Пьесы в прозе

      Трощейкин.
      Что это такое, Антонина Павловна? Кого вы зазываете? В шею!
      Антонина Павловна.
      Я ее не приглашала. Шнап? Шнап? Ах, Любушка... Это ведь, кажется, твоя бывшая акушерка?
      Любовь.
      Да. Страшная женщина. Не надо ее.
      Антонина Павловна.
      Раз она пришла меня поздравить, то нельзя гнать. Не мило.
      Любовь.
      Как хочешь. (Ревшину.) Ну, живо. Зовите.
      Вера.
      Мы ее последний раз видели на похоронах...
      Любовь.
      Не помню, ничего не помню...
      Трощейкин (собирается уйти налево).
      Меня, во всяком случае, нет.
      Вера.
      Напрасно, Алеша. Племянница ее первого мужа была за двоюродным братом Барбашина.
      Трощейкин.
      А! Это другое дело...
      Входит Элеонора Шнап: фиолетовое платье, пенсне.
      Антонина Павловна.
      Как любезно, что вы зашли. Я, собственно, просила не разглашать, но, по-видимому, скрыть невозможно.
      Элеонора Шнап.
      К сожаленью, об этом уже говорит вес, вес город.
      Антонина Павловна.
      Именно, к сожалению! Очень хорошо. Я сама понимаю, что этим нечего гордиться: только ближе к могиле. Это моя дочь Вера. Любовь, вы, конечно, знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.
      Элеонора Шнап.
      Божмой! Неужели безнадежно?
      Антонина Павловна.
      Да, ужасно безнадежная семья. (Смеется.) А до чего мне хотелось иметь маленькую Надю с зелеными глазками.
      Элеонора Шнап.
      Т-ак?
      Любовь.
      Тут происходит недоразумение. Мамочка!
      Антонина Павловна.
      Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.
      Элеонора Шнап.
      Когда я сегодня узнала, то приам всплеснула руками. Думаю себе: нужно чичас проведать пойти.
      Любовь.
      И посмотреть, как они это переживают?
      Антонина Павловна.
      Да она-то откуда знает? Алеша, ты разболтал?
      Любовь.
      Мамочка, я тебе говорю, тут происходит идиотская путаница. (К Шнап.) Дело в том, что сегодня рождение моей матери.
      Элеонора Шнап.
      Несчастная мать! О, я все панмаю...
      Трощейкин.
      Скажите, вы, может быть, этого человека...
      Любовь.
      Перестань, пожалуйста. Что это за разговоры?
      Элеонора Шнап.
      Друг спознается во время большого несчастья, а недруг во время маленьких. Так мой профессор Эссер всегда говорил. Я не могла не прийти...
      Вера.
      Никакого несчастья нет. Что вы! Все совершенно спокойны и даже в праздничном настроении.
      Элеонора Шнап.
      Да, это хорошо. Никогда не нужно поддаваться. Нужно держаться -- так! (Любови.) Бедная, бедная вы моя! Бедная жертвенница. Благодарите бога, что ваш младенчик не видит всего этого.
      Любовь.
      Скажите, Элеонора Карловна... а у вас много работы? Много рожают?
      Элеонора Шнап.
      О, я знаю: моя репутация -- репутация холодного женского врача... Но, право же, кроме щипцов я имею еще большое грустное сердце.
      Антонина Павловна.
      Во всяком случае, мы очень тронуты вашим участием.
      Любовь.
      Мамочка! Это невыносимо...
      Звонок.
      Трощейкин.
      Так, между нами: вы, может быть, этого человека сегодня видели?
      Элеонора Шнап.
      Чичас заходила, но его не было у себя. А что, желайте передать ему что-либо?
      Входит Ревшин.
      Ревшин.
      К вам, Алексей Максимович, госпожа Вагабундова.
      Трощейкин.
      Сию минуту. Слушай, Люба, когда придет Куприков, вызови меня немедленно.
      Вагабундова входит как прыгающий мяч: очень пожилая, белое с кружевами платье, такой же веер, бархотка, абрикосовые волосы.
      Вагабундова.
      Здрасте, здрасте, извиняюсь за вторженье!
      Алексей Максимович, ввиду положенья -
      Трощейкин.
      Пойдем, пойдем!
      Вагабундова.
      -- и данных обстоятельств -
      Любовь.
      Сударыня, он сегодня очень в ударе, увидите!
      Вагабундова.
      Без препирательств!
      Нет -- нет -- нет -- нет.
      Вы не можете рисовать мой портрет.
      Господи, как это вам нравится!
      Убивать такую красавицу!
      Трощейкин.
      Портрет кончить необходимо..
      Вагабундова.
      Художник, мне не нужно геройства!
      Я уважаю ваше расстройство:
      я сама вдова -
      и не раз, а два.
      Моя брачная жизнь была мрачная ложь
      и состояла сплошь
      из смертей.
      Я вижу, вы ждете гостей?
      Антонина Павловна.
      Присаживайтесь, пожалуйста.
      Вагабундова.
      Жажду новостей!
      Трощейкин.
      Послушайте, я с вами говорю серьезно. Выпейте чаю, съешьте чего хотите, -- вот эту гулю с кремом, -- но потом я хочу вас писать! Поймите, я, вероятно, завтра уеду. Надо кончать!
      Элеонора Шнап.
      Т-ак. Это говорит разум. Уезжайте, уезжайте и опять уезжайте! Я с мосье Барбашиным всегда была немножко знакома запанибрата, и, конечно, он сделает что-либо ужасное.
      Вагабундова.
      Может быть, метнет бомбу?
      А, -- хватит апломбу?
      Вот метнет
      и всех нас
      сейчас -- сейчас
      разорвет.
      Антонина Павловна.
      За себя я спокойна. В Индии есть поверье, что только великие люди умирают в день своего рождения. Закон целых чисел.
      Любовь.
      Такого поверья нет, мамочка.
      Вагабундова.
      Поразительное совмещенье:
      семейный праздник и -- это возвращенье!
      Элеонора Шнап.
      Я то же самое говорю. Они были так счастливы! На чем держится людское счастье? На тоненькой-тоненькой ниточке!
      Вагабундова (Антонине Павловне).
      Какое прелестное ситечко!
      Мне пожиже, пожиже...
      Да, счастье, -- и вот -- поди же!
      Вера.
      Господи, что же вы их уже отпеваете? Все отлично знали, что Барбашин когда-нибудь вернется, а то, что он вернулся несколько раньше, ничего, в сущности, не меняет. Уверяю вас, что он не думает о них больше.
      Звонок.
      Вагабундова.
      Не говорите. Я все пережила...
      Поверьте, тюрьма его разожгла!
      Алексей Максимович, душенька, нет!
      Забудем портрет.
      Я не могу сегодня застыть.
      Я волнуюсь, у меня грудь будет ходить.
      Ревшин входит.
      Ревшин.
      Евгенья Васильевна с супругом, а также свободный художник Куприков.
      Трощейкин.
      А, погодите. Он ко мне. (Уходит.)
      Элеонора Шнап (Вагабундовой).
      Как я вас понимаю! У меня тоже обливается сердце. Между нами говоря, я совершенно убеждена теперь, что это был его ребеночек...
      Вагабундова.
      Никакого сомненья!
      Но я рада услышать профессиональное мненье.
      Входят тетя Женя и дядя Поль. Она: пышная, в шелковом платье, была бы в чепце с лентами, если бы на полвека раньше. Он: белый бобрик, белые бравые усы, которые расчесывает щеточкой, благообразен, но гага.
      Тетя Женя.
      Неужели это все правда? Бежал с каторги? Пытался ночью вломиться к вам?
      Вера.
      Глупости, тетя Женя. Что вы слушаете всякие враки?
      Тетя Женя.
      Хороши враки! Вот Поль его сегодня... Сейчас он это сам расскажет. Он мне чудесно рассказывал. Услышите. (Антонине Павловне.) Поздравляю тебя, Антонина, хотя едва ли это уместно сегодня. (Любови, указывая на Шнап.) С этой стервой я не разговариваю. Кабы знала, не пришла... Поль, все тебя слушают.
      Дядя Поль.
      Как-то на днях...
      Тетя Женя.
      Да нет, нет: нынче...
      Дядя Поль.
      Нынче, говорю я, совершенно для меня неожиданно, я вдруг увидел, как некоторое лицо вышло из ресторана.
      Вагабундова.
      Из ресторана?
      Так рано?
      Наверное, пьяный?
      Антонина Павловна.
      Ах, зачем ты меня так балуешь, Женечка? Прелесть! Смотри, Любушка, какие платочки.
      Элеонора Шнап.
      Да. Плакать в них будете.
      Дядя Поль.
      Делая поправку на краткость моего наблюдения и быстроту прохождения объекта, утверждаю, что я был в состоянии трезвом.
      Тетя Женя.
      Да не ты, а он.
      Дядя Поль.
      Хорошо: он.
      Вера.
      Дядя Поль, тебе это все померещилось. Явление не опасное, но нужно следить.
      Любовь.
      Вообще это все не очень интересно... Что тебе можно? Хочешь сперва торта? Нам сейчас мама будет читать свою новую сказку.
      Дядя Поль.
      Мне так показалось, и нет такой силы, которая могла бы меня заставить изменить показание.
      Тетя Женя.
      Ну-ну, Поль... продолжай... ты теперь разогрелся.
      Дядя Поль.
      Он шел, я шел. А на днях я видел, как расшиблась велосипедистка.
      Вагабундова.
      Положение ужасно!
      Надо уезжать -- это ясно!
      Всем!
      А я еще этого съем.
      Антонина Павловна.
      Может быть, Любушка, подождать, пока все придут?
      Любовь.
      Нет-нет, ничего, начни.
      Антонина Павловна.
      Что ж, приступим. Итак, этой сказкой или этюдом завершается цикл моих "Озаренных Озер". Поль, друг мой, садись, пожалуйста.
      Дядя Поль.
      Предпочитаю стоять.
      Звонок.
      Тетя Женя.
      Не понимаю. Он это рассказывал так красочно, так хорошо, а теперь у него что-то заскочило. Может быть, потом разойдется. (Мужу.) Ты мне не нравишься последнее время.
      Входит Ревшин, пропуская вперед старушку Николадзе, сухонькую, стриженую, в черном, и Известного писателя: он стар, львист, говорит слегка в нос, медленно и веско, не без выигрышных прочищений горла позади слов, одет в смокинг.
      Антонина Павловна.
      А, наконец!
      Писатель.
      Ну что же... Надо вас поздравить, по-видимому.
      Антонина Павловна. Как я рада вас видеть у себя! Я все боялась, что вы, залетный гость, невзначай умчитесь.
      Писатель.
      Кажется, я ни с кем не знаком...
      Николадзе.
      Поздравляю. Конфетки. Пустячок.
      Антонина Павловна.
      Спасибо, голубушка. Что это вы, право, тратитесь на меня!
      Писатель (Вере).
      С вами я, кажется, встречался, милая.
      Вера.
      Мы встречались на рауте у Н. Н., дорогой Петр Николаевич.
      Писатель.
      На рауте у Н. Н. ... А! Хорошо сказано. Я вижу, вы насмешница.
      Любовь.
      Что вам можно предложить?
      Писатель.
      Что вы можете мне предложить... Нда. Это у вас что: кутья? А, кекс. Схож. Я думал, у вас справляются поминки.
      Любовь.
      Мне нечего поминать, Петр Николаевич.
      Писатель.
      А! Нечего... Ну, не знаю, милая. Настроение что-то больно фиолетовое. Не хватает преосвященного.
      Любовь.
      Чего же вам предложить? Этого?
      Писатель.
      Нет. Я -- антидульцинист: противник сладкого. А вот вина у вас нету?
      Антонина Павловна.
      Сейчас будет моэт, Петр Николаевич. Любушка, надо попросить Ревшина откупорить.
      Писатель.
      А откуда у вас моэт? (Любови.) Все богатеете?
      Любовь.
      Если хотите непременно знать, то это виноторговец заплатил мужу натурой за поясной портрет.
      Писатель.
      Прекрасно быть портретистом. Богатеешь, рогатеешь. Знаете, ведь по-русски "рогат" -- значит "богат", а не что-нибудь будуарное. Ну а коньяку у вас не найдется?
      Любовь.
      Сейчас вам подадут.
      Вагабундова.
      Петр Николаевич, извините вдову...
      Вижу вас наконец наяву.
      Страшно польщена.
      И не я одна.
      Все так любят ваши произведенья.
      Писатель.
      Благодарю.
      Вагабундова.
      А скажите ваше сужденье...
      Насчет положенья?
      Писатель.
      Насчет какого положенья, сударыня?
      Вагабундова.
      Как, вы не слыхали?
      Вернулся тот, которого не ждали.
      Антонина Павловна (взяла у Марфы из рук).
      Вот, пожалуйста.
      Писатель.
      Да, мне об этом докладывали. (Любови.) А что, милая, поджилочки у вас трепещут? Дайте посмотреть... Я в молодости влюбился в одну барышню исключительно из-за ее поджилочек.
      Любовь.
      Я ничего не боюсь, Петр Николаевич.
      Писатель.
      Какая вы отважная. Нда. У этого убийцы губа не дура.
      Николадзе.
      Что такое? Я ничего не понимаю... Какая дура? Какой убийца? Что случилось?
      Писатель.
      За ваше здоровье, милая. А коньяк-то у вас того, неважнец.
      Элеонора Шнап (к Николадзе).
      О, раз вы ничего не знаете, так я вам расскажу.
      Вагабундова.
      Нет, я.
      Очередь моя.
      Элеонора Шнап.
      Нет, моя. Оставьте, не мешайтесь.
      Любовь.
      Мамочка, пожалуйста.
      Антонина Павловна.
      Когда вы пришли, Петр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим одну маленькую вещь, но теперь я при вас что-то не смею.
      Писатель.
      Притворство. Вам будет только приятно. Полагаю, что в молодости вы лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.
      Антонина Павловна.
      Я давно-давно это забыла, Петр Николаевич.
      Писатель.
      Ну, читайте. Послушаем.
      Антонина Павловна.
      Итак, это называется "Воскресающий Лебедь".
      Писатель.
      Воскресающий лебедь... умирающий Лазарь... Смерть вторая и заключительная... А, неплохо...
      Антонина Павловна.
      Нет, Петр Николаевич, не Лазарь: лебедь.
      Писатель.
      Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения.
      Трощейкин (появляется в дверях и оттуда).
      Люба, на минутку.
      Любовь.
      Иди сюда, Алеша.
      Трощейкин.
      Люба!
      Любовь.
      Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.
      Трощейкин.
      Как знаешь.
      Входит с Куприковым и репортером. Куприков -- трафаретно-живописный живописец, в плечистом пиджаке и темнейшей рубашке при светлейшем галстуке. Репортер -- молодой человек с пробором и вечным пером.
      Вот это Игорь Олегович Куприков. Знакомьтесь. А это господин от газеты, от "Солнца": интервьюировать.
      Куприков (Любови).
      Честь имею... Я сообщил вашему супругу все, что мне известно.
      Вагабундова.
      Ах, это интересно! Расскажите, что вам известно!
      Тетя Женя.
      Вот теперь... Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же... Господин Куприков, Алеша, -- вот мой муж тоже...
      Дядя Поль.
      Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета "скорой помощи", справа же мчалась велосипедистка -- довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.
      Писатель.
      Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.
      Вера.
      Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.
      Тетя Женя.
      Не понимаю, в чем дело... Что-то в нем испортилось.
      Куприков (Писателю).
      Разрешите?
      Писатель.
      Слово предоставляется художнику Куприкову.
      Любовь (мужу).
      Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган. Почему ты привел этого репортера с блокнотом? Сейчас мама собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.
      Трощейкин.
      Что я могу... Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (Гостям.) Который час? У кого-нибудь есть часы?
      Все смотрят на часы.
      Писатель.
      Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.
      Куприков.
      Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.
      Писатель.
      Да ну?
      Куприков.
      Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.
      Писатель.
      Хорошо... браво...
      Куприков.
      Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал -- уже, впрочем, потемневшие -инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.
      Писатель.
      Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?
      Куприков.
      Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.
      Трощейкин.
      Да! Но какие, какие?
      Писатель.
      "Зад, -- как сказал бы Шекспир, -- зад из зык вещан". (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?
      Репортер.
      Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?
      Любовь.
      Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?
      Репортер.
      Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?
      Писатель.
      Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и жжет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка... словом, не советую.
      Антонина Павловна.
      Если позволите, я начну...
      Писатель (репортеру).
      У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.
      Антонина Павловна.
      Петр Николаевич, позволяете?
      Писатель.
      Просим. Внимание, господа.
      Антонина Павловна.
      "Первые лучи солнца...". Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих "Озаренных Озер". Вы, может быть, читали... "Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое...".
      Входят Ревшин и Мешаев: румяный блондин с букетом таких же роз.
      Ревшин.
      Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал... Дайте...
      Любовь.
      Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.
      Мешаев.
      Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.
      Несколько голосов.
      Что случилось? Говорите! Это интересно!
      Мешаев.
      Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!
      Общий смех.
      Писатель.
      Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Нда -обарбашились...
      Мешаев.
      В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) "Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, -- и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!" (Подает ей розы.)
      Аплодисменты.
      Антонина Павловна.
      Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?
      Мешаев.
      А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!
      Писатель.
      Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.
      Все отодвигаются немного вглубь.
      Антонина Павловна.
      "На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения...".
      Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.
      Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.
      Любовь.
      Алеша, я не могу больше.
      Трощейкин.
      И я не могу.
      Любовь.
      Наш самый страшный день...
      Трощейкин.
      Наш последний день...
      Любовь.
      ...обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.
      Трощейкин.
      Нам нужно бежать...
      Любовь.
      Да, да, да!
      Трощейкин.
      ...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...
      Любовь.
      Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
      Трощейкин.
      Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.
      Любовь.
      Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!
      Трощейкин.
      Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади -- театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди -- темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели.
      Любовь.
      Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?
      Трощейкин.
      Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.
      Любовь.
      Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.
      Трощейкин.
      Держись, Люба!
      Любовь.
      Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай.
      Трощейкин.
      Плохо вижу... Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!
      Любовь.
      Онегин, я тогда моложе, я лучше... Да, я тоже ослабела. Не помню... А хорошо было на этой мгновенной высоте.
      Трощейкин.
      Бредни. Выдумки. Если сегодня мне не достанут денег, я ночи не переживу.
      Любовь.
      Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее страшное лицо. Нет, ты посмотри! Она ползет с каким-то страшным известием. Она едва может двигаться...
      Трощейкин (Марфе).
      Он? Говорите же: он пришел?
      Любовь (хлопает в ладоши и смеется).
      Она кивает! Алешенька, она кивает!
      Входит Шель: сутулый, в темных очках.
      Шель.
      Простите... Меня зовут Иван Иванович Шель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.
      Трощейкин.
      Я вас слушаю.
      Шель.
      Я почел своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.
      Трощейкин.
      Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.
      Шель.
      Но вы не одни... Это собрание...
      Трощейкин.
      Не обращайте внимания... Это так -- мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я сам это намалевал. Скверная картина -- но безвредная.
      Шель.
      Не обманывайте меня. Вон тому господину я продал в прошлом году охотничье ружье.
      Любовь.
      Это вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше. Мой муж написал это в очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.
      Шель.
      В таком случае позвольте вам сообщить... Только что узнав, кто вернулся, я с тревогой припомнил, что нынче в полдень у меня купили пистолет системы "браунинг".
      Средний занавес поднимается, голос чтицы громко заканчивает: "...и тогда лебедь воскрес". Ревшин откупоривает шампанское. Впрочем, шум оживления сразу пресекается.
      Трощейкин.
      Барбашин купил?
      Шель.
      Нет, покупатель был господин Аршинский. Но я вижу, вы понимаете, кому предназначалось оружье.
      Занавес
      Действие третье
      Опять мастерская. Мячи на картине дописаны. Любовь одна. Смотрит в окно. затем медленно заводит штору. На столике забытая Ревшиным с утра коробочка папирос. Закуривает. Садится. Мышь (иллюзия мыши), пользуясь тишиной, выходит из щели, и Любовь следит за ней с улыбкой; осторожно меняет положение тела, нагибаясь вперед, но вот -- мышь укатилась. Слева входит Марфа.
      Любовь.
      Тут опять мышка.
      Марфа.
      А на кухне тараканы. Все одно к одному.
      Любовь.
      Что с вами?
      Марфа.
      Да что со мной может быть... Если вам больше сегодня ничего не нужно, Любовь Ивановна, я пойду.
      Любовь.
      Куда это вы собрались?
      Марфа.
      Переночую у брата, а завтра уж отпустите меня совсем на покой. Мне у вас оставаться страшно. Я старуха слабая, а у вас в доме нехорошо.
      Любовь.
      Ну, это вы недостаточно сочно сыграли. Я вам покажу, как надо. "Уж простите меня... Я старуха слабая, кволая... Боязно мне... Дурные тут ходют...". Вот так. Это, в общем, очень обыкновенная роль... По мне, можете убираться на все четыре стороны.
      Марфа.
      И уберусь, Любовь Ивановна, и уберусь. Мне с помешанными не житье.
      Любовь.
      А вам не кажется, что это большое свинство? Могли бы хоть эту ночь остаться.
      Марфа.
      Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер...
      Любовь.
      Совсем не так, совсем не так. Больше дрожи и негодования. Что-нибудь с "греховодницей".
      Марфа.
      Я вас боюсь, Любовь Ивановна. Вы бы доктора позвали.
      Любовь.
      Дохтура, дохтура, а не "доктора". Нет, я вами решительно недовольна. Хотела вам дать рекомендацию: годится для роли сварливой служанки, а теперь вижу, не могу дать.
      Марфа.
      И не нужно мне вашей рукомандации.
      Любовь.
      Ну, это немножко лучше... Но теперь -- будет. Прощайте.
      Марфа.
      Убивцы ходют. Ночка недобрая.
      Любовь.
      Прощайте!
      Марфа.
      Ухожу, ухожу. А завтра вы мне заплатите за два последних месяца. (Уходит.)
      Любовь.
      Онегин, я тогда моложе... я лучше, кажется... Какая мерзкая старуха! Нет, вы видели что-нибудь подобное! Ах, какая...
      Справа входит Трощейкин.
      Трощейкин.
      Люба, все кончено! Только что звонил Баумгартен: денег не будет.
      Любовь.
      Я прошу тебя... Не волнуйся все время так. Это напряжение невыносимо.
      Трощейкин.
      Через неделю обещает. Очень нужно! Для чего? На том свете на чаи раздавать?
      Любовь.
      Пожалуйста, Алеша... У меня голова трещит.
      Трощейкин.
      Да, но что делать? Что делать?
      Любовь.
      Сейчас половина девятого. Мы через час ляжем спать. Вот и все. Я так устала от сегодняшнего кавардака, что прямо зубы стучат.
      Трощейкин.
      Ну, это -- извините. У меня будет еще один визит сегодня. Неужели ты думаешь, что я это так оставлю? Пока не буду уверен, что никто к нам ночью не ворвется, я спать не лягу -- дудки.
      Любовь.
      А я лягу. И буду спать. Вот -- буду.
      Трощейкин.
      Я только теперь чувствую, какие мы нищие, беспомощные. Жизнь как-то шла, и бедность не замечалась. Слушай, Люба. Раз все так складывается, то единственный выход -- принять предложение Ревшина.
      Любовь.
      Какое такое предложение Ревшина?
      Трощейкин.
      Мое предложение, собственно. Видишь ли, он дает мне деньги на отъезд и все такое, а ты временно поселишься у его сестры в деревне.
      Любовь.
      Прекрасный план.
      Трощейкин.
      Конечно, прекрасный. Я другого разрешения вопроса не вижу. Мы завтра же отправимся, если переживем ночь.
      Любовь.
      Алеша, посмотри мне в глаза.
      Трощейкин.
      Оставь. Я считаю, что это нужно сделать, хотя бы на две недели. Отдохнем, очухаемся.
      Любовь.
      Так позволь тебе сказать. Я не только никогда не поеду к ревшинской сестре, но вообще отсюда не двинусь.
      Трощейкин.
      Люба, Люба, Люба. Не выводи меня из себя. У меня сегодня нервы плохо слушаются. Ты, очевидно, хочешь погибнуть... Боже мой, уже совсем ночь. Смотри, я никогда не замечал, что у нас ни одного фонаря перед домом нет. Посмотри, где следующий. Луна бы скорее вышла.
      Любовь.
      Могу тебя порадовать: Марфа просила расчета. И уже ушла.
      Трощейкин.
      Так. Так. Крысы покидают корабль. Великолепно... Я тебя на коленях умоляю, Люба: уедем завтра. Ведь это глухой ад. Ведь сама судьба нас выселяет. Хорошо, предположим, будет при нас сыщик, но нельзя же его посылать в лавку. Значит, надо завтра искать опять прислугу, как-то хлопотать, твою дуру сестру просить... Это заботы, которые я не в силах вынести при теперешнем положении. Ну, Любушка, ну, детка моя, ну, что тебе стоит. Ведь иначе Ревшин мне не даст, это же вопрос жизни, а не вопрос мещанских приличий.
      Любовь.
      Скажи мне, ты когда-нибудь задумывался над вопросом, почему тебя не любят?
      Трощейкин.
      Кто не любит?
      Любовь.
      Да никто не любит: ни один черт не одолжит тебе ни копейки. А многие относятся к тебе просто с каким-то отвращением.
      Трощейкин.
      Что за вздор. Наоборот, ты сама видела, как сегодня все заходили, интересовались, советовали...
      Любовь.
      Не знаю... Я следила за твоим лицом, пока мама читала свою вещицу, и мне казалось, я понимаю, о чем ты думаешь и каким ты себя чувствуешь одиноким. Мне показалось, мы даже переглянулись с тобой, как когда-то, очень давно, переглядывались. А теперь мне сдается, что я ошиблась, что ты не чувствовал ничего, а только все по кругу думал, даст ли тебе Баумгартен эти гроши на бегство.
      Трощейкин.
      Охота тебе мучить меня, Люба.
      Любовь.
      Я не хочу тебя мучить. Я хочу поговорить хоть раз с тобой серьезно.