Музыканты

      Кальман накинул на плечи Веры пиджак, и они побежали сквозь дождь к его дому.
      Дверь открыл важный камердинер с военной выправкой и ухоженными, торчащими вверх усами. Он снял с Вериных плеч пиджак своего хозяина и с нескрываемым презрением окинул взглядом непарадную фигуру посетительницы.
      В коридор заглянула горничная, из кухни высунулась кухарка. По совету Агнессы Эстергази он перевел гарнизон на казарменное положение.
      - Помогите даме, - сказал Кальман горничной. - А потом проводите в гостиную. Я пошел переодеться.
      Камердинер последовал за ним, а горничная панибратским жестом пригласила Веру в ванную комнату.
      Переодеваясь, Кальман давал указания камердинеру:
      - Ужин - холодный, вино - подогретое. Накройте в малой гостиной. Затопите камин. Да… обязательно - устрицы и к ним мозельвейн.
      - Слушаюсь.
      - Даме предложите рюмку «мартеля».
      - Может, просто стопку шнапса? - с невинным видом сказал камердинер.
      Кальман стал императором, но не для наглых столичных слуг.
      - Делайте, как я сказал.
      Когда Вера вышла из ванны с плохо просушенной головой, в мокроватом, жалко обтягивающем платье и мокрых туфлях, она сразу почувствовала по выражению лица величественного камердинера свою низкую котировку. Она хотела сесть на диван.
      - Не сюда, - сказал камердинер и показал на стул с плетеным сидением.
      Вера села, с ног ее текло, она попыталась надвинуть на пятно коврик, но ее остановил железный голос камердинера:
      - Не пытайтесь, дамочка. Паркет все равно испорчен.
      - Я вам не «дамочка», - сказала Вера, смерив его взглядом. - Имейте уважение к гостям своего хозяина.
      Камердинер покраснел, он не ожидал отпора.
      Кухарка из любопытства сама подавала на стол. Она принесла устрицы на льду, аккуратно нарезанные дольки лимона, поджаренный хлеб. Камердинер открыл бутылку белого вина.
      Вера не торопилась. Она смотрела, как Кальман взял половинку устричной раковинки, выжал туда дольку лимона, подцепил маленькой вилкой студенистый комок и отправил в рот. Со светским видом последовала она его примеру, но не смогла проглотить кислый, холодный и с непривычки довольно противный комочек. Камердинер прятал усмешку, правда не слишком старательно.
      - Выплюньте, - тихо сказал Кальман.
      Но Вера заставила себя проглотить устрицу.
      - Это, видимо, отсендские, - сказала она с апломбом. - Некоторые их любят. Но мне всегда чудится легкая затхлость. Я признаю только устрицы Бискайского залива: ла-рошельские или олеронские. - У Веры была цепкая память, бессознательно вбиравшая любые сведения.
      - Слышите, Фердинанд, - сказал Кальман. - Надо брать только бискайские устрицы. А эти уберите!
      - Слушаюсь! - отозвался камердинер и посмотрел на Веру.
      И она посмотрела на него: открыто, прямо и вызывающе. В их взглядах читалось: увидим, кто кого. Но Кальман ничего этого не заметил.
      - Разрешите выпить за вас. За ваш дебют.
      Они выпили.
      - Я старше вас на тридцать лет, - сказал Кальман. - Могу я называть вас Верушкой?
      - Пожалуйста, - улыбнулась Вера. - Хотя никто меня так не называл.
      - А когда вы ко мне привыкнете, когда мы подружимся, вы будете называть меня Имрушка, хорошо? Это напомнит мне детство, родительский дом, молодых родителей, сестер, брата.
      - Вы очень любили свою семью?
      - Я и сейчас люблю, памятью - ушедших, сердцем - оставшихся.
      - Вы очень хороший человек, - искренне сказала Вера. - Я не видела таких хороших людей.
      Поужинав, они пересели в низкие мягкие кресла у камина, им подали кофе. Спросив разрешения, Кальман закурил сигару и сквозь завесу дыма долго смотрел на Верушку. Она, отогревшись и насытившись, наслаждалась уютом, покоем и тишиной гостиной, потрескиванием поленьев в камине, игрою пламени и присутствием деликатного, надежного и милого человека. Но что-то женское неудовлетворенно попискивало в ней.
      - Какие у вас круглые колени! - задумчиво произнес Кальман.
      - Разглядел! - засмеялась Верушка. - Нельзя сказать, что вы слишком наблюдательны!
      - У вас удивительно красивые ноги, - осмелел Кальман.
      - Но в дырявых чулках, - добавила Вера.
      - Верушка, - поколебавшись, сказал Кальман. - Могу ли я попросить вас пойти со мной завтра в город и несколько обновить ваш туалет?
      - Несомненно! - с комическим вздохом отозвалась Верушка. - Я ни в чем не могу вам отказать. Но с одним условием, - добавила она серьезно: - Я беру у вас в долг. Верну из первой получки.
      - Разумеется, - сказал Кальман. - Я это и имел в виду. А сейчас я пошлю за такси. Вам завтра рано в театр…
      Несмотря на юный возраст, Верушка всегда твердо знала, чего хочет, другое дело, что знание своих потребностей ничего ей не приносило. Иначе было сегодня. В магазине на прекрасной Кернерштрассе Верушка без проволочек приобрела голубое плиссированное шелковое платье, под цвет ему туфли, сумочку, перчатки и - верх изящества - в голубых тонах трехцветную косынку. Переодевшись, она гордой и легкой поступью подошла к Кальману, поджидавшему ее в автомобиле.
      - Голубая симфония! - произнес он восторженно и с более деловой интонацией осведомился, где же сверток со старыми вещами.
      - Зачем тащить старые тряпки в новую жизнь? - со смехом отозвалась Верушка.
      Кальман даже не улыбнулся: подобная расточительность была ему глубоко чужда. Верушка не догадывалась, с каким аккуратным и бережливым человеком свела ее судьба. Когда же догадается, то разнесет в щепы жизненные устои Кальмана. Но это случится много позже.
      - Куда пойдем обедать? - спросил Кальман, оправившись от легкого шока.
      - К вашему зятю, - решительно ответила Верушка.
      Жажда реванша пронизывала ее юное, но испытавшее уже немало унижений сердце.
      «Кадиллак» остановился возле заведения Иоши. Когда Кальман и его спутница вошли, шустрый ресторатор со всех ног кинулся к ним навстречу. Кальман не подал ему руки, лишь проворчал угрюмо:
      - Сперва извинись перед дамой.
      - Я впервые вижу эту прекрасную даму и ни в чем перед ней не виноват, - хладнокровно сказал Иоша. - Милости прошу, уважаемая госпожа, весь к вашим услугам! - и он любезно поклонился Верушке.
      - Ты негодяй! - вскипел Кальман.
      - Он умный человек, - улыбнулась Верушка. - Я не намерена принимать извинения за глупую замарашку, сунувшуюся в первоклассный ресторан. - И Вера протянула руку Иоше.
      - Мы будем друзьями, - сказал тот, склоняясь к ее руке…
 
      …Красивая и нарядная, с маленьким чемоданчиком, Верушка отправилась на премьеру «Принцессы из Чикаго».
      - Пожелайте мне удачи, тетушка Польди. Сегодня у меня премьера.
      - Дай бог тебе счастья, девочка! - тетушка Польди схватилась за край деревянной скамейки. - Большая роль?
      - Слов десять… Но самая важная в моей жизни. Я приду поздно, если вообще приду.
      - Значит, все-таки женится?..
      - А куда ему деваться?.. Но уж очень он нерешительный.
      - Кавалер старой школы.
      - Слишком старой.
      - Это у нынешних: раз-раз - и на матрас. А он приглядывается. Хочет понять: по любви ты за него идешь или по расчету.
      - Почему это надо разделять? Конечно, я полюбила. Но ведь я знаю, что он не лифтер и не жилеточник. Влюбиться можно и в голь перекатную, но тогда я бы подавила свое чувство.
 
      - Умница! У тебя сердечко с головкой в ладу. Я сразу, как тебя увидела, поняла, что ты в «Централе» не задержишься.
      Премьера прошла триумфально, что уже стало привычным для Кальмана. И Верочка промелькнула по сцене эффектно, хотя замечена была лишь наметанным глазом старых любителей опереточных див, вроде пресловутого Ферри.
      Кальман без конца выходил раскланиваться и был величествен, как Наполеон на торжественных полотнах Давида, благо он напоминал великого корсиканца малым ростом, дородностью и угрюмством.
      Вера быстро разгримировалась и сбежала вниз, к дверям артистического подъезда, где, как она полагала, ее будет ждать Кальман, но Кальмана не было.
      - Господин Кальман не приходил? - спросила она привратницу, потягивающую кофе из большой фаянсовой кружки.
      Та отрицательно мотнула головой.
      За стеклянными дверями проносились косые струи дождя, как будто нанявшегося сопровождать все перипетии Вериного романа.
      Сверху донесся шум. Спускалась большая и блестящая компания. Возглавлял шествие сияющий, неотразимый Губерт Маришка об руку с примадонной. За ним, обведенный почтительным кругом, шествовал император Кальман об руку с графиней Эстергази, она что-то быстро говорила, и Кальман внимательно слушал, склонив к ней лысоватую голову, а сзади по бокам роились субретки, комики, оркестранты, замыкал шествие длинновязый маэстро. Конечно, они шли отметить премьеру.
      Верочка выступила вперед, очаровательно улыбаясь, но рассеянно-самоуверенный взгляд Губерта Маришки лишь скользнул по ней и ушел в пустоту, а Кальман даже не оглянулся, и никто из партнеров не обратил на нее внимание. Она была чужая им: статисточка, которую по знакомству выпустили на сцену. И тут она со стыдом и болью почувствовала, как тускло выглядит не только рядом с роскошной Эстергази и примадонной, но даже с рядовыми артистками, умеющими придать себе блеск малыми средствами. Она отступила в тень.
      Веселая толпа прошла, обдав ароматом духов и пудры, сладким запахом дорогих сигар, благоуханием удачи. А за дверями, дружно раскрыв зонтики, погрузилась в иссеченную дождем ночь.
      Вера выглянула за дверь - ливень сек по тротуарам, мостовой, листьям каштанов и платанов, по редким фигурам прохожих, крышам лимузинов, кожаным верхам извозчичьих пролеток, куда ни глянь - разливанное море.
      - Тетя Пеппи, одолжите мне ваш зонтик, - попросила Вера привратницу.
      - Еще чего! А если мне понадобится самой выйти?
      - Но вы же никуда не выйдете до завтрашнего утра.
      - А пописать? Ночью я люблю это делать под платанами. Хорошо обдувает.
      - Мне так далеко идти…
      - Дойдешь - не сахарная!.. Зонтик денег стоит.
      - Какая же вы недобрая!..
      - Посмотрим, какой ты будешь в мои годы!.. Не взяли тебя, - сказала она злорадно. - Ишь, вырядилась!.. Кому ты нужна, крыса?! - закончила со всей злобой неудавшейся жизни.
      Слеза выкатилась из Вериного глаза. Девушка пошла к дверям и вдруг увидела поднос с песком и в нем - брошенные мужчинами недокуренные сигары. Она узнала толстую дорогую сигару Кальмана, уже погасшую, с серым колпачком пепла. Сама не зная зачем, она взяла окурок, сунула в сумочку и вышла на улицу.
      Она шла по лужам и ручьям, не выбирая дороги, нарочно ступая в самый поток, и слезы на лице ее смешивались с дождевыми каплями.
      Насквозь промокшая, она подошла к своему мрачному пансиону и увидела у подъезда знакомую фигуру с зонтом.
      - Верушка, - сказал Кальман, - куда вы запропастились?
      - И вы еще спрашиваете?.. Вы прошли мимо меня с этой роскошной графиней и даже не оглянулись!
      - Я вас не видел, - простодушно сказал Кальман. - Я немного проводил графиню, объяснил ей, что на меня нечего рассчитывать, извинился перед друзьями и вернулся назад. Но там была только старая ведьма с огромной кружкой кофе.
      - Мне надоело ждать, и я пошла к своему дружку. Он живет рядом.
      - Вот как!.. - Кальман опустил голову и медленно повернулся.
      - Имре! - вскричала Верушка. - Нельзя же быть таким наивным. Какое свидание?.. Какой дружок?.. Я плакала и шлепала сюда по лужам. С вашим окурком в сумочке. - Она достала остаток кальмановской сигары.
      - Зачем вы его взяли? - Кальман был глубоко поражен.
      - Сама не знаю… Как последнюю память о вас…
      - Верушка, - растроганно сказал Кальман. - Скоро закрытие сезона. Поедемте в Венецию.
      - Это неудобно, Имрушка.
      - Спасибо, что вы меня так назвали. Пригласим вашу маму. Кстати, где она?
      - В Румынии.
      - А что она там делает?
      - Выходит замуж. Но она немного потерпит… ради меня…
      Гондола скользила по каналу, отражавшему серпик месяца. На фоне звездного неба вырисовывались контуры дворцов и высоченной колокольни собора Святого Марка. Затих неумолчный треск голубиных крыльев на соборной площади. Сизари, турманы, воркуны, чистяки разлетелись по крышам для недолгого чуткого сна.
      Гондольер лениво шевелил веслом. Под балдахином на вытертом бархатном сиденье полулежал Казанова-Кальман, к плечу его приникла расцветшая на регулярном венецианском питании Верушка.
      - Скажи, чтобы он спел что-нибудь народное, - попросила Верушка.
      И на ужасной смеси немецкого, французского, с примесью условно итальянского - «бамбино», «баркарола» - Кальман заказал гондольеру венецианскую песню о любви, подтвердив серьезность заказа несколькими сольдо.
      Гондольер отложил весло, достал гитару и не слишком приятным, но верным голосом запел нечто весьма далекое от колеблющегося ритма баркаролы:
      Сияют звезды на небе ясном,
      В жемчужном круге плывет луна.
      Когда вместе мы с тобой,
      И вдали шумит прибой,
      О счастье вечном звенит струна!..
      - Это не венецианская песня. Это Кальмана.
      - Какого еще Кальмана? - удивился гондольер. - Народ поет.
      - Народ, может, и поет, но это мелодия из оперетты «Баядера».
      - Синьор что-то путает, - натянуто улыбнулся гондольер.
      Чтобы задобрить его, Кальман кинул еще несколько монет.
      Гондольер пришел в хорошее состояние духа и громко запел шлягер из «Княгини чардаша».
      - Это тоже Кальман, - огорченно сказал композитор.
      - Какой Кальман? - разозлился гондольер. - Не буду петь!.. - и скрепил это решение международной формулой разрыва: - Моя твоя не понимай.
      - Ты слишком популярен, Имрушка, - сказала Вера. - Вчера в траттории весь вечер играли попурри из «Марицы».
      - А я что - виноват? - проворчал Кальман. - Маришка утверждает, что на страшных Соломоновых островах ритуальные убийства происходят под вальс из «Принцессы цирка».
      - Очень остроумно, - суховато одобрила Верушка. - Пусть гребет к берегу. От воды несет, и слишком много дохлых крыс.
      Кальман дал распоряжение обиженному гондольеру, и вскоре они вылезли из гондолы на набережной Скьявоне, неподалеку от моста Вздохов, о чем Кальман счел нужным напомнить Верушке.
      - К вздохам этих несчастных прибавятся и мои вздохи, - сказала Верушка.
      - Тебе надоело наше путешествие?
      - Нет, ты мне надоел, Имрушка. А еще - гнилые дворцы, вонючие каналы, голубиный помет, запах жареной рыбы и туристы с отвисшими челюстями. А главное - вода. Всюду она колышется, плещется, хлюпает. И все тут какое-то зыбкое, ненастоящее. А я хочу прочной жизни на прочной земле. Мне надоела неопределенность.
      Из всей ее длинной тирады, смысл которой был совершенно ясен, Кальман задержал в сознании лишь первую фразу и откликнулся на нее.
      - Я должен был это предвидеть. Такая разница лет!.. Ты могла быть моей внучкой…
      - Не завирайся, Имрушка. Тогда твоему сыну или дочери пришлось бы родить меня в двенадцать лет.
      - А что ты думаешь, известны случаи… - Он понял, что зарапортовался, и продолжал в ином, серьезном и печальном тоне: - Никогда еще не вторгался я так глубоко в судьбу другого человека. Как хорошо мне было с тобой! Но даже в самые дивные минуты к моему счастью примешивалась боль. Ведь на свете столько мужчин, которые куда моложе и во всех смыслах привлекательнее меня.
      - Разве я дала тебе повод сомневаться в моей верности? - несколько сбитая с толку витийством обычно молчаливого человека, спросила Верушка.
      - Неужели я оскорблю тебя подобным подозрением? Я просто неисправимый пессимист. Таким сделала меня жизнь. Я и дальше пойду скорбным путем одиночества…
      - И думать забудь! - прозвучал серебристый, но твердый голосок. - Ты меня достаточно скомпрометировал.
      - О чем ты, Верушка? - Интонация глубокой скорби задержалась в его голосе.
      - Я согласна.
      - С чем ты согласна?
      - Согласна стать твоей женой.
      Это было слишком для изношенного сердца, и Кальман схватился рукой за перила горбатого мостка, перекинутого через узкий канал. «Что со мной? - думал он смятенно. - Ведь сбылась заветная мечта. С первого взгляда я понял, что в ней моя судьба. Иначе за каким чертом стоило покупать дом?..»
      Он купил дом перед поездкой в Венецию под нажимом Агнессы Эстергази. Насколько непостоянна была она в любви, настолько верна в дружбе. Поняв - без тени страдания, - что браку с Кальманом не бывать, она, будто выполняя невысказанный наказ Паулы, стала опекать его. «Тебе надо жениться, - убеждала его Агнесса. - Но ты не поселишь другую женщину во владениях Паулы. Брось скаредничать. Квартиры, даже большие, неудобны. Тебе нужен дом, чтобы в нем была детская половина… - И в ответ на протестующий жест: - Ты же непременно наплодишь кучу кальманят. Дети орут с утра до ночи, ты не сможешь работать. Женись на этой хорошенькой статисточке, как там ее?.. Она улучшит кальмановскую породу. Хватит низкорослых толстяков, она длинноногая, стройная, что надо! «Зачем я ей нужен?» - сумел он вставить. Агнесса возмутилась: «Ну знаешь, если ты годился для м е н я!..»
      А сейчас его любимая произнесла «да», в Вене их ждет дом, которому уже присвоено название «Вилла Роз», вокруг дивный розарий, ароматом роз будут дышать его дети - вот оно счастье, о котором говорила Паула, но все его недоверие к жизни всколыхнулось мутной волной и затопило готовую вспыхнуть радость. Он сказал осторожно:
      - Если мы скрепим наш союз… твоя мамочка… уедет хотя бы в Румынию?
      - Да, - убежденно ответила Вера. - Ей тоже надо добить свое дело.
      - Какое дело?
      - Ты же знаешь, она собирается замуж.
      - Это у вас семейное?.. Стремление к браку?
      Вера чуть помолчала, затем сказала голосом, в котором чувствовался металл:
      - Да, господин Кальман. Мы не шлюхи…
 
      …Прямо с вокзала Кальман повез Верушку на «Виллу Роз». В холле их встретили камердинер, горничная и кухарка. Кальман сухо поклонился и сразу прошел к себе. Вера в элегантном, отделанном соболем пальто, остановилась посреди вестибюля и не спеша оглядела обслугу своими синими сияющими глазами.
      - Сегодня же получите расчет у господина Кальмана, и чтоб духу вашего не было!
      Они сразу поняли, что перед ними хозяйка, полноправная хозяйка, чьи слова обжалованию не подлежат. Недавно им вспало на ум посмеяться над ней, теперь пришла расплата. Никто не пытался и слова молвить в свое оправдание, лишь горничная спросила:
      - Можно хотя бы переночевать?
      - Здесь не ночлежный дом, - отрубила Верушка и стала подниматься по лестнице…
 

СЧАСТЬЕ

 
      Очевидно, это и есть счастье. Ты сидишь, попыхивая сигарой, в вольтеровском кресле, гладкий бархат ласкает твой начинающий лысеть затылок, а взгляд покоится на стройной фигуре женщины, которую ты любил до недавнего времени больше всего на свете. Нет, твое чувство не остыло, только теперь оно делится между женой и с ы н о м, увесистым малышом, в котором умильно проглядывают твои черты, хорошо, что в меру, ровно настолько, чтобы испытывать щемящую родность к маленькому, осененному прелестью матери существу с голубыми, то круглыми, как копейка, то кисло зажмуренными глазками.
      Сегодня «Иоганн Штраус-театр» дает новую оперетту Кальмана - «Фиалка Монмартра», и, как всегда перед премьерой, Кальман замкнут и молчалив; нынешнее его состояние не имеет ничего общего с прежней паникой, он крепок ликующей самоуверенностью Верушки. Он то прикрывает глаза, то распахивает, ослепляя взгляд серебристым сверканьем пышной шерсти какого-то зверя. Давно убитого и ставшего дамской накидкой зверя. Он никогда не помнил, как называются меха, укутывающие обнаженные плечи Верушки, похоже, что это черно-бурая лисица.
      Верушка уже взяла в руки накидку, но тут обнаружила какой-то непорядок в туалете, и сразу вокруг нее засуетились три горничные, что-то одергивая, оправляя, подкалывая.
      Кальмана радостно удивляло, как быстро и уверенно хрупкая девушка превратилась в блистательную молодую даму. Верушка ничуть не отяжелела, упаси бог! - она внимательнейше следила за своим кушачком и весом, но налилась, развернулась в плечах, научилась придавать своему легкому телу величественную степенность. И откуда такое у недавней обитательницы захудалого пансиона «Централь», безработной статисточки? Она - дело его рук, он изваял ее, как Пигмалион Галатею! - горделивое чувство вновь разнеживающе смежило усталые веки Кальмана. Во тьме он слышит резкий, повелительный голос:
      - Поправьте складку, чучело безрукое!
      Он поспешно открыл глаза. Только в дреме могло почудиться, что сердитый окрик адресован ему, а не провинившейся горничной. Кальману по душе властная манера Верушки, столь чуждая деликатной Пауле; лишь раз или два за всю их совместную жизнь изменила Паула своей терпеливой повадке - ему во спасение. Верушка из породы сильных, из породы победителей. Хорошо, если сын и все дети, какие будут, унаследуют не только красоту, но и характер матери.
      - Послушай, сердце, ты правда посвятил мне «Фиалку Монмартра»? - слышится мгновенно изменивший интонацию мелодичный голос, и Кальман испытывает гордость, что ради него Верушка насилует гортань, превращая терку в колокольчик. Как же считается она с ним, своим супругом и повелителем!
      - Конечно, тебе. Ты же моя фиалка.
      - А старик банкир, устраивающий счастье влюбленных, это ты сам? - со смехом спросила Вера.
      - Ну… в какой-то мере, - смущенно сказал Кальман. - Но я присутствую и в художнике, таким образом, я устраиваю собственное счастье с фиалкой.
      - Взбалмошная Нинон - это, конечно, Агнесса Эстергази. А вот кто такой шарманщик Париджи? - спросила она лукаво.
      - Вымышленный персонаж, - пробормотал Кальман.
      - Не хитри, Имре… А вы не колитесь! - прикрикнула на горничную. - Твоего злого, взбалмошного хапугу Париджи я вижу почему-то в юбке.
      - Может, хватит об этом, Верушка? - Кальман кивнул на горничных.
      - Подумаешь! - свободно сказала Вера. - Это никого не касается. Все мужчины ненавидят своих тещ. А мамуля такая непосредственная!
      - Слишком, - пробормотал Кальман.
      Верушка подошла к зеркалу, жестом отпустив горничных.
      - Скажи, солнце, ты действительно обобрал Пуччини?
      - Нет. У нас общий первоисточник: «Сцены парижской жизни» Мюрже. Либреттисты пошли в чужой след.
      - Их пора менять, - заметила Вера (участь господ Брамера и Грюнвальда была в этот момент решена). - Они совершенно исхалтурились. Но где был ты?
      - Возле тебя, - тихо сказал Кальман. - Я действительно не сидел у них над душой, как прежде. Что мне оперетта, когда рядом «магнит, куда более притягательный». Знаешь, откуда это?
      - Из рекламного проспекта?
      - Нет, из «Гамлета»… Понимаешь, Верушка, это самая личная из всех моих оперетт. Ведь даже сцена под дождем взята из жизни. Помнишь, как ты меня ждала, а я тебя потерял, и потом мы встретились возле твоего пансиона?
      - Еще бы не помнить! Я этого тебе никогда не забуду.
      - Неужели ты такая злопамятная?
      - Шучу, шучу!.. Заглянем в спальню его королевского высочества и - в театр!
      Они прошли в детскую. Здесь в кровати с сеткой, под бархатным балдахином, под присмотром накрахмаленной няньки, возлежал наследный принц - полуторагодовалый Чарльз.
      Кальман глядел на сына больше чем с любовью - с благоговением.
      - А знаешь, он все-таки похож на меня, - сказал Кальман, любуясь прищуренными глазками ребенка.
      - Упаси боже! - вырвалось у Верушки.
      - Что - я настолько уродлив? - не обиделся, а приуныл Кальман.
      - Ничуть! Ты по-своему хорош. Любая твоя черта значительна, потому что на ней клеймо - Кальман. А если мальчик не унаследует твоего таланта?.. Пусть уж лучше он пойдет умом и талантом в отца, а красотой - в мать.
      - Не возражаю, - кивнул Кальман, - только бы не наоборот… Ты знаешь, я лишь однажды был по-настоящему счастлив, - сказал он самой глубиной души. - Когда из тебя вылез этот людоед.
      - Чует мое сердце, что он не последний, - покачала золотой головой Верушка.
      Кажется, Кальман впервые отправился на премьеру в отменном расположении духа…
      Появление Веры вызвало в театре едва ли не большее волнение, нежели самого прославленного композитора. Дамы общебетали ее меха, бриллианты, мужчины отдали дань красоте. Вчерашняя статисточка принимала всеобщее внимание как нечто само собой разумеющееся.
      И была сцена под дождем, и Вера нашла руку Кальмана, и нежно пожала, и он уже не огорчался несколько вялым приемом своего детища и порхающим по залу именем «Пуччини». Вера была благодарна ему - все остальное ничего не значило. И тут грянула ослепительная «Карамболина - Карамболетта», мелькнувшая ему из глубины печали в далекие дни, - великолепная исполнительница с волнующе-зазывным голосом и совершенной пластикой схватила зал и властно повлекла за собой. И с последней нотой определилась новая победа Кальмана - такого шквала аплодисментов не было в «Иоганн Штраус-театре» со времен «Цыгана-премьера» и «Княгини чардаша».
      - Ты - гарантия счастья, - шепнул Кальман Верушке, подымаясь, чтобы выйти на аплодисменты и восторженные вопли публики…
 
      …- Мы опаздываем! - кричит Вера, еще более роскошная, сверкающая и сияющая, чем два года назад, когда Кальманы отправлялись на «Фиалку Монмартра».
      - Не опоздаем, - проворчал Кальман. - Император не может опоздать. Значит, все остальные пришли слишком рано.
      - Что ты там бурчишь, Имрушка? Опять чем-то недоволен?
      - Я люблю традиции. Мы должны зайти в детскую.
      Наследный принц что-то строил из кубиков и не обратил на родителей никакого внимания, но из сетчатой кровати в бессмысленной радости загугнило новое существо в чепчике.
      - Принцесса Елизавета! - торжественно произнесла Вера.
      - Лили… - прошептал Кальман и отвернулся. - Не могу… сердце разрывается.
      Воплощенное здравомыслие, Вера не поняла движения мужа.
      - Ты что?.. Здоровая, крепкая девочка!..
      - Но такая маленькая, хрупкая, незащищенная!.. - тосковал Кальман.
      - Ничего себе хрупкая!.. Высосала одну кормилицу, сейчас приканчивает вторую.
      - Может ли быть что-нибудь лучше детей? - сказал Кальман.
      - Взрослые люди, если они не гады. Неизвестные величины всегда сомнительны.
      - Это не ты придумала, - Кальман глядел на Веру, словно видел ее в первый раз. - Ты не могла додуматься до такого.
      - Ты считаешь меня круглой дурой?
      - О, нет! - убежденно сказал Кальман. - По-своему ты очень умна. Но только другим умом.
      - Хорошо, что покаялся. За это будешь награжден еще одной наследницей или наследником.
      - Верушка! - растроганно сказал Кальман. - Если тебе не трудно, то прошу еще одну девочку.
      - Принято!.. И поедем. Слушай, а ты совсем перестал бояться премьер?
      - Не знаю. Но я живу не только ими. Эта детская стала для меня важнее. И потом я верю в Губерта Маришку, как в бога. С ним не бывает провалов. Тьфу, тьфу, тьфу!.. - он сделал вид, будто плюет через плечо, и схватился рукой за притолоку.
      Вера расхохоталась:
      - В глубине души человек не меняется. В знаменитом Кальмане, Муже, Отце, Хлебосольном хозяине, Короле оперетты дрожит маленький провинциальный Имрушка.
      - Возможно, ты права… - задумчиво сказал Кальман.
 
      …Шла самая эффектная сцена из оперетты «Наездник-дьявол». Герой - лихой гусар и венгерский патриот - на всем скаку взлетает на вершину высоченной крутой лестницы и там подает императрице петицию о создании венгерского парламента. И впоследствии никто, кроме великолепного наездника и безумно смелого человека Губерта Маришки, не отваживался так играть эту сцену. Подвиг свершался скрытно от глаз зрителей, которые видели лишь результат: потрясенность императрицы и всех окружающих.
      На репетициях, в том числе генеральной, Маришка великолепно выполнял этот опасный трюк, но тут конь почти на самом верху оступился, взмыл на дыбы, медленно и грозно повернулся на задних ногах и вместе с наездником грохнулся вниз. В последнее мгновение Губерт Маришка сумел выброситься из седла, конь и всадник упали поврозь. Каким-то чудом конь уцелел и поднялся на ноги. Маришка оставался недвижим. В зале царила мертвая тишина.
      - Жизнь куда богаче любой фантазии, - шепнул Кальман на ухо Верушке. - Такого варианта провала даже я не предвидел.
      Маришка приподнялся, оглянул грязные подмостки, себя, распростертого, и громко, с презрением сказал:
      - Паркетный наездник!..
      Зал облегченно захохотал и захлопал.
      Ловким тигриным движением артист вскочил на ноги и дал знак дирижеру. Тот сразу понял его и заиграл вступление к танго-шлягеру, уже спетому Маришкой с огромным успехом. И Маришка запел, как не пел еще никогда:
      Образ один, былое виденье
      Ни сна, ни покоя не хочет мне дать.
      Образ один, позволь на мгновенье
      Печаль и томленье из сердца изгнать…
      В богатой триумфами карьере любимца венской публики не было подобного успеха. Зрители стоя приветствовали артиста, с таким мужеством спасшего спектакль.
      Отерев пот с чела, Кальман сказал Верушке:
      - Молодец, Маришка! Я уже хотел отказаться от сталелитейных акций.
      - Я тебе столько раз говорила: пока я с тобой, ничего плохого не случится.
      Кальман поцеловал ее руку…
      …Минуло около двух лет, и вновь они собрались на премьеру. Кальман не подозревал, что это окажется его последней премьерой в Европе, и уж подавно не подозревал, что «Жозефина» - во многом несовершенное, хотя и отмеченное блеском таланта, произведение - станет последним творческим актом в его жизни, а то, совсем немногое, что еще появится под его именем, будет лишено кальмановского света - ремесленные поделки. Творческая воля иссякнет: будут лишь житейские взлеты и падения, бытовые радости и неудачи, много денег, не будет одного - Музыки. В конце жизни он обмолвится фразой, что творцу не надо слишком много жирного счастья, оно усыпляет, убивает живительное беспокойство. Писатель должен всегда чуть-чуть недоедать, - говорил Лев Толстой. Это относится к любому художнику. Кальман уписывал за обе щеки. Он любил Верушку, свой красивый дом, внимание прославленных и высокостоящих особ, обожал детей и собирал их молочные зубы. Накопился целый мешочек, который незадолго до смерти он уничтожил: уходя, прибирай за собой, посторонним нет дела до твоих сентиментальных чудачеств.