Живущие в подполье

      - Ты все еще под впечатлением?
      - Чего?
      - Спроси лучше, кого?
      Жасинта посмотрела на него с усталым недовольством, а может быть, и презрением, помедлила несколько секунд, и вот тогда-то он услышал:
      - Какого цвета представляется тебе мир?
      И по тону ее Васко почувствовал, что она имеет в виду не только его раздражение против Зеферино, но и прежнее его раздражение и досаду. Каким ему представляется мир? А каким представляется этот мир другим? Он вспомнил, как Зеферино недавно приходил к нему. Неужели это тот самый Зеферино, который явился выпить бутылку бренди, а когда под действием выпитого его возбуждение начало спадать, разрыдался, уронив голову на залитый вином журнальный столик и бессмысленно повторяя: "Зачем, Васко, зачем?.." - со все растущей тоской, почти с отчаянием, пока голос его не стал хриплым и раздраженным, а фразы более связными: "Зачем? Зачем я похваляюсь мужеством, которого у меня нет, зачем изображаю в своих фильмах мучения, которых не испытываю, зачем говорю о том, во что не верю или что предаю каждый день? Все, сделанное мною, фальшиво. Я делаю то, что ждут от меня другие, а не то, что хочу". И хотя Зеферино не слушал его - то ли не желал, то ли не мог, Васко пытался переубедить друга, словно засыпал огонь песком, понимая, что потушить пожар невозможно: "У тебя нет оснований так говорить. Впрочем, то, чего ждут от нас другие, тоже очень важно. Исходя из этого можно заключить, что мы представляем собой на самом деле или по крайней мере чем мы сможем стать благодаря поддержке других и благодаря собственным усилиям. Такова твоя и такова наша истина".
      Неужели тот самый Зеферино, распустив павлиний хвост, самоуверенный, как никогда, вышел сейчас из кафе? Разыграв комедию для посторонних и для себя. Как и ты, Васко. Как и многие, многие другие.
      Очевидно, отзвук любовных приключений Зеферино вызвал на следующий день у Жасинты причудливое желание побывать на родине Васко.
      - И все-таки, где ты родился, дорогой?
      - В местечке без названия. На том берегу реки. Если подняться на гору, ты увидишь полосу пляжей, маленькие селения, разбросанные на возвышенных участках побережья. Редкие дома. Я родился в одном из них.
      - Мне хочется побывать там.
      Хмурое лицо Васко выразило растерянность и удивление; заметив это, она добавила более решительно:
      - Давай заключим соглашение, дорогой. Ты покажешь мне места, где прошло твое детство, и места, которые имели для тебя то или иное значение. И я сделаю то же самое.
      Предлагала ли ему подобное Мария Кристина? Может быть, хотела предложить.
      - Надо подумать.
      - Нет, начнем сегодня же.
      И это "сегодня" заставило его тут же сочинить самую достоверную историю, которая могла показаться убедительной Марии Кристине. Сняв трубку, он прибегнул к испытанному приему. В ателье к нему зашел иностранец в сопровождении искусствоведа. Он хочет посетить музеи, а потом вместе пообедать. "Это означает, что ты вернешься на рассвете..." - "Я постараюсь сбежать, едва наши вина начнут оказывать действие..." После короткого, выразительного молчания Мария Кристина захлопнула капкан: "Где же вы будете обедать?" - "Понятия не имею", - ответил он с нарочитой небрежностью. - "А нельзя ли пригласить их к нам?" - "Но приглашает он". - "Позвони мне". Он отлично понимал подтекст этого диалога, садизм последней фразы: "Позвони мне". Нетрудно было придать правдоподобие рассказу, оживить его разными подробностями, только это не избавляло его от чувства неловкости за свою ложь, от ставшего привычным ощущения, будто Мария Кристина присутствует при всем, что происходит между ним и Жасинтой.
      День был мглистый, рокот моря, мрачного и косматого, они услыхали гораздо раньше, чем приблизились к дюнам. Жасинта захотела выйти из машины, едва они подъехали к селению.
      - Они узнают тебя?
      - Сомневаюсь. Я тут редко бываю. А те, кого я знал в свое время, переселились в город или эмигрировали.
      Мимо проходила старушка, Жасинта поздоровалась с ней, спросила, не может ли она показать дом, где жил некий Васко Роша. Старуха поставила корзину на парапет, прикрыла ладонью беззубый рот, словно не давая ему говорить, глаза ее спрятались за морщинистыми веками, а раздосадованный выходкой Жасинты Васко постарался отойти подальше.
      - Какой Роша? Из тех, что держали лавочку? - Старушка уставилась на Жасинту и ее спутника, съежившегося, точно вор, который боится, что его опознают. - Роши давно покинули наши края. Они жили вон там, в доме с голубыми наличниками. А что вам нужно?..
      - Ничего, не беспокойтесь. Мы только хотели узнать.
      Старуха стояла там, где ее остановили, и не собиралась двинуться с места, прежде чем они уйдут или станет ясна истинная причина их приезда. Жасинта чуть не бегом направилась к дому, должно быть, ее напугало любопытство старухи. Дом с голубыми наличниками. Было сразу видно, что его недавно отремонтировали или по крайней мере подновили фасад: штукатурка без пятен, краска на бордюре не успела выцвести. Но только Васко мог заметить другие перемены: крыша тоже была новая, более крутая, с острым коньком и насестом для птиц, вместо прежних рам, представлявших собой сложное переплетение прямоугольников, вставили обыкновенные. Это уже не был дом Рошей. Для вящей убедительности не хватало лишь незнакомого лица в окне. И вдруг ему захотелось постучать в дверь и подняться на второй этаж. Если бы, несмотря на внешние перемены, дом был прежним, если бы там еще оставались его корни, в комнате напротив лестницы на комоде с высокими ножками он увидел бы неизменно покоящиеся в футляре на зеленой подкладке отцовские часы с сильно потускневшим циферблатом, на котором едва можно различить стрелки, а главное - картонную коробку с петухом на крышке. Петух, взъерошив перья и напыжившись, ревниво косил глазом на цыпленка, только что вылупившегося из яйца. На пасху мать наполняла коробку миндалем и разрешала ему брать по две миндалинки, не больше, после завтрака и после школы; уже позднее, много лет спустя, во время своих редких наездов домой он всякий раз открывал коробку, чтобы посмотреть, нет ли там миндаля, и еще его взгляд сразу же с укоризной отмечал, прежде чем он сам успевал понять причину этого неодобрения, любую перестановку мебели, малейшую перемену, грозившую изгнать отсюда его детство. "Мама! Я заметил, что стол передвинули на другое место. Ты не можешь объяснить почему?" - "Там светлее, сынок. К окну поближе". Васко не выражал недовольства и не возвращался больше к этой теме, все равно мать не поняла бы его, да и ему самому, вероятно, хотелось обуздать свою чрезмерную сентиментальность, которая не сулила ничего хорошего. Разве он не сказал однажды: "Нас опутывает паутина предрассудков, ими частично и объясняются наши поражения и наша комфортабельная инерция. Поэтому мы и киснем, ожидая, что мир переменится по мановению волшебной палочки".
      Жасинта не догадывалась о его мыслях. И вероятно, объясняла задумчивость Васко иными причинами. Как бы она удивилась, признайся он, что не испытывает сейчас ни печали, ни радости. А только присутствует здесь. Он видел, как Жасинта трогает стены, шершавую поверхность штукатурки, в пепельно-сером свете дня казавшуюся вызывающе белой, словно существо, утраченное и вновь обретенное, которое она боится потерять вновь, - видел, как все с тем же благоговением и опаской она сорвала веточку бугенвилии, обвивающей дверной косяк, и надкусила ее со злобой или с любовью, и ему показалось, что все это связано с другим. Кого уже нет в живых. Или же, что он сам мертв. "Позвони мне", - беспощадно напоминала память. Жизнь Васко была постоянно омрачена тенью, и в конце концов он научился распознавать ее за двойным смыслом некоторых фраз. "Позвони мне". Горький привкус еще не прожитых часов. И нужно обязательно найти возможность позвонить Марии Кристине. Выдумать название ресторана и мимоходом упомянуть о нем. "Мы около Сезимбры, представь, куда нас занесло!" А Мария Кристина, помолчав, расставит новые силки: "Я же говорила, что ты вернешься на рассвете!" - "Не преувеличивай!" - "Во всяком случае, я буду читать до твоего возвращения. Развлекайся". Под конец обязательно намек на ее подозрения.
      Взявшись за руки, Васко с Жасинтой шли к морю, над которым возвышалась серая гора.
      - Оно рычит, словно лев, Васко.
      В тот день начало темнеть раньше обычного, дюны сливались с незасеянными полями. Как тонкую сеть, они разрывали еще не сгустившийся туман, но около берега он был более плотным. Собирался дождь.
      - Я приходил сюда каждый вечер. Садился у подножия скалы и слушал, как шумит море.
      - Сегодня оно рычит, словно лев, - повторила Жасинта.
      - Даже если песок был мокрым или накрапывал дождь, только зов матери мог заставить меня уйти отсюда. Я предпочитал такую погоду потому, что на пляже не было ни души.
      - Вот-вот пойдет дождь.
      - Он уже идет. Ты просто не чувствуешь. Попробуй коснуться тумана: увидишь, руки станут мокрыми.
      Жасинта вытянула руки вперед, сложила ладони ковшичком, будто принимала подарок, и, поднеся пальцы ко рту, слизнула языком мелкие капельки росы.
      - Мои руки пахнут солью, дорогой. Люблю, когда тело пахнет солью. Как хорошо, что уже темно!
      Со стороны дюн донесся птичий крик - огромная птица взмыла в туманное небо и парила в нем несколько мгновений, потом устремилась ввысь, очевидно собираясь в дальний путь. В поселке мерцали огоньки. Маяк на мысе, которым оканчивался пляж, походил на запыленный фонарь.
      - Мы одни в целом мире. У тебя тоже такое ощущение?
      И она принялась поспешно, как в комнате у Барбары, сбрасывать одежду.
      - Уж не хочешь ли ты купаться в такую погоду?
      - Я хочу принадлежать тебе. Сейчас. На этом самом месте, где ты любил бывать.
      Туман перешел в моросящий дождь, в воздухе стоял запах влаги.
      - Идем, Жасинта, мы промокнем до нитки.
      - Нет, это должно случиться сейчас. И именно здесь.
      Васко был в нерешительности, и не потому или не только потому, что впереди, над неровными прежде, а теперь уже прибитыми дождем гребнями дюн заметил стелящийся дымок, признак того, что невдалеке кто-то жжет сосновые ветки, однако колебался он недолго. Задыхаясь, он сбросил пиджак. На этот раз глаза его горели пламенем неистового желания.
      Никто из них не смог бы сказать, сколько времени они там пробыли. Когда собрались уходить, все еще ощущая себя нагими под мокрой, липнущей к телу одеждой, Васко неожиданно расхохотался. Жасинта остановилась, отстранила его от себя, чтобы получше разглядеть.
      - Ты снова собираешься спросить, какого цвета представляется мне мир?.. - съязвил Васко.
      - Сегодня я скажу тебе другое. Ты странный человек, Васко, сложный, но не мрачный. Ты можешь считать себя мрачным, и все же, когда ты смеешься, когда ты смеешься вот так, как сейчас, мой дорогой, все понимают, что душа у тебя чистая. Зачем же ты так упорно стараешься это скрыть?
      Они промокли до нитки. О небо! Как он объяснит Марии Кристине свой столь неприглядный вид? На его побледневшем лице не осталось и следа счастливых мгновений; только уныние и панический страх.
      - Нам нужно где-то обсохнуть.
      Возможность воспользоваться гостеприимством Барбары представилась ему спасительным выходом из положения.
      IX
      Жасинта сидела в стеганом халате Барбары цвета беж, он - в чьей-то пижаме с нелепо короткими рукавами, отчего ноги якобы должны казаться длиннее (на каком идиотском манекене ее примеряли?), пока их одежда, дымясь, сушилась возле радиатора, а возбужденная, необычно возбужденная Барбара с хихиканьем повторяла, точно кудахтала: "Славно искупались, шут вас возьми!" - и снисходительность в ее смехе чередовалась с возмущением, явным возмущением, непонятно чем; Жасинта рассеянно молчала, и всякий, кто вошел бы в комнату, подумал, что она борется со сном, а времени уже прошло более чем достаточно, чтобы Мария Кристина усомнилась насчет обеда в Сезимбре и обзвонила все рестораны этого района, проверяя, правду ли он сказал или солгал, как вдруг Васко почувствовал, что его пробирает озноб - порой с ним такое случалось, - что внезапная внутренняя дрожь, точно кости попали под струю ледяного воздуха, мгновенно передалась мускулам, венам, коже, и вот уже все тело сотрясается, словно в него вонзились острые зубы. Васко дрожал, как больной во время приступа малярии.
      - Тебе холодно, Васко?
      Он кивнул, Барбара принесла одеяло, набросила ему на плечи, Жасинта стиснула его руки скорее с неприязненным удивлением, нежели с сочувствием.
      - Пододвинься ближе к радиатору, как бы тебе не простудиться!
      - Ничего. Я уже согрелся.
      Но он знал, что дрожь не пройдет так скоро, даже если бы дом Барбары был огромным камином, и что он не сможет унять ее, какие бы усилия ни прилагал, пытаясь овладеть собой. Как и в тот раз, когда полицейский инспектор на четвертый день допроса целое утро спрашивал его: "Чем вы занимались в воскресенье третьего апреля?", а он твердил в ответ одно и то же, подпирая подбородок рукой, потому что отяжелевшая голова то и дело клонилась вниз: "Я уже вам сказал, что не помню. Как я могу помнить события такой давности?" И произнеся эту фразу, он с внезапным изумлением и смутным беспокойством подумал, что один или два дня могут оказаться ничем или вечностью, скользящей над мелочами повседневной жизни, но, размышляя об этом, Васко имел в виду не третье апреля, такую далекую или казавшуюся ему далекой дату, а тот день, когда полиция явилась к нему домой, чтобы его арестовать, то есть события, происшедшие около девяноста часов назад. Неужели всего девяносто часов? Нет, девяносто недель. "Итак, вы не знаете, чем занимаетесь по воскресеньям?" Он устало, равнодушно ответил, попытавшись придать своим словам непринужденность: "Езжу на пляж, если погода подходящая для купанья (девяносто недель, девяносто лет назад). Или остаюсь дома, работаю, читаю, хожу в кино, на прогулку... Как все люди. Этого воскресенья я не помню, не могу припомнить". - "Но вспомните. Обязательно вспомните".
      Понять смысл угрозы было нетрудно. И хотя полицейский инспектор вышел из комнаты, угроза продолжала звучать, эхом отдаваясь в тишине; отсутствие инспектора могло продолжаться минуты или часы, заранее рассчитанное, как и каждая мелочь в поведении следователей, и едва Васко остался один, его охватила внутренняя дрожь. То был не страх. А если и страх, то чисто физический, не контролируемый волей, оживший в теле, как только он вспомнил, что слышал о допросах. Минуту спустя полицейский вернулся, просунул голову в дверь, щелкая ради развлечения замком, плоское лицо его расплылось в злобно-торжествующей гримасе: "Это воскресенье приходилось на второе, а не третье апреля". Ловушка садистов. Девяносто часов (а может быть, девяносто недель?) они ждали, когда он исправит эту умышленную ошибку. Васко стиснул зубы, чтобы агент полиции не догадался или не услышал, как они стучат. "Теперь вы припоминаете?" Нужно было что-то ответить, молчание могло быть истолковано как признание, но заговорить сейчас, когда его речь неизбежно выдала бы сотрясающие тело конвульсии, было еще хуже - это свидетельствовало бы о страхе, а Васко отказывался признавать его, ибо непроизвольное сокращение мышц, которое он ощущал, объяснялось не страхом, а длительным нервным напряжением, непреодолимой и настоятельной потребностью в немедленной передышке. Полицейский, однако, ушел, хлопнув дверью; он так и не дождался ответа, но как только он вернулся, дрожь прекратилась. Непонятно почему, следователь решил переменить пластинку.
      В кармане у Васко обнаружили записную книжку и теперь взялись ее изучать. За каждым номером телефона, за каждой записью им чудились не поддающиеся раскрытию тайны. Полицейских развратило недоверие, мир казался им опутанным паутиной зловещих заговоров ("Какого цвета представляется тебе мир?"). В этой старой записной книжке они не могли найти ничего предосудительного (по крайней мере так говорила ему память, которую он заставил восстановить содержимое каждой страницы), чего нельзя было сказать о новой записной книжке, оставшейся дома в кармане летнего костюма; в ней действительно было много записей, привлекающих внимание хотя бы потому, что их нельзя было тут же расшифровать, - а вдруг полицейские провели повторный обыск, снова перевернули все вверх дном, а вдруг им в лапы попали эти подозрительные заметки, или же они лишь пытаются поймать его на какой-нибудь оплошности, прощупать, чтобы обнаружить слабое место? "Мы перелистали вашу записную книжку, и содержание ее, надо признать, говорит о многом. Ваша неосторожность просто удивительна. С чего вы начнете признание?" Это ровным счетом ничего не означало, полицейские просто зондировали почву, надеясь, что хоть одна птичка попадется в расставленные сети, никому не доверяя, они усыпляли бдительность арестованных, чтобы внезапно сразить каким-нибудь фактом и захлопнуть мышеловку после неосторожно вырвавшегося слова. Заставить своих тюремщиков прямо или косвенно сказать, о какой записной книжке идет речь, было рискованно, это могло навести на след, и потому он решил, что пусть они сами покажут ему эти якобы разоблачительные материалы. Тем не менее следователи книжку не показывали, а лишь на память приводили некоторые записи, тут же давая им самое невероятное толкование. Через несколько недель ему разрешили свидание с женой, Васко пристально смотрел ей в глаза, как бы призывая догадаться о том, чего не мог сказать прямо, и решил прибегнуть к заранее придуманной хитрости в надежде, что она не вызовет подозрений у застывшего как изваяние часового: "Ты все еще занимаешься переводом?" Она раскрыла рот от удивления, но Васко поспешил добавить, желая напомнить об одном из персонажей Брехта: "...Переводом книги, которую мы собирались назвать "Свиньи возвращаются в дом..." Мария Кристина вспыхнула и растерялась, не в силах угадать, что Васко имеет в виду, а догадаться нужно было как можно скорее, и он помог ей: "Как, по-твоему, заглавие подходящее?" Наконец, Мария Кристина с явным облегчением - и каким счастьем озарилось тогда ее лицо! - ответила: "Нет. Надо бы еще над ним подумать". Отлично: они не возвращались и не знают о существовании другой книжки. И ободряюще улыбаясь жене, как бы благодаря за понятливость, которую она проявила сейчас и проявит в будущем, когда ей придется вникать в тайный смысл его нелепых фраз, Васко с напускной веселостью посоветовал: "Продолжай работать над переводом, но не забывай, что ты хозяйка дома... Можешь воспользоваться моим отсутствием и перечистить мои костюмы, теперь-то уж я тебе не помешаю... Некоторые из них давно пора было почистить". - "Не беспокойся, Васко. Мне самой нравится хлопотать по дому. Все твои костюмы будут в полном порядке". Васко вслушивался в ее неторопливый, размеренный голос, словно все это было ей не впервой, и поражался ласковому и ясному выражению ее лица. Что происходит с Марией Кристиной? Но тут часовой слегка повернул голову, нахмурил брови, должно быть сигнал тревоги зажегся в его настороженном мозгу.
      Девяносто недель тому назад. Он очнулся, когда у него над ухом вдруг раздался голос:
      - Осторожнее, Васко, отодвинься от калорифера. Одеяло может загореться. Согрелся?
      Его предостерегала Барбара. Жасинта не обращала внимания на подобные вещи. Тем не менее она поддержала Барбару рассеянно ласковым взглядом, напомнившим ему взгляд Сары, устремленный куда-то вдаль. Наверное, она все еще видела себя на пляже, под дождем, на пляже или в кафе, слушающей болтовню Зеферино.
      - Мне хорошо, я уже сказал. Надеюсь, костюм скоро...
      - Так только кажется. Придется еще подождать.
      Барбара его предостерегала или та девушка с лицом цыганки апрельским вечером сороковых годов в Пиренеях? Стоял апрель, но в горах было холодно, как в декабре. Едва начало смеркаться, они разбили лагерь в лесу; в тот день они проделали немалый путь по отвесным тропам, среди встающего стеной чертополоха и чахлой травы, которой не давали расти заморозки. Тучи, будто испуганные кони, неслись по небу, и земля, тусклая и тяжелая, казалось, была застигнута врасплох ранними сумерками. День быстро приближался к концу ночные насекомые уже не пугались путников, и на дорогах в долине вздымались клубы пыли вслед за пастухами, гнавшими домой стада. Отец девушки простился с ними здесь, он должен был встретить тех, кто переходил границу с другой стороны, и так как до патрулируемых жандармами районов было далеко, они разожгли костер, чтобы поджарить мясо и согреться. Все закоченели.
      Их было четверо вместе с девушкой, двое - португальцев. Васко приехал из Мадрида в Валенсию, пересел на поезд, идущий в Барселону, и там встретился с товарищами, которые обещали переправить его во Францию. Отец и дочь - по имени Нурия, с черной гривой волос - скрывали его несколько дней в своем доме, затем проводили до Фигераса и вывели к тому месту, где был переход через Пиренеи. Нурия подтрунивала над предосторожностями Васко: "Вы объясняетесь по-испански, как мадридец или как каталонец, клянусь вам! - а берет носите, как галисиец. Не волнуйтесь, никому и в голову не придет, что вы иностранец". С тех пор как он прибыл в Мадрид, он не расставался с беретом. (Когда-нибудь я расскажу тебе, Барбара...) Васко приложил немало усилий, чтобы изменить свою внешность до неузнаваемости, теперь в нем трудно было заподозрить политэмигранта, он изучал, как держат себя испанцы на улице, как беседуют друг с другом, и старался им подражать. Берет и альпаргаты* помогли ему слиться с толпой. В те годы и рабочие и так называемые средние слои носили альпаргаты. Такие, как у него - серые или блекло-голубые, те и другие казались выцветшими на солнце. Времена были тяжелые. Васко проник в Испанию нелегально и даже не помышлял о том, чтобы раздобыть документы. Поэтому приходилось избавляться от всего, что могло отличить его от рядового мадридца, и возможно скорей совершенствоваться в языке, общаясь с испанскими товарищами. Он знал, что политическая полиция дома и на улице задерживает всех "подозрительных". Но одно дело - соблюдать предосторожность и совсем другое - беречь свою шкуру. Васко находился в Мадриде на положении эмигранта, однако это не могло оправдать его пассивность. Он хотел приносить пользу, хотел действовать. И сейчас еще он со светлым чувством вспоминал о той поре.
      ______________
      * Альпаргаты - вид сандалий.
      Несколько раньше Испанию охватила всеобщая забастовка. На севере, в Астурии и Васконгадасе, забастовка переросла в вооруженное восстание, шахтеры захватили шахты и рудники, во многих городах и поселках административная и политическая власть перешла в руки рабочих. Но народное движение было подавлено, и, хотя большинство повстанцев, в том числе и шахтеры, бежали во Францию, многие еще скрывались в Мадриде. Васко сразу вызвался принять участие в подпольной организации помощи астурийцам, которых военные трибуналы судили заочно, вынося иным смертные приговоры. Работа в подпольных организациях, заполнявшая целые дни, помогла Васко быстрее привыкнуть к испанскому укладу жизни. Организация размещала беженцев по надежным семьям, иногда снимая комнаты в рабочих кварталах, обеспечивала деньгами или работой и, наконец, подготавливала побеги за границу или ограждала, насколько возможно, от репрессий властей. Дети и нищие - этот всевидящий и вездесущий отряд - выслеживали доносчиков. А те, кто и сам не ел досыта, делились с повстанцами последним. Вот она, истинная солидарность.
      Но наступило время, когда и ему пришлось покинуть Мадрид. Нурия и ее отец вызвались провести его через Пиренеи. Из Фигераса они выехали на такси и вскоре оказались у подножия гор, откуда предстояло подняться по известным лишь пастухам и контрабандистам тропам. Васко плохо ориентировался в темноте - сквозь густой кустарник он пробирался на ощупь, вытянув руки вперед, точно отгонял от себя мрак, - и потому охотно поддержал предложение пораньше расположиться на ночлег. После ужина мужчины, согретые ласковым пламенем костра, задремали. Только Нурия не смыкала глаз. Она-то и переполошила всех, вдруг сбросив накинутое на плечи Васко одеяло и крикнув: "Осторожнее! Горит!" Не успели они опомниться, как от одеяла остался лишь обугленный лоскут.
      Нурия. После стольких лет он уже не мог представить себе ее лицо. В памяти сохранились волосы, блеск черных глаз, прерывистое дыхание в те ночи в Барселоне, в те три ночи, когда их кровати разделяла только занавеска, и Васко казалось, что стоит протянуть руку, и он коснется ее тела, что занавеска исчезнет, и они окажутся рядом, что, вероятно, они любили и стремились друг к другу раньше, чем встретились, - и ещё в памяти сохранилось расставание в Пиренеях, когда французская земля была совсем близко, в каких-нибудь ста метрах, и он собирался перевернуть новую страницу своей подпольной жизни. Через несколько мгновений миссия Нурии завершится, и он сказал ей: "Прощай, Нурия!" - тоном человека, который знает, что эти минуты и все, что было до них, никогда больше не повторится, а она возразила ему почти резко: "Никогда не говори "прощай" - и, угадав его тайное желание сжать ее в объятиях и поцеловать в губы, именно в губы, приблизила лицо, вся подавшись навстречу немому призыву Васко, его робкому желанию.
      Васко пересек границу, Нурия тотчас исчезла, теперь их вел француз с белесыми ресницами, они приближались к берегу, и ветер доносил запах моря и выброшенных прибоем водорослей. По горной дороге, фырча, проезжали грузовики с крестьянами. Никогда еще родина не казалась ему такой далекой. Наконец они очутились на пляже, покрытом галькой, здесь красивы были только дюны; взятые с собой про запас альпаргаты тоже износились, но в них надо было добраться до того места, откуда отправлялся автобус на Перпиньян. Идти. Ему казалось, что теперь он будет идти всю жизнь. В Перпиньяне они пересели на парижский экспресс. Он выбросил альпаргаты и спрятал в саквояж баскский берет, едва француз с неодобрением взглянул на его голову. Полиция охотилась за испанцами, тысячами бежавшими из Астурии, и хотя береты многие носили и во Франции, смотрела на них подозрительно.
      В Париже он поселился в отеле "Миди". Винтовая лестница спиралью вилась около недавно пристроенного лифта с похожей на садовую калитку решетчатой дверцей, в котором поднимались влюбленные парочки; на каждом этаже - душ, лестничные площадки украшены даровыми автографами постояльцев, в вестибюле старушка с завитыми волосами, отвечающая на вопросы невнятным бормотанием, не вынимая изо рта сигареты, и, наконец, клиентура - подозрительные субъекты, проститутки и беженцы. В вестибюле висел небольшой плакат, предупреждающий: "Не забывайте о гвоздях!"; иностранцы с недоумением читали и перечитывали его, пока кто-нибудь не разъяснял им смысл загадочного воззвания, обращенного к тем, у кого не было паспорта: югославам, грекам, испанцам, португальцам - словом, уроженцам тех стран, где дисциплина не в почете, а пешеходы не знают и не желают знать правил уличного движения; привычка поступать вопреки установленным порядкам, глупая строптивость и невнимательность толкала их в руки полиции. А французская полиция строго следила за соблюдением правил уличного движения и неизменно задерживала тех, кто игнорировал пешеходные дорожки, обозначенные двумя рядами вбитых в мостовую гвоздей. Многие беженцы были задержаны именно таким образом. Поэтому и висел в отеле плакат, предупреждающий нарушителей. Однако недостаточно было соблюдать правила уличного движения, отказаться от баскского берета и всего в одежде, что может выдать иностранца, не стоило появляться в тех местах, где можно было ожидать встречи с полицией, или вмешиваться в какие-нибудь происшествия. Васко и другие эмигранты любили прогуливаться у вокзалов, рельсы были дорогой домой, поезда привозили и увозили соотечественников; беженцы встречались на вокзале, не сговариваясь, их тянуло туда помимо воли, они пили пиво в баре с закопченными сводами, и бар этот переставал быть парижским баром, переносясь в Афины, Мадрид, Лиссабон; но однажды нагрянула полиция, вероятней всего, из-за какой-то истории, связанной с эмигрантами, а может быть, и не с ними, только попала она в самую точку, и многие из тех, у кого не было паспорта, отсидев предварительно в тюрьме, покинули Францию. Васко избежал общей участи лишь потому, что во время облавы спрятался в телефонной будке, куда в суматохе никто не догадался заглянуть, и просидел там, пока полицейские не ушли.
      Повезло ему и на празднике газеты "Юманите", где собралось более шестисот тысяч человек, словно бурные реки, беспорядочно стекались они в парк Гарш. Особенно много пришло испанцев: и находящихся на легальном положении, кому не нужно было сдерживать своей шумной общительности, и подпольщиков, неосмотрительно поддавшихся общему веселью. В такой толпе никто не обратил бы внимания на берет, и все же Васко помнил о маскировке, подавив в себе мальчишеский соблазн. Он, уже как истый парижанин, носил усы, а мимикой и произношением, которые заимствовал у своего приятеля Орильяка, все больше напоминал француза. Все это, по-видимому, и спасло его, когда вдруг вспыхнула ссора между испанцами враждебных группировок; мгновенно ввязались остальные, французы и нефранцузы, хотя никто не знал, из-за чего началась эта стычка. Полиция произвела беглую, на глазок, проверку документов, в тюремных фургонах все равно не хватило бы места для такого количества арестованных, а когда подошла очередь Васко, один из полицейских сказал: "Этот пускай остается на празднике. Он из Оверни. Все овернцы похожи на моего дядю" - и не подумал даже убедиться в правильности своего предположения. Владелец типографии, где Васко убирал помещение и был рассыльным, сразу понял, что не следует приставать к нему с расспросами и придираться, иначе Васко потребует повысить заработок, однако ни на минуту не заподозрил, что у него работает эмигрант. Постепенно у Васко стало возникать чувство, с каждым разом все более определенное, что после стольких превращений и личин ему теперь будет трудно вновь обрести свое истинное "я", где-то притаившееся и забытое даже им самим, и все же он желал вернуть это "я".
      Пребывание Васко во Франции близилось к концу, консульство выдало ему документ, где было написано, что он покинул родину в поисках работы, этот новый персонаж мог носить берет; не расставаясь с ним, Васко приехал поездом в Мадрид, затем в Саламанку, и только три дня спустя отыскал там земляка, некоего Аугусто, который проводил его до португальской границы, сначала недоверчиво покосившись на его руки, должно быть недостаточно огрубевшие от черной работы.