Линии судьбы - Три кольца, или Тест на устойчивость

Надежда Веселовская

Три кольца,

или

Тест на устойчивость

1

Рабочий день отдела технической документации подходил к концу. Несколько немолодых женщин продолжали просматривать на столах бумаги, но в их утомленных движениях уже сквозила готовность отложить все на завтра и собираться домой. Электрический свет, сам как будто уставший за день, принялся негромко жужжать. Вдруг из-за двери, ведущей в кабинет начальника, прозвучал требовательный зов:

– Маргарита!

Одна из женщин тут же встала и торопливо направилась в кабинет. Остальные проводили ее сочувственными взглядами:

– Что это еще, вызывать так поздно, – понизив голос, ворчливо произнесла толстуха в вязаной кофте. – До конца работы десять минут, а там, гляди, разговору на час с лишком…

– Не трать нервы, Маша. Понадобится начальству, и на ночь останешься, – откликнулась ее соседка, седая и легонькая, словно готовый облететь одуванчик.

– Так это где в фирмах, там и зарплата большая. А мы за свои семь тысяч должны вовремя уходить. Небось не молоденькие, устаем за день…

– Вот в том-то и дело! – В разговор включилась последняя из сотрудниц, солидного вида женщина в модных тонированных очках. – Были б мы молоденькие, был бы у нас выбор, где работать. Здесь не понравилось, нашли другое место. А сейчас выгонят нас отсюда, куда пойдем?

Возразить на это было нечего – женщины, вздохнув, покивали друг другу и вновь занялись бумагами. В наступившей тишине из-за двери стал слышен неразборчивый мужской голос, быстрый и словно рассерженный. Чуть заметный гортанный акцент еще усиливал недовольные интонации.

– Ну вот, распекает Маргариту… – вздохнула толстуха Маша.

– Не пропадет, – усмехнулась солидная в очках. – Впервой ей, что ли? Начальство ее распекает, а она глазки в пол, губки бантиком: да, Руслан Маратович, хорошо, Руслан Маратович…

– Да пошел ты, козел клонированный! – вдруг явственно донеслось из кабинета. Это был голос Маргариты.

Женщины так и застыли на месте, не веря своим ушам. Чтобы Маргарита на такое решилась… Это была совсем не ее тактика! Руслан Маратович в кабинете тоже, вероятно, застыл, ибо его ответной реплики не последовало. Зато Маргаритин голос отчетливо продолжал:

– Ну чего уставился? Надоел до трясучки, чурка с глазами! Сам делай свои отчеты, а то только штаны на работе просиживаешь!

– Она… она уходить отсюда решила, – первой опомнившись от потрясения, зашептала толстуха. – У ней, значит, другое место есть на примете… А мы-то не знали ничего…

В эту минуту дверь распахнулась, и вышла Маргарита с непривычными красными пятнами на щеках. Вообще она была особой пастельных тонов, не яркой, но стильной. Одевалась неброско, но продуманно, в косметике употребляла бледную гамму, двигалась плавно, говорила, не повышая голоса. Держалась обычно вкрадчиво и чуть жеманно, словно она неразгаданная герцогиня. Некоторым мужикам такие женщины очень нравятся, однако Маргарита была не замужем. Об ее личной жизни никто ничего конкретного не знал. В коллективе Маргарита ни с кем открыто не ссорилась, если что не так, пакостила исподтишка. А уж перед начальством вообще ходила на цыпочках: как скажете, давайте я помогу, большое вам спасибо… Просто невероятно, что все сказанное минуту назад произнесла именно она!

– Уходишь, Рит? – наперебой заговорили товарки, когда к ним вернулся дар слова. – Как ты его – козел клонированный… вот это да! Хоть один раз правду про себя послушал… А куда уходишь?

– Никуда я не ухожу, – вдруг огорошила всех Маргарита.

– Как не уходишь?!

– Да вот так…

Маргарита села к столу, опустила голову на руки и через секунду ее плечи, обтянутые песочного цвета водолазкой, затряслись в беззвучном рыдании. Женщины столпились вокруг, снова онемев от столь неожиданной развязки.

– Так значит, это был срыв? – прервала паузу Инна – та, что носила тонированные очки. – Просто нервы сдали? И другого места у тебя на примете нет?

Маргарита продолжала беззвучно рыдать, что само по себе являлось ответом.

– Выходит, ты хочешь остаться? Доработать до пенсии, да? – Похожая на одуванчик Света задумалась и вздохнула. – Вряд ли Руслан поймет…

Женщины хотели сказать Маргарите что-нибудь утешительное, но не могли идти против очевидной правды – начальник, скорее всего, не поймет. Он всегда хорошо относился к Маргарите, вследствие того, что любил, когда ему льстили. Но после таких слов…

– Как же так… Неужели выгонит… Сам-то он нам хамит, когда хочет, – все-таки сказала толстуха, сильно понизив голос.

– Самому ему можно… – Одуванчик-Света с легкой горечью усмехнулась.

– Действительно, что ты сравниваешь? – поддержала Инна.

Потом они вновь сосредоточили внимание на пострадавшей.

– Выпей водички, Рита. Хочешь, я тебе успокоительных капель накапаю?

– Чего там капель, возьми вот бутерброд с колбасой, поешь и успокоишься!

– На тебе салфеточку, вытри глазки. А то что ты зареванная сидишь… – наперебой предлагали женщины. Вдруг Маргарита подняла голову и посмотрела на них таким злобным взглядом, что у каждой пробежала дрожь по спине.

– Что пристали?! – В голосе Маргариты слышалась какая-то уничижающая сила, целенаправленный напор – обидеть, сокрушить, уколоть в самое больное место. – Оставь себе свое успокоительное, Иннуся – пригодится, когда мужик будет по квартире гонять! У тебя вон голова седая, очки модные, а все дерут тебя, бедную, как Сидорову козу!

– Да что ж ты такое говоришь… – пискнула похожая на одуванчик.

– А ты, Светка, побереги салфеточку – свои глазки вытирать! Ты ведь ночами рыдаешь, что тебя и такого мужика нет – вообще никакого! И никогда в жизни не было!

– Да что ж ты как с цепи нынче сорвалась… – начала было толстуха, но Маргарита срезала ее своим злобным порывом, набравшим новую силу:

– А ничего! Жрите сами свою колбасу, вы ведь жрать здоровы… Ты, Манька, скоро полтонны будет весить, а вдвоем с дочкой так и всю тонну!

Женщины вновь онемели – третий раз за сегодняшний вечер. Да, они знали кое-что о жизни друг друга, но никогда не пользовались этим с такой прямолинейной, к тому же абсолютно бессмысленной жестокостью. Ну, случалось иногда кольнуть подругу подлым словцом, когда отстаивали какую-то свою правоту, свою какую-то выгоду… Однако обидчица вскоре чувствовала угрызения совести и начинала заглаживать вину. Согреть тебе чайку, да чего в магазине взять, да ладно уж, не дуйся… И задевали они друг друга не всерьез, щадя самые больные места. А чтобы вот так со злостью, да еще ни с того ни с сего, когда все выражали Маргарите сочувствие… Нет, это просто уму непостижимо!

– Что с ней такое? – обращаясь к подругам, спросила Света.

– А ничего. – Голос Марьи прозвучал с нарочитым спокойствием, за которым крылось глубокая обида. – У нас своих дел хватает. Я вот тонну вешу, так с какой радости мне о других беспокоиться…

– Все-таки человек не в себе, это ясно!

– Мы все будем не в себе, если перестанем держать себя в руках, – пожала плечами Инна, от полученных оскорблений покрывшаяся крапивницей.

– А вы и без того полоумные! – в голос заорала Маргарита. – Сопливые медузы, живете все в своих конурах, одеваетесь как бомжихи!

– Ты-то у нас в бриллиантах, – не глядя, буркнула Марья. – Кофточка с прошвочкой, брючки-дрючки, колечко из собачьей кости…

– Не из собачьей, а из моржовой, дура! А потом, с моей фигурой любые брючки смотрятся, а вот на твою задницу скоро никакой юбки не купишь, на заказ шить придется!

– Ну хватит, – поморщилась Инна. – Маша, Света, рабочий день закончен. Чего нам тут ждать? Убирайте бумаги и идем прощаться с начальством.

Но им никуда не пришлось идти, ибо в следующую минуту Руслан Маратович сам нарисовался на пороге своего кабинете. Очевидно, он услышал крик Маргариты. Молодой смуглолицый начальник, устроенный на это не вполне подходящее ему место по родственным связям, ради жилья, молча стоял в своем длинном черном пальто, с большим шарфом, небрежно переброшенным за шею. Выражение его было не только разгневанным, как следовало ожидать, но и растерянным. Он тоже не понимал, что происходит. Повернувшись в сторону Маргариты, Руслан Маратович хотел что-то сказать, но не нашел слов, и только с присвистом втянул в себя воздух. Потом, не обращая внимания на остальных, прошел через комнату и захлопнул за собой дверь с таким внутренним потенциалом, что вслед ему посыпалась штукатурка.

– Вот и мы пойдем, – поднялась нарочито спокойная Инна, вся в розовой крапивнице, а за ней испуганная Светка и тяжело пыхтящая Марья. Через минуту все они молча протопали к выходу, и дверь захлопнулась еще раз.

Оставшись одна, Маргарита словно очнулась. Что она наделала, зачем обложила Руслана, от которого зависит, и ни в чем не повинных товарок, почти подруг, с которыми проработала много лет? Теперь наладить отношения будет ох как непросто, если, конечно, вообще потребуется их налаживать. Скорее всего, не потребуется. Руслан просто выгонит ее под зад коленкой, а ведь ей еще надо доработать до пенсии. Куда она пойдет в свои пятьдесят с хвостиком, с устаревшим образованием и без особых талантов? Самое интересное, что полчаса назад Маргарита вовсе не собиралась ничего в жизни менять – ни привычную работу, ни манеру общения с людьми. И что только на нее нашло? Это был какой-то странный порыв, помутившее разум злобное безумие…

По привычке последних дней Маргарита закрутила на пальце свое новое резное колечко, привезенное летом с русского севера. Это не собачья кость, как сказала невежа Манька, а, скорее всего, оленья или даже моржовая. Но где этой деревенщине понять своеобразную ценность изящного украшения, если она с детства видела вокруг себя только собак да коров, да еще свиней… А это кольцо Маргарита приобрела в пансионате «Белые ночи», куда ездила летом отдыхать. Местный умелец продавал поделки: кольца, кулоны, брошки. Поморы всегда резали из кости, это их древний промысел…

Но отвлечь себя на посторонние мысли Маргарите так и не удалось. В каком бы состоянии она не была сегодня, завтра Руслан ее выгонит, а прежние подруги даже не пожалеют… И вдруг Маргарита снова почувствовала неудержимый прилив злобы, заставивший ее оглянуться на соседние столы: не осталась ли там чья-нибудь забытая вещь или неоконченная работа. Если бы так было, она бы все это порвала, сломала, выкинула в помойку. Господи, да уж не сходит ли она с ума? Может быть, ей надо обратиться за помощью к психиатру?

2

– Мне, пожалуйста, вон тот кусочек сыру, пачку масла «Анкор» и ветчины грамм четыреста… А куриные окорочки у вас свежие? – спрашивала покупательница и, не дождавшись ответа, заказала еще три окорочка. – Ну вот, теперь все. Сколько я вам должна?

Даша пробила все цены по одной, потом нажала кнопку сложения – в окошечке кассового аппарата выскочила зеленые цифры общей суммы. Надо было назвать ее покупательнице, получить с нее деньги и дать сдачу. Все это Даша делала тысячи и тысячи раз с тех пор, как стала работать продавщицей, но тут вдруг возникло какое-то необычное препятствие. Сперва она сама не могла понять, в чем дело, что же это такое. Потом оказалось: нет голоса, в горле словно застрял комок размокшей ваты, который ни проглотить ни выплюнуть. Приготовившая деньги покупательница смотрела на Дашу с недоуменьем, сзади уже слепилась небольшая очередь – к вечеру гастрономический прилавок начинал пользоваться спросом…

– Так сколько я вам должна?

Даша сделала над собой отчаянное усилие, чтобы протолкнуть вату внутрь, и вдруг почувствовала: по ее щекам наперегонки текут слезы. Теперь ей удалось сделать глубокий вдох, но выдох прозвучал на весь магазин громким надрывным всхлипом. Получилось, она ревет на глазах у всех. Люди стали оборачиваться, пробираться ближе, чтобы посмотреть на нее, маленькую и невидную издали, впервые привлекающую к себе общее внимание.

– Девушка… – взволновалась Дашина очередь. – Что с вами?.. Что с продавщицей?.. Ей плохо?.. Принесите воды!

К Даше уже бежала молдаванка Инесса, торговавшая за соседним прилавком. В силу обстоятельств они были подругами: во-первых, работа плечом к плечу, во-вторых, общий возраст, общие интересы. Обе пока дожили до двадцати семи, однако личная жизнь у той и другой оставалась неустроенной. Обе были худенькие, мелкие фигурой, а лицом не то чтоб писаные красавицы, но, как говорится, вполне ничего. Обе интересовались модой, хотели больше зарабатывать и каждую минуту дня и ночи думали о том, что есть на свете такой зверь – мужчина, и охота на него – главное дело в жизни. Для Даши это был конкретный индивидуум, от которого ей крепко доставалось, но по большой любви она все терпела. У Инессы объекты менялись в зависимости от обстоятельств.

При таком многообразном сходстве между ними было два важных отличия, внешнее и внутреннее. Внешнее заключалось в том, что Даша родилась в Москве и, соответственно, имела свою жилплощадь, хотя и не ахти какую завидную. А молдаванке приходилось снимать угол за тридевять земель от магазина, потому что именно там она нашла самый дешевый вариант. Если бы не личная жизнь подруги, можно было бы поселиться вместе с ней – лучшего для Инессы не придумаешь! Но Дашина любовь, тягостная и непреодолимая, ставила заслон перед этой радужной перспективой.

Внутреннее различие заключалось в том, что девушки по-разному воспринимали жизнь. Для Инессы не существовало понятия «хорошо» или «плохо», только «смогу» или «не смогу». Даша и сама не шла по жизни наивной дурочкой, однако до претензий подруги ей было далеко. Если все сокровища мира еще не принадлежали Инессе, а все без исключения мужики еще не пресмыкались у ее ног, то это исключительно потому, что она не сумела этого добиться. Если б сумела, все бы и было так – хотя зачем человеку столько денег и столько мужиков?.. Даша старалась завладеть тем, что ей было нужно – тогда как Инессе нужно было все.

В общем же они ладили, потому что обе были притертые к жизни: понимали, что ладить для них лучше, чем не ладить. Раз работают вместе, значит, надо дружить. Вот и сейчас Инесса стремглав кинулась к Дашиному прилавку, ловко пропетляв сквозь растерявшуюся очередь и подтягивающихся со всех сторон любопытных.

– Дашенька, птенчик, что с тобой? – лепетала она, приблизив к подруге свое смуглое личико с выпуклым птичьим носом и большими черешневыми глазами. – Золотая ты моя, ну скажи – что?

А Даша и сама не знала, что с ней случилось. Ничего определенного – просто в какой-то момент сделалось так горько и безотрадно на душе, что она совсем не могла говорить. А потом разрыдалась и все еще не могла успокоиться, хотя ей было стыдно рыдать на людях. Инесса обняла ее за плечи и потащила в складское помещение, где громоздились пустые ящики и сладковато пахло гнилью.

– Так в чем дело, солнышко? Что-нибудь с Олегом?..

Даша простонала нечто невнятное. С Олегом у нее всегда было «что-нибудь», причем серьезное, ранившее ее до глубокой крови. Со временем раны становились все глубже: этим летом они даже отдыхали порознь, первый раз за пять лет. Даша собрала все свои внутренние силы и уехала по путевке одна, а после весь срок боялась, что, вернувшись, уже не найдет Олега в своей квартире… Если бы были деньги на обратный билет, ее отдых скорее всего закончился бы на следующий же день, в крайнем случае через два дня. Но еще в дороге она обнаружила, что все денежные бумажки из кошелька куда-то исчезли. Впрочем, нетрудно было догадаться, куда – на параллельный отдых Олежки. Тогда Даше пришлось телеграфировать Инессе, чтобы выслала ей денег в долг, на обратный билет. А Инесса выслала только к концу срока: может быть, специально, чтобы подруга, едва приехав, не сорвалась с места. Дашиного преклонения перед любимым она никак не одобряла, кроме того, у нее был на Олега зуб за невозможность проживания в Дашиной квартире.

За время своего «отдыха» Даша извелась и похудела, что при ее природном небольшом весе не добавило ей привлекательности. Однако Олежка, встретивший ее как ни в чем не бывало, ничего по данному поводу не сказал. Что ж, и на том спасибо.

Все эти события произошли недавно, и, вероятно, легли в основу внезапной Дашиной немоты и неудержимых слез. Прежде такого с ней не случилась: она привыкла справляться со своими внутренними переживаниями, не выставляя их напоказ. Мерзости жизни не должны делать человека занудой или злюкой по отношению к окружающим, это Даша крепко себе заметила. И старалась, чтобы ее личные проблемы никоим образом не отражалась на знакомых, покупателях и соседях. Ведь все люди вокруг тоже по-своему страдают: англичане не зря придумали про скелет, который спрятан в шкафу, у каждого свой. Поэтому за прилавком Даша старалась улыбаться, обслуживала людей быстро, доброжелательно, и только столкнувшись с хамством, могла ответить адекватно. Но это в особых случаях, а сегодня ей никто не хамил. Что же такое могло случиться…

– Говори, Дашуленька! – тормошила ее Инесса. – Что уж ты так расклеилась, никогда себя не распускала… Да у тебя все было б о кей, если б ты не сдвинулась на своем Олеге!

Даша слабо махнула рукой – что, мол, об этом говорить…

– Между прочим, сущая правда… Ну вот давай посмотрим: ты человек хороший, и зарабатываешь порядком, и девушка хоть куда… – Инесса загибала пальчики с лиловым маникюром, перечисляя Дашины достоинства. – Еще одеться умеешь, вещички у тебя стильные… Я вот такую сумку-черепашку, чтоб ножки из-под панциря болтались, нигде достать не могу! А колечко, которое ты привезла с курорта, – как говорится, простенько, но со вкусом!

– Тоже мне курорт – одни болота кругом… – слабо улыбнулась Даша. Оказалось, она опять могла говорить.

– Ну и что, что болота? Во-первых, не болота, а озера, во-вторых, море близко… Очень даже многие любят на Белом море отдыхать. К нам на Черное так не ездят! – обрадовано зачастила Инесса. Уходящий в сторону разговор свидетельствовал о том, что Дашка отошла: вон она уже улыбается, хоть и через силу. Вообще пора заканчивать этот эпизод, на прилавках товар остался без присмотра…

Даша тоже чувствовала: пора входить в обычную колею. Возвращаться к своим обязанностям и не обращать внимания на то, что внутри нее как будто готовится новый всплеск истерики, новый поднимающийся из глубины приступ немоты и рыданий.

– Что случилось? Что с ней такое? – В дверях склада показался массивный как шкаф заведующий, гортанно выговаривающий слова Шота Георгиевич с синевой на щеках – разливами отросшей за день щетины.

– Она, знаете… просто нарочно не придумаешь, – начала Инесса, спешно соображая, как бы посолидней объяснить состояние подруги. Следовало отыскать весомую причину, чтобы заведующий не заподозрил их в срыве торгового процесса без достаточных на то оснований. Но выбитая из колеи Даша не просекла ситуации и раскололась начистоту:

– Ничего не случилось, Шота Георгиевич. Просто тоска напала, не смогла себя в руки взять…

– Нет, вы подумайте! – Инесса сделала вид, будто задыхается от возмущения: дескать, как это ничего, когда очень даже чего. – Вы только подумайте, для нее это «ничего»! А на самом деле …

Но заведующий махнул рукой в сторону Инессы:

– Ты молчи! Я сейчас не с тобой разговариваю… Значит, просто взгрустнулось и сразу в рев? – обратился он к Даше. – Да еще головой о прилавок, люди видели… Как же это все называется?

Даша виновато пожала плечами: ей бы следовало продолжить начатое Инессой, придумать какое-нибудь подходящее объяснение. Но вновь поднимающееся из глубины рыдание не давало такой возможности – стоит сейчас Даше раскрыть рот, и все повторится. Наверное, у нее был выразительный вид, потому что в глазах Шоты промелькнула жалость. Он вообще относился к Даше неплохо; кроме того, ему нравилось, когда за прилавком стоят не старые бабы, а такие вот птички. Но с другой стороны, как заведующий он не может давать им волю устраивать истерики на глазах покупателей. Если каждый раз, как станет грустно, задавать подобный концерт, то какой порядок может быть в магазине? Хотя прежде за ней такого не замечалось…

– Слушай, Дарья, а у тебя с психикой порядок?

Даша вновь пожала плечами: теперь она не могла ответить на этот вопрос утвердительно. Сама не знала, что с ней делается, а на вранье абсолютно не осталось сил. Чувствуя приближение нового приступа, Даша думала сейчас только о том, чтобы через пять минут снова не разрыдаться.

– Так ты вот что… давай сходи в поликлинику. А там, если надо, дальше тебя пошлют. В этот, как его… диспансер. Ведь ты москвичка, у тебя должен быть медицинский полис.

– Есть, – беззвучно кивнула Даша.

– Вот видишь, есть! Все у них есть, а они не пользуются, – повернулся заведующий к Инессе, показав блеснувшие в улыбке золотые зубы. Теперь он хотел придать своему предложению статус шутки. Инесса вместе с ним составляла клан жителей СНГ, не имеющих московского медицинского полиса, – тот клан, который в данном случае можно было противопоставить Даше. – Все у них есть, понимаешь, а они не ценят… лечиться не хотят… психику свою запускают… Может, ты буйная сумасшедшая, на покупателей скоро будешь бросаться!

Инесса усердно кивала, хихикала, подделываясь к настроению начальника. Но Шота, уже вновь серьезный, подвел под разговором черту:

– Значит, девушка, сходишь завтра к доктору и мне справку принесешь – какой у тебя диагноз… А сейчас чтобы через секунду обе за прилавком стояли!

– Доигралась? – шепнула Инесса после того, как за Шотой захлопнулась дверь. – «Просто тоска напала!» Сказала бы, что у тебя проблемы по женской части, мужики от этого смягчаются. А то, подумаешь, тоска! Теперь вот неси справку, доказывай ему, что ты не верблюд – точнее, что ты не псих!

Обернувшись, Инесса увидела – ее наставлений никто не слушает. Даша смотрела перед собой широко раскрытыми глазами и словно давилась застрявшим в горле комком. По ее щекам обильно текли слезы.

3

Когда работаешь в школе, не можешь воспринимать время отвлеченным понятием. Для тебя несколько лет как будто ничего не меняют (только приближают к старости, но об этом лучше не думать), а вчерашние пятиклассники, глядишь, уже справляют свой выпускной бал. Взрослые девушки, взрослые молодые люди. Но это только цветочки, а еще удивительнее будет, когда они приведут в первый класс собственных детей. Такое на памяти Марины Кирилловны уже однажды произошло – нечто возможное только теоретически, и однако абсолютно реальное через интервал в десять—пятнадцать лет. Ибо время похоже на гигантское колесо обозрения: нижние кабинки медленно, но верно ползут в высоту, а уже достигшие пика потихоньку спускаются вниз. И одно связано с другим, одно уступает другому место.

Положим, это закон природы, но ведь есть еще и психология: если ты не работаешь в школе, можно не фокусировать сознания на том, что твоя кабинка давно уже на спуске… Нет, Марина Кирилловна не завидовала своим ученикам, она искренне желала им счастья. Но равнодушна к возрастным коллизиям не была, со щемящей грустью наблюдая вокруг себя постоянное обновление жизни.

Сегодня первый урок был в седьмом классе. Между двенадцатью и тринадцатью годами школьники переступают некую внутреннюю черту и качественно меняются – уже не дети, а молодняк. Поскольку это происходит не вполне синхронно, седьмой класс представляет собой интересное поле для наблюдения. Даже странно, что перед тобой одноклассники. Вот дружки-приятели Дима с Васей еще по эту сторону черты; их кругленькие, похожие на булочки лица отражают те же желания, что и в прошлом, и в позапрошлом году: досидеть до конца урока, подурачиться на перемене, купить мороженое. А за следующим столом сидят Денис с Алешей, не знающие, куда деть свои ставшие чересчур длинными ноги, выпирающие в проход. Вот у них в глазах уже затаенный блеск, говорящий о неотступных мыслях на одну тему: что человечество состоит из мужского пола и женского. А уж на девочек лучше не смотреть, слишком живо в памяти собственные тринадцать лет – далекое и, как ни странно, близкое время, именно из-за живости ощущений.

Марина Кирилловна старалась предупредить учеников о будущем: ведь они пребывали в неведении относительно того, что новое упоительное бытие пришло к ним не навсегда. Время, когда бежишь сломя голову и хохочешь, сам не зная чему, природа дает в кредит, с выплатой на будущее. Поэтому нельзя безоглядно тратить бьющие ключом силы, думая, что дальше может быть только лучше. Надо делать запасы, вот как зверюшки запасаются летом на зиму. После все пригодится: и полученная в молодости профессия, и своевременно созданная семья (сама Марина Кирилловна это упустила), и те остатки здоровья, которые удастся сохранить. Не успеешь оглянуться, как все на тебя посыплется: морщинки, сединки, усталости, разочарования. И ничего не поделаешь – пришло время оплачивать кредит…

Втолковать все это семиклассникам было задачей весьма сложной. Однако тут у Марины Кирилловны нашлась союзница – история, которую она им преподавала. В период кризиса страна тоже пользуется сделанными прежде запасами, что и позволяет ей дожить до нового расцвета. Не добейся в свое время Россия выхода к Балтийскому и Черному морям, каково было бы сейчас наше геополитическое положение?

– Видите, ребята, что сделали для нас наши предки еще при Петре Первом! Это помогает нам сейчас сохранять статус могущественной державы… По лесу бегают зайцы, а над озером комары – туча комаров. Не говоря уже о болотах…

Выражение, появившееся в глазах учеников, насторожило Марину Кирилловну. Она всегда различала, когда класс понимает ее, а когда нет. Сейчас дети словно на чем-то споткнулись. Но ведь она сказала только то, что Россия до сих пор пользуется достижениями семнадцатого века…

– Вы со мной не согласны?

– Марина Кирилловна, а при чем тут зайцы? – поднял руку белобрысый остроплечий Алеша, один из тех, кто уже шагнул за черту детства.

– Какие зайцы? – удивилась она.

– Ну, вы сказали: зайцы в лесу, а над озером комары. И над болотами тоже.

Она была в замешательстве: давно уже, после ее первых учительских лет, дети не стремились ее «доводить», то есть сознательно превращать урок в балаган. Какие еще зайцы и комары? Марина Кирилловна приготовилась дать нарушителю дисциплины достойный отпор:

– Видишь ли, Алексей, если это розыгрыш, то неудачный. Человек, который начинает говорить на уроке чушь, просто показывает свою несостоятельность. Никому не смешно от твоих зайцев и комаров. Единственное, чего ты достиг, – выставил себя в глупом свете.

Ища подтверждения, что никому не смешно, Марина Кирилловна обвела взглядом как-то по-особому притихший класс. Действительно, никто не смеялся, и тем не менее этот осмотр ее интуитивно насторожил: что-то было не так, не складывалось в мозаику взаимопонимания между учителем и учениками. Некоторые лица казались растерянными, некоторые – любопытными, словно им еще предстояло разобраться в происходящем. Они даже не поняли того, что Алешка, как говорят в школе, прикалывается – выставляет себя дурачком с целью помешать учебному процессу. Хотя обычно класс – самая чувствительная мембрана на чье-то так называемое остроумие…

– Я что, действительно говорила про зайцев и комаров? – на всякий случай спросила Марина Кирилловна.

В ответ раздался утвердительный гул голосов. И теперь уже три-четыре в разных углах класса рожицы исказились лукавым смешком – во дает училка! Только что говорила, а сама не помнит! Еще и Лешку подкусывает – «выставил себя в глупом свете…»

– Кто из вас мог бы повторить мои слова? Желательно в точности…

Над столами взметнулись руки. Марина Кирилловна указала на старосту класса, пользовавшуюся ее особым доверием. Девочка добросовестно пересказала все про отвоеванные Петром моря и закончила каким-то странным прибавлением насчет зайцев и комаров. Тут прозвенел звонок – очень кстати, потому что Марина Кирилловна просто не знала что сказать. Получалось, она просто оговорилась. Но ведь оговориться можно в том случае, если ты сама неотступно думаешь о чем-то, и это проскользнет в твоей речи! А она вовсе не помышляла ни о косых ушастых зверьках ни о летающих кровопийцах. Действительно странно…

Однако в течении перемены Марине Кирилловне удалось найти объяснение произошедшему. Рассказывая о Петре, она, очевидно, подсознательно имела в виду строительство Петербурга. Потому что именно через Петербург ей пришлось недавно ехать на русский север, где она провела летом две недели. И обратно тоже через Петербург. А когда жила в пансионате, действительно доводилось видеть в лесу зайцев, потому что леса вокруг были ой-ей-ей какие! Говорили, там водится много такого зверья, которое здесь можно увидеть разве что в зоопарке: барсуки, волки, лисицы. Но в глубь лес отдыхающие предпочитали не заходить, а зайцы выскакивали даже на опушку. Что касается комаров, так и говорить нечего – от них спасал лишь специальный состав. Но вообще это было колоссально: озера, напоминающие о близости Белого моря, низкорослые кривые сосенки на берегу, словно постеленные на полянах жесткие коврики брусничных листьев…

Она привезла оттуда много фотографий и один сувенир – резное кольцо из кости, проданное местным умельцем. Настоящая ручная работа, и вообще… Она, признаться, играла с этим кольцом, раскрашивая свои серые учительские будни тщательно скрываемой от всех детской фантазией, сама над собой посмеиваясь, но находя во всем этом опять же детское удовольствие. Это было ее обручальное колечко – с северным краем, с какой-то тайной… Сегодня она первый раз надела его в школу.

После перемены на урок пришел следующий класс. Изучающие древний мир пятиклассники не удивились, когда речь зашла о человеческих костях в раскрытой могиле, но не могли понять, при чем тут пансионат «Белые ночи». Вскоре в кабинет истории заглянула завуч и, послушав пару минут, сделала для себя грустный вывод: Марине Кирилловне нужно отдохнуть. Странно, что это случилось в сентябре – обычно учителя если и начинают заговариваться, то, как правило, к концу учебного года. А тут пожалуйста – сразу после отдыха. Учительница истории с серьезным видом несла какую-то чушь о могилах, вырытых вдали от кладбища, и о таранящих лес бульдозерах, и том, что кто-то унес в мешке человеческие кости. А потом опять как ни в чем не бывало возвращалась к теме урока – верования древних людей. Сама она своих отступлений вроде как не фиксировала, а детей хлебом не корми, дай послушать о мертвецах!

Учебный материал до некоторой степени перекликался со всеми этими ужасами, так что пятиклассники, похоже, ничего не заметили. И завуч решила пока не бить тревоги, а после поговорить с Мариной Кирилловной. До сих пор на нее не было никаких нареканий, может быть, и сейчас обойдется. Тем более менять учителя в сентябре не просто, тут надо заранее… И ведь не старая она, ей, помнится, сорок с небольшим. А вот гляди ж ты – крыша поехала!

4

Сергей Григорьевич Савицкий всю жизнь проработал в психо-неврологическом диспансере старого района Москвы. Его узкой специализацией была психастения, что в переводе означает – слабость души. Или слабость воли. Страдающие этим недугом в принципе нормальные люди, но неуравновешенные – всегда сомневаются в себе, сто раз меняют принятые решения и все равно не находят внутреннего покоя. Конечно, жить так мучительно. И тем не менее это наиболее счастливая область психиатрии, где легче всего навести порядок. «Слабостью души» зачастую оказывается реакция на очередной удар судьбы, и тогда достаточно просто поддержать человека, чтобы он пришел в норму.

Однако со времен перестройки узкая специализация Сергея Григорьевича утратила свою значимость. Больных стало так много, что к психотерапевтам районных диспансеров определились новые требования: теперь врач-психиатр должен быть мастером на все руки: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Психастения остается ему на сладкое, а обычным порядком извольте кушать маниакальные психозы, фобии, галлюцинации и чаще всего – депрессию. Последние десять-пятнадцать лет она растет в мире угрожающими темпами и скоро, похоже, станет лидером всех существующих на земле болезней. Возможно, через какое-то время весь мир превратится в больного, которому нужна помощь психиатра. А кто им будет, если не Господь Бог? Но тут Сергей Григорьевич мысленно осекся – хоть и был он человек неверующий, но с глубоко въевшемся в нутро религиозным воспитанием. «Не упоминай Имя Господа всуе», гласит третья заповедь из десяти, затверженных им еще в дошкольном детстве. Нельзя говорить о Боге даже с малой долей шутливости, несерьезности. Хотя его сравнение и не было шуткой: в предполагаемой ситуации иного врача просто не придумаешь: ведь все земные врачи разделят общечеловеческую участь.

Что греха таить, он и сам не был исключением из этого уже начавшегося процесса – постепенного превращения мира в большой сумасшедший дом. Ведь стоит только послушать новости, как голова пойдет кругом: каких только преступлений не совершают люди безо всяких мотивов, единственно из чувства протеста. А против чего этот протест направлен? – надо полагать, против самой жизни. И что тут сделаешь, если зло активнее добродушия, хаос удобнее созидания, если человеку легче поддаться унынию и соблазнам, чем выстаивать против них? Существует ли способ остановить мировой психоз и, если существует, кому такое под силу? Ответ напрашивался сам собой – во всяком случае не тебе, задающемуся этим вопросом. Да и вообще никому, опять же кроме Господа Бога.

Однако Сергей Григорьевич знал опасность такой позиции – именно с нее обычно начинается психическая нестабильность. То же Священное Писание предлагает другой рецепт: «Отойди от зла и сотвори благо». То есть не утони в унынии, греби против затопляющего мир зла, делай свое пусть маленькое, но качественно нужное дело. Иначе говоря, если не можешь вымыть лестницу, вымой одну ступеньку.

Так он и стремился жить, не нарушая законов этики, искренне стремясь помочь каждому пациенту. Но ведьма-депрессия находила другую лазейку: а впрямь ли вам, милейший Сергей Григорьевич, пристало считать себя порядочным человеком? Судьбы мира вас, видите ли, волнуют, а что являет собой ваша собственная судьба? Чем объяснить ваше полное одиночество в период, когда пора подводить итоги? С женой вы уже давно врозь, и взрослый сын не горит желанием с вами общаться. Да и ваши родители могли бы пожить подольше, если б не частые огорчения от вас, тогда еще юнца…

Он любил родителей, любил и жену, и, конечно, сына. Но так уж сложилось, что на предъявленные обвинения возразить было нечего.

5

Сергей Григорьевич происходил из «бывших», или «недорезанных», как до середины двадцатого века именовали потомственную интеллигенцию. Его отец родился в год революции, но был воспитан старорежимно и не любил советской власти, при которой прожил всю жизнь. Впрочем, он хорошо работал в советских учрежденьях. Был профессором геодезии, даже сделал открытие – нашел новый метод исследования земных недр. Это произвело сенсацию в научном кругу. Страшно подумать, одно время вопрос стоял о Сталинской премии! Но кто-то донес, что Савицкий посещает церковь, открыто дружит с попами и ходит на Пасху в крестном ходу. Премия, само собой, отпала, и еще спасибо, что на этом закончилось: отца вполне могли лишить кафедры, запретить его разработки, выгнать из института. А могли и посадить, сослать в лагеря. Но Сергей Григорьевич был уверен, что даже такой поворот судьбы не сломил бы в его отце волю к жизни, верность избранным идеалам. Григорий Сергеевич не пропал бы и в лагерях, наверняка оказавшись среди тех, кто потом вернулся, – возможно, искалеченный телом, но не душой. Это был человек по натуре своей героический. И рядом с ним – мамочка, нежная и естественная, как полевой цветок, искренне разделяющая все убеждения мужа.

Вот такие Сергею достались родители. И вместо того, чтобы сознавать свою исключительную удачу, он, наоборот, страдал. Это пришло с подросткового периода, выпавшего на конец сороковых, начало пятидесятых годов. Почему в их доме накрывают праздничный стол не на Седьмое ноября и на Первомай, а на Рождество и на Пасху? Почему в родительской спальне стоит киот – застекленный шкафчик с иконами, лишь иногда задергивающийся шелковыми шторками? И почему мамочка, такая умная, такая все понимающая в других областях жизни, входит ночью перекрестить его спящего (иногда он не спал и видел, как она крестит). А чем объяснить, что его образованный, явно не глупый отец презрительно фыркает, когда речь заходит о школьных сборах, митингах и даже – страшно сказать – об уставе Ленинского комсомола? Или о решениях, принятых двадцатым (двадцать первым, двадцать вторым) съездом партии? Наверное, Сергей мог бы возненавидеть родителей, если бы не любил их так сильно. Или начать стыдиться того, что он сын столь несовременных, столь отсталых в общественной жизни людей. Однако Григорий Сергеевич был безусловно блестящим человеком: в образовании, в общении, в самом стиле жизни. Дом Савицких являлся центром определенного круга «недорезанных», здесь бывали значительные люди, и разговоры порой велись захватывающе интересные – даже для такого юного дурачка, каким был в ту пору Сергей.

Нельзя сказать, чтобы его как-то особенно притесняли. Случалось, он получал двойки, дрался во дворе, не говоря уже о том, что постоянно сбивал обувь на футбольном поле. Но все это родителей не расстраивало. «Мальчик должен расти как мальчик», – так звучало воспитательное кредо отца. Растерзанный вид сына, потасовки и костры во дворе, даже жалобы учителей оставлялись им без внимания. Но когда приходило время садиться за стол, он заставлял Сергея опрятно одеться, а после драк требовал не показываться мамочке на глаза, пока ссадины не пройдут первой стадии заживления. И время от времени предлагал свою помощь в учебе. Ближе к экзаменам Сергей соглашался; тогда они вместе в рекордный срок ликвидировали все запущенное.

Не особо смущала родителей и приверженность сына к советскому строю. Хочешь пойти на первомайскую демонстрацию? Да сделай милость, еще и флаг возьми, остался от прежних жильцов на чердаке. Субботник? Очень хорошая инициатива, почему бы не устроить общими силами газон во дворе? Вступить в комсомол? Ну что ж, если ты после этого станешь образцом нравственности и успехов… Собственно говоря, настоящим камнем преткновения была только религия, неприятие которой Сергеем ранило родителей очень больно. По молодости он этого не замечал, а частично игнорировал, гордо считая себя борцом против «опиума для народа». Родителям оставалось только смириться. «Невольник – не богомольник», – с грустью повторял отец старинную поговорку, вырытую им откуда-то из анналов родовой дореволюционной памяти…

В двадцать лет Сергей, уже учившийся в медицинском институте, решил жениться на своей сокурснице Нелке, веселой спортивной девушке, жившей в ногу со временем. Вот в ее семье не осталось никаких предрассудков, никаких устаревших традиций. Правда, и семья была невелика: Нелка да ее мать, будущая теща Сергея. Она оказалась вполне современным человеком: передовик производства, член партии. Двадцать лет назад косная деревенская родня склоняли ее окрестить Нелку, но она не позволила, чем до сих пор гордилась. Во всяком случае, рассказывала как пример собственной принципиальности.

Родителям Сергея все это, понятное дело, было неприятно, но они стойко держали себя в руках. Отец занял свою характерную позицию: «Если ты ее любишь…» Понимай так, что, если любишь, надо жениться, будь она хоть крокодил из Лимпопо. И мамочка улыбалась Нелке каждый раз, как они встречались взглядами. Правда, Сергей видел, что ей хочется плакать – так подергивалась в улыбке ее чуть прикушенная нижняя губа…

Словом, родители соглашались на этот брак без энтузиазма. Это уж потом, когда он бросил жену с их маленьким Сережиком (в год материнства Нелка была настолько влюблена в своего мужа, что других имен для нее не существовало), родители до конца жизни опекали покинутых им невестку и внука.

Тут начиналась вторая болезненная точка в жизни Сергея Григорьевича – почему он бросил Нелку, да еще когда у них родился ребенок? А потому, что оба они были в то время очень молоды и беспросветно, умопомрачающе глупы. Учились на психиатров, а ни хрена в психологии не понимали. Перед свадьбой заключили между собой уговор: если тебе когда-нибудь понравится другая женщина, обязательно скажи мне об этом. А я скажу, если мне понравится другой мужчина. Им казалось, это честно и в духе их прекрасного времени, во всем уважающего человеческую свободу. «Висни на шее, пока виснется», как говорил Марк Волохов из романа «Обрыв». А надоест виснуть, не притворяйся, с достоинством объяви об этом своей паре (мужу, жене), чтобы тебя с таким же достоинством отпустили на все четыре стороны. Вообще звучит привлекательно, но оказалось чревато нерадостными последствиями…

Как он понял теперь, Нелка придумала этот дурацкий уговор просто потому, что в любой момент жизни хотела быть уверенной: она продолжает нравиться Сергею. Ведь если бы это было не так, он, по уговору, должен был ей об этом сказать. А раз не говорит – значит, все в порядке, она для него по-прежнему единственная, все в жизни прекрасно и можно быть счастливой. Нелке очень хотелось быть счастливой, без всяких условий и оговорок. А он, честный олух (не зря говорится – простота хуже воровства) однажды в самом деле приперся к жене с признанием: понравилась мне тут одна… Нелка тогда недавно родила и сидела с малышом дома, а Сергей, даром что шалопай и бывший двоечник, уже заканчивал аспирантуру. Научный руководитель иногда поручал ему проводить семинарские занятия. Там-то и встретилась аспиранту конфетная лисичка: носик уточкой, сладкий голосок, туалеты изобилуют кружевцами и оборочками, манеры жеманные. Словом, женский тип, диаметрально противоположенный спортивной, искренней и веселой, иногда резкой Нелке. Надо думать, лисичка понравилась Сергею именно по принципу противоположности. Привыкший к спартанской Нелкиной простоте, он клюнул на медовое, в пышных оборочках, мещанство. Ведь и в нем есть своеобразная прелесть, как решили в обществе потом, лет эдак через десять. А пока интуитивно назревал спрос на что-то новенькое, иное, чем Нелкин тип, так хорошо вписавшийся в стиль пятидесятых годов. Впрочем, все это было неважно, судьбоносным оставался сам факт – Сергею понравилась другая женщина. И надо было исполнить уговор.

Эх, если бы он прежде, чем признаться Нелке, посоветовался с отцом! Тогда его жизнь сложилась бы совсем иначе. Отец объяснил бы, как позже объяснял много раз, что понравиться может кто угодно и кому угодно; главное дело, что следует за этим первым импульсом. Если не следует ничего, можно с чистой совестью похоронить его в себе, не тревожа близких. Сергей вскоре сам стал думать подобным образом и попросил профессора освободить его от ведения семинаров… Но он уже сказал Нелке, во исполнение их трижды проклятого договора! Жена не захотела быть мудрой и сама стремглав кинулась навстречу их общей беде. Гордость заставила ее отдалить мужа: раз тебе нравится другая, значит, ко мне ты больше не прикоснешься! А ему, для того чтобы забыть лисичку, нужна была именно близость с женщиной: моральная и иная. Он говорил тогда родителям: «Единственный, кто может спасти меня от развода с женой – это сама жена». И еще глаза застила странная, ничем не оправданная гордость, едва ли не обида на обособившуюся от него Нелку. Зачем она так; ведь он вел себя честно и только исполнил их общий договор!.. А конфетная лисичка встречалась в коридорах, во дворе института, во всяких незапланированных местах…

Первые годы после развода он виделся с сыном на квартире родителей, куда переселили Сережика. Малыш рос слабеньким, нервно возбудимым (у врачей, особенно психиатров, часто рождается такие дети), и отдавать его в ясли было нежелательно. Нелка глушила тоску работой, приходила домой поздно, а бывшая теща-коммунистка начала к тому времени хворать. Тогда отец и мамочка с тайным волнением предложили свои услуги – они будут рады вырастить внука. Сережика отдали с условием: не учить ребенка молиться, вообще не говорить с ним о Боге. Это условие педантично исполнялось по букве, но отнюдь не по сути: специально ребенка никто не учил, зато дед и бабушка частенько молились у него на глазах. И отвечали на его неизбежно возникающие вопросы. Как же не отвечать, если ребенок спрашивает?

Когда Сережик подрос, Сергей ощутил, что сын намеренно отдаляется от него. Сам он давно уже не жил у конфетной лисички, которая оказалась чрезвычайно пустой, липкой и утомительной – как конфеты, когда переешь их сверх меры. Он уже был кандидат наук, ему выделили отдельную однокомнатную квартиру. После второго развода Сергей хотел вернуться в семью, которой для него всегда подсознательно оставались Нелка и сын. Но не тут-то было! Уязвленная женская гордость оказалась сильнее доводов рассудка и даже сильнее любви, которая, как угадывал по некоторым признакам Сергей, все еще испытывала к нему бывшая жена. Но, несмотря на это, а точнее вследствие этого, Нелка не могла сблизиться с ним опять – боялась пошатнуть свое едва установившееся душевное равновесие, которое с таким трудом обрела за эти несколько лет. Когда человек пережил слишком много горя, он уже не годится и для радости.

– Но ведь лечат противоположным! – горячился Сергей. – Мы ведь изучали психологию и знаем, что лучшее лекарство от стресса – положительные эмоции!

– Это когда стресс только что произошел… Вот смотри, – Нелка подняла с полу книжку арабских сказок, брошенную перед тем Сережиком. – Когда джин просидел в бутылке тысячу лет, он думал: «Озолочу того, кто меня выпустит». А когда прошла вторая тысяча лет, он стал думать иначе: «Того, кто меня выпустит, я разорву на куски!».

– Значит, ты решила разорвать меня на куски?

– Нет, Сережа. – Нелка вздрогнула от подавленного вздоха. – Пусть у тебя все будет хорошо. Но дело в том, что я уже не могу второй раз… Из склеенных чашек не пьют…

Определив поведение жены как женскую блажь, он кинулся за помощью к родителям, страстным желанием которых было восстановление его семьи. Сергей полагал, что отцу следует легонько надавить на Нелку, которая к тому времени во многом от него зависела: и в бытовом плане, поскольку Сережика растили Савицкие, и в моральном. Ведь отец был сильной личностью, на которую тянуло опереться в жизненных испытаниях. Несомненно, он морально поддерживал Нелку все эти годы – следовательно, его мнение не могло оставаться для нее пустым звуком.

Казалось бы, все логично. Но, изложив свои соображения отцу, Сергей встретил неожиданный отпор. В таких случаях давление неприемлемо, твердо сказал Григорий Сергеевич, только сама женщина может решить, простит она или нет. Да, все мы желаем, чтобы вы вновь сошлись, хотя бы из-за того, чтобы Сережик рос в полноценной семье… Однако никто не в праве вмешиваться.

– Но ведь так будет лучше, – бормотал смущенный неожиданным поворотом дела Сергей. – Для нее самой так будет лучше…

– А уж это ей решать, – повторил отец, упрямо склоняя свою породистую голову в темных с сединой завитках. – Я, например, уверен, что для тебя было бы лучше, если бы ты поверил в Бога. Многократно лучше! Но решать это следует самому тебе, а насчет ваших отношений – Неле. Нам остается ждать ее решения…

В результате они так и не сошлись. Нелка осталась верна присущему ей максимализму: либо тебе все, либо ничего. Пока родители были живы, Сергей часто видел Сережика. Сын рос в той же памятной ему с детства квартире и в той же обстановке, разве что время было уже другое. Смягчившаяся с годами Нелка сняла прежние запреты насчет религии и даже разрешила парня окрестить. Отец тут же признался, что много лет назад уже свозил внука в церковь, под предлогом гулянья, и внук давно крещеный. «Хорошо погуляли?» – спросила тогда их Нелка по возвращению. «Я купался», – гордо отвечал малыш. «Гляди-ка ты, даже купался! Значит, вы ездили за город?» Было лето, так что дальняя прогулка не вызвала особых вопросов; наоборот, Нелка в очередной раз растрогалась такой исключительной заботой об интересах ребенка. А отец и мамочка, конечно же, не преминули приписать мудрый ответ Сережика Божьему промыслу.

Со временем два Сергея, старший и младший, все больше отдалялись друг от друга. Сын на все вопросы отвечал одним ничего не выражающим словом «нормально» и пожимал при этом плечами, что означало нежелание говорить с Сергеем Григорьевичем всерьез. А после смерти его дорогих родителей прекратились и свидания с сыном.

Тогда еще не было квартирной приватизации – в знакомые до последней черточки комнаты поселили чужих людей. Уже взрослый Сережик переехал к матери, где и продолжает пребывать по сю пору. Он теперь компьютерный программист, хотя раньше учился на археолога. Понятно, так можно быстрей заработать деньги. А может быть, в решении сына сыграло роль нежелание Нелки подолгу оставаться одной, что было бы неизбежно при отъездах сына в экспедиции. Нелкина мать давно уже умерла, замуж во второй раз Нелка не вышла, по-прежнему работает в психиатрии. Мир оказался не так уж тесен: до сих пор они с Сергеем Григорьевичем нигде не сталкивались, ни на семинарах, ни в министерстве, ни где-либо еще. Впрочем, возможно, Нелка следит за их возможными встречами и намеренно их блокирует…

6

Сергей Григорьевич приготовился встретить своего первого пациента. Сегодня им должен был быть Никита Кожевников – молодой человек, гуманитарий по профилю образования, которое все не может закончить, а также по качеству эмоций, которым не достает четкости и меры. Давний носитель ее величества депрессии: Сергей Григорьевич бился с ним уже несколько лет и все не мог найти эффективного метода лечения, хотя и старался вовсю, больше, чем всегда. Можно сказать, просто из кожи лез. Кроме врачебного долга и обычного человеческого доброжелательства, он испытывал к Никите еще дополнительные симпатии: юноша был верующий, что будило в Сергее Григорьевиче запоздало осознанную любовь к родителям. То-то ликовал бы отец, доведись ему слышать собственные мировоззренческие сентенции из уст двадцатилетнего Никиты! И мамочка. Говори им в свое время Сергей что-нибудь подобное, оба, наверное, были бы еще живы…

Однако подчас Никита испытывал терпение своего врача. Болезненно воспринимая любую несправедливость, любое несовершенство мира, юноша не пытался что-то исправить, а просто отходил в сторону и страдал. От этих постоянных страданий он в конце концов и свихнулся. Разве можно в нашей сегодняшней жизни дергаться из-за малейшего нарушения правильного порядка вещей? Плюнули под ноги, выругались на улице матом, старушке в метро места не уступили – и вот уже наш Никита истекает внутренней невидимой кровью. Однако на борьбу его не хватало. Не мог собрать свою волю – чистейшей воды психастения! А может быть, подсознательно считал, что не стоит меняться из-за той капли в море, которая зависит от него, Никиты Кожевникова. Вот если бы пойти на все мировое зло в целом, так тут не жалко и умереть. Короче, он был не согласен с жизненным принципом самого Сергея Григорьевича: «Если не можешь вымыть всю лестницу, вымой одну ступеньку». И в результате слепился слабый, испуганный, вечно ноющий человек, страдающий сам и неприятный для окружающих.

– Здравствуйте, – как всегда, с минорной ноткой в голосе поздоровался входящий Никита.

– Здравствуй, дорогой, рад тебя видеть, – нарочито бодро отозвался Сергей Григорьевич. – Ну, что скажешь хорошего?

Никита развел руками – что тут можно сказать хорошего, если на улицах плюют, в общественных местах матерятся, а старушкам в метро не уступают места… «Что хорошего»? – такая постановка вопроса, на его взгляд, звучала почти кощунственно.

– Как твое самочувствие? – решил зайти с другого конца Сергей Григорьевич.

– Плохо, – ответил он без малейшего промедления. – Вы же знаете, мне всегда плохо.

– Но ведь у тебя неоднородное состояние! Значит, бывает когда-то хуже, когда-то лучше. Таблетки по новой схеме принимаешь?

Об этом можно было не спрашивать. Никита всегда принимал все как надо и вообще отличался редкой дисциплинированностью. Возможно, это объяснялось тем, что он вырос в многодетной семье, – такие иногда встречаются среди верующих, которые заводят детей, сколько Бог пошлет. Но четкий прием лекарств практически ничего не менял: еще одним отличительным свойством Никиты было то, что его организм почти не реагировал на медикаменты. Есть такие люди, которых в связи с этим особо трудно лечить. И Сергею Григорьевичу было с Никитой трудно. Временами ему приходила мысль: может быть, лекарства не действуют потому, что Никита на самом деле не болен? Врачи, которые проводили тесты и потом передали пациента Сергею Григорьевичу, вполне могли ошибиться. Тем более, сам Никита искренне верит в свою болезнь и рассказывает о ней так красочно, что нельзя не поверить. Его надрывные жалобы вполне могли сбить врачей-диагностов с толку. Да и как застраховаться от ошибки в такой области, где возможная болезнь и свойства характера зачастую сплавлены воедино?

Мысль о том, что Никита здоров, время от времени посещала Сергея Григорьевича. Но пока что это была лишь неподтвержденная догадка. А врач не может дать подобное заключение, если не убедился окончательно.

– Значит, плохо себя чувствуешь, – продолжал он беседу с Никитой, всегда начинавшуюся одинаково (и кончавшуюся, увы, тоже). – А ты пробовал отвлекаться, как мы с тобой в прошлый раз наметили?

– Пробовал. Я очень старался. – Никита всегда говорил правду, в его добросовестности можно было не сомневаться.

– Не помогает?

– Если заставить человека бежать по жаре в телогрейке, он все равно будет чувствовать, что жарко. И когда его заморозят, не сможет не дрожать от холода.

– К чему ты это? – не уловил связи Сергей Григорьевич.

– Если внушать больному, что он здоров, больной все равно останется больным. Ему все равно будет плохо. Поэтому как бы я сам себя не уговаривал…

– Положим, внушение немало значит, – не согласился Сергей Григорьевич. – Особенно в психиатрии. Да все древние методы лечения, все знахарство, шаманство основаны на внушении!

– Зачем вы об этом, – заволновался Никита. – Знахарство и шаманство – виды колдовства. Все это связано с нечистой силой, которая приходит через колдунов… все это очень плохо для человека!

То же самое, только более доказательно, сказал бы и отец Сергея Григорьевича. И мамочка замахала бы руками, если бы услышала о знахарях и шаманах.

– Хорошо, Никита, посмотрим на вопрос с другой стороны. Какова главная христианская добродетель – смирение? Вот и научись воспринимать болезнь со смирением, тогда она будет знать свое место. Как собака под столом…

– Собака под столом кусает за ноги!..

– А ты терпи. Иначе где же твое смирение? Что ты думаешь, тебе одному тяжело? Да если хочешь знать, страдающих депрессией сейчас пруд пруди. Скоро их станет так много, что легче будет пересчитать здоровых!

– Я знаю, Сергей Григорьевич, – грустно согласился Никита. – Но тогда – тем более плохо.

– А ты не опускай руки! Ведь люди и приходят сюда затем, чтобы вылечиться. Вот, например, вчера у меня была пациентка, на которую временами накатывает такая тоска, что она слова сказать не может, да еще ревет в три ручья.

– Я понимаю, – со вздохом кивнул Никита.

– Нет, не понимаешь – у тебя-то речь не нарушена!.. А то еще другая больная вчера была. У ней и того круче – несет всякую чушь.

– Зачем? – не понял Никита.

– Затем, что сама не фиксирует своих слов, представляешь? Скажет что-то нормальное и тут же прибавит какую-нибудь глупость, которой сама потом не помнит. А она к тому же работает учительницей!

– Это очень тяжело, – согласился Никита.

– Ну вот. А есть еще третья… правда, с той не так сложно: она просто-напросто впадает в ярость и начинает костерить всякого, кто под руку подвернется. Начальник—не начальник, обложит так, что своих не узнаешь.

– Матом? – болезненно сморщился Никита.

– Вот не знаю, не уточнял. Но для чего я тебе об этом говорю: все эти женщины надеются на выздоровление. Все делают усилия, чтобы преодолеть свою болезнь!

– Им нужно в церковь сходить, – свернул на свою излюбленную дорожку Никита. – Такие странности, о которых вы рассказываете, бывают от того, что бесы вселяются в людей.

– Вот как? – прищурился Сергей Григорьевич. – А в тебя самого часом никто не вселился? Разве уныние не от беса?

– А я не предаюсь унынию. Я просто за все переживаю…

– Нет уж, подожди, подожди. Это еще мой покойный отец говорил: есть переживания полезные, а есть толчение воды в ступе. Мир неидеален, это так, но нельзя же потратить жизнь на то, чтобы постоянно это оплакивать! Постарайся изменить хоть что-то в лучшую сторону…

– Я не могу, – сокрушенно выдохнул Никита. – У меня нет на это сил. Я стараюсь дома помогать – у нас же, вы знаете, многодетная семья… очень много всего надо делать. И денег не хватает. Я тут даже работать пошел, чтобы помочь папе с мамой. Грузчиком, ведь образование у меня неоконченное…

– Ну и что? – с неподдельным интересом осведомился Сергей Григорьевич.

– Такого насмотрелся—наслушался… – Никита аж вздрогнул от недавних переживаний. – Я вообще не знаю, как эти грузчики живут. У них все интересы – напиться, да еще с женщинами… Даже мне предлагали: давай, говорят, мы в получку скинемся по сотне и тебе телку снимем, а то ты такой всегда печальный…

Сергей Григорьевич закрыл рукой рот. Ему неудержимо захотелось смеяться: вот молодцы ребята! Возможно, «телка» и есть тот самый эффективный метод, который мог бы Никиту вылечить. Погруженный в религию, юноша соблюдал целомудрие, что в двадцать лет, понятное дело, нелегко. «Телка» могла бы стать решением вопроса, но ведь парень не согласится… А еще мелькнула мысль, что верное средство против депрессии – такой вот искренний смех, выворачивающий всего тебя наизнанку. За эти несколько секунд Сергей Григорьевич и сам подлечил свое психическое здоровье.

– Видишь, Никита, все-таки они хотели тебе добра, – вслух сказал он, вытирая заслезившиеся глаза. – Даже денег своих не пожалели…

– Да, но ведь человек не должен опускаться до уровня животных. Вообще, что это за название такое – телка? Вам бы, скажем, понравилось, если бы вашу дочь так назвали?

– У меня сын, – сказал посерьезневший Сергей Григорьевич. – А вообще ты в принципе прав. Но ведь по религии положено – как это? – не осуждать, а относиться ко всем доброжелательно.

– Я доброжелателен, но не могу сделать ничего хорошего. Из грузчиков ушел – опять денег домой не приношу! А еще папа с мамой хотят, чтобы я в институте восстановился… а я не смогу… так плохо себя чувствую…

В общем, разговор взошел на круги своя. В это время дверь кабинета приоткрылась и заглянула вчерашняя пациентка – девушка, которая временами не может говорить от немотивированных слез. Странно, ведь ей было назначено прийти через две недели, во время которых она должна была отслеживать свое состояние.

Увидев, что доктор занят, Даша (так, кажется, ее зовут) хотела закрыть дверь. Но Сергей Григорьевич решил выслушать ее сейчас – глядишь, и Никите пойдет на пользу хотя бы визуальное приобщение к чужим проблемам. Это в какой-то мере должно отвлечь его от собственных.

– Заходите, Даша, присаживайтесь. Вы что хотели?

– Здрассти, Сергей Григорьевич. – Она села, мельком посмотрев на Никиту. – Извините, я думала, у вас никого нет. Я вчера забыла…

– Что вы забыли?

– Справку попросить, что я… ну, в общем, что у меня с головой все в порядке. Заведующий на работе велел принести. А то вдруг ты, говорит, на людей будешь бросаться…

– Вот как! – поднял брови Сергей Григорьевич.

В принципе он не может давать подобных гарантий. И вообще не вправе ручаться, что кто-то не будет «бросаться на людей». Откуда ему знать? Ведь бросаются иногда по внезапному импульсу, который очень трудно, почти невозможно, предсказать. Поэтому врачи предпочитают не возлагать на себя ответственности.

– Пожалуйста, дайте мне эту справку. Иначе наш заведующий не допустит меня к работе…

Сергей Григорьевич застучал пальцами по столу, думая, как можно решить вопрос. Если он не пойдет девушке навстречу, ее дурак заведующий может предположить, что Даша действительно представляет опасность для окружающих. Что она в скором времени будет «бросаться на людей» – именно так невежественные люди могут объяснить отсутствие справки. Сергей Григорьевич посмотрел на Дашу: молодая, но уже, пожалуй, не наивная; знает, что в жизни почем… Доброжелательное, чуть скуластое лицо, приветливый взгляд… В общем, милая девушка, каких много – то есть, к сожалению, их теперь немного. Обычная девушка в лучшем смысле этого слова: не нахалка, не фанатичка, не упертая карьеристка, не видящая ничего и никого, кроме своей цели. Живет себе потихоньку и радуется тому, что у нее есть.

Но первое впечатление может оказаться поверхностным. Если приглядеться внимательней, в Дашиных чертах проглядывает печальная глубина, какое-то хроническое страдание. Выходит, девчонка уже хлебнула горя… Но ничего агрессивного в ней все равно нет, наоборот – заметно позитивное желание справляться со всеми напастями. Пожалуй, можно написать для нее эту справку…

– А где вы работаете, Даша?

– В магазине «Геракл». Гастрономией с лотка торгую. Заходите к нам как-нибудь, – улыбнулась она, хотя ей, конечно, совсем не хотелось сейчас улыбаться. Но она умела себя заставить. Эта девушка была не то что сидящий с другого края стола мягкотелый юноша, неспособный к волевым усилиям. Кстати, ее улыбка распространялась и на Никиту. Она их обоих приглашала: заходите, обслужим, лучший товар подберем, все сделаем по-хорошему…

– Значит, убивать покупателей не станете? – шутливо спросил Сергей Григорьевич. – Ладно, так и напишем. – Он взял листок со штампом диспансера, уточнил Дашину фамилию и сел писать, что такая-то… была на приеме такого-то числа… диагноз – нервное переутомление…

Пока он занимался справкой, Даша ждала, чуть постукивая пальцами по столу – признак нервной натуры. На руки пациентов тоже стоит обращать внимание, напомнил себе Сергей Григорьевич, особенно на женские руки. Если они без маникюра и вообще не ухоженные, это уже определенный симптом: значит, женщине не доставляет удовольствия следить за собой. В каком же случае это естественное чувство может заглохнуть? Только если душа до отказа набита острыми переживаниями. А еще это признак утраты воли: женщина не в силах заставить себя сделать необходимое, привести в порядок руки.

Дашины пальчики заканчивались свежими красными ноготками, немного вульгарными, но определенно ухоженными. На левой руке было два колечка – с камушком и костяное, покрытое какой-то затейливой резьбой. На правой желтел тонкий золотой ободок, похоже, обручальное кольцо. Но ведь вчера она сказала ему, что не замужем, просто у нее есть друг, с которым давно вместе. Выходит, ей хочется убедить себя, что ее связь с этим другом не отличается от супружеской…

Девушка взяла справку, осенила благодарной улыбкой Сергея Григорьевича и заодно сгорбившегося в углу Никиту. Попрощалась, вышла. Никита зашевелился в кресле, напоминая о себе. Сейчас у них снова пойдет разговор по кругу: мне плохо – надо бороться – нет сил… Но дверь опять приоткрылась, и в кабинет заглянула еще одна пациентка, которой он сегодня не ждал:

– Простите, пожалуйста, доктор. Всего один вопрос, можно?!

– Вы Марина Кирилловна? Учительница из школы, верно? – вспомнил он эту выдержанную женщину средних лет, на всем облике которой как будто лежал отпечаток ее профессии – собранность и умение держать себя с достоинством.

– Совершенно верно, и как раз в этом суть вопроса. Ведь у нас, знаете, есть медицинские книжки, где должно быть записано насчет психики… Когда я пришла к вам, я не подумала…

– Насколько мне известно, учителям нельзя стоять на диспансерном учете, – с улыбкой перебил все понявший Сергей Григорьевич. – А получить консультацию не возбраняется, так что вы напрасно беспокоились.

– Значит, вы не поставили меня на учет? – обрадовано уточнила учительница.

– Не поставил. Скорей всего, это у вас перегрузка – что вы сказали на уроке что-то не то… – Как врач, он слегка лукавил: симптом не фиксируемой пациентом речи заслуживает серьезного внимания, это может быть признаком многих серьезных болезней. Но сейчас не нужно ей об этом говорить. И ставить на учет в данных обстоятельствах нельзя, пока он за ней просто понаблюдает…

– Большое вам спасибо! А то я вчера так взволновалась, всю ночь заснуть не могла…

– Вы и сейчас не вполне еще успокоились, – заметил Сергей Григорьевич. – Держите себя в руках, но я заметил. Кстати, протяните руки вперед… Видите, они у вас немного дрожат.

Учительница с извиняющейся улыбкой смотрела на свои подрагивающие пальцы. И вдруг сам Сергей Григорьевич непонятным образом взволновался. Что-то во всем этом было не так, какая-то деталь его зацепила… Он еще сам не знал, в чем дело, но причина должно была быть серьезной. Что же это такое?!

– Действительно, немного дрожат… Но ведь в этом нет ничего страшного? – с настроем на обмен незначительными любезными словами спросила учительница.

– Да, да, конечно… То есть нет… Да, действительно, нет ничего страшного…

– Но почему тогда… Скажите мне – что-нибудь не так?

– Нет, нет… Не обращайте внимания, – встряхнулся Сергей Григорьевич. – Просто я думал о другом.

Учительница подняла на него свои проницательные, учительские, глаза, которые говорили ему «Вы лжете». Но при этом добавляли: «Я не настырна и могу потерпеть с разъяснением. Объясните мне все, когда сочтете нужным». Сергея Григорьевича это вполне устраивало, тем более что он и сам себе не мог ничего объяснить. Что-то вдруг задело его подсознание, какая-то мелочь. Но если это действительно мелочь, с чего б ему волноваться?

– Я могу идти? – спросила учительница.

– Не забывайте обо мне надолго, – любезно пошутил овладевший собой Сергей Григорьевич.

– Хотелось бы не обременять вас больше своими посещениями. Но, как говорится, надейся на лучшее, а готовься к худшему… Всего доброго вам… и вам, молодой человек! – кивнула она в сторону Никиты.

Когда дверь за ней закрылась, он зажмурил глаза и еще раз попытался установить, что же произошло. Учительница вытянула вперед руки… Они у нее слегка дрожали, но не катастрофически, даже, можно сказать, не сильно. И что в них было странного? Он всегда обращал внимание на женские руки, но эти, казалось, ничем не могли насторожить психолога. Ухоженные, с неярким умеренным маникюром; женственные, но как будто могущие быть сильными… настоящие руки учительницы.

– Так плохо себя чувствую, – вновь вернулся к своей любимой песенке Никита. – Может быть, вы добавите мне таблеточек?

– Все равно на тебя лекарства не действуют… – махнул рукой Сергей Григорьевич. – Тут надо что-то другое. – Он потряс головой, чтобы не думать о руках предыдущей пациентки, а сосредоточиться на своем старом добром Никите. Как говорится, старый друг лучше новых двух… Что бы ему на сей раз посоветовать?

– Ты помнишь детскую загадку «Два кольца, два конца, посередине гвоздик»?

– Помню, – кивнул Никита. – Я ее своим сестренкам загадывал. Это ножницы.

– Это еще и твоя ситуация, – стал развивать ассоциации Сергей Григорьевич. – Два конца, это два исхода твоей депрессии: либо ты ее победишь, либо она тебя. Вот ты говорил, что в некоторых людях сидит бес…

– Это точно, – уныло подтвердил Никита.

– А некоторые, наоборот, сами смогли оседлать беса. Гоголевский Вакула, например! Или вот отец рассказывал мне еще про одного святого…

– Иоанн Новгородский летал на бесе в Иерусалим, – помог вспомнить Никита.

– Вот-вот, именно Иоанн Новгородский! – Сергей Григорьевич с удовольствием повторил это благозвучное имя. – Вот и попробуй повоевать со своей депрессией: кто на ком поедет. А самое средоточие вопроса – это гвоздик. То есть твоя воля, которая держит всю конструкцию и от которой, в конечном счете, все и зависит.

– А два кольца? – уныло спросил Никита, которого такой поворот разговора не вдохновлял.

– Два кольца, это… – Сергей Григорьевич не успел придумать объяснение.

Его подспудное беспокойство, связанное с учительницей, вдруг всплыло на поверхность: кольцо! Верней, два кольца. Два совершенно одинаковых кольца у двух его пациенток, Даши и Марины Кирилловны. Причем кольца редкие, своеобразные. Трудно представить себе, чтобы две столь разных по возрасту и по характеру женщины достали где-то два редких, но совершенно одинаковых кольца! Выходит, ему померещилось? Это и был подспудный страх Сергея Григорьевича – не стал ли он уподобляться своим пациентам? Ведь это не им выдумано, что врачи-психиатры зачастую сами страдают расстройством психики…

– А нельзя прописать мне какие-нибудь процедуры? – снова подал голос Никита.

– Обтирайся по утрам холодной водой, – рассеянно посоветовал Сергей Григорьевич. Надо срочно выяснить, действительно ли у них одинаковые кольца. Потому что если это не так… тогда получалось, что дело плохо. Бывает, раз запавшая в сознание деталь видится потом человеку вторично там, где ее по-настоящему нет. И это называется очень неприятным словом – галлюцинация.

– Я ведь не сделал вам ничего плохого, – дрожащим голосом произнес Никита.

– Что плохого? О чем ты?

– Ну, что вы так… издеваетесь, – с некоторым усилием выговорил он слово, слишком резкое для своего лексикона. – Что значит – обтираться холодной водой? Разве это процедура?

Не успел Сергей Григорьевич придумать себе какое-нибудь оправдание, как на столе зазвонил телефон. Он никак не ожидал слышать голос сына – обычно Сережик не звонил ему первый, тем более на работу. Да и вообще они созванивались редко. Прежде Сергей Григорьевич пытался наладить между ними более тесную связь, однако сын всякий раз осаживал его – вежливо, но сухо.

– Это ты, Сережа? Что-нибудь случилось?

– Ничего сверхсрочного, – сказал сын, однако уверенности в его голосе не звучало. – Но я хотел бы с тобой поговорить. Можно к тебе сегодня зайти?

– Хорошо, конечно, приходи. Я буду рад тебя видеть, – заторопился Сергей Григорьевич. – Но у вас все в порядке? Мама здорова?

– Да. Так во сколько я могу прийти? – Сережик всегда менял тему, когда отец спрашивал о матери, словно считал его недостойным говорить про Нелку.

– Я работаю до половины седьмого, еще полчаса на дорогу… И чем скорей мы после этого встретимся, тем лучше, потому что я хочу увидеть тебя скорее!

– Значит, я подойду к семи.

– Буду ждать…

Этот разговор взбодрил Сергея Григорьевича, хотя и заставил чувствовать себя слегка ошарашенным. В первый раз он понадобился Сережику так, что тот сам проявил инициативу. Наверное, речь идет о сугубо мужских проблемах, в которых совет должен дать отец. Вот он и понадобился сыну – думать об этом было так приятно, что проблема с кольцами вдруг показалась неважной. Может быть, Сергей Григорьевич их не так хорошо рассмотрел и на самом деле это два разных кольца. Хотя узор обоих был очень запоминающимся и – увы! – совершенно идентичным…

– Сергей Григорьевич, – окликнул Никита.

Наверное, он уже не первую секунду смотрел с удивлением на своего врача, то хмурившегося, то счастливо улыбавшегося, и опять вдруг хмурившегося. Надо было взять себя в руки и вернуться к проблемам пациента. Это вообще первое правило психиатра – держать под контролем собственные эмоции.

– Значит так, Никита. Вот тебе задание: каждый раз, когда услышишь на улице мат или увидишь что-нибудь нехорошее, ставь в уме галочку. Сколько их к вечеру наберется, столько ты должен произнести в этот или следующий день хороших слов: спасибо, пожалуйста, будьте здоровы… Или младшей сестренке сказку рассказать. Сколько лет твоей младшей сестренке?

– Самой маленькой пять… А есть еще восьмилетняя…

– Так значит, будешь рассказывать своим малышкам сказки. Если коротенькую, вроде Курочки Рябы, пусть считается за три галочки. Такая, как Красная Шапочка – за пять, а длинная, вроде Снежной Королевы, – за двенадцать. Все понял? Пора что-то делать, а не просто оплакивать мир!

– Но ведь этим ничего не изменишь…

– Кто из нас врач – ты или я? Значит, коль скоро я что-то говорю, ты должен мне доверять. Да и в самом деле: если каждое сказанное слово влияет на судьбы мира, то в моем предложении определенно есть смысл… Придешь ко мне на следующей неделе!

Отпустив Никиту, Сергей Григорьевич принял еще одного пациента, потом еще одного. Потом включил чайник и выпил чаю. Чем ближе просматривался вечер, тем живей он ощущал в себе счастливое беспокойство предстоящей ему встречи с Сережиком. Ведь это единственный в мире человек, который близок ему по крови и должен быть близок по духу. Может быть, с их сегодняшнего общения начнется то, о чем он не смел последние годы мечтать – подлинные отношения отца с сыном…

Под конец рабочего дня порог кабинета переступила еще одна незапланированная пациентка – некая Маргарита Ильинична Крысанова, ни с того ни с сего начинавшая бесконтрольно ругаться. Пренебрегая всеми правилами диспансера, она не разделась внизу, а так и вошла к нему в плаще, шляпке и перчатках. Но он предпочитал не делать своим больным замечаний: ведь им, беднягам, и так уже достается в жизни…

– Здравствуйте, Сергей Григорьевич. Вы меня помните? Я обращалась к вам по поводу…

– Помню, Маргарита Ильинична. Только вы не были назначены, а я не могу сегодня задерживаться. У меня мало времени, так что давайте прямо к делу…

– Давайте. Это очень важный для меня вопрос.

Сергей Григорьевич взглянул на часы: было четверть седьмого.

– Через пятнадцать минут я должен уйти домой. А пока слушаю вас, рассказывайте.

Маргарита Ильинишна вздохнула, села на диван и стала разглаживать рукой в тонкой осенней перчатке подол плаща. Это она делала в помощь себе: когда руки заняты, язык говорит свободней.

– Значит, вот что… Напомню вам, я обругала своего начальника. По болезни, как мы с вами установили. А он, понимаете, мстительный такой, злопамятный. Из черных, знаете, – у них там чуть что, сразу за кинжал хватаются…

«Я-то при чем?» – подумал Сергей Григорьевич, но решил слушать дальше. По опыту он знал, что самую суть вопроса больные чаще всего приберегают напоследок.

– Ну так вот. Мой начальник не верит, что я грубила ему по болезни, и хочет выгнать меня с работы. А мне надо доработать до пенсии. Немного осталось, два с половиной года. Где я их доработаю? Сейчас, знаете, не очень-то берут… тех, кто в возрасте…

– Чего же вы от меня хотите? – наконец спросил он.

– Чтобы вы ему позвонили. Моему начальнику. Скажите, я обругала его несознательно, как это – в состоянии аффекта… Или еще что-нибудь придумайте, вам видней. Лишь бы он понял, что у меня не было намерения его оскорбить!

Сергей Григорьевич на минуту задумался. Бывает, что психиатрам приходится вмешиваться в жизнь своих больных, общаться с их близкими, да и с начальством тоже. Так, он мог бы, к примеру, позвонить Никитиному декану или директору еще какого-нибудь давно знакомого пациента. А в нынешней ситуации смущало то, что он этой женщины почти не знает – точнее, не знает совсем. Она была на приеме только один раз, и у него не появилось к ней того сразу возникающего доверия, как, например, к Даше, которая плачет за прилавком. Даше он дал справку, а звонить по поручению Маргариты его что-то не тянет. Возможно, она оскорбила начальника от простой несдержанности или даже намеренно, а теперь решила списать все на болезнь. И вообще: как он может в чем-то ручаться, если пациентка наблюдается у него без году неделю?

– Я вас прошу… – уперто повторила она, глядя на него немигающим птичьим взглядом. Этот взгляд производил тяжелое впечатление. В вечерней тишине диспансера голос Маргариты Ильиничны звучал глухо.

– Ну хорошо… – Сергей Григорьевич взглянул на часы – было двадцать минут седьмого. – Давайте я сейчас позвоню вашему начальнику, а после мы с вами скоренько отсюда пойдем. Не забывайте, мне сегодня нельзя задерживаться… Диктуйте номер!

Она молча кивнула (могла бы и сказать что-нибудь, поблагодарить его за согласие) и подвинула к нему заранее приготовленную бумажку. Сергей Григорьевич нажал нужные кнопки и откинулся в кресле, приготовившись говорить с неким Русланом Маратовичем. Но в трубке звучали короткие гудки.

– Номер занят…

– Позвоните еще, – подалась вперед Маргарита. – У нас в конторе иногда так бывает: сначала занято, а через минуту свободно…

Но и через минуту, и через пять, и через четверть часа ничего не изменилось. Видимо, Руслан Маратович был из тех, кто любит поговорить с собеседником обстоятельно. В другой день Сергей Григорьевич стал бы звонить до победного конца, но сегодня его поджимало время. Первое свидание, которое сын назначил ему по собственной инициативе! Тут нельзя опаздывать, не то получится, что он как бы демонстрирует сыну пренебрежение. Дескать, ты позвонил, а я и не тороплюсь. Сергей Григорьевич этого не хотел, он жаждал простых искренних отношений. Они с сыном должны быть на равных, тем более что он не растил его в детстве. Теперь это обстоятельство смягчалось тем, что к сближению идут два взрослых человека, каждый со своей стороны… А короткие гудки слышались из раза в раз.

– Нечего делать, Маргарита Ильинична. Приходите завтра с утра, еще позвоним.

– Завтра с утра он меня уже уволит, – напряженным голосом парировала пациентка.

– Ну давайте я вашу записку с собой заберу и попробую связаться с ним после. Из дому позвоню ему, хорошо?

– Он уйдет с работы, а по мобильному связаться нельзя. Он не дает сотрудницам свой мобильный, – заявила Маргарита. – Надо звонить сейчас.

– Но я вам русским языком объясняю – сейчас мне надо уйти! Понимаете – надо!

– Мне тоже надо. – Теперь она говорила так, словно мостила улицу: три слова – три вбитых в мокрую грязь булыжника. – Всем надо в этой жизни устроиться получше. Дозвонимся, тогда и пойдете.

– То есть как вы со мной разговариваете? Что это за тон?!

– Звоните, – непререкаемо повторила Маргарита.

Сам будучи человеком мягким и деликатным, Сергей Григорьевич тем не менее терпеть не мог прямого нахальства. Вот и теперь он почувствовал, что его терпение истощилось. Если бы она плакала, умоляла, он мог поддаться на уговоры и в конце концов опоздать на свидание с сыном. А теперь ему легко ее выставить:

– Прошу вас выйти из кабинета!

– А я вас… я тебя прошу, сволочь паршивая, коновал шизов, быстро делай что тебе говорят! Или пожалеешь!

Не успев переварить это обращенье, он увидел прямо перед собой ее искаженное злобой лицо и поднятые руки в перчатках. Они находились как раз на уровне шеи Сергея Григорьевича. И санитаров не позовешь, поскольку это не больница, а всего лишь диспансер, и к тому же персонал уже разошелся по домам. Оставалось надеяться, что эксцентричная дама его не придушит… Однако даже в этом благоприятном случае планы Сергея Григорьевича должны были пострадать: скорее всего, он не поспеет вовремя к сыну, да еще, глядишь, явится с синяком под глазом. Или, что еще вероятней, с царапиной. Как мужик, подравшийся в кабаке…

Вот уж эта картина не могла оставить его невозмутимым: словно очнувшись, он перехватил мельтешащие в воздухе женские руки, применил болевой прием – не зря в свое время был первый драчун во дворе – и отшвырнул Маргариту в сторону дивана. Она шлепнулась на сиденье, тяжело дыша. Ее шляпка слетела на пол, одна перчатка в результате боевых действий лопнула по шву.

– Ну вот… – тяжело дыша, первой заговорила Маргарита. – Теперь вы видели, что это не от меня зависит. Какой мне смысл бросаться на врача, которого я прошу об одолжении?

– Приведите себя в порядок, – сухо посоветовал Сергей Григорьевич.

Она достала из сумки маленькое зеркальце и стала пудриться, приглаживать разметавшиеся волосы. А Сергей Григорьевич с неприязнью и некоторой брезгливостью ждал, прикидывая в уме, сколько времени ему еще предстоит бездействовать перед тем, как повторно применить к ней физическую силу – выкинуть из кабинета. На второй раз пока не хватало запала. И вдруг он застыл на месте: для удобства дама стянула лопнувшую перчатку, и под ней обозначилось точно такое же костяное кольцо с резьбой, которое он уже видел сегодня дважды, у Даши и у Марины Кирилловны. То есть ему казалось, что видел… Выходит, его психика действительно всерьез расстроена – если только город не наводнен такими кольцами по самую макушку. Конечно, на это трудно рассчитывать, но ведь утопающий хватается за соломинку…

– Скажите, где вы купили это кольцо? – чуть шевеля губами, спросил он Маргариту.

– Что? – переспросила она, еще тяжело дыша после недавних боевых действий.

– Вот это, это кольцо?! – Нервы Сергея Григорьевича сдали: он грубо схватил пациентку за руку и тыкал пальцем в костяной ободок. – Где вы его взяли?

– А у вас есть вкус к изящным вещам, – иронично заметила Маргарита. – Из Поморья привезла, я летом там отдыхала. Приобрела у одного местного жителя как сувенир.

Значит, каюк, подумал Сергей Григорьевич. Кольцо редкое, его нельзя увидеть за один день на трех женщинах подряд. Получилось, как в чеховской «Палате номер шесть»: врач, лечащий сумасшедших, сам в конце концов попадает в их число. Грустно, но факт: у него начались галлюцинации…

Однако прежде чем окончательно счесть себя ненормальным, Сергей Григорьевич решил поговорить с сыном. Возможно, мальчик нуждается в нем. Если он обратился к отцу, значит, хочет именно мужского совета, мужской помощи. Иначе, понятное дело, обратился бы к Нелке, которая, надо признать, вполне здравомыслящий и еще более близкий Сережику человек. «А сам-то ты здравомыслящий?» – насмешливо спросил Сергея Григорьевича внутренний голос. Он должен быть здравомыслящим до тех пор, пока не поможет сыну. Во всяком случае, будет считать себя таковым и волевым усилием задержит развитие галлюцинаций. На врачебном языке это называется подменить дату заболевания. На один день можно – а уж после встречи с Сережиком предстоит решить, что потом…

– Позвоните еще раз моему начальнику, – бесстрастно произнесла Маргарита, похоже, не сделавшая из предыдущей потасовки никаких выводов. Увидела, что он сник, и опять за свое. Но он на самом деле не сник, никому не стоило его сейчас трогать. Стремительным нервным движением Сергей Григорьевич поднял Маргариту с дивана, протащил через кабинет и вытолкнул за порог, хлопнув дверью. Потом вновь раскрыл дверь и бросил ей под ноги забытую шляпку плюс две скомканных перчатки – целую и порванную…

– Я приду завтра, – крикнула она в не успевшую захлопнуться дверную щель. – Пропущу работу, потому что если Руслан увидит меня до вашего звонка – все кончено! А если вы позвоните, остается шанс…

Как всегда в жизни, шанс был у каждого свой: Маргарите светило сохранить место, Сергею Григорьевичу – успеть помочь сыну до того, как сам он окончательно сойдет с ума. Никите – сбросить с себя депрессию и самому оседлать ее, как Иоанн Новгородский оседлал беса. А есть еще бесконтрольно плачущая Даша, и путающаяся в словах Марина Кирилловна, и вообще великое множество больных и здоровых людей, каждый из которых ловит в жизни свой шанс. Об этом полезно помнить, когда слишком взволнуешься: ты не одинок, все вокруг охотятся за синей птицей удачи.

7

Никита подходил к своему дому и, как обычно, страдал. Не говоря уже о повсеместно встречающемся мусоре, даже повисшем на деревьях – выбрасывали из окон – ему на глаза то и дело попадалось что-нибудь нехорошее. Два раза прошли сквернословящие компании, причем одна состояла из совсем маленьких мальчишек: на вид им было лет по двенадцать, как Никитиному брату Степе… А что это за новое объявление наклеено во дворе? Ярмарка восточных товаров: украшения и эзотерические предметы, «исцеляющие, оберегающие, привлекающие к вам симпатии окружающих»… В общем, чистой воды оккультизм. Люди будут покупать эти заряженные бесовской энергией побрякушки, будут ждать от них себе пользы, а выйдет наоборот: обострятся болезни, ухудшатся отношения в семье… И концов потом не найдешь, с чем все это связано.

Никита жалел людей, которые попадутся на удочку, но он ничего не мог для них сделать. Или сорвать объявление? От одной такой мысли у Никиты пересохло в горле – это, конечно, правильный поступок, но совершить его будет невыносимо трудно! Вот так прямо подойти к столбу и дернуть листок на глазах редких прохожих? Этого он не может… Необходимость проявить инициативу, привлечь к себе внимание была для Никиты мучительна. Он бы вытерпел ругань и даже мордобой, случись рядом организаторы этой ярмарки. Что поделаешь, человек должен страдать за правду. Но невозможно шагнуть к столбу, показав всем, что ты собираешься совершить нечто неординарное, заявить таким образом о себе, выделиться из других прохожих. Это просто пытка! Никита почувствовал, что весь покрылся испариной, а его руки непроизвольно сжались в кулаки.

Однако он должен был решиться. Доктор Сергей Григорьевич прав, говоря, что надо не только оплакивать мир, но и стараться его исправить. Хоть в каком-то отдельном случае… вот как раз в этом. Ежась от ужаса, Никита подошел к столбу и остановился – нет, он не может. Сделал вид, что просто читает это проклятое объявление. Потом вновь решился и, зажмурившись, поднял руку, которую тут же быстро опустил. Пускай редкие прохожие думают, что ему просто захотелось потереть лоб. С третьего раза Никите удалось заставить себя дернуть листок за угол. Но объявление было приклеено хорошим клеем и почти не пострадало, только снизу на глянцевитой бумаге осталась складка. А напуганный до дрожи Никита уже шагал стремительно прочь, чувствуя, как сердце бухает где-то в области горла, как горят щеки и пульсирует кровь в висках.

Вот и его подъезд, знакомая лестница, родная квартира. Открывая дверь, Никита каждый раз чувствовал, как его охватывает густой дух домашности, в котором сплелось все вместе: хозяйственные запахи утюга, стирки, стряпни, бытовой шум с преобладанием детских голосов и, наконец, общая перенасыщенность семейными эмоциями. В их доме они всегда кипят, как суп на плите. Вот и сегодня, едва войдя, он уловил высокий градус общего эмоционального накала. В глубине квартиры басом ревела Лиза; когда она смолкла, чтобы взять дыхание, стал слышен негромкий сыплющий частым горохом мамин голос, увещевающий, но уже порядком раздраженный. Никита вздохнул – раздражение, увы, было, неотъемлемой частью устоявшейся атмосферы, неизбежными выхлопными парами домашней машины. Да и как маме не раздражаться, когда она вечно решает все проблемы, в то время как отец подрабатывает по вечерам на жизнь. Правда, дома помогает Катя. Сестра как раз вышла из кухни с огромной стопкой выглаженных вещей, верх которой должна была придерживать подбородком:

– А, Никитос, привет! Сходил к своему врачу? А у нас тут, видишь, страсти в разгаре…

– Как всегда… или что случилось?

– Сегодня Степка где-то пропал. Мама волнуется, а тут еще девчонки поссорились. Лиза взяла у Маруси ленточку…

– А папа дома? – на всякий случай спросил Никита, хотя знал, что обычно отец приходит позже. Если не его сверхурочная работа, им бы просто не выжить – ведь больше никто в семье денег не получает.

– Ты же знаешь, где папа…

Тут из-под Катиного подбородка посыпались рубашонки, платьица, простынки, детские и взрослые вещи. Никита помог ей все поднять, но тем не менее сестра взглянула на него с неприязнью. Конечно, она права: задержав ее своим глупым вопросам в передней, Никита был косвенной причиной того, что уже чистые вещи упали на пол. Но главная его вина заключалась в долгом отсутствии: у них тут аврал, неприятности, Степа пропал, а он, Никита, не помогает решать домашние проблемы. Раздражение в мамином голосе прорывалось все явственней, потом с новой силой заревела Лиза. К ее басовитому реву прибавился визгливый плач Маруси. Никита жалел их всех: задерганную маму, отца, рабочий день которого затягивается чуть не до ночи; Катю, которой некогда присесть… да и младших сестренок, у которых одна ленточка на двоих… Если б Никита мог, он бы всех их одарил, успокоил, сделал бы так, чтобы жили да радовались. А он вот уродился больным, никчемным, бесполезным – не помощником, а бременем для семьи!

– Здравствуй, мама. Здравствуйте, девочки.

Ревущие сестренки не обратили на это приветствие никакого внимания, а мама посмотрела на него укоряющим взглядом:

– Ума не приложу, где Степка. Как ушел утром в школу, так и нет его до сих пор. Никита, вынеси мусорное ведро.

Выносить мусор было обязанностью младшего брата. Для этого следовало выходить во двор, а значит, опять одеваться и обуваться и, главное, снова нырять головой в иную атмосферу. Только Никита слегка освоился дома, и опять ему нужно на улицу, слышать ругательные слова и видеть гадкие объявления. Снова идти мимо того столба, с которое он безуспешно пытался сорвать листок… Но Никита пожалел маму: если он будет ей все это рассказывать, ее настроение наверняка не улучшится. Да и кому идти с мусорным ведром? Катя и так уже сбилась с ног, а для матери, у которой пятеро детей, это просто унижение – бегать самой на помойку.

После жаркого домашнего воздуха во дворе показалось прохладно. Минуя столб с объявлением, Никита вжал голову в плечи: он ничем не смог помочь людям, по неведению ищущим пользы у магии, злейшего врага человечества! Он может только страдать, только оплакивать мир. Нужно ли миру, чтобы его кто-то оплакивал? Нет, ему нужна реальная помощь…

Возле мусорных контейнеров Никита услышал мальчишеские голоса. В стороне светилось в сумерках несколько золотых точек – кончики горящих сигарет. Значит, ко всем уже совершившимся огорчениям теперь добавится новое: курящие дети! Придется оплакивать еще и это. В детском возрасте очень вредно курить, гораздо вредней, чем когда организм уже сформируется. Но разве мальчишки его послушают?

– Смотри, твой братан… – раздался со стороны курящих негромкий детский голос.

Никита едва не выронил ведро: теперь он разглядел, что в стороне на поваленном дереве сидел среди прочих Степа и тоже держал сигарету, время от времени поднося ее ко рту.

– Беги, Степашка! – посоветовал тот же мальчишка, который первым заметил Никиту. – Сейчас он тебя увидит…

И в ответ раздался залихватский, нарочито громкий голос Степы:

– А ну его! Я его не боюсь. Он у нас психованный, в диспансер ходит. И драться не умеет, ни разу еще не дрался!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.