треп. Я старалась, строчила в бешеном темпе, но успевала записывать только первые буквы. Получалось что-то вроде: «На нед плен ЦК вы ря ко («наша страна» было застенографировано, это я выучила) мо сол не пырст…» И так весь текст.

Когда другие учащиеся расшифровывали свои стенограммы, я пыталась расшифровать свои сокращения. Чтобы потом их застенографировать, расшифровать и красиво сдать.

«Дочь маминой подруги, карьеристка-стенографистка из Швейцарии, наверное, уже полмира объездила… Она хотя бы опыта может набраться на чужбине, чтобы потом с Родиной поделиться. А может, она даже шпионит в нашу пользу, why not? А мой карьерный рост – это исполком, райком, горком. Какая же тут польза отечеству? Только себе на «пожрать». К тому же полнит хлеб с маслом…»

Такие невеселые мысли бродили в голове, пока я расшифровывала свои каракули.

Соседка-отличница не желала мне помогать, потому что ей папа купил новые джинсы Wrangler из мелкого вельвета, и она их расстегивала, когда садилась. С расстегнутой ширинкой делать лишние телодвижения было неудобно. Поэтому каждый раз, когда я вконец путалась в собственных сокращениях и поворачивалась к ней, она строго указывала пальцем в район паха, где зияла разверзнутая ширинка.

Это означало, что любое движение в мою сторону принесет ей неудобства. Я понимала и мужественно продолжала бороться в одиночку. Конечно, своя ширинка ближе к телу…

В конце года я получала аттестат, где значились рекордные двести пятьдесят ударов в минуту на русской машинке, сто пятьдесят на латинской, троечка по английскому и четверка за делопроизводство.

Стенографию мне не проставили.

Тогда я, не долго думая, сама вывела в аттестате: Стенография – 5.

Ну, конечно, с учетом всех отступов, табуляции и формата шрифта.

Не зря же училась…

В райком меня распределили как суперскоростную «слепую» машинистку. Скорость – это залог того, что не успеешь вникнуть в суть, а «слепая» – само за себя говорит. Когда мои пальцы опускались на клавиши в сцепке «глаза – текст» – раздавался оглушительный треск, и через пару минут начальник получал готовый лист.

Завотделом Глеб Семенович был беспредельно стар. Хотя, может быть, предельно. Я не знаю, как правильнее. Он гордо нес дух коммунизма так, что разило во все стороны. Нафталиновый дух был обильно приправлен одеколоном «Русский лес». Комары бы сдохли, но молодые специалисты восьмидесятых «шанелей» не нюхали, поэтому все машбюро терпеливо стучало, опустив головы. Если бы я и дальше продолжала безмолвно выдавать качественный продукт во благо представительного органа общественной организации, то, возможно, карьерный рост был бы мне обеспечен.

Шоколадку «Сказки Пушкина» за двадцать копеек Глеб Семенович в три утра застенчиво клал мне в ящик стола и сдерживающим жестом останавливал мое кислое «спасибо». Мне очень хотелось рассказать ему о нашей «бурной» юности, про подпольное издательство и борьбу с идеологией. Дико хотелось увидеть, как будут разглаживаться морщины в гримасе недоумения, а потом вдвойне скукожатся в гримасе презрения и социальной ненависти.

Но я не успела. Шоколадка не дождалась меня в то летнее четвертое утро.

Встреча на перекрестке в корне поменяла мои планы.

– Куда намылилась? – собственнически поджав рот, спросила Светка.

На ней было легкое платье канареечного цвета. Она держала «за горло» пустой пакет, который надулся как шар. На пакете была изображена женская попка с надписью Wrangler. От того, что туда попал воздух, круглая задница выглядела еще фирмовее.

«Специально надула, чтоб все видели – пакет без дырок», – догадалась я с завистью. Но от моего взора не ускользнуло, что пакет уже стирали, и Светка зарисовала потертости фломастером.

– Я за булочкой в магазин, пошли со мной? – не дожидаясь ответа, позвала подруга.

– На работу еду, сегодня просили пораньше, – вздохнула я подневольно и застенчиво сцепила за спиной руки с вытертым пакетом «Дикий пляж», на котором только угадывались длинноногие девицы, билдинги и надпись Y&M.

– С ума, что ли, сошла? – обиделась Светка. – Погода хорошая, лето в разгаре, а ты на государство пашешь. Надо на юг ехать. В Крым, например. Вон как у тебя на пакете!

Я расправила плечи и еще раз подумала, какая Светка великодушная.

– Неужели ты всю жизнь собираешься ходить на работу? Утром к девяти, домой после шести. Ужас какой! Я, например, твердо решила не работать на это государство ни одного дня, – уверенно произнесла Светка и показала язык дворнику с метлой.

– Я должна приносить пользу Родине! – продекларировала я свою программу. Но неуверенно, потому что польза стучать на машинке в заскорузлом райкоме в расцвете лет сомнительна.

– Из диссидентов – в райком. Мне стыдно за тебя. Понимаю еще, если бы ты вела подрывную работу в стане врага…

– Скоро все изменится, вот увидишь! Этот Горбачев – нормальный мужик. Он выведет страну из глубокой жопы.

– Мне кажется, эта жопа настолько глубокая, что из нее фиг вылезешь. Не верю я, что здесь когда-нибудь что-то изменится, – прорицала Светка.

С этими словами она хлопнула пакетом о тротуар – жопа лопнула.

– Жалко же, – поразилась я такому акту вандализма.

– А мне пакет не жалко, мне тебя жалко, что ты работаешь. Хочешь, я применю к тебе «Шестнадцатифакторный личностный опросник»?

– Ух ты, – только и вымолвила я в восхищении.

– Все очень просто, – объяснила подруга и закурила «Стюардессу», – задай сама себе вопрос. Ты хочешь сейчас поехать к морю и загорать на песочке или хочешь сидеть в тухлой конторе и печатать идиотские тексты?

Я переговорила со своим внутренним голосом и выдала конечный результат:

– Естественно, к морю! Но меня уволят!

Вот надо отдать ей должное – Светка всегда умела находить решающие аргументы:

– Не уволят.

Светлана была старше меня и собиралась поступать на вечернее отделение философского факультета МГУ. Женщин туда брали без конкурса, потому что никто не шел. Светку это не смущало – студентку за тунеядство уже не привлекут.

Подруга подошла к вопросу досуга со всей серьезностью.

– А где мы деньги на поездку возьмем? – спросила я.

– Где-нибудь возьмем, – спланировала она.

– А что дома скажем? – призывала я к здравому смыслу.

– Да ладно – забудь, – порекомендовала Светка, и мы пошли в сторону, прямо противоположную остановке троллейбуса № 59.

Сдобная булочка с изюмом за девять копеек была съедена, мозг заработал проворнее, и мы задумались, где взять денег? Потому что осталась только одна копейка.

Реально деньги можно было добыть четырьмя способами: найти под ногами на тротуаре, продать что-нибудь из дома (крайний вариант), попросить взаймы (но кто даст молодым?) и спекульнуть товаром в туалете на Столешниках.

Но Светка опытным путем не раз доказывала, что существует гораздо больше способов отъема денег у населения, чем предлагал Остап Бендер.

– Щас, такси поймаем, доедем до Большого, там деньги найду, – туманно намекнула она на особые связи.

Под Большим имелся в виду театр, куда Светка с упоением ходила каждый день, кроме понедельника. В «тяжелый» день театр отдыхал.

Наивно думать, что Светка была фанаткой Терпсихоры или Мельпомены. Просто каждая девушка в пубертатном периоде, стремясь к самоутверждению личности, придумывает себе Особенную Биографию.

К примеру, моя подружка по курсам стенографии слабым голосом рассказывала мне, что она «вся гнилая». Я жалела ее, хоть и не понимала, как можно быть такой больной в девятнадцать лет? Но ей так нравилось. Хилое здоровье никак не отражалось на ее сексуальном аппетите – каждый понедельник она приносила новую сумку (не пакет!) и говорила умирающим голосом, что ей любовник подарил. Мужчины были все сплошь из телевизора – ведущие телепрограмм, известные ученые и просто артисты. Сокурсницы верили и слушали истории, не перебивая, с уважением – ведь скоро умрет.

Те, что поумнее, сочиняли себе биографию по мотивам Набокова. Она – молода и доверчива, но уже с червоточиной. Он – стар и мудр. Конечно, еврей, а как еще оправдать желание уехать отсюда навсегда? Вместе они смотрятся как дед с внучкой, но ей пофиг. Потом не то Франсуа Миттеран к нам, не то Горбачев с супругой к ним – короче, лед тронулся, и еврея выпустили. Внучка с разбитым сердцем, еврей первое время пишет письма. Вот такая печаль. Подруги слушали и сокрушались: надо же, такая молодая, а жизнь разбита.

Большая часть коллектива курсов еще в детстве переспала с Макаревичем, Боярским, Юрием и Игорем Николаевыми (по отдельности), Юрием Сенкевичем (Капицу почему-то не трогали), одна родила от Леонтьева, но ребенок куда-то загадочно исчез. Мы не копались в подробностях – верили безоговорочно и пересказывали дома уже с подробностями. Родители охали и радовались, что их чадо не такое. Собственно, с этой целью и велся пересказ. Чтоб заценили родного отпрыска.

Светка сочинила себе вполне достоверную биографию. В детстве она занималась балетом, но потом была травма (какая, не уточнялось), и талант остался нереализованным. Этим объяснялось, почему она так любит ходить в буфет Большого театра во время действия.

Для меня сперва было загадкой – почему, дав билетерше рубль, мы идем не в зал, а в буфет? Билетов на спектакль у нас, естественно, никогда не было, в свободной продаже их не было тоже, как, впрочем, и денег. Просто так попасть в режимный театр удавалось лишь по знакомству. И тут вырисовывалось самое интересное: главные люди в театре после администрации были весьма темные и подозрительные личности.

Их называли клакеры.

Пусть тот, кто сейчас брезгливо скривился, устыдится. Именно эти странные, но преданные театру фанатики обеспечивали артистам успех и режиссировали реакцию публики. Днем они могли тусоваться на Плешке (сквер возле памятника героям Плевны или возле Большого театра), вечером шли, как на работу, в театр. У всех ведущих артистов балета был свой преданный фанат (клакер), который истеричными криками «браво» и отбойными аплодисментами умело заводил зал в нужные моменты. Публика – это масса людей, которые пришли отдохнуть и насладиться искусством. В большинстве своем они не осведомлены о тонкостях профессии. Откуда им знать, когда артисту нужно дать передохнуть, «скрыть» неувязку, поддержать, да и просто «поднять» успех? Вот для этого и нужны были эти люди неопределенного пола, социального статуса и семейного положения.

Артисты, поддерживая своих клакеров, выдавали им контрамарки и небольшие деньги на приобретение букетов. Бесплатные пригласительные были на вес золота. Места на них были проставлены согласно акустическим особенностям зала: партер с краю, четвертый ярус и кое-где в ложах. Задача клакера была распределить контрамарки по «своим» и организовать успех со всех сторон зала. Зачастую артисты щедро выдавали лишние билетики, и тогда «свой» клакер мог отдать пригласительный кому угодно.

…Всю дорогу я думала только об одном: где взять деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Светка вообще не парилась, куря в окошко. Наверное, уже представляла себя на море.

Но как мы попадем на море, если нет денег даже на такси?!

Благородство отличало подругу во всем. Обычно проезд от нашей улицы до Большого стоил три рубля. Но сегодня Света остановила машину на сумме 2.90 и вышла со словами: «Я сейчас приду».

«Оставила на чай», – оценила я, не волнуясь, что осталась в заложниках.

Через полчаса она появилась, сунула водителю трояк и со словом «спасибо» забрала меня.

Как она работает, точнее, как работает ее четыреста первый способ отъема денег, я увидела впервые. Тогда и поныне считаю, что это особый талант.

– Дай денег, – сказала Светка, подойдя к женственному мужчине бальзаковского возраста.

– Ты чё, офигела?! – завопил клакер и нежно пихнул ее в грудь. – Ты только что у меня трояк взяла!

Так просить умела только Светка.

В ее голосе звучала неподдельная уверенность, что этот человек просто обязан дать ей денег. И не взаймы, а просто так.

Когда ей отказывали, она всерьез обижалась, и все ощущали неловкость. У нее не было ни статусных родителей, ни работы, ни друзей-хулиганов, которыми можно было бравировать. У нее была только абсолютная вера в то, что ей просто обязаны дать денег. Без вариантов.

– Дай денег, мы хотим на юг улететь, – уже более настойчиво потребовала Светка.

– Попроси у Мабуты, может, у него есть. Честно – я тебе последний трояк отдал! – слабо возмущался дядя-мальчик-девушка.

– Про кого он сейчас говорил? – спросила я, вторгаясь в ее нахмуренные мысли.

– У Мабуты просить не будем – он тут главный, – с уважением сказала Светка, и вдруг на нее прыгнул одухотворенный до тошноты мужчинка.

– Привет, Светка! Ты чего тут делаешь? Ты слышала последние новости – Катька ушла от Володьки! Застала его с любовницей! А Марис из Болгарии возвращается, говорят, завтра в театре будет!

Проговорив весь текст, надушенный спрыгнул со Светки, запрыгнул на меня, чмокнул и отбежал к группке похожих.

– Кто это? – спросила я, вытирая с лица вонючий поцелуй.

– Это Плесень, – автоматически ответила Светка. Она думала о своем.

– А зачем он так сильно душится и почему его так зовут? – не отставала я.

– Раз душится – значит, знает, где взять французские духи, – логично выстроила цепочку Светка и что есть силы закричала: – Плесень!

Тот обернулся, опять подбежал (ходить он, наверное не умел), опять запрыгнул, поцеловал Светку и добродушно уставился на нее.

– Дай денег, – повторила маневр Светлана. Она не утруждала себя импровизациями.

– Денег нет, но есть товар, – без тени удивления ответил Плесень.

– Товар давай – деньги потом отдам, – пообещала Светка.

Дала слабину. Раньше даже не обещала, видать, действительно сильно к морю хочет.

– Деньги отдашь сегодня – двадцать процентов твои, – отрезал надушенный и убежал за товаром.

Далее цепочка наматывала звенья: парфюм de France – толкучка в туалете на Столешниках – пачка денег.

– Ничего себе, – взвесила я в руке заработок, – мама столько за полмесяца зарабатывает, а мы – за два часа. Поедем обратно к театру?

Светка уже «голосовала» такси.

– К театру не надо – потом Плесени бабки отдам, когда из Крыма вернемся. А сейчас поедем в гостиницу «Москва», там, говорят, открыли шведский стол.

Светка всегда стремилась идти в ногу со временем и знала обо всех современных достижениях в социальных и бытовых областях. На этот раз она сразила меня наповал «шведским столом».

Если я и представляла себе коммунизм, каким его изначально позиционировали прародители идеологии, то именно таким – метры готовой еды на любой вкус и без ограничений подхода. Именно в этой свободе выбора я узрела готовность нашего общества перейти на новый уровень жизни. Первый плевок во времена застоя варился, готовился именно здесь, на улице Охотный Ряд, в нескольких метрах от Кремля. Мясо, дичь, закуски, первые и вторые блюда, десерт – все было в таком развратном изобилии, что я только рассматривала и не могла наглядеться.

Сначала я боялась, что попросят паспорт, а его у меня не было. Я же на работу ехала, а не в ресторан. Потом выяснилось, что, кроме денег, ничего не нужно. Но я все равно боялась, что нас оттуда выгонят, что, может, мы одеты не так или слишком голодные. Слава богу, все обошлось, и мы, набрав горку еды, сели на первом этаже под балконом.

– Надо с собой что-нибудь взять, на дорожку, – порекомендовала Светка и кивнула на пирожки.

Вот тут и пригодился мой облезлый пакет «Дикий пляж». Присобрала его, как для милостыни, разместила между ногой и ножкой стола и стала метко кидать туда еще горячие мучные изделия.

– Если нас сцапают, то наверняка выгонят, – строжила Светка, подкидывая тоже.

– Никто не видит, я слежу, – вращая глазами по сторонам, шептала я.

Вдруг сверху раздался раскатистый смех.

Мы подняли головы и увидели взрослых мужчин в костюмах, которые компанией обедали прямо над нами.

– Все. Влипли. Теперь на работу сообщат.

Последний пирожок задрожал в руке, и от страха я стала запихивать его себе в рот, хотя есть уже совсем не хотелось.

Те, что сидели на балконе, ржали и показывали на нас пальцами. Они говорили очень громко, и мы поняли, что это иностранцы.

– Фу, слава богу, пронесло, – обхватила голову Светка. – Эти в милицию не пойдут, им все равно. Сами вечерами в баре гостиницы проституток покупают.

Но меня еще трясло какое-то время. Так перенервничала…

С кульком теплой еды и с билетами в плацкарт мы неслись через весь Курский вокзал и готовы были уже запрыгнуть в пыхтящий Москва – Феодосия, как вдруг…

– Девочки! Подождите! – неожиданно повисла на Светкиной руке какая-то тетка. – Я очень вас прошу передать моей племяннице детский горшок! Она прямо к вагону подойдет и заберет. Пожалуйста, не откажите!

Времени на раздумье не было, проводница подгоняла нас ключом, и мы, недолго думая, взяли горшок и поднялись в тамбур. Прошлись по вагону, где справа и слева возились люди, плюхнулись на жесткие полки, выдохнули и огляделись.

Нашими попутчицами оказались две бабушки осуждающего вида. Они изначально были заточены на порицание и неодобрение. Увидев жертвы, они сокрушающе перекинулись многозначительными взглядами и поджали губы.

Светка не любила, когда ее не любили. Поэтому в знак демарша она поставила на столик желтый эмалированный горшок с нарисованным грибом и удивленно спросила, показывая на боковые полки:

– А это что?!

Демонстрация крутизны Светы, которая, по ее словам, никогда не ездила в плацкарте, тут же нашла отклик у строгих старушек.

– А вы, девушка, привыкайте, нам сутки ехать. Слава богу, что теперь поезда комфортные ходят, а то потряслись бы, как мы, в теплушках – не до комфорта было.

– Думали только об одном – живыми бы добраться, – поддержала другая. – Чума, холера, возвратный тиф, сибирская язва и скарлатина – чем только не болели в то время. То белые, то красные, то банды, то партизаны. Не успеешь к одним приспособиться, уже другие власть захватили. Придут, оберут до последнего, расстреляют для острастки с десяток невинных, и гуляй, рванина… Теперь не жизнь, а счастье! Сидите в тепле, на отдельных полках и еще носом крутите… Эх, молодежь…

Бабушки перекивнулись друг с другом и опять уставились на нас.

– А я в детстве болела скарлатиной.

Мне хотелось создать старушкам хорошее настроение. Они же были публикой.

– А я что, радоваться должна, что у меня нет рвоты и поноса?! Сейчас восьмидесятые годы, а не каменный век! Мне тут не нравится.

Светка нарывалась на скандал. У нее тоже была публика.

– Ах, какая нехорошая девочка! Ай-яй-яй, как не совестно! Совсем стыд потеряла! – бубнили наперебой старушки, пытаясь привлечь взглядами еще и боковые полки.

Ну те-то совсем несчастные были. Лежа в проходе и на всеобщем обозрении, им было наплевать на конфликт отцов-детей. Кутаясь в домашние простыни, люди пытались переодеться и не обращали на нас внимание.

В вагоне запахло яйцами и домашними котлетами. С боковой полки «пошла нога» от трудящегося пролетария с золотым зубом. Он умело переоблачился под простыней в линялые тренировочные, и его толстая жена заботливо поставила мужнины стоптанные ботинки в проходе. Вот она, настоящая любовь простой русской женщины – на ее лице не было ни капли смущения от дикого амбре вонючей обуви.

Я догадалась, что к ночи он еще и захрапит. Старушки, казалось, не имели обоняния и представлений об этических нормах. Их больше волновало наше право на существование в этом безупречном и прекрасном мире.

– А чем вы занимаетесь? Учитесь, работаете? – тоном фининспектора спросила первая бабушка.

Светка обняла горшок и ласково ответила:

– Ничем. Не работаю, не учусь. И не собираюсь.

Бабушки вскрикнули и схватились за головы.

– Да, я – особенная. Не хочу, чтобы меня водили за нос, пользовались моим трудом и затыкали рот куском. Не хочу зависеть от маразматических правителей, их прихлебателей и глупой толпы.

Мне показалось, еще секунда, и старушек хватит удар. Один на двоих.

– Что вы несете, девушка?! С такими речами вам нет места в советском обществе! – гневались старушки и качали головами, как метрономы.

– Бросьте вы! «Слуги народа» процветают, пользуясь плодами нашего труда. А вы холуйски радуетесь теплым вагонам и отсутствию тифа. Просто хитрые кукловоды «делают» нам мозги, играя на патриотических чувствах. Казнокрады и лицемеры. Но они старые, а я молодая. И докажу на собственном примере, что можно не пахать на «дядю», а работать на себя и при этом хорошо жить.

Светка говорила как на первомайской демонстрации. Только что-то не то…

– Ты откуда нахваталась? – шепнула я, пока она колупала ногтем грибок на горшке, думая, что бы еще сказануть.

– Я это от отца слышала. Концовку, правда, от себя добавила, – тихо призналась Светка.

Бабушки посовещались и вынесли вердикт:

– Вы, гражданочки, замолчите лучше. А то из-за вас нас в тюрьму посадят. Мы люди пожилые, нам бы дожить спокойно. Молодые вы еще, глупые – для вас государство старается, учит бесплатно, лечит бесплатно, путевки в пионерские лагеря выдает. Благодарными нужно быть, а не хаять своих благодетелей.

Мужик с боковой полки приподнялся на локте и густо рявкнул на Светку:

– Мотыгу ей в руки! Шелупонь подзаборная…

Жена преданно вскочила с нижней полки, подоткнула ему одеяло, напомнила, «что врач запретил нервничать», и улеглась обратно до востребования.

Светка растерялась, потому что назревала классовая борьба с перевесом стороны врага.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов,

Кипит наш разум возмущенный и

И в светлый бой идти готов! —

громко запела я, чтобы исчерпать конфликт сторон.

– Вы певица? – легко сменила «кровавую тему» вторая бабушка.

– Нет еще. Пока решила другую профессию освоить – мама велела.

Бабушки переглянулись и полюбили меня с полпинка.

Мужик с боковой полки заказал «Песню про сисечки» на стихи Державина, и я тут же выполнила его просьбу. Песня «Пчелка златая» имела несколько редакций. Обычно в песенниках слова про сиськи убирали, цензура не пропускала. Ну, само собой – откуда у советской женщины сиськи, да еще в публичном издании? Не могут они там быть!

Мягкия, пуховия ай сисечки у ней да у ней…

Жаль, жаль, жалко мне сисечки у ней… —

подпевали соседи, и на столе уже появились водка, селедка, картошка – дары поклонников со всего вагона.

– Зачем на билет тратились? – съязвила Светка, принципиально закусывая водку нашими ворованными пирожками. – Могла бы также на вокзале попеть, и собрали бы на проезд.

– Я на купе работаю. Может, переведут. Видела, как на нас проводник смотрел, когда я ему «По диким степям Забайкалья» сбацала? Видать, он из тех мест, бродяга…

– Слушай, а от тебя польза есть, – удивилась Светка, как будто познакомилась со мной только сегодня.

– Пошла в жопу. Лучше бы не на баррикады лезла, а разжалобила народ. Люди любят себе подобных. Ты что, думала, они обрадуются, что ты только в купе ездишь? Умнее надо быть. Скажи, как Воробьянинов, что ты не ела шесть дней и поизносилась в пути. Только на русском говори, а не на французском.

Светка уставилась на меня, как на малохольную. Не могла понять, шучу я или нет.

А мне и самой было не ясно, шучу я или нет. Просто в тот момент я точно осознала, что выбрала не ту профессию.

К ночи мы узнали, что купе все заняты, и Светке на нервной почве страшно захотелось курить.

Чертыхались, матерились, пока перешагивали межвагонный подвижный стык, и, давясь смехом, вошли в гремящий тамбур.

Стекла были не разбиты, но из всех щелей несло ветром, и железная клетка была пронизана холодом. Слои грязи отпугивали держаться. Мы, как двое пьяных, хватались друг за друга, чтобы потом не ходить мыть руки в еще более грязный туалет с лужами дребезжащей мочи на полу.

У двери стояла женщина и курила. Она мельком взглянула в нашу сторону и отвернулась созерцать вид за окном.

– А можно стрельнуть у вас сигаретку? – нахально спросила Светка, хотя у меня в кармане лежала ее «Стюардесса».

– Да, пожалуйста, – раскрыла полупустую пачку «Родопи» пассажирка. И снова отвернулась к окну.

– Холодно, – начала беседу Светка. Ей не терпелось и здесь шокировать публику, пусть даже в лице единственной грустной дамы. – А вы в Москве живете или в Феодосии? – настойчиво требовала общения подруга, не дождавшись комментария про погоду.

Женщина хлюпнула носом, все так же продолжая глядеть в окно:

– В Ялте. Хотелось быстрее уехать, поэтому села на этот поезд…

– А что вы делали в Москве? – продолжала лезть в душу Светка. Ей было весело эпатировать тетку, потому что больше заняться было некем.

– В Москве? – задумчиво переспросила «жертва» и высморкалась в платок. – В Москве я навещала могилу своего дяди…

Нам стало неловко, и мы переглянулись, не зная, как ведут себя после таких слов.

– Поня-я-ятно, – тусклым голосом произнесла Светка и сделала гримасу «разговор, увы, закончен».

Абсолютный слух подсказал мне, что во фразе «хотелось быстрее уехать» был сигнал неблагополучия. Тетка еще не была потеряна для нас…

– А на каком кладбище? – проявила я неподдельный интерес, потому что ходила с классом на Ваганьковское к Высоцкому и на Новодевичье ко всем.

– Да какая разница?.. – Она шумно выдохнула печаль вместе с сигаретным дымом. – Вы навещать не пойдете, а я и так знаю…

И опять во фразе «вы навещать не пойдете» прозвучала совсем не наша беспечность, а затаенная обида.

– А что с ним случилось? – отважилась спросить я.

– Его расстреляли, – четко ответила женщина и смело посмотрела мне в глаза. И потом также на Светку.

Та аж застыла с бычком на губе.

– Расстреляли?! – удивленно переспросила я. – Кто? А у нас разве расстреливают?

Тетка усмехнулась и вытащила новую сигарету.

– Оказывается, бывают исключения…

Мы со Светкой не знали, что говорить. Наверное, убийца какой-то? Мосгаз вроде был такой. Ходил по домам, типа для проверок, а потом убивал доверчивых жильцов. Но вроде это было очень давно, еще до нашего рождения. И не факт, что его… расстреляли? Ничего себе поворотик.

– А как фамилия вашего дяди? – спросила в лоб сообразительная Светлана.

– Соколов. Юрий Константинович.

– Директор Елисеевского гастронома? – уточнила Светка. Она любила, когда все видели ее осведомленность.

– Да… Возможно, для кого-то он преступник, но поверьте – это не так. Точнее, не совсем так.

Ну, нам не нужно было объяснять, что все родственники всегда считают своего невиновным. Про это дело писали в газетах, а мама мне рассказывала, что чья-то бабушка пошла в Елисеевский за селедкой, а в огромной круглой банке оказалась вовсе не сельдь, а черная икра! Типа, когда фасовали, перепутали случайно. Сознательная бабка отнесла банку обратно в гастроном и пошло-поехало. По цепочке выявили всех ворюг. Главного расстреляли, всем остальным дали большие сроки.

– Дядя – порядочный человек, участник войны, у него много наград… было. Вроде человек с таким высоким положением, а никогда не забывал поздравить всех родственников с праздниками, заботливый такой. А кто в торговле не ворует? К нему со всех сторон лезли с деньгами. Даже намекать не нужно было – кому телятину, кому икорочку, семужку – конвейер элиты целый день. Он ведь молодец – хозяйственник хороший был, берег продукты. Купил импортное оборудование, чтобы продукты не портились, ну, наверное, на этой экономии деньги тоже делал. Но не для себя!..

– Как делал? Печатал, что ли? – уточнила с видом знатока Светка.

– Да нет, – догадалась я, – наверное, списывали продукты как испорченные, а они свежие были. Их продавали, а в документах они числились как тухлые. Правильно?

Женщина чуть усмехнулась и кивнула.

– А деньги где? Вам что-нибудь досталось? – заинтересованно спросила Светка.

– Ну что ты говоришь, – одернула я подругу. – Какая тебе разница?!

Но женщина не обиделась, лишь запальчиво ответила:

– Да никаких денег нет! Все на взятки уходило – там ведь цепочка была высокопоставленных чиновников. Им все и шло. Конечно, Юка (так мы его звали между собой) не бедствовал, но с его положением и знакомствами это было бы странно.

– Между прочим, нарком продовольствия Цурюпа в голодный обморок падал – настолько честным был! – напомнила я тетке историю. (Кстати, помнится, в школе пятерку схватила за выразительный рассказ про идейного большевика.)

– Это советская пропаганда. Ваш Цурюпа отнимал хлеб у крестьян, обрекая их на голодную смерть. Оппозиция критиковала такие драконовские методы Цурюпы, а он знаете, что сказал?..

– Конечно, знаем, но… забыли, – соврала Светка, которая под страхом смерти не призналась бы, что чего-то не знает.

– Сказал: «Все, что мы делаем, делается твердо и неукоснительно, а кто нам на этом пути встретится, будет разнесен вдребезги».

– Прямо как сейчас, – покачала я головой.

– Вы правы – нашего Юру сделали козлом отпущения в борьбе за власть.

– Ну это вы загнули, – по-хамски высказалась Светка. – Кому это надо? Просто наказали за то, что попался.

– Леонид Ильич был уже совсем слаб, и Андропов стал расчищать себе дорогу к власти, а Гришин ему мешал. После показаний дяди КГБ рассчитывало получить неоспоримый компромат на соперника Андропова. И они его получили. Дядя до конца верил, что в обмен на показания ему смягчат приговор. Он честно рассказал про всю криминальную цепочку – кому давал взятки, у кого брал. Но его обманули…

– Но ведь других не расстреляли? Значит, он самый виновный был? – наивно спросила я.

– Это был показательный процесс – чтобы другим неповадно было. Одного посадить – другие языки прикусят, второго расстрелять – больше уважать будут. Ведь когда дядя давал показания, абсолютно верил, что новая власть пришла творить добро. Но его расстреляли…

Мы такие подавленные были… Даже представить трудно, как это? В мирное время человек идет на расстрел за взятки в стране, где воруют все кому не лень. Что творилось у него в душе, о чем он думал, что вспоминал? К кому мысленно обращался? Не знаю, как Светка (на нее не смотрела), но я заплакала.

И женщина заплакала. Точнее, она и не переставала плакать, просто мы думали, она простудилась от холода в тамбуре.

Потом горемычная ушла в вагон-ресторан, а мы вернулись обратно на свои места.

– Бедная семья, какой ужас, – никак не могла успокоиться я. – Тебе жалко ее?

– Не очень. Видала, в вагон-ресторан пошла? Откуда такие бабки по вагонам-ресторанам ходить? Там же дорого!

Не знаю. Я запуталась, кому верить – вор или не вор? Но такая зверская расправа! Расстрел за взятки? Как-то чудовищно жестоко…

– Неужели борьба за власть в наше цивилизованное время может сопровождаться кровью? – спросила я Светку как старшую.

– Да вполне! Помнишь, как нас в прошлом году гоняли из кинотеатров, проверяли документы, почему не на работе? Я уже тогда почувствовала недоброе!

Я засмеялась, потому что вспомнила. Действительно прикольно было!

– Видишь, каждый по-своему осуществляет лозунг этого твоего Цурюпы: делать твердо и неукоснительно, а врагов в щепки разнесем.

– Кто не с нами – тот против нас, – уточнила я, потому что никогда не запоминала длинные цитаты. Ну, конечно, кроме «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Эту фразу из «Партийной организации и партийной литературы» В. И. Ленина я вызубрила наизусть от страха получить двойку. Из других соображений вряд ли станешь учить это…

Мы улеглись на полки, но не спали, а думали.

– Свет, – шепотом позвала я подругу, свесив голову вниз, – а ты была когда-нибудь в Елисеевском?

– Была конечно, но давно, ничего уже не помню, – соврала Светка, потому что слишком быстро ответила.

– А я была-а, – мечтательно протянула я. – Там при входе в магазин всегда молотым кофе пахло. Столько сортов разных! А внутри прямо волшебное царство было – везде лепнина, люстры невероятные висели, пузатые высоченные прилавки…

– Почему высоченные? Как же до них покупатели дотягивались? – логично заметила Светка.

– Ну я же маленькая была – мне казалось, что они где-то под потолком магазина, ха-ха… Мама привела меня туда, хотела лепнину показать, а я конфеты увидела… Ну, слезы, конечно, уговоры… Но мама строго следила за лишними тратами, так мы ничего и не купили…

– Бедный ребенок, – зевнула Светка, заворачиваясь во влажную серую простыню.

– Не… Я тогда решила, что раз дорого, значит, я должна сама заработать. Утром, когда мама ушла на работу, я взяла один из своих рисунков, сама оделась и пошла в Елисеевский. Но пока шла по длинному коридору коммуналки, меня соседка из другой комнаты поймала и, охая, вернула на место.

– Ладно, забудь, хочешь монпансье дам? У меня целая коробка от твоих поклонников.

– Ну что делать, давай! – тихо улыбнулась я. – Честно же заработано.

– Забудь ты свое «честно заработано»! Сейчас время другое – скоро никто честно зарабатывать не будет. Вот увидишь!

– И что, всех расстреливать будут? – удивилась я.

– Нет, все воровать будут.

Мужик с боковой полки так бурно храпел, что последних слов я практически не расслышала. Просто по уверенной интонации поняла, что мы на пороге больших перемен.

Глава 2

Игры на доверие

Утром бабушки вручили нам старую газету с тезисами апрельского пленума ЦК КПСС и посоветовали сложить туда остаток провианта, чтобы не заветрилось.

Нашим багажом был единственный пакет «Дикий пляж», чужой горшок и пачка денег, которые Светка приколола с тыльной стороны лифчика. Ее грудь плавно вздымалась купюрами, и от подруги исходило тепло.

Сердобольные старушки на прощание подарили нам булавку и собственный тезис:

– Главное в жизни, чтобы один день был похож на другой!

Светку вырвало в туалете от тезиса, а может, от обилия водки накануне. Но расстались мы с бабушками хорошо – ночной рассказ про расстрелянного директора сделал нас более чуткими к живым.

На перроне вокзала Феодосии нервничала «горшочница». Тетка резво бегала вдоль вагонов, останавливалась, крутила башкой, вытирала пот косынкой и снова начинала бегать туда-сюда, как будто отлавливала нас.

Все окна были закупорены, и мы не могли крикнуть ей. А она так волновалась, словно мы везли не детский эмалированный горшок с грибком, а сало, инкрустированное бриллиантами.

Едва Светка показалась в тамбуре, брезгливо держа в вытянутой руке детский туалет, хозяйка бросилась к нам с криком: «Слава богу!»

– Это мы должны сказать «слава богу!», – неожиданно ворчливо произнесла Светка, удерживая горшок в метре от себя.

Они так и тянули его: тетка на себя, Светка – не отдавала. В результате дама отвоевала крышку и в недоумении уставилась на Светку.

– Нам в Москве сказали, что вы берете постояльцев. Недорого. Услуга за услугу, – продолжала удивлять Светка, и я в который раз подивилась ее изобретательности.

– Ну, я беру, конечно… но… даже не знаю, – сильно растерялась хозяйка. – Сама я с Коктебеля… тьфу, с Планерского, но работаю на «железке» в Феодосии. Можете сами поихати ко мене до хаты, я адрес напишу и записку доче отправлю, щоб приняла вас.

– Это для нее горшок? – отреагировала я на слово «дочь». Раз дочь – значит, ребенок. Раз ребенок – значит, горшок. Ничего сложного.

– Да не-е! Це для внучки! Доча родила, а дитя горшки не признает. Вот и заказываем з Москви, может, цей сподобится. А то срется, а у нас жильцы…

– Что?! – переспросила Светка в ужасе.

– Та гавном несет, як из параши. Така маленька и така засранка.

Я сначала обрадовалась, что мы так быстро решили проблему с жильем. Но Светка туалетную тему восприняла брезгливо и снова отправилась тошнить в кусты.

Наконец зеленая от конвульсий Светка оклемалась, и мы пошлепали к стоянке такси.

– Может, лучше на автобусе? – предложила я из соображений экономии.

На автобусной остановке стояла липкая очередь из психованных людей с рвущимися сумками и рыдающими детьми. Возле касс была отдельная очередь, где люди, как колорадские жуки, лезли друг другу на головы, пытаясь урвать билеты первыми.

Когда подошел дряхлый автобусик, обе очереди мгновенно смешались, и началась истеричная давка. Где, кто или что, нельзя было разобрать в свалке отдыхающих.

– Я не вижу нас в этой толпе, – пафосно произнесла Светка и стала искать стоянку такси.

Но там тоже была очередь. Правда, менее нервная. Но более конкретная.

– Куда лезешь?! – громко, чтобы все слышали, сказал мужчина с беременной женой и четырьмя дочками. – Не видишь, очередь?! Думаешь, одна такая умная? Мы здесь уже три часа стоим! Ишь, нарядилась…

– Профурсетка! – определила следующая за ними тетка с болонкой.

– Да, мы только спросить хотели, – начала я мирно.

Но тут Светка, которая сперва растерялась от напора недружелюбной массы, вдруг вспомнила, что она – особенная.

– Вам не нравится мое платье? Отлично!

С этими словами она надорвала обеими руками подол платья-марлевки канареечного цвета, дернула в разные стороны, и потрясенной толпе предстало наглое мини до трусов.

– Проститутка! – завопил первый мужик и стал закрывать детям глаза.

– Да, я такая! – радостно сообщила Светка и кинула толпе кусок желтого «хвоста».

Вариантов доехать до Планерского вообще не оставалось.

– А если частника?

Это была последняя возможность уехать с автовокзала. Но частник ободрал бы нас как липку.

– Есть идея, – вдруг обрадовала Светка. – Мы сейчас садимся к частнику без очереди и без нервов. Ты – иностранка, ни слова не знаешь на русском. А я твоя сопровождающая из посольства. Когда приедем на место, скажем, что есть только три рубля. Конфликт с иностранной державой никому не нужен, и нас отпустят. Идет?

– Идет, – сразу согласилась я. – А на каком языке говорить?

– На непопулярном. Который здесь точно не знают.

– Но я могу говорить только на английском. И то с ошибками.

– Нет, на английском нельзя – частник может знать английский. Здесь же туристы! Говори на испанском, например.

– Молодец! – огорчилась я. – Как можно говорить на языке, который совсем не знаешь?!

Светка недолго думала:

– Очень просто. Главное уверенно.

Мужичок в кепке давно уже зазывно махал нам руками и головным убором, не подозревая, что подписывает себе смертный приговор.

Мы уселись в «Москвич», и Светка назвала адрес:

– Планерское. Центральная почта.

Мне очень хотелось спросить, почему она не дала ему бумажку с адресом хозяйки. Ведь от почты неизвестно сколько идти. Может, этот дом высоко в горах! А я в туфлях – ведь на работу же собиралась, а не на море.

Но портить замысел нельзя. Испанка так испанка. Но как говорить, когда не знаешь слов?

И тут я вспомнила одну фразу на испанском: «Эль ке да примейро да дос весес». Соседка по парте с тугой ширинкой перевела мне это как поговорку: «Кто даст один раз, тот даст дважды».

Замечательно – мы спасены! Нужно просто подставлять к каждому русскому слову одно испанское, и все!

– Эль почемудас почтас, блядас? – с невинным взором спросила я Светку.

Та соображала несколько секунд, потом вместо ответа начала икать. Я думала ее опять вырвет – нет, ржет, гадина. У нее каблуков нет – как знала, что после булочек с изюмом улетит в Крым…

– Подружка не русская? – поинтересовался водитель и зыркнул на меня в зеркало заднего вида.

– Испанка. Во время гражданской войны в Испании детей вывозили в нашу страну. Здесь она и появилась на свет. Дитя войны. Все время есть хочет, повсюду за ней еду вожу, что поделать – генетическая память…

С этими словами Светка вытащила из пакета «Дикий пляж» замурзанный последний пирожок и запихнула его мне в рот. Запить дала водкой, которую храпливый сосед с вонючими носками сунул нам в благодарность за фольклорные «сисечки».

Пока я с круглыми глазами жевала эту отраву, Светка шептала мне на ухо:

– Дура, ты хочешь, чтобы он знал наш адрес? Зачем тогда вся эта комедия? Давай сразу скажем, что мы две аферистки и не хотим платить за такси. Вот в этом случае ты точно ноги по колени сотрешь, пока до хаты допиндохаешь.

– А она понимает русский язык? – прислушался к нашему шепоту водила.

– Нет, ни слова. Тупая совсем, – легко ответила Светка.

Я чуть не треснула ее кулаком по башке – это ж надо так обнаглеть! Можно же как-то мягче играть, без оскорблений. Ведь и ответить не могу – ну, если только на «испанском».

Но я не успела отомстить. Мужик явно скучал за баранкой и попросил нас поболтать. Просто, чтобы не ехать в тишине.

Мой реванш настал. С ехидством я кинула ей на колени обмасленную пирожками газету с тезисами апрельского пленума ЦК КПСС.

– Эль задача-с ускорения-с роста-с вполне-с выполнима-с, если-с в центр-с всей-с нашей-с работы-с поставить интенсификацию-с и ускорение-с научно-технического прогресса-сас, тьфу…

Взмокшая от напряжения Светка совсем запуталась, и чтобы выручить замысел, я громко сказала:

– Горбачев! Перестройка! Ускорение!

Мужик радостно хлопнул по рулю:

– Видали, как наблатыкалась! Тупая, а соображает!

До конца пути подруга с водилой болтали о политике, а я лишь рефреном периодически поддакивала:

– Перестройка! Горбачев! Оле! Оле-оле-оле!

Мы доехали до центра Планерского, и мужик взял с нас всего три рубля. Сказал, что давно не бомбил в такой веселой компании.

Я на радостях запела «Бэсамэ мучо», но Светка утащила меня, потому что у нее было хорошо развито чувство меры.

Естественно, наш дом оказался на окраине возле горы. Пока мы туда ехали – проголодались и зашли в местный ресторан. На меньшее Светка была не согласна.

– Вон, видишь веселую компанию возле окна? Сядем за соседний стол, они наверняка клеится начнут.

– Мне бы до кровати добраться. Не до парней.

Светка покрутила у виска:

– Мы что, сами за обед будем платить? Или ты думаешь, нам родители пришлют?

Я вспомнила, что Светка так и не позвонила домой. Значит, ее родители со вчерашнего дня думают, что она все еще ходит за булочкой.

– Ты когда собираешься домой звонить? Наверное, волнуются, – предположила я, усаживаясь за длинный деревянный стол.

– Когда ты позвонишь, тогда и я, – достала сигареты Светка и знаком попросила у парней спички.

– А я еще в Москве маме позвонила. После «шведского стола». Сказала, что у тебя тетка с мужем в Ялте живут, и они нас пригласили.

Парень услужливо дал Светке прикурить и тут же попросился с компанией за наш столик.

– Клюнули, ха-ха. Заказываем по полной! Наедимся до отвала… А насчет звонка – тогда я тоже скажу своим, что у тебя в Ялте тетка с мужем, и они нас пригласили.

– А представляешь, если наши родители созвонятся? – прикинула Света.

– Тогда они узнают много нового, – ответила я быстро, пока парни рассаживались возле нас.

Четверо ребят, веселых и симпатичных, представители крепкого генофонда страны. Здоровые, спортивные, позитивные и молодые. Они щедро заставили весь стол салатами, зеленью, мясом и разносолами. А также удивили импортным алкоголем, который был вдвое дороже, чем вся еда.

– Такие лохи остались только в глубинке, – мимоходом донесла до моего уха Светка и зацепила вилкой язычок с хреном.

– Сейчас петь начну – так мне хорошо… Как ты думаешь, им лучше украинскую или казачью?

Естественно, каждая из нас уже выбрала, с кем закрутит роман. Светка призывно смеялась над шутками чернявого, ну а мне понравился молчаливый и плечистый.

– Пойдем покурим? – обратился вдруг чернявый к приятелю, и они растворились за известковыми стенами корчмы.

Оставшиеся двое развлекали нас анекдотами за четверых: и про Брежнева, и про Андропова, и даже про Горбачева свежак. Мы в свою очередь тоже не отставали и высмеивали московскую жизнь – продали столицу за ужин.

Двое оставшихся вдруг озадачились, что долго нет двоих предыдущих, и отправились на их поиски.

Когда через полчаса ожидания мы вышли из корчмы в поисках веселых друзей, то выяснилось, что их и след простыл.

– Вы далеко, девушки? – взял меня за локоть прыткий официант в украинском колпаке.

– Сами мы не местные, – привела убедительный довод Светка и потянула меня в другую сторону.

– Вам нужно расплатиться за стол, и идите куда хотите, – объяснил официант и показал на нас другим официантам.

То, что здесь не очень любят москвичей, я поняла по отсутствию сексуального блеска в их глазах. Разъяснение обстоятельств не помогло. Мой беглый рассказ о бабушке – кубанской казачке тоже не подействовал как смягчающий вину. Мы ели – это видели все – и поэтому обязаны были заплатить за сожранное.

Единственным послаблением было разрешение не платить за парней. Мы сумели-таки убедить администратора, что те весельчаки – аферисты.

На оплату ужина утекало сэкономленное на такси и покупке еды в поезд. Дебит с кредитом не сходился, и мы пригорюнились. Хотя Светка больше расстроилась не из-за денег, а из-за того, что «развели» ее, а не она.

И вдруг мне пришла в голову прелестная идея.

Это был последний шанс и четыреста второй способ отъема денег у населения имени Остапа-Сулеймани-Ибрагима-Берты-Марии-Бендера-бея.

– Я журналистка из московской газеты «Правда». Если вы нас отпустите, я сегодня же напишу хвалебную оду вашему ресторану, завтра продиктую очерк по межгороду своему редактору, и послезавтра вы проснетесь знаменитыми. Все будут ехать в Планерское исключительно, чтобы отведать ваших пампушек с чесночком да малосольных огурчиков с разливным пивом.

Официант дрогнул и сердцем, и глазом. Я зацепила его тщеславие. Администратор держался, потому что мы «нажрали» на приличную сумму.

Там, где не помогают уговоры, помогают угрозы.

– Но если вас не устраивает такой коленкор, я готова написать статью, как наивных приезжих «разводят» местные аферисты, действующие в преступном сговоре с администрацией ресторана. А?

Администратор тут же сдался и предложил завтра прийти на бесплатный обед, где повара продемонстрируют еще и не такие чудеса кулинарного искусства.

А Светка, вместо того чтобы радостно кивнуть и поскорее смотаться, неожиданно строго заявила:

– Да! Обязательно подготовьте нам Книгу жалоб и предложений. Мы – честные журналисты и должны знать, что у вас кристальная репутация.

Администратор с официантом приложили руки к сердцам, подтверждая, что их помыслы чисты.

К ночи, еле живые от усталости, мы подобрались к улице Теневой. Бумажка с адресом злополучно осталась у парней, ведь Светка умела выбирать, кому адрес оставить, а кому ни в коем случае не говорить.

Но я ее сразу успокоила, что память у меня отличная и наш адрес – улица Теневая, дом одиннадцать.

Неприветливая узкая тропинка уводила в горы. Судя по всему, именно туда лежал наш маршрут. Внизу, на освещенной дороге, мы грустно стояли возле дома номер десять и не решались идти дальше. Получалось, что дом одиннадцать – это та единственная избушка, которая, как сторожка лесника, стоит на отшибе, в темноте густых зарослей. И там по аналогии с детскими сказками может жить только людоед или кикимора.

– Ты точно адрес помнишь? – с надеждой на ошибку спросила Светка.

– Я миллион песен знаю наизусть, а ты меня адресом пугаешь, – разозлилась я, потому что от ветра с яблони сорвался плод и больно шарахнул меня по темени.

– Ну тогда пошли? – смерила подруга расстояние и нехотя двинулась к тропинке.

А я рванула в гору с места. До тропинки еще надо было идти, а кратчайший путь – лезть по склону. Дождь хлестал, поил плодородные земли фруктового сада. Низкие ветки с сочными плодами были утянуты почти до земли, и я лбом собрала весь урожай.

Промокшие до нитки, несчастные и разбитые, мы добрались до хаты и постучали.

Дверь долго никто не открывал (может, дочь ребенка укладывала), а потом все же дверка-то отворилась и…

…на пороге стоял тот чернявый, который кинул нас с обедом в корчме.

– А где дочь? – нагло спросила Светка, потому что терять нам было нечего.

– Чья дочь? – не понял парень, но дверь не закрыл. Наш внешний вид не внушал ему опасений.

Тут мы вспомнили, что не спросили у тетки имя ее дочери. Имя самой хозяйки мы не знали тоже.

– Пусти нас, а? – вдруг жалобно сказала Светка и эффектно мотнула мокрыми волосами мне по лицу.

– Нам дали адрес, но мы заблудились, – расписалась я в собственном бессилии и частичном нарушении памяти.

Парень раскрыл дверь и не особо приветливо сказал:

– Та, проходите, чё, жалко, что ли… Вообще-то я в городе живу, а здесь садовый домик и коза Гиппократ. Если будете ее пасти – можете оставаться.

Вот, честное слово, в тот момент я готова была на все: и коров пасти, и овец доить, и яйца нести, и нереститься за рыб. Лишь бы только не возвращаться обратно.

– Слышь, у тебя градусника нет? – пощупала я голову.

Озноб, тошнота, головокружение вдруг охватили мой уставший организм, ноги далее отказывались стоять. Я стала присматриваться, куда бы лечь.

– Градусник есть, но только для анала козы. Но я и так вижу, что ты больная.

Мне не понравилась формулировка, но ожидание помощи от некультурного паренька было важнее мелких придирок.

Проглотив фразу «сам ты больной», я попросилась прилечь.

– Вон ложись на доски – там гречишный матрас постелен. Мать сшила для ночлега, но пока никто не спал. Говорят, полезно. Сейчас я дам тебе чаю с медом, хотя не думаю, что он поможет.

Я от благодарности хотела обнять сволочь, которая нас кинула в ресторане. Потому что теперь он был спаситель. Удачно, что не в обратном порядке.

Но чернявый отстранился от меня как от проказы и объяснил:

– Ты не простудилась. Скорее всего, ты подхватила трихостронгилидозу.

Светка, которая все это время стояла в третьей позиции, чтобы парень подумал, что она балерина, вмиг потеряла осанку и опасливо спросила:

– А это заразно?

– Да. Трихостронгилидоза – это зоонозная пероральная геогельментоза. Передается через овец, коров или любой другой скот.

– Но я не общалась сегодня со скотом…

Хотелось добавить «кроме вас, ребятки», но я, конечно, промолчала.

– А фрукты немытые ела? – вяло выяснял мою историю болезни чернявый.

– Пока лезла к дому – съела два яблока с земли, – в отчаянии проговорила я и, обессиленная, слегла на гречишный матрас.

– Кстати, я тебе адрес отдала? Посмотри, если не потерял, – попросила Светка, ткнув пальцем ему в карман.

Бумажку нашли, и оказалось, что нам нужен дом четыре. Просто на весу хозяйка написала четверку как одиннадцать. И вовсе память у меня не дырявая.

Парень принес чаю с гречишным медом (похоже, у них дома все лечили гречихой), и я попросила какую-нибудь таблетку, чтобы сбить температуру.

– Тебе нужно противоглистное средство. Это только в городе. Я завтра у матери возьму.

– А если я за ночь умру? – заплакала я от страха.

– Так быстро не умрешь. У тебя сначала все онемеет, потом произойдет обезвоживание, а уже потом – все, – грамотно расписал остаток моей жизни чернявый.

– Подожди, подожди! – взмолилась я. – Какие еще симптомы этой чертовой болезни?!

– Еще расстройство желудка, – припомнил парень.

– Так я не больна! – обрадовалась я, прислушиваясь к внутренним процессам своего организма. – У меня только озноб и головокружение. А тошнота бывает и от высокой температуры!

– Ну, значит, ты простудилась, и у тебя нет трихострогилидозы. Это я на всякий случай предложил, как вариант.

Я легла на узкий матрас, накрылась ватником и пробурчала:

– Ничего себе вариант… Почему не возвратный тиф, к примеру?..

Чернявый удалился со Светкой в другую комнатушку, которая была отделена от моей дырявым байковым одеялом с отпечатком чугунного утюга.

Пока Светка выясняла, откуда у паренька такие глубокие познания в медицине, я думала о старушках из поезда.

«А ведь они правы, старые ведьмы, – человеку на самом деле мало надо. Здоровье, койка под бок и горячий чай с медом. Час назад я готова была петь отходную, думая, что у меня трихо… короче, этот скотский глист. Теперь чувствую, что всего лишь простыла, и, значит, люблю все то немногое, что у меня есть, – крышу над головой, тулуп и гречиху».

Из-за загородки доносилась плавная речь афериста:

– Меня зовут Бэзил. Моя мечта – поступить в Московский медицинский институт, а потом уехать в Америку и там работать.

Светка тихо дивилась наглости амбициозного паренька:

– А козу на кого оставишь?

Что он ответил, я не расслышала, потому что стала засыпать. Но предпоследней мыслью было, что завтра с утра я обязательно помогу ему доить скотину.

«А Бэзил – это Вася по-английски», – догадалась я и провалилась в сон.

Глава 3

Волошин и компания

А на утро все было по-другому!

Проснулась я, когда все уже были накормлены, подоены и выгулены. Легкий южный ветерок шустрил по комнате, гоняясь за мухами. За окошком – фоновые звуки колки-распилки, чириканья птах и вопли домашней птицы. Было обалденно хорошо, потому что жизнь наладилась без всяких трудов с моей стороны. На столе стоял стакан, видимо, козьего молока, а на стуле висело сухое платье. А главное – я была совсем здорова!

С неглубоким чувством вины я сошла с крыльца в поисках Светки, но оказалось, та еще спит. Бэзил отсутствовал. А я села на крылечке со стаканом молока, оглядела ширь просторную, море-разливанное и запела…

– Ой, да, сторона-а же, ах, ты моя сторо-он-ка, не уви-жу я тебя-а-а-а!..

В доме послышались чье-то шарканье, прокашливание и звон пустых бутылок.

– Ты статью-то собираешься писать?

Хмурая Светка стояла у меня за спиной и сопела остатками сна.

– Я есть хочу. Всю ночь квасили с этим Бэзилом, пока ты дрыхла… Закусить даже нечем. Давай пиши свою хвалебную оду и пойдем в корчму – они обед обещали. Дико жрать хочется.

В телефонном справочнике поселка городского типа Планерское я нашла чистый листок и вывела заголовок «В захолустном ресторане».

Внизу на улице Теневой в тот момент чей-то магнитофон надрывался песней именно с такими словами. Не заморачиваясь, я решила, что это великолепный заголовок для моей статьи.

Дальше следовал примерно такой ударный текст:

«Этот день для капитана Петрова и старшины Иванова начался совсем обычно. С утра встали, поели, но уже к полудню раздался тревожный звонок. Время на раздумье не было. “Едем!” – скомандовал капитан. Преступник уходил. Его догнали, арестовали, велели паспорт показать. “Ба! Знакомые все лица”, – произнес старшина, увидев, что под личиной приличного гражданина Ф. скрывался вор и рецидивист Х. Злодей был наказан и посажен в тюрьму. Усталые, но довольные милиционеры захотели отпраздновать поимку преступника. Герои зашли в обычную корчму. Но тут их ждало потрясение, которое было посильнее поимки какого-то рецидивиста. Капитан взял меню и не поверил своим глазам:

Осетрина копченая с креветками и отварными овощами.

Котлеты из медвежатины с кедровыми орешками, приправленные брусничным соусом.

Угорь «с дымком», ржаными гренками и сливочным хреном.

Блинчики тонкие свернутые с клубникой.

Пиво разливное бочковое «Жигулевское».

– Наверно, дорого? – опечалился старшина и посмотрел на капитана.

И тут из глубины корчмы к ним вышел администратор. Весь в белом. Он ласково посмотрел на охранников правопорядка и торжественно произнес:

– Для вас – бесплатно! А каждому предъявителю этой статьи – скидка пятьдесят процентов».

– Шикарно! – оценила Светка на слух. Читать она не любила. Лишь изредка рассматривала карикатуры и разгадывала кроссворды в журнале «Крокодил». – Откуда такое меню? У них там еда абсолютно примитивная!

– Это моя профессиональная тайна! – не призналась я в том, что в Москве хранила заначку три рубля в книге «О вкусной и здоровой пище». Сказать Светке – означает, что кровные тут же утекут на такси.

Мы спустились, хихикая и резвясь от полноты жизненных ощущений. Свобода, авантюра, перспективы и безнаказанность – вот то, что дает веселье и блеск в глазах! На лучшем курорте, с деньгами, бесплатным жильем и халявным обедом. Что, скажете, это не мечта? Светка права – жизнь должна быть праздником, а не серой рутиной. Надо жить ярко, «гореть и неугасать, жить, а не существовать», как поется в песне, и да пошлет нам небо удачи!

В корчме нас встретили очень приветливо. Администратор поблагодарил за статью, но на название оскорбился.

– А почему «захолустный»? Как-то не празднично…

Но я тут же нашлась:

– Если статья озаглавлена строками из популярной песни – это не может быть плохо! Это хорошо!

– Даже очень хорошо! – эхом поддержала Светка.

Она оценила большим пальцем мои коммерческие начинания и ждала, когда сытным столом их оценит и администратор.

– Сейчас вам накроют. А когда статья выйдет? – все же уточнил начальник.

– Она уже сегодня вышла. В Москве. На днях ждите наплыва посетителей.

Светка пошла ва-банк, желудок ей подсказывал ответы.

Администратор довольно потер руки и, дрогнувшим от собственной щедрости голосом, сказал:

– Девушка! За такое удачное сотрудничество мы дарим вам бесплатные обеды в нашем заведения на все время пребывания в Планерском.

Но не успели мы донести до рта первую ложку, как в ресторан ввалилась компания вчерашних аферистов во главе с Бэзилом-Васей.

Они прочесали глазами столики, наметили себе жертв в виде трех унылых дам столичного разлива и быстренько подсели к ним.

– Надо предупредить теток, – тут же вскипела я праведным гневом.

– Но мы у него живем, – напомнила Светка.

– Жалко их, думают, молодняк подвалил, а тут чистый развод. По теткам не скажешь, что они тоже московские журналистки.

Пока я выбирала между совестью и гречишным матрасом, из служебной комнаты бодро вышел администратор и, подмигнув нам, направился к столу с аферистами. Разговора мы не слышали, лишь видели разговор пальцев.

Управляющий сунул перст в грудь Бэзилу, потом указал в нашу сторону, потом опять ткнул Васю в грудь, а тот в свою очередь тоже ткнул себя в грудь только с гримасой удивления. Мы опустили головы. Но нас все равно заметили.

– Это они журналистки?! – услышали мы возмущенный взвизг Бэзила. На смену языку жестов пришло горькое разоблачение: – Вот та, белая, вообще нигде не работает, а вот та черная – машинистка в обкоме. Пусть не врут!

Я с укором посмотрела на Светку.

– Ну а что ты хотела, мы с ним всю ночь водку пили. Конечно, что-то лишнее сболтнула…

– Ладно, выкрутимся, – вздохнула я. – Кстати, спасибо за повышение по службе. Или это Василий спьяну перепутал райком с обкомом?

Администратор недружелюбно смотрел в нашу сторону, видимо, подсчитывал убытки. Парни паровозиком смылись, а Бэзил на прощание помахал кулаком.

– Дорогуши, – угрожающей походкой подошел к нам начальник ресторана, – за два обеда вы должны нашему заведению приличную сумму. Или вы показываете ваше журналистское удостоверение, или платите.

И тут я поняла, что фраза Цурюпы: «Кто нам на этом пути встретится, будет разнесен вдребезги», – на самом деле видоизмененные слова Христа из Евангелия: «Кто не со Мною, тот против Меня». И сейчас нашему потенциальному врагу нужно принять верное для себя решение – объявлять нам войну или отпускать с миром.

У меня был только один козырь. Тот, которым бы я никогда не воспользовалась без крайней нужды. Но уж больно не хотелось отдавать последние нечестно заработанные…

– Да. Я – машинистка. Но в ОБКОМЕ! А это не шутки… товарищ.

Произнеслось это с гордостью и придыханием. И глубоким подтекстом. Дескать, там, наверху, в обиду меня не дадут.

«Продалась, – казнила я себя жестоко, – за два обеда диссидентскую честь продала, эх…»

Но Светка, почуяв мои душевные метания, вовремя подключилась:

– Вы ей заказали статью о вашем заведении. Статья написана, значит, работа сделана. Вы должны нам денег, или мы сообщим в обком, что у вас вместо портрета Горбачева висит портрет Степана Бандеры.

Начальник очень удивился, потому что мы не были в его кабинете и, следовательно, не знали, что там висит портрет Льва Троцкого.

В голове администратора всплыли любимые строки из речи революционера:

Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы – умеют ненавидеть все русское. О, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!

Администратор заучил эти слова наизусть, их передал ему по наследству отец. Может, Троцкий это и не говорил или говорил, но не Троцкий. Но душа откликалась на ненависть и питалась ею. А все потому, что в детстве у начальника не было велосипеда.

А теперь эти чертовы москали угрожают ему ненавистной советской властью.

– Слушайте, девочки… Давайте сделаем вид, что мы никогда не виделись. Без взаимных претензий. Договорились?

Светка еще хотела возроптать, но я гордо сказала:

– Пошли отсюда. А то еще пара минут, и я напишу опровержение на свою статью.

Когда за нами закрылась дверь корчмы, стало понятно, что надо начинать все сначала.

– Давай цивилизованно снимем комнату. У нас же есть деньги! – вспомнила я.

– Так других вариантов и нет. Бэзил вряд ли ждет с распростертыми объятиями. Адрес тетки с горшком он тоже знает – лучше не рисковать. Мы ведь ему тоже кислород перекрыли с корчмой. Гад такой, сдал нас, не моргнув.

– А еще в Москву собрался. Кому он там нужен!

По жаркой пыльной дороге опять приковыляли к почте. Это была центральная точка, как перекресток в Москве. Тут сходились все интересы: позвонить домой (очередь на час), отправить письмо, снять хату, узнать все сплетни.

Очень большая женская грудь прижала нас к столбу с объявлениями и басом сказала:

– Сдаю два койко-места на мансарде. Не шуметь, не приводить, утром можно вскипятить чайник. Умывальник и туалет – во дворе. Пошли!

Мы не сопротивлялись, тем более плохо представляли себе эту «мансарду».

– Ты не хочешь домой позвонить, пока мы у почты? – спросила я Светку.

– Вообще-то я боюсь. Меня ругать будут, наверное… Ведь я же за булочкой вышла и исчезла на два дня. Нет, давай еще подождем, – может, само все рассосется?

– А если твои подадут во всесоюзный розыск? – предположила я.

– И мои фото будут висеть на всех столбах? Это ж слава! Ладно, завтра позвоню, когда адрес будем знать. Пусть письмо мне напишут.

Весь двор был в винограднике. Он красиво переплетался над головой и по боковым конструкциям, создавая тень в жаркий полдень. Утомленные перипетиями и долгой дорогой на каблуках, мы рухнули на койки под самой крышей и заснули.

Наша хозяйка, симпатичная, но с усами, оказалась ярой фанаткой русской эстрады. Точнее, новой «эмигрантской» волны в лице загадочного американца Вилли Токарева.

Частный сектор был переполнен людьми среднего возраста без детей (это было условие хозяйки). Одни приходили с моря, другие уходили, третьи весь день напролет сидели за уличным столиком и готовили салаты. Вся эта курортная возня проходила под одни и те же песни.

Мы прыгали от счастья на койках, что нам досталась такая продвинутая хозяйка. Никаких овец, никаких нотаций типа «зима пришла, сменяя лето, – спасибо партии за это». Мы никогда не слышали такого вольного лексикона, уличного колорита плюс запрещенной похвалы отсталого Запада.

В шумном балагане любят собираться

Жулики, бандиты, воры всех мастей,

Кто пришел напиться, кто пришел

подраться,

Кто пришел послушать свежих

новостей.

Сквозь сон мы прослушали два альбома на магнитоле «Томь-305» – гордости хозяйки. Через весь двор тянулся самопальный удлинитель, и каждый жилец уважительно перешагивал через провод в знак почтения чудо-техники. У магнитолы была оторвана пластмассовая крышка и иногда кассета выпадала из ячейки, но если аппарат клали навзничь – звук уходил вверх. Жильцы приспособили большую дыню, которая придерживала кассету, и голос певца разносился на весь двор:

Эх, хвост чешуя,

Ни поймал я ничего…

До глубокой ночи во дворе гремела музыка, уже хозяйка переоделась для гостей пять раз, а мы все не решались подключиться к общему веселью. Мансарда была как отстойник для чужих. К нам и забраться-то было непросто. Вниз вела свежеструганная лестница для трезвых. Поэтому весь день до ночи мы просидели под крышей, радуясь собственному углу. К морю мы опять не попали. А рано утром нас разбудил брайтонский фольклор:

Запомни, сука, я злопамятный,

Подохнешь – крест поставлю

каменный!

Весело – ничего не скажешь. У Васи было тихо, но стремно. Здесь громко, но мы тут никому не нужны. Все старше нас, и у них какие-то свои счеты с «суками», «ворами», «ментами». Такое впечатление, что народ рвется к чему-то запретному, стремному, с запашком. Даже социологи не прогнозировали, что через несколько лет сюжеты уличной лирики эмигрантов перекочуют в нашу реальную жизнь и начнется время беспредела. А пока что все выглядело очень симпатично…

– Ты только послушай! Гениальный чувак! Какие слова! – почти рыдала от восторга Светка.

Где достать мне пару миллионов,

Я бы все их бабам раздарил!

– Вот такую жизнь я понимаю. Вот это мужик! – с влюбленным взором подпевала подруга.

В мечтах об идеальном самце, который собой пригож и миллионами разбрасывается, мы спустились к общему столу. Хоть нас и не звали, но гул мужских голосов придал нам уверенности, – в конце концов, мы молодая конкуренция и должны прямо заявить об этом.

Втиснувшись между толстожопыми, полуголыми жильцами, мы скромно начали стругать салатик. Напротив под спелой виноградной гроздью сидел зрелый дядечка, который тут же уставился на меня печальным взором.

– А вы знаете, что аббревиатуру фамилии Горбачева народ расшифровывает как «Готов Отменить Решения Брежнева Андропова Черненко Если Выживу»? – продолжил начатый разговор весельчак из отдельной пристройки.

– Не надо «ля-ля»! – отозвался лысый в детской панамке. – Чего он там готов отменить, верный идеолог партии?! Он просто представитель нового поколения партийной номенклатуры. Его курс ускорения направлен на экономику, чтобы догнать и перегнать Запад. Начал с тяжелой промышленности, а начинать надо – вот… – Лысый ткнул рукой в дыню, поддерживающую кассету, и потряс панамкой: – Не с машиностроения надо начинать, а с сельской и легкой! Чтобы народ пожрать мог и одеться нормально. Не с того начал, Клякса.

– Чушь все это! Коммунистические происки – я вам говорю. Кого мы там обгонять собрались?! Наша страна безнадежно отстала от развитых стран на полвека, как минимум! Весь мир пользуется валютой, а у нас за обмен от десяти тысяч долларов расстрельная статья!

– А вы уже вступили в общество трезвости? – вклинилась тетка в ситцевой косынке.

– Ну-ка, расскажите поподробнее, – заинтересовался «философ» с бородкой и легкой тремоляцией рук.

– Сейчас стали «модными» безалкогольные праздники. На свадьбах и днях рождения теперь разливают из самоваров и чайничков. А в рамках борьбы с пьянством отныне нельзя выпить в сквере, на улице и в поезде. (Мы со Светкой переглянулись.) Антиалкогольная программа вынудит народ гнать самогон и пить разную дрянь, я вам точно говорю. Непопулярная мера, и будет только хуже! Говорят, в аптеках скупают валокордин, корвалол, а в универмагах сметают одеколон, политуру и жидкость от комаров. Ужас, что творится! Только месяц назад вышел закон, а мужики уже прозвали Горбачева Минеральный секретарь, ха-ха…

– Подождите! То ли еще будет, ой-ей-ей! Если начали – быстро не остановятся. Я вообще слышал, что для сокращения производства алкоголя будут вырубать виноградники.

Тут все резко обернулись на усатую хозяйку, которая вышла из домика и победоносно тащила в обеих руках по бутылке водки.

– Эй, кума, ты слышала, что в Крыму будут вырубать виноградники?! – залихватски крикнул ей лысый в панамке.

– Та начхала я на них, – украинским говорком сообщила хозяйка. – Они у мене уверх тормашками лететь будуть.

Стол одобрительно заржал.

– А еще говорят, что молодежь клей нюхает. Вот этого я понять не могу! Ладно, самогон – святое дело. Но нюхать клей? Это для чего?

Почему-то при этих словах стол вылупился на нас. Наверное, как единственных представителей молодежи в этой несвежей компании.

– Мы не знаем. Мы не нюхаем клей, – сказала Светка и пододвинула свой стакан поближе к бутылке.

– А что обо всем этом думает наш драматург? – вдруг спросил весельчак из пристройки.

Народ уставился на зрелого мужчину с грустными глазами.

Мужчина, которого назвали драматургом, нес в себе тайну. Если это была не шутка, то тогда все совпадало – и внимательный пытливый взгляд, и достоинство, и благородный облик знатока человеческих душ.

– Я думаю, кто прав, кто виноват, рассудит время. Новая метла по-новому метет. Будут и перекосы, и новаторства, и реальный прогресс. В любом случае так, как было раньше, уже не будет. И это великолепно. Горби действительно оживил страну. Подуло свежим ветром. Но за год не изменишь то, что прогнило насквозь. Может, у него и получится, если Запад поможет. Но с антиалкогольной кампанией он явно погорячился – в госбюджет от водки идет каждый шестой рубль. Посмотрим…

Народ уважительно закивал, и полемика сразу прекратилась. Видимо, драматург здесь был наподобие судьи – кого казнить, а кого… любить.

Он говорил и смотрел на меня. Даже Светка заметила, хотя в этот момент была занята пропорциональным разливом спиртного.

– А вы действительно драматург? – наивно спросила я, потому что в девятнадцать лет наивность воспринимается как невинность. Эротично и с умилением.

– Да. Я написал шестнадцать пьес и пять киносценариев. А мы никогда раньше не встречались? Мне ваше лицо кажется…

– …знакомо! – вклинилась Светка поддержать интригу. – Вполне возможно! Она училась в театральной школе. И снималась в кино, между прочим!

Я скромно потупилась. Назвать съемками полуминутное появление на экране было самонадеянно. Так, мелькнула в военном фильме, спела две строчки «В лесу прифронтовом», а потом сама себя не узнала. Гримеры затянули косички до японских глаз. А все потому, что маленькие права голоса не имеют. Что хотят с ними, то и делают.

Все это я рассказала драматургу как часть творческой биографии. Ту часть, которая была ему близка.

Драматургу рассказ понравился мимикой, непосредственными жестами и милой драмой. Ох, скажите – косички туго затянули! Какой ужас, ха-ха. По его лицу читалось: «Сударыня! Какое вы еще дитя! А я, умудренный жизненным опытом мужчина, смогу открыть вам неведомые горизонты, объяснить непонятное, научить всему, что умею сам».

– Может, прогуляемся по берегу? Подруга не будет против, если я вас ненадолго украду?

Его умное, интеллигентное лицо, обрамленное кучерявой сединой, было вытянуто, как маска индейца племени майя. Добрые широкие губы, огромный длинный нос, грустные всепонимающие глазки и широкие черные брови от середины лба по нисходящей к вискам.

Меня только немного смутило, что он говорит как в фильмах. В тех, где старый соблазняет молодую, а она типа ничего не понимает.

Но прогуляться со знаменитым драматургом на лучшем курорте страны, вечерком, под ручку, в сопровождении романтических звездочек было так заманчиво!

– Вы прекрасны, – наклонился он к моему ушку и щекотнул седыми кудряшками. – Где я был раньше? Где вы были раньше?!

Я не знала, что отвечать. Ему действительно интересно, где я была раньше? Или вопрос риторический, как преамбула к поцелуям?

Галечный пустынный пляж с шелестящим прибоем, бликами луны на темной воде, насыщенной белковыми афродизиаками.

Драматург жадно вдыхал полезный йодированный воздух норовистыми ноздрями. Он заряжался мужской силой, укомплектовываясь окружающими дарами природы. Ветер молодцевато разгонял его седые стружки волос, море придавало уверенность в своих силах, камешки под ногами разминали заскорузлые ступни и поднимали тонус.

– Ты – само совершенство. От запаха твоих волос дух захватывает. Ты, наверно, и есть та святая Варвара, «преданье старины глубокой». Знаешь эту легенду?

– Да. Она сбежала от родных, ее приютила добрая гречанка, а Варвара вернула ее сыну слух. Но потом все плохо закончилось. Я подробностей не помню, но эту историю символизирует окаменевший корабль. Вон, скала стоит в море, вроде она и есть.

– Она сбежала не от родных, а от деспота-отца. А ты очень умная и хорошая девочка. Только старайся говорить тише – на два тона тише.

Ну, вообще-то он прав. Это привычка со школы говорить четко, как урок отвечаешь.

Драматург развернул меня в обратную сторону и пальцем указал на гору:

– А это знаменитый портрет Максимилиана Волошина. Вон видишь – борода, нос…

– Ну, это нам в первый же день показали. Хотя этот склон и пушкинский профиль напоминает.

– Тихо, тихо, говори тише… И ты услышишь, как волны напоют тебе стихи…

Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива.

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поет в волнах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Рука драматурга вальяжно устроилась на моем плече. Лицо было устремлено вверх, и каждая строчка стихотворения выстреливала как истина и била по нервам трагической интонацией чтеца.

Очень неловко возвращаться к мирским заботам после высокого, но я ужасно замерзла. Поскольку, кроме веселого сарафана, у меня не было никакой другой одежды, в наших со Светкой планах было посещение местного рынка. Мы точно знали, что прикупим: обязательные балахоны с цветными бусами, повязку на голову, как у хиппи, сандалии и рваные джинсы на вечер. Наш облик должен был соответствовать культовому месту и называться «веселая бедность».

– Ты замерзла? – нежно спросил драматург и скособочил меня, прижав к себе.

Идти стало неудобно, но и освобождаться было неловко. В туфли попадали камушки, а белые носочки со слабой резинкой все время скатывались на середину пятки, приходилось останавливаться и поправлять. Драматург продолжал читать стихи, а я боялась прервать самовыражение творца. Вдруг это его стихи?..

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.