Кремлёвские тайны

Я попала в тупиковый коридор. В конце стоял стул. Одна сторона коридора была стеклянная. Я доплелась до стула и грохнулась на него, умильно улыбаясь не поймешь чему. Если бы я вдыхала, а не выдыхала в момент брызгания, я бы, наверное, вообще уснула бы сразу. Но видимо в легкие попала ничтожная часть наркотика, и поэтому я держалась.

За стеклянной стеной я разглядела роскошный кабинет. Сам Баранович сидел в глубине, улыбаясь еще глупее, чем я.

Коварная секретарша, оказавшаяся у него за спиной, подкатила его кресло прямо к стеклу.

– Пуленепробиваемое, – сказала она мне зачем-то.

Слышимость была отличная. Она ушла вглубь кабинета, затем ее шаги раздались сзади, из ее кабинета.

– 20 минут. И помните, милочка, дверь не закрыта. Я все слышу.

Я совершенно забыла, что хотела спросить. Мне было абсолютно все равно. Барановичу судя по всему тоже было абсолютно все равно, что отвечать. Мы некоторое время сидели напротив друг друга. С уголка его губ стекала слюна. Я стала суетливо вытирать запястьем свой собственный рот – видимо, все-таки не все равно мне было, течет ли слюна у меня тоже.

Вдруг Баранович подмигнул мне, приставил палец к губам и указал куда-то на стену.

Я обернулась. В стене, где был тупик, медленно и бесшумно отодвигалась скрытая дверь. Баранович сделал мне знак, и я вошла туда. Через пару секунд я оказалась по ту сторону стекла. Баранович, хитро подмигивая, достал из кармана диктофон, такой же как у меня, включил его и положил перед стеклом.

Помещение наполнилось двумя голосами – женский задавал вопросы, мужской принадлежал самому Барановичу.

Была хоть и неполная, но добротная иллюзия того, интервью началось. Женский голос был немножко пьяный – видимо предыдущую интервьюершу тоже обрызгали успокаивающим. Но и голос Барановича был тягучим, речь сбивалась и перемежалась глупым хихиканьем.

Меня же от отвел меня в глубину необъятного кабинета и усадил в кресло за один из дальних столиков.

– Если говорить тихо, то там ничего не услышат, – прошептал он.

– А что это все значит? – спросила я.

– Охрана. Они меня так берегут. Чтобы меня не украли, не соблазнили, не заразили, не убили и так далее. Нате, выпейте это, через минуту очухаетесь.

– А Вы?

– А меня это уже давно не берет. Но я пока имитирую.

– Классно имитируете.

– Вы мне должны кое-что рассказать. У Вас 19 минут.

– А интервью?

– Ой, да напишите, что вам угодно. Мне все равно.

Его истинное лицо, свободное от идиотической маски, оказалось вполне интеллигентным и живым. Я же почувствовав, что антидот берет верх на наркотиком, приободрилась.

– Как там? – спросил он.

– Где?

– Ну там, – он ткнул рукой вверх, – на воле.

– Вы по-прежнему один из богатейших людей России. И мира. Но…

– Это радует.

– Но вы же появляетесь на публике. Вы что, при этом ничего не соображаете?

– Эти охранники сообразили, что я для них золотое дно и счастливый билет. И сразу как они мне брызнули в лицо этой дрянью, я уже ничего не помнил. Где-то ходил, что-то говорил. Вроде они мне все это надиктовывали по наушнику. Глупо получалось, да?

– Ага. Но как вы это терпите? – возмутилась я шепотом.

– Сам виноват. Слишком большую зарплату им положил. Но ничего, у меня теперь иммунитет выработался, выкручусь. А как наши – Гусик, Ваграныч? Как Дороховский?

– В опале. Раскидало их… Да у нас уже новый президент давно!

– Ничего себе!

– А вы зато – в фаворе. Новый президент вами очень доволен.

– Ух ты! Гм… Это надо обдумать… А каков этот новый президент?

– Авторитарный хам, тянущий страну в прошлое. Народ его ненавидит.

– Гм… наверное, мне стоит поприкидываться идиотом и далее. Ну ладно, разберусь.

– А как вы стали таким богатым?

– Ха! Отличный вопрос. Я ведь и сам не пойму.

– Да ну!

– Точно. История удивительная. Сказочная. Ну, в общем так. Был я Роман Баранович скромным бизнесменом, торговал игрушками. Не шибко прибыльное дело было, возни много прибыли пшик. Но хоть и малые денежки, зато свои кровные. И взял я их как-то в карман – тогда они туда все помещались – и поехал в Москву за чем-то – не помню даже зачем, какие-то бумаги выправлять, с кем-то встречаться, в общем ерунда какая-то.

Искал я тогда какую-то конторку, чтобы бумаги выправить. Ходил, ходил по-центру, да и заблудился немного. Сел на лавку, да и вздохнул.

И вдруг откуда ни возьмись, какая-то баба рядом оказывается, вроде цыганка.

– Что же ты касатик, вздыхаешь так тяжко? – говорит, – неужто горе какое? Или дела плохие?

– Да нет, мамаша, – говорю я ей, – все у меня нормально, даже хорошо. Только вот денег немного не хватает.

– Смешно сказал, касатик, – заулыбалась она, – денег-то всем не хватает.

– Но не у всех все хорошо, – парировал я, – В общем, на тебе 50 рублей, погадай мне что ли. Буду ли я богат?

Села она рядом, глянула на ладонь мою и говорит:

– Вижу, парень ты хороший, добрый. Отца и мать почитаешь, зла на людей не таишь, Бога боишься. Будут тебе деньги, да такие, какие за всю жизнь человек честным трудом не заработает. Завтра придут. Сюда приходи в это же время и жди. И не отказывайся ни от чего. Все будет хорошо, только морока бойся. А контора, которую ты ищешь – вот она за углом.

Глянул я за угол – и действительно, вывеска та, которая нужно. Откуда же цыганка про то знала? Вернулся я, а ее и след простыл.

Ну и ладно, думаю, хотя прикольно получилось. И так бы и забыл про нее, но в конторе мне сказали прийти завтра. Пришел я назавтра, выправил бумаги, потом нашел ту лавочку и жду.

И вдруг прямо надо мной открывается окно, высовываются какой-то тип и говорит:

– О! Слышь, мужик, ты местный?

– Из Сибири я.

– Паспорт с собой?

– Да.

– Отлично. Ты-то нам и нужен. В нефтянке разбираешься?

– Нет.

– Ну и ладно, разберешься. Заходи вон в тот подъезд и иди с комнату 17.

Боязливо мне стало. Но вспомнил, как цыганка говорила «не отказывайся», вот я и пошел.

Вхожу, а там тот тип меня за стол сажает, и говорит:

– Объяснять все долго и сложно, а времени нет. Нам тут срочно понадобился человек ниоткуда. Надо на кого-то нефтяную компанию записать, а кого не возьмешь, – все с кем-то уже связаны. Так что ты порулишь немного нефтью. Ничего сложного, там все само работает, главное не вмешиваться. Подписывай. И паспортные данные сюда запиши.

Я и читать не стал. Подписал. И номер паспорта проставил. Тип тот глянул в бумаги.

– А ты еще и еврей у нас что ли?

– Да, а что?

– Ничего. Так даже смешнее. Недаром говорят, что вам везет. Поехали.

Вышли, а у подъезда уже мерс стоит с правительственными номерами. И поехали мы в Кремль. Ну а дальше все уже по телику показали. Выстроили нас, пересчитали и назначили первыми русскими олигархами.

– Так прямо ни за что и отдали нефтяную компанию? – удивилась я.

– А я тем более удивился. Такое вот оно, еврейское счастье. Я потом сам разобрался – олигархи позарез нужны были, чтобы на Западе видели, что у нас капитализм, как у взрослых. Но такие олигархи, чтобы не пытались своими деньгами власть повалить. Ведь деньги – это сила. Каждый по одному был уже опасен. А если бы двое объединили капиталы – вообще бы преград им не было. Вот и пришлось им совершенно постороннего человека в олигархи записать, чтобы на подставную фигуру не нарваться. Меня потом Ваграныч к себе звал. Ох как звал, прямо в ногах валялся. Но Бог миловал, не пошел я к нему сразу, а потом уже не до того мне стало.

Но сначала страшновато было. А деньги-то сразу как повалят – ну как лавина. Первые полгода сидел тихо, думал, придут сейчас и отнимут все. Да и еще боялся, что убьют. Ведь вся эта затея с олигархами не нужная оказалась совершенно. Но не трогали они меня, денег не отбирали. Потом вроде я осмелел, в свет выходить стал. Да вот нарвался с непривычки, – охрану эту дурацкую нанял, да еще деньги им немереные положил. Вот они и постарались. Два года я под наркозом ихним ходил. Что делал, что говорил – не помню. Как цыганка и говорила – морок напал. Я точно за это время не отчебучил?

– Ничего. Очень странно смотрелись, правда. И лицо у Вас все время было… Ну… идиотское в общем. И что вы теперь будете делать?

– Вообще или сейчас?

– Вообще. И сейчас.

– Вообще не знаю. Буду жить как простой миллиардер. Деньги-то при мне все остались. За минусом гонорара охране.

– А сейчас?

– А сейчас я тебя изнасилую.

– Хаха… Вы это что, серьезно?

Повисла пауза.

В том конце комнаты лениво текло монотонное псевдоинтервью. Открытая дверь бдительной секретарши виднелась за стеклом.

Баранович придвинулся поближе и, продолжая мило улыбаться, прошептал:

– У этого проклятого наркотика побочное действие такое. Если его перестать принимать, то жуткая похоть разгорается. Я ничего не могу с собой сделать. У нас еще 10 минут есть. А я два года ждал. Не бойся, все будет хорошо, я быстро.

И он схватил меня за руку и потянул к себе. Рука его была сильной. Я поняла, что мне не вырваться.

Я изрядно опешила. Звать на помощь – значит выдавать Барановича его охране. А если не звать… И стать потом мадам Баранович? Дети мадам Баранович. Машина мадам Баранович. Самолет мадам Баранович. Яхта. Бриллианты. Футбольная команда. Чем плохо? Я быстро метнула на него взгляд. Эти сильные руки. Эта застенчивая улыбка. Эти внимательные серые глаза. И эти бабки…

А он уже завелся не на шутку. Мы не сражались – он надвигался, я пыталась отползать, все еще не решив, как себя вести. При этом мы оба старались ничего не уронить и вообще поменьше шуметь.

И тут мой взгляд, в отчаянии метавшийся по комнате, остановился на золотой статуэтке, стоявшей рядом на столе. Статуэтка как статуэтка. Полуобнаженная девушка с лампой в руке. А ведь у меня фигурка-то получше будет, автоматически заметила я про себя. И бедра покруче. И талия у меня есть. И вообще…

Но она – золотая. А я?

Все эти размышления заняли лишь долю секунды. Решение было принято.

Ах, будь что будет! Я остановила свое попятное движение и тут же почувствовала на себе его руки. Я закусила губу – очень даже ничего ощущение оказалось. Вот он рванул мою блузку. Пуговицы так и посыпались на пол…

Это и было нашей ошибкой.

Сирена ударила в уши, в комнату ворвалась охрана. Меня зафиксировали как есть – с расстегнутой блузкой и полуспущенным чулком.

Вошла, цокая копытами, эта ужасная секретарша.

– Шшшшшайзе! Все-таки просочилась, дрянь, – процедила она, – Так-так…

Она принялась осматривать и обнюхивать Барановича. Тот сидел спокойненько так, снова пуская слюну и классно имитируя идиотизм. Только подмигнул мне почти незаметно. Фашистская мымра закончила исследование и изрекла:

– Фу, вроде пронесло. Успели. Компенсатор в вену. Два кубика. Ванна, массаж, сон.

Она, не оборачиваясь, указала в мою сторону.

– А эту – на медосмотр. И вон отсюда.

– Вы не имеете пра…, – глупо заверещала я, но мне брызнули в лицо из баллончика…

… очухалась я в машине без окон. Меня везли обратно. Напротив сидели те же охранники-близнецы, которые везли меня туда.

– Вам легче? – участливо спросили они?

– …ва! Это противозаконно! Я буду жаловаться! Вы за это ответите! – докончила я фразу и набрала воздуха для следующей.

Но они смотрели на меня с такой неподдельной добротой, что я заткнулась.

– Вы себя хорошо чувствуете?

– А что такое? – с вызовом ответила я.

– Вы в ходе интервью вдруг упали в обморок. Врач сказал, что это духоты. Ну и от волнения, наверное. Вы что-то кричали в бессознательном состоянии. Но ничего. Врач сказал, что у Вас все в порядке и просто надо отвезти Вас обратно.

– Но я не закончила интервью. Отвезите меня обратно.

– К сожалению босс срочно улетел в Цюрих.

– А когда он вернется?

– Мы не знаем. Но вы можете подать повторную заявку. У него очень напряженное расписание, но наверное месяца через три для Вас снова найдется окошко.

Я провела рукой по блузке – пуговицы были на месте.

В сумочке лежала папка с медсправками и мой так и незадействованный диктофон и еще один из конторы Барановича. Последний и включать не понадобилось, чтобы понять, что это тот самый прибор, с помощью которого Баранович пытался обмануть охрану. Бесполезные, то есть, оба.

Машина остановилась, дверь отъехала в сторону.

Тут же всунулась Ирина:

– У тебя все в порядке? Мне позвонили, сказали, что ты отрубилась.

Я растерянно оглядывалась. Я ничего не докажу. Я и себя-то не смогу убедить, что мне это все не приснилось. Близнецы продолжали приторно лыбиться мне прямо в лицо.

– Ну, – не терпелась Ирине? – ты ходить-то можешь?

Я молча кивнула и вылезла. За спиной лопнула дверь, взревел мотор и машина уехала.

– Интервью хоть успела взять? – спросили Ирина.

– Типа да.

– Давай, обрабатывай. Жду к вечеру.

Не помню, что я там написала в интервью – злоба и растерянность занимали меня тогда целиком. Просто лепила материалы и сплетни друг к другу, а недостающие места заполняла сочиненными тут же якобы откровениями Барановича. Это оказалось одно из самых ярких и смелых интервью с ним, к тому же совпавшим с его повторным выходом в свет волной интереса к нему.

Ирина открыто признала это моим крупным успехом, но я грустила. Мой поезд ушел и я отлично понимала, что предназначенное для меня купе вот-вот займут. Когда крепость готова к сдаче изнутри, ее не спасет никакая охрана.

Так и вышло. Немногим позже я встретила Барановича на одном из приемов. Он меня не узнал, он продолжал идиотски улыбаться глядя в никуда, может, снова имитировал. Но красивая блондинка, которую он вел под руку жестко скрестила со мной взгляды.

В ее чистых и больших, как озера, глазах я прочитала все, и даже увидела как растерянная секретарша произнесла свое «шайзе» в последний раз.

Погоревала я еще немного, да и успокоилась. Будет еще на моей улице праздник.

«Работай честно, на совесть, и карьера пойдет» – так учил меня отец. И я работала. Сама работа была интересной и отнимала все время, некогда было думать о карьере.

Однако предсказания папы скоро сбылись.

В тот вечер я собиралась идти домой, но Ирина тормознула меня:

– Сиди. По твою душу придут.

– Кто?

– Абзац.

– А зачем?

– Зайдет она ко мне, но я ее попросила еще и для тебя небольшой мастер-класс провести.

Мне было и страшно, и интересно одновременно. Сама Евгения Абзац, легенда российской журналистики, самый слушаемый диктор на Vox Moscovitem, лично будет рассказывать мне то, чего я, наверное, нигде больше не узнаю. Я уже была ей представлена – Ирина представляла меня всем своим именитым гостям. Видимо сейчас Ирина решила, что настал момент, я созрела и меня пора продвинуть на ступеньку выше.

Я терпеливо ждала, от волнения перепила кофе.

В это время в редакцию, пряча глаза, приходили всякие чиновники и офицеры силовых структур, приносили компроматы на начальство и жаловались Ирине на свою тяжкую вертухайскую и лизоблюдскую жизнь. Это были те самые «анонимные источники», рассказывавшие Ирине подноготную и позволявшую ей наносить удары в самые чувствительные места власти.

Ирина пила с ними водку и терпеливо выслушивала их стенания. Меня же от них мутило.

Видимо, чтобы не видеть это позорище, Евгения пришла с заметным опозданием.

На лице царапина, палец был перевязан.

– Что это с вами?

– Спустила с лестницы одного мерзавца. Прямо у нас, на радио.

– Прямо в эфире?

– Практически да. Пришлось его от микрофона оттаскивать. Тяжелый, гад. Потом бегала фиксировать повреждения в травмпункт, а то он потом развоняется, налжет с три короба, и не докажешь ничего.

– А что он такого сделал?

– Не сделал, а сказал. Мерзость, повторять не хочется. Грязная фашистская мразь. Я давно подозревала, что он в глубине своей душонки обыкновенный фашист и антисемит. А ведь сколько лет прикидывался порядочным человеком! Гнать таких надо беспощадно из профессии, из порядочного общества гнать. Иначе загадят все.

– А что он такого сказал-то?

– Передача была про Косово. Он сказал, что Милошевич – жертва обстоятельств. Это Милошевич-то, коммунистический ублюдок, у которого руки по локоть в крови албанских детей, подонок, хуже Гитлера, его терпели-то в Европе так долго только из вежливости – и он жертва?

– Но…– я порядком опешила от взрыва ее знаменитого темперамента – а антисемтитзм-то где?

– А я что, сказала про антисемитизм? Значит, был и антисемитизм. Такие скоты, они всегда антисемиты. Вот увидишь, скоро мы увидим, как он братается со всякими патриотами, имперцами, скинхедами и прочей еще большей мерзостью, чем он сам. Ну да ладно, хрен с ними. Показывай.

Я достала папку с моими последними статьями. Евгения за пару минут прочитала их все по диагонали, хмыкая в нужных местах.

Потом перечитала несколько статей повнимательнее и отдала мне.

– Все ясно. Чувствуется школа «Гражданина» и твердая рука Ирины. Это вам не журфак сопливый. Но… Все равно макулатура.

– Вам не понравилось? – я снова опешила от такого поворота, даже забыв, что надо бы расплакаться.

– Дело не в этом. Языком ты владеешь. Слог легкий, читается незаметно. Но ты слишком добрая. Ты все еще наивная добрая русская девочка. Ты пытаешься оправдать обе стороны. А надо жестче. Мы – правы. Они – нет.

– А как же объективность?

Евгения вздохнула и взяла меня за руку. На меня глядели ее черные глаза, полные вековой печали и мудрости. Она устало произнесла.

– Идет борьба. Борьба требует других орудий. И других личных качеств. Противники не брезгуют ничем. Они люто ненавидят нас, свободных и независимых, и дай им волю, они убьют нас всех, как в 37-ом. И они уже убивают нас, когда им это удается. По-настоящему, до смерти. У них спецслужбы, армия, милиция, власть, государственные СМИ, послушное и агрессивное быдло. Помнишь: «Чудище обло, озорно, огромно и лаяй».

– Стозевно еще.

– Да-да. А у нас – только правда, нравственность и культура. Но этого мало. Чтобы выстоять, чтобы победить, ты тоже должна научиться ненавидеть.

Она сказала это с той же интонацией, как моя мама произносила: «Дочка, надо уметь любить».

Так Евгения Абзац фактически стала моей второй мамой.

Статьи после этого у меня пошли веселее.

Взгляд на происходящее в политическим медиапространстве, как на перипетии борьбы, значительно упрощал понимание многих вещей и открывал новые важные детали, на которые я до этого легкомысленно не обращала внимания.

Я почти безошибочно научилась с первой строки отличать настоящих рыцарей свободы от тех, кто, освоив устоявшуюся в нашем кругу лексику, пытается придать своей писанине некое общественное звучание.

И, разумеется, за версту было видно платных кремлевских провокаторов и лизоблюдов.

Последних я раньше не читала, полагая скучными, но теперь, когда я поняла их функцию, читать их пришлось дословно. Меня просто выворачивало иногда наизнанку от того, как они раболепствуют и холуйствуют перед властью, оправдывают любые ее преступления, превозносят любой идиотизм.

Впервые я обратила внимание на них еще во время операции НАТО против режима Югославии. Тогда, вопреки очевидным фактам зверств клики Милошевича, в тот момент, когда сербские генералы, отдававшие приказы об убийствах сотен тысяч албанских женщин и детей по национальному признаку, они особенно рьяно выполняли идеологический заказ и загадили все газетные площади и эфир пропагандистскими завываниями.

А ведь достаточно было залезть в Интернет и перечитать материалы мировых агентств или отчёты международных гуманитарных организаций, пестревшие сообщениями об очередных найденных массовых захоронениях расстрелянных мирных албанцев – и все становилось на свои места. Но страх потерять кормушку лишал их всего человеческого, даже остатков совести и рассудка.

Тогда за ними стоял блок Жулькова-Трюмакова, рвавшийся к власти в Кремле на волне имперского угара. Их победа означала бы установление в стране невидимого фашизма – страшного авторитарно-тоталитарного строя, хуже немецкого. С поражением их стратегии ползучего переворота псевдо-патриотическое камлание должно было кончиться также неожиданно, как и началось.

Однако их примитивные, но броские лозунги подхватило самое низкопробное быдло. Антизападная истерия стала выгодным трамплином для многих больших и маленьких политиканов, готовых пожертвовать добрыми отношениями с цивилизованным миром ради удовлетворения своих властных амбиций.

Для образа врага они избрали интеллигенцию, называя ее интеллегИенцией и даже интеллигНИенций. Ненависть к тем, кто принес им свободу, которой они не смогли воспользоваться, была страшной. Особенно ядовитой она была к эмигрантам, закономерно и даже как-то буднично преуспевавшим в свободной демократической среде западного общества. Им псевдо-патриоты из-за своего мелкокорыстного устройства мозгов не могли простить этот естественный жизненный успех. Стоило эмигрантам сунуться в Интернет и сказать что-нибудь, не вписывающееся в кремлевские методички, как их, инакомыслящих и даже инакоживущих обвиняли в «предательстве» и «русофобии», как когда-то обвиняли диссидентов «антисоветчине». А затем возникла новая мода – гомофобные наезды на секс-меньшинства, отказ им в правах на безобидные и красочные парады и мирную пропаганду нетрадиционной любви. Казалось, этому не будет конца.

Обстановка в городе и в стране накалялась. Участились избиения кавказцев, пронеслась похожая на Варфоломеевскую ночь позорная антигрузинская кампания, фактически разгромившая безобидную и хлебосольную грузинскую диаспору в Москве. Вина их была смехотворна – «нелегальные иммигранты» – и это в то время, когда в Европе открываются все и всяческие границы! До сих пор в глазах у меня стоят картины библейского накала – прячущиеся по подъездам и подвалам Староконюшенного переулка грузинские дети, которых власть вдруг вздумала «пересчитать», пьяные милиционеры, охотящиеся на них с петлями, которыми ловят бродячих собак, и огромные самолеты для перевозки скота, куда их и их родителей свозили со всех концов Москвы, чтобы отправить обратно в Грузию.

Один за другим во власти и околовластных структурах разражались скандалы. Народ глухо роптал, но вслух высказывались только озверевшие после грабительской монетизации льгот старушки в гигантских очередях за мизерной пенсией. В ответ Кремль отправил в отставку Косянова, чудом выбившего из бульдожьих челюстей генералов и олигархов копеечные добавки к этим самым мизерным пенсиям, – и сразу на него завелось уголовное дело по поводу дачи его тещи в шесть соток без газа и воды.

Менты ходили по метро с дубинками и противогазами и через день с собаками. Те, кто попадали в «обезьянник», возвращались избитые и ограбленные, а женщины все были поголовно изнасилованы.

Что-то назревало.

И вот хмурым утром Ирина начала планерку с того, что попросила всех встать.

– Только что в подъезде собственного дома кремлевскими наймитами подло была убита Таня Минутковская. Предлагаю почтить ее память минутой молчания.

Потрясенные, мы и так не знали что сказать.

– Садитесь, – махнула Ирина, – планы редакции изменятся. На экстренный номер у нас вроде все есть. Фотографию я где-то у кого-то видела…

– У меня, – сказал Огурцов, – разрешение хорошее, на целую полосу можно увеличить.

– Правильно мыслишь. А некролог я сама напишу, – сказала Ирина, – Огурцов, Манаенкова и Фелькенгольц – за дело. Татьяна Ивановна на телефоне. Через 2 часа всё должно быть готово. Остальные – на улицу.

Ирина включила телевизор.

Дикторша, возбужденно сверкая глазами, повторяла ужасную новость.

– Радуется, сволочь, по глазам видно, – скривив рот, прокомментировала Ирина, – ну никак из этого народа не искоренишь это быдлячество и обычай плясать на трупах. Дикари, чисто дикари.

Зазвонил телефон.

– Да, – сказала Ирина, – разумеется. Все минус я и смена для выпуска экстренного номера.

Она положила трубку и указала нам на экран телевизора. Там было что-то про Берлускони, но Ирина сказала:

– Вот. Народ уже выходит на стихийную демонстрацию. Тысячами! Все должны быть там. Все! Сегодня может стать великим днем в истории. Я и дежурная смена присоединимся к вам позже. У кого есть возражения, я готова выслушать.

Уговаривать нас было совершенно не нужно.

Мы и так рвались в ряды демонстрантов. Через минуту мы высыпали на улицу.

Флаги, флаги, флаги – вот, первое, что бросалось в глаза. Самые разные – я большинство и не узнала. Зато все с черными ленточками. В стране не было человека, который не читал бы пронзительные статьи Минутковской и не сочувствовал бы борьбе мирных и гордых народов Кавказа против русского великодержавного фашизма, превзошедшего в зверствах свой немецкий аналог.

Небольшие струйки народа вытекали из подъездов, сливались на улицах в ручейки и вливались в полноводную реку на Тверской.

Там формировались колонны. В центре площади у мэрии стоял грузовик. Оттуда выступали Косянов, Закарпов, Пельсинов. Виднелась монументальная фигура Валькирии Ильинишны Новопрудской и еще многих известных общественных деятелей.

Ни хрена, правда, слышно не было. Из доносившихся до нас слов я различала только «власть», «позор» и «доколе».

– Митинг развели, – скривилась Наташка, – а надо просто на Кремль идти!

Народ прибывал. Откуда-то сбоку, из переулка, выдвинулась, рассекая толпу как свинья ливонских крестоносцев, колонна коммунистов.

На грузовик полез Пампилов, его спихивали, но он, как обезьяна, ловко облез все преграды и пробился к микрофону.

То, что он говорил, опять же не было слышно, до нас доносились те же «власть-позор-доколе», но публика встретила его многоголосым гулом и заметно развеселилась.

– Эх, упускаем момент! – нервничала Наташка, – да что они, не наболтались что ли? Вон для кого они красуются – она показала на понаехавших западных корреспондентов. А надо – туда!

Она выставила руку, как Пожарский (или Минин? Я их вечно путаю) в сторону уличного спуска, в конце которого маячил Кремль.

Жест произвел магическое действие на толпу.

Люди сами потянулись туда, и это было видно по сдвинувшейся массе флагов.

– Остановитесь, это провокация! – орал Закарпов, но было уже поздно.

Толпа стронулась и потекла по Тверской.

Впереди несли огромные, похожие на иконы Богородицы, портреты Тани.

Мы с Наташкой шли в середине колонны. Она тревожно крутила головой по сторонам.

– Начинается, – проворчала она, – эх, опоздали! Сейчас эти уроды все испортят.

Я и сама заметила – сбоку, из переулков и дворовых арок выбегали по одному и группами какие-то молодчики и затесывались в ряды демонстрантов. Они орали что-то свое, выхватывали знамена и самодельные плакаты из рук опешивших демонстрантов и махали ими, как на футбольном матче.

Тем временем, колонна достигла Манежной площади.

В конце уже стояли, как редут, пригнанные друг к другу грузовики, а перед ними выстроилась цепь ОМОНов в космических шлемах.

– Демонстрация незаконна, разойдитесь, – сказал кто-то из-за их спин в мегафон.

В ответ им неслось:

– Убийцы!

Народ только прибывал. Флагов стало столько, что уже нельзя было оценить количество демонстрантов. Сзади напирали. Провокаторы, пьяные и наглые, просачивались вперед.

С другой стороны нас продолжали увещевать.

Тем временем, за спинами первой шеренги космонавтов показалась другая.

А за ними подъехали грузовики, в кузовах которых виднелись диковинные раструбы.

– Генераторы Гельмгольца, – определила Наташка, – сейчас начнется.

И началось.

Кто-то спереди заорал:

– Долой жидовскую власть!

В сторону космонавтов полетели камни и фальшфееры. Захлопали выстрелы из травматических пистолетов. Кто-то из провокаторов влез на крышу машины и стал на ней выплясывать.

Космонавты пошли вперед.

Совсем рядом от нас закипела драка.

У меня заложило уши и заломило зубы – это генераторы включились.

Омоновцы в одно мгновение оказались рядом. Рядом с нами двое космонавтов избивали ногами старика-пампиловца с самодельных плакатом «Позор!». Мы завизжали. Один из жлобов бросился на Наташку. Наперерез ему кинулся парень.

Он получил удар дубинкой по голове и рухнул к нашим ногам.

Космонавт занес дубинку над головой Наташки. Не в силах помочь, я только прокричала, не слыша своего голоса:

– Вы будете прокляты своим народом!

Случилось чудо – космонавт замер.

Мы с Наташкой воспользовались моментом, подняли парня и потащили его прочь.

Позже мне сообщили, что нас с Наташкой узнали – откуда-то за всем процессом внимательно следили руководители разгона – и менту поступил приказ не трогать нас. Он бы расколошматил наши головы, как дыни, не терзаясь никакими муками совести, ее там им специально отжигают, заставляя тренироваться на манекенах. Просто его начальники побоялась нас трогать без указаний свыше.

Так или иначе, мы вытащили парня. Сзади нас кипела драка, а навстречу нам все еще шли демонстранты, и нам приходилось пробиваться.

Тем временем по бокам колонны послышался звон разбитого стекла.

– Мародеры, – определила Наташка, – все, надо сматывать.

Мы уже почти добрались до площади и видели грузовик, откуда еще неслись речи.

Но цепочка из блестящих шлемов показалась на нашем пути. Голова колонны оказалась зажатой с двух сторон.

Митинг тут же кончился, грузовик с вождями, оказавшимся вне окружения, рванул наутек с такой силой, что Валькирия Ильинишна чуть не выпала.

Мы втащили парня во дворик большого дома. За нашей спиной нарастал шум и крики.

Я знала, что если пересечь двор, мы были бы в безопасности, но вдруг нам преградили путь несколько пацанов в камуфляжных брюках. Нас тут же окружили бритоголовые дегенеративные хари. Оглядевшись, я поняла, что мы попали в самую гущу провокаторов, причем самых худших из них – патриотствующих нашистов, садистов и убийц, которых власть вербовала из самых подонков общества. Раз в год их отвозили на Селигер, где они устраивали семинары, заканчивающиеся отвратительными сексуальным оргиями. После них оставались горы презервативов, шприцов и всякого мусора, к которым боялись подойти местные жители.