Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

— Он верно говорит! — не давая никому опомниться, крикнул Коломиец. — Кроме одного: пощады не будет ему, а в остальном мое слово — закон! Мужики! Сдавай оружие!

Свалка и стрельба, которые вспыхнули в двух-трех местах, уже ничего не могли изменить. Гора винтовок, обрезов, наганов росла с каждой секундой. Через несколько минут привели Колю. Коломиец сам развязал его и обнял. Оба молчали, потому что бывают минуты, когда слова совсем не нужны.

Через тридцать минут, как и предполагал Коломиец, подоспел Басаргин с отрядом.

На станцию Колю и Машу снова вызвался везти Басаргин. Перед отъездом пришел Тихон, привел пацана — сына Лукича.

— Мне путевку дали, — сказал Тихон. — В детский приют. Для него. Я бы его себе взял, да надолго в больницу ложусь, гложет меня хворь. Довезете? До Пскова.

— Довезем, — Коля посмотрел на Машу. Она без слов поняла его:

— До Питера довезем. Как тебя звать?

— Генка, — отозвался мальчишка.

— Будешь жить в Ленинграде, на реке Фонтанке, — улыбнулся Коля. — Учиться пойдешь…

— Пойду, — кивнул Генка.

— Ну и поехали, — Коля пожал руку Тихону и вдруг увидел Коломийца. Тот что-то кричал и махал рукой.

— Слушай, — Коломиец запыхался и несколько мгновений не мог говорить. — Только что я связывался с Псковом. Они все знают, уведомили твое начальство в Ленинграде. Слушай, Кондратьев, здесь твои родные места, ей-богу, оставайся! Будешь нашим уполномоченным по всему району! ГПУ нужны талантливые кадры!

— Хватит для ГПУ и тебя, — пошутил Коля. — Уголовный розыск тоже, знаешь, нельзя оголять. Приезжай к нам в Ленинград, и я тебе гаран… — он беспомощно оглянулся на жену. — Как это?

— Гарантирую, — улыбнулась Маша.

— Во! — Коля кивнул. — Почетное и боевое место в нашем аппарате. Нам такие ребята, как ты, — ох, как нужны!

И поняв, что серьезный разговор все равно обратился в шутку, оба рассмеялись.

…Телега мягко переваливалась на ухабах проселка. Коля смотрел на жену, на Генку и думал о том, что те десять лет, которые прошли со дня его отъезда из Грели, — прожиты недаром, и пусть они были подчас невозможно трудными, другой жизни Коля уже не мыслил, ибо ощутил всем сердцем, что именно в этих трудностях, в этой вечной, ни на секунду не ослабевающей борьбе, наверное, и заключено лично его, Коли Кондратьева, счастье.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ШЕСТЬ ДНЕЙ

Риск все-таки есть и всегда будет в нашей работе, и мы всегда ходим, так сказать, накрытые крылом смерти. Наша служба все та же, и мы постоянно находимся на боевом фронте…

Из записок генерала Кондратьева

В конце января 1934 года Кондратьева вызвали в Москву. За долголетнюю, безупречную работу в Ленинградском уголовном розыске начальник Главного управления милиции наградил его серебряными часами с дарственной надписью. Но когда Коля явился за получением награды — начальника не оказалось, он был на докладе в СНК, и Колю принял заместитель.

Кондратьев вошел в кабинет и с порога начал рапортовать, но заместитель прервал его:

— А ты изменился, браток, — сказал он, сдерживая волнение. — Глаза светлые, нос прямой — это, положим, осталось. А вот волосы — густые, русые были. А сколько теперь седины.

— Товарищ Трепанов! — ахнул Коля. — Да это не вы, не верю!

— Я, Коля, я, — вздохнул Трепанов. — Я вон в одном журнале прочитал, что у Форда трехлетний пудель седым стал — его хозяин один раз чем-то огорчил. А нас с тобой огорчали гораздо чаще. Но ничего. Самое тяжелое, браток, вроде бы и позади. Теперь можно сказать твердо — профессиональную преступность мы подорвали. Больше ей головы не поднять.

— Не поднять, — согласился Коля. — А как живут Никифоров, Афиноген? Я завтра утром уеду, хотел бы их повидать.

— Никифоров работает здесь, начальник отдела, — улыбнулся Трепанов, — Афиноген… — Он вздохнул и отвел глаза в сторону. — Убили его, Коля. В тридцатом на Якиманке брали заезжего «гастролера», завязалась перестрелка. Ну и… — Трепанов махнул рукой. — Похоронили на Ваганьковском, оркестр армейский был, народу — тьма. Двадцать восемь лет ему было. Он ведь так и не женился, Коля. Очень уж он Машу твою любил — это факт, я знаю.

Коля оторопело покачал головой.

— Ты ей скажи об этом, — кивнул Трепанов. — Я считаю, — теперь не только можно, а нужно… В память о нем… Ну ладно. Как твои дела?

— В двадцать девятом в Грели подобрали мы мальчишку, — сказал Коля. — Генкой звать. Отец и мать у него активистами были, их кулаки убили. Воспитываем. Двенадцать лет ему, в пятый класс ходит. Ну, Сергеев завотделом в обкоме, знаете, наверное. Бушмакин — у нас… А мне тридцать три исполнилось. Возраст уже. По ночам снюсь сам себе молодым, и вы все, кто рядом был, — тоже совсем молодые. Какое святое время уходит, товарищ Трепанов. Никогда оно больше не повторится.

— Почему ты так говоришь? — неуверенно произнес Трепанов. — Ты еще мальчишка, вся жизнь впереди. А время… Оно, брат, у каждого поколения свое. — Трепанов открыл сейф, вручил Коле часы и грамоту: — Владей, заслужил. — Посмотрел на стенные часы и добавил: — Сейчас на съезде утреннее заседание началось, у меня есть пригласительный. Держи!

…Семнадцатый съезд проходил в Кремле, в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца. Сотрудник ГПУ проверил у Коли документы и пропустил в зал. Выступала женщина — Коля был слишком далеко, чтобы рассмотреть ее как следует, но голос ее, усиленный микрофонами, был слышен хорошо.

— Живем неплохо, — говорила делегатка. — Купила я себе гардероб, дубовый стол, три железных кровати, шифоньерку, швейную машину, трюмо даже у меня есть, есть радио и телефон. Моя жизнь совершенно переменилась. Живу теперь по-новому, по-советски, читаю газеты.

Коля вспомнил избу Лукича. Пол — углом вверх. Потолок — углом вниз. У полуразвалившейся печи — куча тряпья. То, о чем рассказывала сейчас эта женщина, было удивительным, невероятным достижением! Это достижение не могло померкнуть даже рядом с Днепрогэсом и Беломоро-Балтийским каналом. «Нет, — подумал Коля, — прекрасное время! Великое! Люди начинают жить хорошо, а это, в конечном счете, самое главное!»

Спустя два часа по дороге в гостиницу он снова и снова вспоминал рассказ делегатки и с гордостью и радостью думал о том, что в ее счастье, в счастье многих, которое пришло так трудно, добыто такой дорогой ценой, есть частичка и его, Колиного, труда, труда его товарищей. Денисова и Гриценко, погибших от пуль Кутькова; Гриши, Никиты и Васи, которых убил Пантелеев; Афиногена и сотен других, никому не известных милиционеров и работников, в любую секунду готовых загородить от вражеской пули, прийти на помощь попавшему в беду. «Будущим поколениям, — думал Коля, — возможно, все это покажется не слишком значительным — железные кровати, шифоньеры, репродукторы. В будущем, наверное, будет совсем иной отсчет ценности материальных благ. Но духовной красоте тех, кто, имея совсем мало, думал о многом и многое делал — вот этому в будущем, наверное, еще не раз позавидуют».

Поезд пришел в четыре часа дня. Перрон завалило снегом выше колен, вдоль матово поблескивающих рельсов порывистый ветер гнал вечный вокзальный мусор — обрывки бумаг, шелуху от яиц и шкурки от воблы. Коля вышел из вагона и сразу же увидел Витьку. Тот бросился к нему.

— Дома все хорошо. На Невском машиностроительном — несчастье. Бушмакин и мать сейчас в обкоме, докладывают. — Витька хотел взять чемодан, но Коля не отдал.

— Машина где?

— На площади. Домой заедете или прямо на Дворцовую?

— На завод, — сказал Коля. — По дороге расскажешь.

Сели в старенький «фордик» управления. Водитель покосился на Колю:

— Поздравляю с наградой, товарищ начальник! Как поедем? Со свистом?

Водитель потянул поводок сирены и, забирая от тротуара резко влево, выехал на Невский. Ехали быстро — километров под восемьдесят. Редкие автомобили прижимались ближе к тротуару, их водители провожали машину УГРО тревожными взглядами.

— Рассказывай, — попросил Коля.

И Витька рассказал. Всего лишь два часа назад рабочий бригады сварщиков Невского машиностроительного завода Вовка Анохин, бухгалтер Ровский и десяток других рабочих и служащих, не дождавшись, пока кассир Тихоныч откроет кассу, по общему решению выломали дверь. То, что они увидели, было страшным. Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два охранника из заводского караула лежали на полу. Все четверо были мертвы. У всех имелись следы пулевых ранений. Деньги — семьсот тысяч рублей — исчезли.

— Место происшествия осмотрено, составлен протокол, — сказал Витька. — Все сфотографировано, трупы отправлены в морг, результаты вскрытия будут известны вечером. Спецаппарат и доверенных лиц мы проинструктировали.

— Свидетели? — Коля наклонился к водителю. — Поторопись.

Взвыла сирена, автомобиль резко прибавил ход.

— Начали допрашивать, — ответил Витька. — Вы подключитесь?

Кондратьев молча кивнул.

Въехали на территорию завода. Это было старинное петербургское предприятие, в свое время принадлежавшее знаменитому Ивану Пермитину, тому самому, который, получив заказ на поставку котлов для строящихся военных кораблей, проворовался и очень подвел не только себя, но и своего благодетеля — графа Витте. Говорили, что «дело Пермитина» в немалой степени способствовало преждевременной отставке некогда всесильного министра.

Подъехали к дому, в котором помещалась касса. Его специально для этой цели выстроил еще дед Пермитина — дом стоял особняком. На первом этаже — вход с торца — помещалась бухгалтерия и расчетная часть. На втором — отдельный вход сбоку — находилась касса: небольшая с зарешеченным окном комната, к которой вели коридор и двухметровая лестница.

Приехал Сергеев, с ним Бушмакин и Маруська. Сергеев молча все осмотрел, спросил угрюмо:

— Что, Бушмакин? Есть надежда?

— Есть уверенность, — спокойно сказал Бушмакин. — Весь вопрос в сроках.

— Поговорим, — бросил Сергеев и направился к заводоуправлению. Там уже собрались рабочие и служащие, — две с лишним тысячи человек пришли из утренней и из вечерней смены. Все стояли молча, плотной стеной.

— Случилась беда, — начал Сергеев. — Враги народа убили ни в чем не повинных людей, украли деньги. Ваши кровью и потом заработанные деньги, товарищи. Обком партии и руководство завода прекрасно понимают — без денег не купишь продуктов и, значит, ваши семьи, ваши дети останутся голодными. Нет, товарищи, не останутся! Не старое время! Но ситуация тем не менее грозная: с деньгами в стране сейчас трудно. Мы не можем их взять на другом предприятии и отдать вам, а финансовых резервов в Ленинграде в данный момент нет.

— Что же нам, помирать? — раздался голос из толпы.

Рабочие зашумели. Сергеев поднял руку:

— Те, кто совершил это черное дело, рассчитывали, что вызовут ваше недовольство и сорвут выполнение срочного заказа для кораблей красного флота!

— Не сорвут! Не будет этого! — закричали в толпе.

— За бесплатно пусть партенные работают, — заорал кто-то. — Они идейные! А я, к примеру, жрать хочу!

— Мы рассчитываем на вашу революционную сознательность, товарищи, — не обращая внимания на выкрик, сказал Сергеев. — Мы уверены: рабочие-ленинградцы выполнят свой долг!

Рядом с Сергеевым встал чубатый парень в кожаной шоферской кепке.

— Агитировать нас не надо! — крикнул он. — Все мы будем работать, как положено! Кому совсем туго — найдете денег? Ну хоть на два дня?

— Всем выдадут на шесть дней! — крикнул Сергеев. — В течение шести дней уголовный розыск отыщет и деньги и виновных!

— Все! — парень широко улыбнулся, взмахнул кепкой. — Давай по цехам, братва! Слово товарища Сергеева — закон!

— Твоя-то как фамилия? — улыбнулся Сергеев.

— Анохины мы… — смутился парень. — Вовкой зовут.

— Спасибо за доверие, Вовка. — Сергеев пожал ему руку. — Иди работай, ты правильно сказал: слово большевика — закон! — Сергеев подошел к Бушмакину и Коле:

— Вот и решен вопрос о сроках. Шесть дней, только шесть дней.

* * *

— Как было? — повторил Анохин вопрос Коли. — Ну, шел политчас. Бригадир говорит: иди, Анохин, узнай в кассе, не будет ли после обеда получки? Я говорю: а как уйти? Неудобно! Да и интересно — про Гитлера разговор шел, про национал-социализм. Ну, все же пошел. Тихоныч в кассе сидел, чего-то ждал. Спрашиваю: деньги будут? «Вали, говорит, отсюда, когда объявят, тогда придешь».

Анохин перевел дух и продолжал:

— Он старик вообще-то добрый… был, — Анохин вздохнул, — я к нему и пристал. Нагрузки, говорю, у меня общественные, мне надо все успеть и потому — очередь вовремя занять. А вот стоит ли занимать? Подскажи. Он мне подмигнул, ну я понял, что стоит, и ушел. А назад иду — навстречу поднимается по лестнице Евстигнеев с мешком и два наших охранника. Само собой — я пулей в бригаду, ору: «Давай, очередь занимай! Есть деньги!» Ну, бригадир меня и отправил назад — на всех, говорит, займи… Всё, товарищ начальник. Остальное вы знаете. — Анохин опустил голову, сказал с болью: — Жалко их всех… Все, кроме Тихоныча, еще нестарые, жить да жить.

Коля внимательно посмотрел на парня:

— Слушай. Ты не думай, что мы долдоны или с головой у нас плохо. Просто в нашем деле подчас самая мелкая подробность — ключ к решению всего дела. Я к чему? Ты вспомни и подробно расскажи, что и как было после того, как ты снова пришел в кассу.

Анохин почесал в затылке:

— Пожалуйста. Ну, первое, очередь собралась — хвост на улицу. Я вижу такое дело, — нырь вперед! Все орут, отвечаю: у меня занято! Так на самом же деле! Я же был первый! Подгребаю к окошечку, а там, как всегда, первым стоит Ровский — пожилой такой, из бухгалтерии. Ну, ему и книги в руки, я не обиделся. Встал рядом, жду. Десять минут ждем, двадцать. Ровский стучать начал в окошечко, возмущаться.

— А ты?

— Я молчу, внимания не привлекаю, а то ведь, знаете, враз выпрут. — Вовка улыбнулся. — Тут Ровский сует мне свой чемоданчик и лупит в окошечко обоими кулаками!

— Что за чемоданчик? — уточнил Коля.

— А над ним весь завод смеется. Он с этим чемоданчиком даже в сортир ходит. А внутри — бутерброды с котлетами, ей-богу! Сам видел! В общем, лупит он, а Тихоныч ни гугу! Молчит. Все закричали, такой гам пошел. Тогда Куделин из ЧЛЦ говорит: давай дверь выбьем! Ничего, общественность в случае чего за нас заступится. Ну, вышибли дверь.

— Остальное я знаю, — прервал Коля. — Ты, Анохин, глаз имеешь острый. Это хорошо. Держи ушки на макушке. Если что — вот телефон, звони. — Коля записал номер на листке календаря и отдал Анохину.

— Найдете? — Анохин с недоверием посмотрел на Колю.

— Сам слышал, товарищ Сергеев дал нам только шесть дней. Шесть дней, Анохин.

* * *

Как и обычно в таких случаях, на совещание приехал Сергеев.

— Докладывай, — приказал Бушмакин Витьке.

— Убиты четыре человека: старший кассир Анисимов, иначе — Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два работника заводской охраны — Иванов и Куликов. Трое, а именно Иванов, Анисимов и Евстигнеев застрелены из одного и того же оружия, в предварительном заключении баллистической экспертизы называется наган вахтера Куликова, но это уточняется. Сам Куликов — это тоже предварительное заключение — убит из нагана вахтера Иванова. Оба револьвера имеют в стволе свежий нагар, в первом не хватает трех патронов, а во втором — одного.

— Характер ранений — спросил Бушмакин.

— Анисимов и Евстигнеев убиты выстрелами в затылок, Куликов — в сердце, Иванов — в переносицу. Смерть наступила у всех мгновенно, — Витька обвел присутствующих взглядом и добавил: — Доктор говорит: это хорошо, что они умерли сразу, не мучились.

— Умеет стрелять, — сказал Сергеев. — Опытный.

— Почему не «опытные»? — пожал плечами Бушмакин. — Какие у вас основания считать, что преступник был один?

— А почему вы думаете, что не один? — парировал Сергеев.

Коля прикрепил к стене план кассы и здания, в котором она находилась.

— По словам свидетелей получается так, — сказал Коля, — что все четверо без пяти два были живы и здоровы, а ровно в два — мертвы! Прошу учесть, что именно без пяти два стало известно о зарплате, начала сбегаться очередь, в коридоре набилось полно народу… Как могло произойти, что никто ничего не заметил, не услышал? Нельзя заподозрить несколько сот людей в сговоре или трусости. Прошу изучить план. Вы видите: постороннему человеку, да и не постороннему, спрятаться здесь негде и уйти, да еще с мешком денег, — невозможно.

— Ваши предложения? — спросил Сергеев.

— У меня их нет… Пока нет, — уточнил Коля.

— Да… — Сергеев пожал плечами: — Плохо. Первый день уже на исходе.

Все молчали. Если бы эти слова произнес не Сергеев, а кто-нибудь другой, они вызвали бы бурю гнева и поток возражений. Но Сергеев был из своих свой. Он знал, что такое зловещий посвист бандитских пуль, бессонные ночи и горечь поражения. Он был товарищем по борьбе. С ним незачем было спорить, его незачем было уговаривать, что дела не так плохи, как кажутся, и в конечном счете все образуется. Дела были плохи, очень плохи, и все это отлично понимали. По горячим следам преступление раскрыть не удалось, а это обещало затяжной и трудный розыск, ибо с каждой следующей минутой время все больше и больше склоняло чашу весов в пользу преступников или преступника, оставляя уголовный розыск в болоте неведения, лихорадки и ложных бесперспективных направлений, которые все равно необходимо отрабатывать, но которые — и все это знали — к успеху не приведут.

— Завтра я должен услышать от вас совершенно четко, — сказал Сергеев, — какое направление, какую версию вы считаете, наиболее перспективной. На ее отработку я прошу тебя, Бушмакин, поставить лучших людей. — Сергеев посмотрел на Колю. — И последнее. Рабочим выдадим деньги на шесть дней. Если в течение этого времени вы окажетесь несостоятельными, — вы будете нести ответственность за все дальнейшее. Не говорю о моральном уроне, о подрыве авторитета Советской власти и доверия к ней, не забывайте, есть еще и заказ. Заказ флота под угрозой срыва! Этого допустить нельзя. До завтра. — Сергеев ушел.

Воцарилось молчание. Дым от дешевых папирос — «гвоздиков», как их называли оперативники, свивался под потолком в затейливое облако.

— Какие будут мнения? — наконец спросил Бушмакин.

— Колычева бы сейчас послушать, — с тоской сказала Маруська. — Вот была голова.

Нил Алексеевич Колычев умер в декабре 1931 года — внезапно, в своем кабинете, как писала газета управления, умер на боевом посту. Похоронили его почетно, с трехкратным оружейным салютом и речами. Когда у Елизаветы Меркурьевны спросили, какой бы она хотела видеть памятник на могиле мужа, она молча кивнула в сторону скромных обелисков со звездочками, которые возвышались над могилами Гриши, Никиты и Васи. Доложили Кузьмичеву. Он долго раздумывал, потом сказал:

— Уважьте блажь старухи. Только без звездочки.

Памятник установили, а весной, когда Коля приехал на кладбище, чтобы поправить осевший холмик, он увидел, что обелиск Колычева венчает красная пятиконечная звезда. Так она и осталась на памятнике — вопреки мнению товарища Кузьмичева.

— Да, — нахмурился Бушмакин. — Я бы тоже очень охотно выслушал мнение Нила Алексеевича. Но что толку о несбыточном мечтать?

— Я все время задаю себе вопрос, — задумчиво сказал Коля. — Почему два человека убиты выстрелами в затылок, один в переносицу, а владелец оружия, которым совершено убийство, застрелен в сердце?

— Тебя механика этого дела интересует, что ли? — спросила Маруська.

— Ответить на мой вопрос — это значит восстановить картину нападения.

— Увидеть своими глазами, — добавил Витька. — Хорошо бы.

— Особенно хорошо — увидеть, где деньги лежат, — насмешливо сказала Маруська. — Давайте лучше об уликах поговорим, это полезнее будет.

— Не знаю, не знаю, — Бушмакин с уважением посмотрел на Колю. — Воображение для нашего брата — хлеб. Вроде как для писателя или поэта.

— Я твою насмешку отвергаю, — повернулся Коля к Маруське. — Если ты хочешь работать со мной по этому делу, — шутки в сторону.

— Есть! — улыбнулась Маруська. — Кого еще берешь в опергруппу?

Коля встретился с умоляющим взглядом Витьки и тоже улыбнулся:

— Ну как мы без него?

— Семейственность разводите, — проворчал Бушмакин. — Ладно. Был бы результат.

* * *

Еще раз осмотрели помещение кассы. Коля тщательно измерил все расстояния — между трупами, от каждого трупа до стены, окон и дверей. Маруська записывала. Витька пока только глазел.

— Какие предложения? — спросил Коля. — Давай, Витя, не стесняйся.

Витька покраснел:

— В пределах инструкции, товарищ начальник. Ну, чтобы за номерами похищенных купюр следили по торговым заведениям, — мало ли? Не исключен крупный выброс похищенных денег. В малинах зацепиться надо — может, кто и обронит нужное нам слово.

— Ничего, — кивнул Коля. — Мыслишь немного привычно, но инструкции тоже надо выполнять.

— Спиноза ты… — Маруська насмешливо-ласково взглянула на Витьку. — Эммануил Кант. Говоришь, как пишешь. Одна загвоздка: надо, чтобы фигурант начал тратить деньги. И чтобы он имел болтливый язык.

— Верно. — Коля улыбнулся: — Ты, Витька, не обижайся, научишься еще. Сам подумай: преступление это совершено, прямо скажем, талантливо. А ты предполагаешь, что потом преступники будут действовать бездарно. Это неверно, учти. Мы как должны мыслить? А так, что все их дальнейшие поступки будут на таком же высоком, хитром, затейливом уровне. Тогда мы не ошибемся. Все записала? Что получается?

Маруська осмотрелась:

— В момент первого выстрела преступник с наганом вахтера Куликова стоял у окна.

Коля развернул план и отметил.

— Кассир Анисимов, Тихоныч, — продолжала Маруська, — сидел за столом, вот так, — показала Маруська, — и наверняка распаковывал мешок с деньгами, других предположений у меня пока нет. Выстрел. Тихоныч рухнул, а преступник в то же мгновение саданул в затылок Евстигнееву, младшему кассиру. Он вот здесь стоял. — Маруська подошла к дверям.

— Он, значит, уходил? — вступил в разговор Витька.

— Почему? — возразил Коля. — В дверях окошечко. Возможно, Евстигнеев подошел, чтобы его открыть и приготовиться к выдаче денег. Продолжай, Маруся.

— Иванов сидел здесь… — Маруська переместилась к столику в противоположном углу комнаты. — Он, наверное, не позавтракал.

— Почему? — удивился Витька, но вспомнил что-то и покраснел. — Верно… Здесь были найдены остатки чайной колбасы и крошки хлеба. На этом самом месте. Он, значит, ел.

— Ел, — подтвердила Маруська. — На эти два выстрела Иванов только обернуться успел, выстрелы менее чем в секунду прогремели. И тут одно из двух: либо он, смертельно раненный, успел выстрелить и преступника убить, либо выстрелил первым, а умирающий преступник убил его. Что в лоб, то и по лбу.

— Значит, в тот момент, когда преступник стрелял, Иванов сидел к нему спиной? — уточнил Коля.

— Да, — кивнула Маруська. — Сидел бы лицом — стрелял бы намного раньше и наверняка остался бы жив. Кроме того, расположение остатков пищи на столе, положение стула, крошки на полу — все это доказывает очень точно: в момент выстрела Иванов сидел спиной к преступнику.

— Иванов, Анисимов, Евстигнеев, — сказал Витька. — С ними все ясно. А Куликов?

Маруська снисходительно улыбнулась:

— Я как будто по-русски сказала, Витя. Ты не витай в облаках! Анисимов, Иванов и Евстигнеев убиты из нагана Куликова, а сам Куликов убит из нагана Иванова. Ты же докладывал об этом сам, Витя?

— Значит, преступник, получается, Куликов? — неуверенно сказал Витька. — Решил завладеть деньгами, улучил момент, перебил всех, но напоролся на пулю Иванова? Нет, мать, что-то здесь не то…

— Почему? — повысила голос Маруська. — Докажи!

— А кто деньги взял? — тихо спросил Витька. — Если бы Куликов был преступник, он бы, убитый, не успел взять денег, и мы бы их нашли! — Витька развел руками: — Не взыщи, мать, но ты чего-то недодумала…

— Черт… — Маруська почесала в затылке и восхищенно посмотрела на Витьку.

— Он прав, — сказал Коля. — В том смысле прав, что этот крючок портит всю картину и требует объяснения. Ну, скажем, так: неожиданно возник пятый человек, кто-то из очереди…

— Или этот пятый всегда был, — пожала плечами Маруська.

— Где же он спрятался? — спросил Витька. — Здесь? Так негде! А если он из очереди — все увидели бы!

— Верно, — кивнул Коля. — Давайте подумаем вот о чем. Как проверить связи Куликова и остальных? Это первое. Второе. Куликов, так пока выходит, — убийца. Пока не доказано обратное, несмотря на все остроумие твоих, Витя, предположений, иначе мы считать не можем.

— Тогда надо сообщить дирекции, — заметила Маруська. — Завтра похороны. Нельзя, чтобы убийцу хоронили вместе с убитыми.

Коля покачал головой:

— А вот об этом мы промолчим, Маруся. Простят нас за это молчание. Я так думаю: пусть все считают, что Куликов — тоже жертва. Пока считают.

…Убитых хоронили на четвертый день. Утро было морозное, тротуар звенел под ногами, как стекло. Гробы поставили на облупившиеся от долгой службы катафалки. Прицокнули и натянули вожжи подвыпившие кучера. Встряхнули ощипанными султанами худые лошади, и процессия тронулась под неслаженные, рыдающие звуки похоронного оркестра: четыре старика в черном, четыре потертых трубы и барабанщик в синей бархатной толстовке, которая была видна из-под распахнутого пальто. Над толпой разлилась и поплыла угрюмо-тоскливая мелодия шопеновского марша.

У ворот Смоленского кладбища мальчишки, сопровождающие процессию, обогнали всех и встали у края могилы, чтобы лучше видеть.

Коля тоже шел в толпе. Неподалеку от него шагали его помощники — Маруська и Витька.

Представитель дирекции потоптался, вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку, неторопливо развернул. Оркестр смолк. Оратор снял кепку и начал читать:

— Граждане! Бандитская рука вырвала из наших рядов уважаемых людей и сотрудников нашего завода. Ушли из жизни четыре скромных человека, они были не на виду, как наши передовики или руководители, но это и правильно. — Оратор вдруг скомкал бумажку и сунул ее в карман. — Потому что есть люди, чья жизнь и дела всегда на виду, а есть и такие, и их большинство, которые в тени, незаметны, и мы о них вспоминаем, когда теряем.

Коля незаметно осмотрелся. Вокруг стояли рабочие, было много женщин. У гробов — бухгалтер Ровский, рядом с ним — девушка лет двадцати двух, в черном кружевном платке.

«Дочь, наверное, — подумал Коля. — Лицо заплаканное, глаза — красные. Честно сказать, признаки такого горя, которое выходит за рамки официального сочувствия. Надо выяснить: в нем тут дело?»

— Вот и теперь ушли из жизни хорошие люди, — продолжал оратор. — И многие из нас укоряют себя, что не знали никого из них и даже не замечали… Горе не утешить словами. Могилы скроют погибших, но преступники живы! Их нужно найти и наказать! И я говорю: спите спокойно, дорогие товарищи! Ничто в жизни не проходит безнаказанно, и те, кто совершил это черное дело, еще встанут лицом к лицу со своими судьями, с нами, товарищи!

Заплакали, заголосили родственники, начали прощаться с покойными. Надсадно вступил оркестр, застучали молотки. И вдруг девушка в черном платке оттолкнула Ровского и с криком бросилась к гробу Куликова, упала на него.

— Юра… Ю-ю-ра-а-а-а, — закричала она. — Ю-ро-чка-а…

Ровский пытался ее оттащить, растерянно оглядываясь на окружающих, но не сумел, безнадежно махнул рукой и отошел. Через десять минут все было кончено, толпа разошлась, и пожилой кладбищенский сторож начал старательно собирать обрывки бумаг и окурки, накалывая их на острый железный прут.

Коля вышел за ограду кладбища, подождал. Вскоре подошли Витька и Маруська. Коля вопросительно посмотрел на них.

— У меня — ничего, — развел руками Витька.

— А я видела Длинного, — сказала Маруська. — Помнишь, в позапрошлом году он проходил по ограблению Шнейдерова, только улик не было.

— Помню, — кивнул Коля. — Матерый преступник. Он подходил к кому-нибудь?

— Нет, — Маруська покачала головой. — Он просто… смотрел, Коля. Как мы. Возьмем его, поговорим?

— Бесполезно. Он только смотрел, и все?

— Положил хвойные ветки во-он на ту могилу, — показала Маруська.

— Посмотрим. — Коля пошел по узкой дорожке, то и дело проваливаясь в снег.

На ржавом кресте топорщилась погнутая жестяная табличка: «Фекла Алексеевна Чеботарева. 1860 — 1910».

— Ну и что? — спросил Витька. — Вот ветки, которые он оставил.

Осмотрели ветки. Ничего подозрительного на них не было.

— А может, это его мать? — сказала Маруська.

— Или просто прикрытие на случай, если придеремся, — предположил Витька. — А приходил он за тем же, за чем и мы, — посмотреть и послушать.

— Вот и проверь, — сказал Коля. — Поручаю это тебе. Вы, братки, ничего не заметили? — Коля обвел своих помощников лукавым взглядом.

— Я — ничего, — опешил Витька.

— Я что заметила — доложила, — сухо сказала Маруська. — Я терпеть не могу твой нахальный тон! — взорвалась она. — Подумаешь, Нат Пинкертон! Скромнее надо быть, товарищ начальник опергруппы!

— Есть быть скромнее, — кивнул Коля. — Как эта девушка, ну та, что кричала над Куликовым, как она его называла?

— Юрой, — ответила Маруська. — Ну и что?

Коля молчал.

— А он… — вдруг сказал Витька. — Погодите. — Он открыл записную книжку. — А он… Николай? — Витька растерянно посмотрел на Колю. — Ничего не понимаю.

Маруська хлопнула Колю по плечу:

— Извини, товарищ начальник, я погорячилась. Покойник Колычев считал тебя гением УГРО, и он был прав. А ты будь справедлив: кто тебе первым сказал, что быть тебе наркомом внутренних дел? Кто? — Маруська явно старалась загладить свой выпад.

— Витя, — Коля улыбнулся, — возможно, в этом Длинном и в этом Коле-Юре — гвоздь всей истории. А может, мы и ошибаемся… Отнесись серьезно, лады!

— Есть, — покраснел Витька. — Вы не сомневайтесь. Я оправдаю.