Грач - птица весенняя

      - Так точно,- торопливо поднялся с кресла полицейский.- Как было приказано: к десяти.
      Он метнул взгляд на каминные бронзовые старинные часы; вычурные стрелки показывали одиннадцать.
      Дубасов нажал кнопку звонка. Дверь раскрылась, предстал адъютант.
      - Готово, Коновницын?
      - Так точно.
      - Где?
      Коновницын замялся:
      - Пока в нижнем этаже. "Под сводами", так сказать. Я полагал более подходящим... Если прикажете, можно сюда привести.
      Дубасов в раздумье посмотрел на ковры, устилавшие кабинет, на злополучный портрет Николая:
      - Нет, не стоит. Мы спустимся сами.
      Он отодвинул кресло и встал:
      - Ну-с, ваши превосходительства... Поскольку из сегодняшней беседы всем нам, думается, ясно, что государственный аппарат-от войск и до суда,-он глянул насмешливо на прокурора,-дает отказ, остается одно: апеллировать к народу,
      Все дрогнули. Дубасов усмехнулся, довольный эффектом.
      - Гракх сказал: "Я апеллирую к народу". Вы видите, классиков читают не только в императорском Александровском лицее, господин прокурор: я тоже читал классиков. Пожалуйте, господа!
      Глава XXX
      "НАРОДНЫЕ" ПРЕДСТАВИТЕЛИ
      В лицо адмирала дохнуло из раскрывшегося сводчатого подвала застоялой сыростью и тяжелым запахом давно не мытых тел и мокрой дерюги. Подвал был полон. В первом ряду стояли люди в добротных армяках, в кафтанах, перетянутых поясами; за ними, густо сбившись в толпу,- оборванцы в затрепанных куртках и шубенках. По сторонам, прижавшись к стене, серели шинели во фронт вытянувшихся приставов.
      Адмирал поморщился. Помещение было мерзким. Он даже не предполагал, чтобы в генерал-губернаторском доме могло быть такое мерзкое помещение. Следовало собраться в одной из приемных зал,-было бы более соответственно... Этот шут Коновницын вечно с романтикой! "Под сводами", изволите видеть! "Заговор Фиеско"! Идиот!.. И не предупредил, что надо взять фуражку. В сырости - с открытой головой... Коновницына-на неделю на гауптвахту, как только кончится вся эта канитель.
      Он услышал у себя за спиной тихий шепот спустившихся с ним, старческое покашливанье митрополита. Эффект продолжался; очевидно, они не понимают, что и к чему.
      Адмирал шире расставил ноги, как на корабельном мостике в сильную качку, и сказал сурово и торжественно:
      - Здравствуйте, русские люди!
      Ряды отозвались глухо и хрипло, вперебой:
      - Здравия желаем, ваше высоко... п... ство!
      Дубасов оттопырил губу:
      - Я коротко, по-солдатски скажу. Лясы точить не обучен... Видали, что по Москве творится? Первопрестольная, сорок сороков церквей, на весь мир святой город, после Иерусалима первый... А нынче по ней - безбожники-социалисты с красными флагами. Первой заводчицей смуты на всю империю, крамольной стала Москва. Это терпеть можно, православные? Божья матерь, заступница Иверская, на небесах кровавыми слезами плачет...
      Он низко опустил стриженую свою голову и заморгал часто-часто, показывая, как именно плачет богородица. В толпе зашмыгали носами, и сильней стал слышен запах едкого, застарелого пота и винного перегара.
      - Из-за них, из-за социалистов, войну проиграли. И кому? Сказать позор! Кара божья за наше попущение безбожникам! Без бога нет нам победы. Нас, русских людей, искони господь бог водит: он нам генерал!
      Адмиральская голова взметнулась гордо, встряхнулся сутулый стан, и всем до очевидности ясно стало, как имено водительствует российскими императорскими войсками и флотом господь бог.
      - Заслужить надо перед богом, братцы! Надо спасать отечество: его величество надеется на вас.
      Плечистый, в первом ряду. в белом фартуке поверх кафтана, опоясанный широким кожаным поясом - мясник, по всему обличью,-тряхнул стриженными в скобку жирными волосами и ответил за всех:
      - Рады стараться!
      Дубасов продолжал:
      - На этот предмет я и приказал вас созвать, народные представители. И, видите, пришел к вам со всем генералитетом. И его высокопреосвященство здесь... чтобы вы знали, что царь и все верные царские слуги с вами и царская держава вам верная защита и оплот. Крамольники объединились в союзы - пора объединиться и вам, стать на защиту русской земли. Царским именем говорю вам: время смутное, властям с крамольниками управляться волокитно, надо самим браться за дело.
      Рука поднялась неожиданно быстрым взмахом и опустилась - ударом.
      - Истреблять, истреблять надо бунтовщиков!
      - Вожаков ихних-вот кого бить!-выкликнул голос далеко, в самых задних рядах.- Вся зараза от них. Не мутили б-разве народ бы крамольничал?
      Адмиральские губы тронула довольная улыбка.
      - Кто сказал? Выйди.
      Ряды раздвинулись. Сжимая в потных ладонях картуз, протискался вперед человек-приземистый, до глаз заросший щетиной давно не бритых волос.
      - Кто такой? Фамилия?
      - Михалин... Михальчук! - ерзая глазами, сказал низкорослый.-С фабрики Щапова хожалый.
      Дубасов достал бумажник:
      - Верно мыслишь. Честно мыслишь. Спасибо!
      Бумажник раскрылся. Десятки глаз, дрогнув, уставились на адмиральские пальцы, короткие, в подагрических желваках. Пальцы вынули двадцатипятирублевую бумажку:
      - Возьми. И помни: за богом молитва, за царем служба не пропадает!
      Михальчук хрюкнул от волнения:
      - Покорнейше... Как бог свят, заслужу!..
      Толпа загудела. Мясник выпятил грудь и шагнул вперед:
      - Все заслужим!
      Адмирал кивнул:
      - Верю, братцы! Я уж заранее и распоряжение дал по генерал-губернаторской канцелярии: каждый будет получать по заслугам, соответственно. Меж собой сговоритесь: указания получите, каждый в своем участке, от господ приставов: им инструкция преподана. И помните, братцы: государево дело будете делать. Помните царя, и царь вас не забудет... У царя, как у бога, милость не оскудевает. В накладе не останетесь... Ваше высокопреосвященство, благословите верных... на подвиг.
      Подвертывая полы и крестясь, уже опускалась на колени толпа. Митрополит вознес не то благословением, не то угрозою сложенные пальцы, бледные, тонкие:
      - Во имя отца, и сына, и святаго духа... Дерзайте, чада! За святую церковь, за престол царский. За царя небесного и бога земного... Заповедь божья гласит: "Не убий", но поелику на брани воинской не в грех господом богом вменяется убиение воинов враждебного стана, то и ныне не в грех истребление врагов божьих и царских крамольников. И в песнопении церковном нарочито о сем именно моление богу возносится: "Победы... благочестивейшему, самодержавнейшему, великому государю нашему..."
      На лестнице, поднимаясь обратно в генерал-губернаторские покои, Дубасов окликнул:
      - Генерал Штрамм!
      Жандармский генерал, шагая через две ступени, догнал адмирала.
      - Типографии бастуют,- сказал Дубасов.- Но типография жандармского управления действует, я полагаю? Что если мы отпечатаем срочно эдакое... воззвание - в духе моей речи и благословения его преосвященства? Полиция и эти вот... представители могли бы распространить,-он фыркнул и погладил усы,-из-под полы... по примеру подпольщиков. У вас найдется человек, соответственно владеющий пером?
      Глава XXXI
      ПЯТЫЙ ДЕНЬ
      Бауман голодал пятые сутки.
      В ноябрьскую голодовку прошлого года он выдержал легко-до выигрыша-все одиннадцать дней. Сейчас же пятые сутки тяжелей, чем тогда были одиннадцатые. А следит он за собой строже: пьет воду, избегает движений.
      За год, стало быть, сдал организм? Или это - от нервов? Бауман лежа напряг мышцы; он ощупал их и улыбнулся. Нет, всё в порядке. Значит, только нервы. Наверное нервы!
      При голодовке самое главное, пожалуй- спокойное самочувствие. Ни о чем не думать: полоскать мозги какой-нибудь ерундовой беллетристикой, бульварными романами. И не волноваться. В ноябре он не волновался. Но разве сейчас-можно?..
      Пятый день камера без уборки; парашу выносят сам надзиратель: уборщику, очевидно, не доверяют. Но в такой изоляции тюрьма не узнает о голодовке. А если не знает тюрьма, не знает и воля.
      Кажется, он что-то не рассчитал.
      И он не знает, что на воле... Может быть, и "Ко-рень зуба", и Абсолют, и Надя уже где-нибудь здесь, за решеткой? И только связаться с ним не могут...
      И книги перестали давать. Только одну и прислал по собственному выбору - в издевку, вероятно - прокурор.
      Кнут Гамсун. Собрание сочинений, том II: "Сумасброд", "Игра жизни", "У врат царства" и... "Голод".
      Заглавия- как на подбор. Особенно - последнее. Очевидно, для возбуждения аппетита.
      Стал читать прямо с "Голода", само собой. Отчего не доставить удовольствие господину прокурору?.. Сначала было забавно. Потом стало раздражать. Как смеет этот самый Кнут разводить на розовой водице слова о "как будто" голоде, когда есть на земле настоящий голод, цепкий, держащий за горло, доводящий до людоедства, трупами устилающий целые области! Или еще - невидимый, неслышный, голоса не подающий голод рабочих кварталов, который душит детей и землистыми делает молодые лица!.. О них-молчок! А развести на трехстах страницах роман о тоске буржуазного брюха - это тема? Как можно сметь называть это голодом!..
      Малейшее раздражение повышает обмен, стало быть - потерю, и увеличивает количество отравляющих организм выделений. Еще не хватало раздражаться из-за Гамсуна! И без него довольно работы нервам.
      В стенку справа, у самого бока,-осторожный чуть слышный, крадущийся стук. Бауман в первый момент на поверил. От голода бывает шум в ушах... Но стук повторился. Условный: по тюремной азбуке. На этот раз Бауман прочитал вполне явственно:
      "Кто?"
      Имя давно установлено, скрываться нечего. Бауман постучал тем же осторожным, чуть слышным стуком:
      "Бауман".
      Ответный стук был порывист и быстр. Бауман едва поспевал схватывать шедшие сквозь стену буквы:
      "Циглер".
      Быть не может! Циглер? Пересадили? сюда, к нему?..
      Надо вопрос для проверки-действительно ли он?..
      Сразу Бауман не нашелся. А надо уже отвечать...
      "Август?"
      "Да. Перевели потому, что мест нет. Привезли много новых. Комитет весь арестован. Типография взята. В каждой одиночке - десять".
      Долгая пауза. Потом постучал Бауман:
      "Я объявил голодовку".
      Ответ не замедлил:
      "Знаем. Брось, не стоит. Стачка сорвана, ничего не будет".
      Бауман поднялся на локти и ударил кулаком-гулко, на весь коридор:
      - Сволочь!
      Это не Циглер, а подсаженный провокатор. Ответы выдали его с головой: свой так не скажет. Никогда. Тем более - Ленгник. И на Августа отозвался. У Ленгника такой клички не было и нет.
      Он вытянулся опять. В стену снова стучали быстрыми, дробными стуками. Бауман не слушал.
      Малейшее раздражение повышает обмен.
      Закрыть глаза и не думать... Но как не думать, когда нечего читать и нет еды: еда отвлекает тоже. И еще: без еды день в затворе становится совсем сплошным. И тягучим до непереносимости. Дико, в сущности. Ну, что такое, собственно, кипяток, постные полухолодные щи, сырая, к зубам и нёбу липнущая каша... и опять каша, в сумерки уже, когда от темноты светлее покажется неугасимая, под сводчатым потолком, тусклая лампочка? Но все-таки, когда течение дня рассекалось кипятком, щами и кашей, проходить его было легче: мысли перебивались. А теперь день тянется и заставляет думать, думать без перебоев. И еще хуже: прислушиваться к себе. А человеческий организм так уж устроен: если начать прислушиваться при совершенной тишине, как здесь вот, в этом чертовом изоляторе, - и в пустоте почудятся звуки и шорохи. А если к собственному телу прислушаться, обязательно послышится боль. Где-нибудь да заноет.
      Бауман сбросил ноги с койки и сел. Баста! Надо переменить режим. Раз нечего читать, некому стучать, от лежания только хуже будет. Движение. Гимнастика: все шестнадцать приемов. Сразу голова посвежеет.
      По коридору затопали шаги. Обед. Сейчас откинется фортка и начнется семнадцатое, не предусмотренное, упражнение: принять миску со щами, вылить в парашу, сдать миску; принять миску с кашей, ссыпать в парашу, сдать миску.
      Но форточка не откинулась-раскрылась вся дверь. Надзиратель бережно внес две миски сразу, поставил на стол и сказал спокойным голосом:
      - Откушайте, господин Бауман.
      Бауман протянул руку:
      - Давайте.
      Семнадцатое упражнение.
      Надзиратель сокрушенно покачал головой:
      - Напрасно вы так, господин Бауман! Зря себя изводите, смею сказать...
      Отошел к порогу, остановился, вздохнул. И голос и вид его были столь необычны, что Бауман спросил настороженно:
      - Что с вами такое? Вы нынче какой-то особенный...
      Надзиратель вздохнул опять:
      - Дела, господин Бауман!
      Помолчал и добавил:
      - Главное-семья у меня...
      Бауман дрогнул от догадки. Он схватил надзирателя цепко за плечо:
      - Что в городе? Говори скорей!
      Надзиратель испуганным движением высвободил плечо. Он ответил шепотом:
      - Неспокойно... В тюрьму к нам роту гренадеров поставили. Такой разговор идет, будто рабочего бунта ждут. Тюрьму брать будут... Если, не дай бог, приключится - вы здесь за меня посвидетельствуйте, господин Бауман. Вы у них человек большой - все говорят. Заступитесь... Мы же служилые, не по своей вине: есть-пить надо... Зла вы от меня не видали, всегда, чем мог... Семья у меня, главное дело...
      Бауман прикрыл дверь. Он тоже перешел на шепот.
      - Помоги выйти... Резолюция победит-ты это запомни. Не может не победить... Выведи меня-тебе это зачтется. В долгу не останемся.
      Надзиратель широко раскрыл рот: перехватило дыхание.
      - Господь с вами! Никак это невозможно. На особом вы положении. Со мной-то что будет, ежели вы... Четвертуют!
      - Уходи со мной. Принеси одежду. Второй сюртук есть? Или другое что... форменное. Вместе выйдем. Жалеть не будешь, я говорю.
      - Да я...-задыхаясь по-прежнему, начал надзиратель и вдруг, прислушавшись, метнулся к двери.- Идут!
      Он выскочил в коридор. И сейчас же у самой камеры непривычно громко, не по инструкции, зазвучали голоса, Бауман узнал низкий басок начальника тюрьмы. Дверь открылась снова. Начальник улыбался, и улыбка его была совсем как давеча у надзирателя: испуганная и льстивая.
      - На выписку, господин Бауман! Пожалуйте в контору, актик подписать: освобождение под залог. И вещички получите. Супруга ждет-с...
      Бауман быстро, в охапку, собрал камерные свои вещи. Начальник дожидался почтительно.
      - Пошли. Понятые у вас в конторе найдутся?
      Начальник распустил недоуменно губы:
      - Понятые? Зачем? Я же докладываю...
      Бауман усмехнулся всегдашней своей мягкой улыбкой:
      - А я подписывать вам никаких "актиков" не буду. У меня правило такое. Останетесь без документа, если понятых не будет.
      Заулыбался и начальник, потряс головой:
      - Жестокий вы человек, господин Бауман! Что с вами сделаешь? Не задерживать же из-за формальности. Как-нибудь обойдемся.
      Надзиратель рысцой забежал вперед, распахнул дверь в контору:
      - Пожалуйте!
      Надя. Цветы. Надзиратели. И кто-то еще, высокий, в штатском, приветливо протянувший руку. Прокурор...
      Бауман прошел мимо руки и крепко обнял жену:
      - Здорова? Как отец?
      Она ответила, с трудом сдерживая смех:
      - Еще дышит. Идем скорее... Отобранные вещи им можно оставить, правда? Не терять время на записи.
      - Запишут без нас!
      Бауман, смеясь, сгреб в карман лежавшие на столе подтяжки, перочинный ножик, часы...
      Прокурор снова выдвинулся вперед:
      - Счел долгом лично заехать, во избежание каких-либо недоразумений...
      Надя перехватила взгляд мужа. Она сжала ему руку и сказала поспешно:
      - Пойдем, Николай!
      Надзиратель опять побежал рысцой вперед:
      -Я-до ворот... чтобы без задержки.
      Бауман скривил губы. Погано стало на сердце от этих засматривающих с собачьей готовностью глаз, вихляющей, подхалимской походки...
      Двор. Свет ударил в глаза, закружилась голова от свежего холодного воздуха. Бауман остановился, Надя спросила заботливо:
      - Что ты?.. Ты совсем побледнел.
      - Ничего, пройдет. Это - от голодовки.
      - Ты голодал?!
      Вопрос вырвался вскриком. Надзиратель втянул голову в плечи, пригнулся, как виноватый.
      От корпуса политических звонкий голос, с окна во втором этаже, окликнул:
      - Бауман? Освободили?
      Бауман обернулся к окнам. За решетками замелькали лица и руки.
      - Счастливо, Грач!..
      Бауман взмахнул рукой и крикнул что было силы:
      - Вернусь за вами! Скоро! Да здравствует революция!
      Надзиратель остановился. Сзади рысцой подбегал второй:
      - Господин Бауман, никак невозможно...
      Еще раз махнул рукой Бауман и пошел к воротам.
      Вслед, от окон, грянула песня...
      Глава XXXII
      ВОЛЯ
      В зале, узком и длинном, двести, а может быть и триста человек. Бауман с Надей остановились на пороге, и тотчас радостный голос окликнул, перебивая говорившего оратора:
      - Грач, родной!.. Бауман, товарищи!..
      Козуба подходил почти что бегом, охватил руками, поцеловал, жестко покалывая кожу колючим подбородком.
      - Я уж думал-сам выпущу! Нет, струсил прокурорчик, не дождался.
      Кругом уже толпились другие. Заседание прервалось. Крепко жал руку Ларионов: в прошлом году вместе провели голодовку. И еще, еще знакомые лица...
      - Прямо из-за решетки? Домой не заходил? Правильный ты человек.
      Бауман, взволнованный, оглядел толпу вокруг себя:
      - У вас что тут сейчас? Митинг?
      Козуба расхохотался:
      - Митинги нынче, брат, по десять тысяч человек. На меньше-рта не раскрываем. А здесь... Жена разве тебе не сказала, куда ведет?.. Здесь только всего-навсего Московский комитет с районными представителями.
      Бауман качнул головой невольно. Громче засмеялся Козуба:
      - Шагнули, а? Помнишь, как у доктора среди морских свинок заседали? Пятеро-вот тебе и всё Северное бюро, на четверть России организаторы... Было прошло!
      Бауман огляделся еще раз:
      - И заседаете так вот, открыто?
      - А прятаться от кого? Нынче, товарищ дорогой, ни шпиков, ни полиции. Чисто! Ходи по своей воле...
      Прозвонил председательский звонок. Козуба сказал гордо:
      - Слышал? По всей форме! Иди к столу: мы тебя - в президиум.
      - Товарищи! Заседание продолжается. Президиум предлагает кооптировать только что освобожденного из тюрьмы старейшего большевика, товарища Баумана, присутствующего среди нас.
      Радостно и гулко бьют ладони. За столом потеснились, очистили место.
      - В порядке дня очередным пунктом - распределение работы между членами комитета.-Председатель обернулся к Бауману: - Какую работу возьмешь на себя, товарищ Бауман?
      Голова мутна еще от пяти дней голодовки. И нервы-как струны. Перед глазами-ряды, ряды, и всё новые, новые, по-новому пристальные лица.
      - Дай присмотреться немного... Козуба сейчас верно напомнил: совсем другой масштаб стал работы. После полутора лет-надо освоиться.
      Председатель покачал головой, улыбаясь:
      - Напрасно скромничаешь, товарищ Бауман. Такой работник, как ты, сразу ориентируется, только глазом окинет. В курс мы тебя мигом введем.
      Вмешался Козуба-за Баумана:
      - Нет, ты его слушай, сразу не наваливай. Он потом нагонит и перегонит, а сейчас дай ему по-своему осмотреться. Я, к слову, завтра с утра-в текстильный район, в Подмосковье: прошинские по сю пору в стачку еще не вошли. Районному организатору на вид предлагаю поставить: прилепился к Морозовской, на Прошинскую носа не кажет, а она как раз фабрика наибольше отсталая. Едем вместе, товарищ Грач!.. Район тебе, кстати, знакомый. И народ нынешний посмотришь, и потолкуем в дороге вплотную.
      - А как поедете? Дорога ведь стоит.
      - Железнодорожники - наши иль нет? Паровоз дадут. Обернемся духом.
      Глава ХХХIII
      ДВЕ ФАБРИКИ
      Медведь в сарафане под вычурной коронкой. И вывеска ажурная над широко распахнутыми воротами:
      мануфактура
      потомственного почетного гражданина
      СЕРГЕЯ ПОРФИРЬЕВИЧА ПРОШИНА
      Чернеет двор сплошной, тесной толпой. На крыльце фабричного здания президиум. От фабрики трое - старик и два молодых; от Московского комитета Козуба и Бауман.
      Уже третий час идет митинг.
      Рядом с президиумом на бочке-трибуне стоит во весь свой огромный рост парень-из здешних рабочих, безбородый еще, безбровый, русые волосы по ветру.
      Парень рубанул рукой по воздуху:
      - Кончаю, товарищи! Сегодня, стало быть, выступаем против самодержавия. До сего дня боролись мы за копейки да пятаки, за жалкое свое существование, за то, чтоб вонючую конуру в хозяйском хлеве хоть на какое человечье жилье сменить. Теперь, товарищи, бороться будем за власть, какая рабочим людям нужна. На царя идем, потому что поняли: покуда царская власть, нам фабриканта не сбить! Царь фабриканту опора, и одной они общей шайкой из народа кровь сосут. Царя собьем-управимся и с капиталистом. Конечно, даром такое дело не дается - может, нас какой разок и побьют. Но если б и так - этим отнюдь они дела не остановят: рабочий народ к своему придет. Обязательно, однако, и неотложно надо вооружаться. Голой рукой царя не возьмешь.
      Голос из толпы, далекий и гулкий, прокричал:
      - Не туда гнешь!
      Парень остановился:
      - А ну доказывай, как по-твоему?
      Голос отозвался не столь уж уверенно и громко, словно оробел:
      - Не к пользе народной.
      Толпа колыхнулась.
      - Из подворотни не лай! Доказывать хочешь- лезь на бочку!.. Поддай его, ребята, кто он там, к президиуму...
      К бочке подтолкнули - далекой передачей, из глубоких рядов-седоватого человека; пальтишко, сапоги бутылкой, справные. Парень с бочки скосил подозрительно и насмешливо глаза на сапоги.
      Человечек снял картуз:
      - Зачем на бочку?.. Я и так...
      - Ползи, не ерзай!
      Бочек у крыльца груда. Влез на соседнюю с парнем. И сейчас же из толпы закричали:
      - Не свой! У нас не работает!.. С макеевской мастерской. Какой еще ему разговор?
      Но Козуба встал, поднял руку. И сейчас же стало тихо.
      - Непорядок, товарищи! Ежели не с нашей фабрики, так уж и не свой, слова ему нет?.. Неправильно. Вот послушаем, что скажет, тогда и определим-свой, не свой.
      Седоватый кашлянул в кулак. От председательской поддержки он как будто бы осмелел.
      -Я к тому, собственно, в рассуждении общей пользы, чтобы в драку не ввязываться. Разве это рабочее дело-с ружья стрелять? Наше дело-станок... Окромя того, тут доклад был, все слышали, будто Расея вся поднялась, и дороги стоят и фабрики... Так нам-то чего, скажем, кулаками махать? И без нас управятся. Пойдем мы или нет - все один толк, а рабочему человеку от забастовки убыток...
      Парень перебил, не выдержал:
      - А я так говорю: уж если дошло, что рабочий народ за свою долю встал, каждому надо до последнего идти,- вот время какое! И кто против этого брешет, тот не пролетарий, а царский прихвостень и вообще, чтобы по всей вежливости сказать, сукин сын!
      - Правильно-стоголосым гулом отозвалась толпа.
      Седоватый махнул рукой отчаянно:
      - Я ж не против чего... Я только по осторожности... Обождать, говорю...
      Голос затерялся в гуле. Из рядов кричали злорадно и яро:
      - Хватит! Сказал! В бочку!
      Макеевский оглянулся на президиум испуганно. Но старик, с Козубою рядом, кивнул подтвердительно:
      - Слышал? Лезь. Порядок у нас на митингах установлен такой: говорить-на бочку, а ежели проврался-в бочку. Вон стоит,-ухмыльнулся,-отверстая...- И, наклонившись к Козубе и Бауману, пояснил:-Это мы, извольте видеть, для того, чтобы человек с рассудком говорил. А то вначале было: выскочит который краснобай, чешет, чешет языком - не понять, что к чему... Ну, а как бочкой припугнешь, молоть опасается.
      Еще не был окончен митинг, когда Бауман с Козубой вышли за ворота: к вечернему заседанию комитета обещали быть в Москве. Около иконы святителя Сергия несколько парней и седой ткач с красной кумачовой повязкой на рукаве выворачивали из оковок прикрученную к подножию иконы огромную кружку для пожертвований. Глухо бренчали тяжелым звоном, перекатываясь в жестяной утробе, медяки.
      Бауман остановился:
      - Это вы что?
      Седой повел бровями успокоительно:
      - Стачечный комитет постановил - отобрать на вооружение... Вы не беспокойтесь, товарищ, мы согласно закону: вскроем по акту и расписку составим, сколько именно взяли. После революции пусть поп из банка получает, ежели власть постановит, чтобы отдавать.
      - Постановит, держи! - рассмеялся один из молодых, крепкозубый.- Не чьи-нибудь, наши деньги, рабочие: свои же дурни фабричные насыпали. Их за дурость, выходит, и штрафуем.
      Козуба вопросительно посмотрел на Баумана:
      - Уж не знаю, правильно ли?.. Казны тут - ерундовое дело, а крик подымут: рабочие, дескать, грабят...
      - На всякое чиханье не наздравствуешься,-степенно возразил старый ткач.-Эдак и помещичий налог тоже на грабеж повернуть могут, тем более-там не на пятаки счет.
      - Какой еще налог?
      - На помещиков, я говорю. Тут, кругом фабрики, помещичьи земли. Комитет и послал в объезд-по усадьбам-денег собрать на стачку. Ну, стало быть, и на вооружение. Приехали мы первым делом к графу Соллогубу,- есть у нас тут старик такой, миллионщик. Расчет был на то, что он, как старик, особо хлипкий. И действительно, как увидал - рабочие, притом вроде вооруженные,-тысячу целковых отвалил. Ну а дальше уже легко пошло. Приезжаем сейчас же: так и так, Соллогуб тысячу дал. "Тысячу?" Ну каждый соответственно выдает... Апраксина, княгиня, так целые две тысячи дала... "Если,-говорит,-Соллогуб-одну, так я две..." Перешибить, стало быть, форснуть.
      - Думают, откупились! - подмигнул крепкозубый.- Подожди, дай срок...
      Старик докончил:
      - Медяки эти не для корысти - для порядка отбираем. Денег у нас и так сейчас много. Месяц бастовать надо будет-месяц пробастуем, два-и два продержимся! И на оружие хватит, к вам в Москву дружину послать, если понадобится... В наших-то местах едва ль какое сражение будет, кому тут против нас воевать? Становой один был, да и тот давно удрал. А вам, на Москве, есть кого за горло брать.
      Паровозные искры-в ночь. Бауман с Козубой- у решетки паровоза. Октябрьский ветер, холодный, бьет сквозь пальто в грудь. Из-под самых ног, в два снопа, сверлят мрак фары.
      - Не простудишься, Грач?
      Бауман ответил не сразу. От сегодняшнего дня - тесно мыслям. Поежился под ветром Козуба:
      - Не узнать ребят, а? Помнишь, как ты в девятьсот втором стачку у нас в районе проводил? До чего был народ забитый!.. Прошину, старику, только пальцем погрозить... А сейчас, смотри,-держат линию... И главное дело, ты обрати внимание: ведь всё-собственным разумом. Заброшенная эта фабричка, прямо надо сказать. Опять же - текстили... отсталое производство...- Усмехнулся, вспомнил:-А бочку ладно придумали. Честное слово, хорошо бы в повсеместный обиход ввести. Словоблудов бы поубавилось. Вот тоже яд! На митингах нынче та-кая резня идет... Цапают меньшевики рабочих за полу, боятся, как бы далеко не зашли. О восстании ему скажи, меньшевику,-затрясется. Очень здорово, что ты вышел. Ты с малых лет, можно сказать, наловчился меньшевиков бить.
      Бауман ответил очень серьезно:
      - С меньшевиками я справлюсь. А вообще - странное у меня чувство, Козуба. В Петропавловской крепости я двадцать два месяца отсидел. Вышел, чувствую - от одиночки вырос. После ссылки - тоже. После Лукьяновской тюрьмы - тоже. Каждый раз, когда я из затвора выходил, сознание было, что вырос. А сейчас такое у меня чувство, что все вперед ушли, выросли все, а я будто - не больше, а меньше.
      Серьезным стал и Козуба:
      - Год пятый-действительно знаменитый. За год один не узнать стало людей. Главное дело, народ свою силу чуять стал... А насчет "больше-меньше" - это тебя еще с голодовки шатает. Десять лет ты на революцию работаешь, всем нам у тебя поучиться надо... Бурлит Россия!.. Еще день, неделя-и либо нас расстреливать начнут, либо фортель какой-нибудь придумают...
      Глава XXXIV
      УЛИЦА
      - Ма-ни-фест!
      - "Свобода собраний, союзов, личности..."
      Бауман почти вырвал из рук мальчишки-газетчика сырой, типографской краской пахнущий листок. В самом деле:
      "Мы, божьей... милостью, Николай Вторый, император и самодержец..."
      "...признали за благо даровать нашим верноподданным..."
      - "Даровать"! Ах, будь он трижды!..
      Бауман невольно улыбнулся. Но улыбка сошла с губ мгновенно: до слуха дошло раскатистое, дружное "ура".
      - Неужели поверят?.. Вот вам и "фортель"...
      По улице надвигалась на него толпа. Впереди, махал шляпами, шли какие-то хорошо одетые и упитанные люди. Они кричали восторженно, но крики тонули в раскатах "ура". В толпе, валившей за ними, разношерстной и разнолицей, Бауман увидел рабочих. И помрачнел.
      Заседание комитета назначено на двенадцать. Сейчас еще только девять. Но поскольку манифест... наверно, уже собрались. Если сегодня распубликовано, в комитете вчера еще вечером должны были знать. Он опять выезжал в район, только поздней ночью вернулся. И Надя с вечера куда-то ушла на работу.
      Комитет-в Техническом училище, на Немецкой. Далеко. Бауман пошел быстрым шагом.
      Народу на улицах становилось все больше. Кое-где на стенах домов трепались уже спешно вывешенные трехцветные, "национальные" флаги.
      На перекрестках, запруженных толпами, кричали, стоя на тумбах, придерживаясь за уличные фонари, ораторы. И всё те же, всё те же доходили до Баумана выкрики:
      - Свобода!.. Свобода!..
      И в кричащих толпах этих - все больше, больше рабочих. Бауман круче сдвинул брови.
      Слушают. И "ура" кричат. Неужели удастся сорвать стачку?
      Вспомнились митинги этих семидней-семь дней его, баумановской, свободы. Бурный подъем речей, десятки тысяч единым взмахом поднятых голосованием рук...
      Да здравствует стачка!
      До полной победы!
      Разве может быть поворот?