Живой

Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот вышел на крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил.

– Тебе чего?

– Слушай, дай ты мне трактор на часок – плоты посадить на мель. Не то угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся!

– Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что?

– То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу, колхозам на освещение…

– Ну так что? Трактор-то не мой, голова, а метээсовский! У него тракторист есть. А там еще и председатель. Как Михаил Михайлович решит. Иди к нему.

– Да куда я пойду в такую пору от плотов! – взмолился Фомич. – Позвони ему!

– Тебе надо, ты и звони, – лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу свою длинную спину.

– Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли?

– А мое какое дело?

– Ну, паразит! – озверел Фомич. – Свидетели соберу сейчас. Пусть все узнают, что ты отказался государственное имущество спасать. Судить будут тебя, стервеца.

– Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому зазвонишь, – ответил Пашка спокойным тоном. – Я тебе сказал, что тракторами не распоряжаюсь. Хочешь – бери мою лошадь.

– Да на что она мне! Звони Гузенкову! Слышишь, не тяни.

Пашка ничего не ответил и скрылся в черном дверном проеме. Через минуту он вышел одетым.

В клубной телефонной будке Пашка долго накручивал ручку, пока ему не ответили.

– Вы что там, сдохли все, что ли? – выругался он. – Квартиру Гузенкова мне. Михаил Михайлович? Я – Воронин. Тут плоты ветром угоняет. Да. Кузькин просит трактор, чтоб на мель их вытянуть. Как быть? У нас тут на ферме остался один на ночь. Что? Да. А? Да. Понятно.

Пашка Воронин положил трубку и, весело усмехаясь, с минуту глядел на Фомича.

– Ну, что? – не выдержал Фомич.

– Он спросил меня: кто за плоты отвечает, Кузькин? Да, говорю. Так вот, пусть эти плоты хоть сейчас сгорят все до единого, он и пальцем не шевельнет. Понял?

– Понял, – медленно выговорил Фомич и вдруг почувствовал, как у него руки от злости задрожали, и ему захотелось ударить в нахальное, смеющееся Пашкино лицо… Или нет! Взять бы сейчас промеж пальцев длинный Пашкин нос, сжать бы его, как клещами, и набок повернуть.

– Я вам это припомню, – сказал Фомич и выбежал из клуба.

На улице темь – глаз коли. Мелкий острый дождь больно сек лицо, хлестко, как дробью, бил в гулкий задубеневший полушубок. «Надо позвать мужиков, – думал Фомич, – попытаться вывести плоты в затон, к Святому озеру. Там затишок. Но кто пойдет в такую пору?»

Он остановился возле дома Васьки Котенка, сельского пастуха, еще не женатого парня. «Ежели того уговорить, он хоть в огонь пойдет», – думал Фомич и знал, что слово на Ваську действует так же, как и на колхозного быка.

Васька хоть и получил прозвище Котенок, но ленив был, как настоящий старый кот. По лени своей он в деревне остался. Пришел из армии, мать говорит ему: «Васька, поезжай в Горький. Там половина Прудков на пароходах ходит». – «Кого я там не видал». Предлагали ему идти на курсы механизаторов. «Да кого я там не видал», – отвечал свое Васька. Устроился он стадо гонять, три года прошло, а Васька все никак кнута не может сплести. «Да когда его плести! Летом пасти коров надо… А зимой чего стараться? Может, и не придется больше коров гонять?» Так и ходил он впереди стада с палкой.

Была у Васьки еще одна слабость – любил выпить. Фомич на этой слабости и решил сыграть.

На грохот в дверь долго никто не отвечал. Потом в окне появилась круглая Васькина физиономия:

– Кого надо?

– Васька, это я. Выйди на минуту!

– Никак, ты, дядь Федя?! Чего тебе?

– Собирайся скорей! Работенка есть. – Фомич боялся, как бы Васька окна не закрыл. Тогда его не дозовешься.

– Какая еще работа в такую пору? – Васька и окна не закрывал, и не проявлял особого интереса.

– Начальник ГЭС звонил мне. Приказал плоты перегнать к Святому озеру. Полсотни на рыло обещает, – соврал Фомич.

– Ну, так завтра и перегоним. Где начальник-то?

– Да начальник там. На станции. А мне наказал расчет произвесть.

– У тебя что за деньги? В твоем кармане – вошь на аркане.

Васька взялся за оконную створку, намереваясь прихлопнуть ее перед носом Фомича.

– Да ты обожди, обожди! – поймал его за руку Фомич. – Он мне наказал после работы литру водки поставить.

Васька чуть подался вперед:

– А не врешь?

– Ну ты что? Начальник велел. Приказ начальника – закон для подчиненного. Сам знаешь – служил в армии.

– Обожди маленько, – коротко сказал Васька и захлопнул окно.

– Ну, слава те господи! Одного уговорил, – облегченно вздохнул Фомич. – Еще кого? Хотя бы по человеку на секцию…

Через минуту Васька вышел, застегиваясь на ходу.

– Дядь Федь, а еще кого не надо?

– Одного бы человечка не мешало.

– Обожди маленько. – Васька перебежал через дорогу и постучался к Губановым: – Гринь, выйди-ка!

Вышел тот самый тракторист, которого пытался заполучить Фомич у председателя. Перекинувшись двумя словами, Васька с Гринькой подошли к Фомичу.

– Дядь Федь, а трактором нельзя оттащить плоты по берегу? – спросил Васька.

– Можно попробовать, – безразличным тоном сказал Фомич. – Мне все равно.

– Мы сейчас сбегаем заведем трактор и в момент пригоним, – сказал Гринька.

– Только через село не гоните, – остановил их Фомич. – Нечего народ булгачить. Давайте по берегу.

– А нам все равно. Пошли! – И Гринька с Васькой исчезли в темноте.

«Видать, бог-то есть, – думал, ухмыляясь, Фомич. – Вон он как все рассудил. Не хотели мне тракториста дать, чтоб подтянуть плоты… Так теперь я их за версту отведу, к Святому озеру. И не то что на мель – на сухо вытяну».

К утру все три плота лежали на пологой отмели Святого озера возле самых коровников. Фомич ликовал: только теперь он понял, что там, в конторе, дали промашку – распорядились причалить возле клубного крутояра. Спала бы вода, их еще пришлось бы вытаскивать трактором из озера. Месяц работы. Да трактор надо гнать за тридцать километров. А здесь они – вода спадет – на сухом месте. И подъезды к ним хорошие. Подгоняй любую машину, нагружай и вези, куда хочешь. «Выходит, я не одну тыщу сэкономил. Может, еще и премию отхвачу. И все за литру водки! Вот тебе и полая вода…»

Половодье в Прудках – пора веселого отдыха и кратковременной дармовой добычи. Ребятишки день-деньской кричат, как грачи, на тополиной горке – кто в городки играет, кто в лапту, и на шармака, и в ездушки: проиграешь – вези соперника на своей спине от кона и до кона. Старухи спозаранок выползают на завалинки и долго греются на солнце, из-под ладони смотрят, как переливается в солнечном блеске желтовато-мутная неоглядная вода. «И куда она вся деется?» – «Вода-то?» – «Ну!» – «Сказывают, в море». – «А у моря что ж, ай дна нет?» – «В пропасть уходит…» – «Ах, ба-атюшки мои!»

Старики в такую пору не судачат; вместе с мужиками, которые на технике не заняты, шныряют они в лодках по лугам – подбирают плывущие бревна, спиливают сухостой, грузят в лодки, а тяжеленные коряжины буксируют на веревках. В хозяйстве все пригодится… Мало какое добро выносит полая вода; иной в лодке везет бревна, а в руках ружье держит: того и гляди, утка вылетит из-за леса или заяц подвернется на каком-либо незатопленном островке. Приберут. Прудковские жалости не имут.

В такую пору по мутной вольной воде начинает биться лещ, сазан, щука. Возле кустарников, у берегов скрывшихся под водой бочажин ставят великое множество двукрылых шахов и однокрылых куликов, горловины затонов и стариц перекрывают сетями. А у кого нет лодок, те бродят вдоль берегов с закидухой – квадратной сетью на конце длинной оструганной жерди. Всякому своя работа. И редкий прудковский мужик откажет заезжему любителю свежей рыбки из какого-нибудь суходольного Тиханова. «Бери, сколько хочешь. По десятке за кило». – «А дешевле нельзя?» – «Пашано нонче почем? То-то и оно. Дешевле нам нельзя. За счет природы только и выезжаем».

Полая вода была в этом году высокая, под самую ферму подошла, и неподалеку от коровников стоящие хранилища с семенным картофелем потекли. Пришлось срочно перебирать весь картофель. Гузенков приказал согнать на хранилища все Прудки и сам прикатил на «газике». По домам ходил Пашка Воронин, созывая людей.

Фомич после утренней рыбалки сидел на крыльце и читал газету, когда остановился перед ним Воронин.

– Председатель приказал всем идти на овощехранилище. И тебе тоже идти с семьей… картошку перебирать. Понял?

Фомич, не отрываясь от газеты, спросил:

– А кто отвечает за эту семенную картошку? Гузенков?

– Да, сам председатель. И приказ его.

– Тогда передай ему – пусть вся эта картошка потонет. Я и пальцем не шевельну.

– Я передам. Но смотри, не пришлось бы пожалеть. Мы тебя еще снимем.

– Руки коротки!

– Посмотрим.

Когда Пашка передал Гузенкову эти слова, председатель так гаркнул возле хранилища, что Фомич на крыльце услыхал:

– Выгоню!

Авдотья перепугалась и огородом, потихоньку от Фомича, ушла на овощехранилище. Но Фомич был не из пугливых, к тому же он ждал от своего начальника какой ни на есть похвалы. И она пришла.

Только спала полая вода, как с Раскидухи позвонили в Прудки. За Фомичом сбегал избач Минька Сладенький, малорослый паренек с тяжелой головой, болтающейся на тонкой шее, как колдая на цепе. «Давай к телефону, срочно!» – только и выдохнул он на Фомичовом складе. Фомич взял у Сладенького ключ от избы-читальни, как эстафетную палочку, и побежал через выгон.

– Как там у вас, сухо? – спросил в трубку начальник ГЭС.

– Очень даже, – выпалил, переводя дух, Фомич. – Ребятишки в лапту играют.

– Плоты целы?

– Все цело, до единого бревнышка.

– Завтра пошлем вам трактор, бревна таскать.

– Не надо трактора. Бревна на берегу.

– Как так на берегу? Кто их вытащил?

– Я.

– По щучьему велению, что ли?

– Приезжайте, посмотрите. А только бревна лежат на сухом берегу, – скромно ответил Фомич.

– А подъезд к ним есть?

– Очень даже. У самой фермы лежат.

– А ты нас не разыгрываешь? Смотри! После обеда приедем.

Белый катер начальника летел по реке, как рыбничек, – крылья водяные вразлет, нос поверху. Того и гляди, оторвется от воды и взлетит над берегом. Фомич поджидал его на высоком Кузяковом яру. Он снял кепку и размахивал ею над головой, как пчел отпугивал. Его заметили с реки, катер свернул к берегу и с ходу вылез брюхом на песчаную отмель. Фомич сбежал вниз.

В катере было трое: начальник – щеголевато одетый молодой человек в темных очках, моторист в кожаной куртке и в настоящей морской фуражке с крабом и толстый, с портфелем, завскладом, который сдавал Фомичу лес по накладной.

– Ну, где твои плоты? – спросил начальник, здороваясь.

Фомич провел их до Святого озера, где на зеленой травке лежали все три плота. Дорога и в самом деле проходила мимо бревен всего в каких-нибудь двадцати шагах.

– Смотри-ка, да лучше этого места и желать нельзя! – воскликнул начальник. – Что ж это мы не смекнули? А?

– Это озеро соединяется с рекой только при очень высокой воде, – сказал завскладом. – Откуда знать, что вода будет такой большой?

– А ты как сообразил? – спросил начальник Фомича. – Почему перегнал плоты сюда?

– Буря была. Их там и затормошило.

– Ишь ты! Не было бы счастья, да несчастье помогло. Но все равно ты молодец. Ты нам больше трех тысяч сэкономил. Мы тебя тоже наградим месячным окладом. Пупынин! Ну-ка, дай портфель!

Толстяк подал начальнику портфель, тот раскрыл его, вынул деньги и отсчитал Фомичу четыреста восемьдесят пять рублей.

– Держи!

Потом любезно взял Фомича под руку.

– А много ты посулил заплатить за перегон плотов?

– Сотню рублей. И от себя литру водки поставил.

– Ах ты, купец Иголкин! – засмеялся начальник. – Спаиваешь рабочий люд? Ладно уж, оплатим тебе и эту литровку. Только впредь у меня смотри, эти купеческие замашки брось. Прокопыч! – обернулся он опять к толстяку с портфелем. – Давай сюда разнарядку!

Тот вынул из портфеля ведомость с гербовой печатью. Начальник вручил ее Фомичу:

– Вот по этой разнарядке будешь выдавать колхозам лес. Кубатуру считать умеешь?

– А чего ж мудреного!

– Ах ты, мудрено-ядрено! Да ты в самом деле молодец. Кто говорил, что он не справится?!

Фомич с вызовом поглядел на толстяка с портфелем.

– Я только в том смысле, что нам кладовщика девать некуда, – пробурчал толстяк.

– А он чем не кладовщик? Значит, будешь у нас теперь за кладовщика, временно. А там посмотрим. По этой накладной и выдавай лес. Под роспись, разумеется. Тут сказано, кому сколько столбов. Кому каких распорок, пасынков. Действуй! – Начальник пожал Фомичу руку и шутливо ткнул в бок: – Успеха тебе, купец Иголкин.

12

Фомич долго изучал ведомость – кому сколько отпустить бревен; на каждый колхоз отвел по тетрадочной странице, а потом раз десять замерял каждое бревно – выводил кубатуру. Еще на юридических курсах Фомич познакомился с хитрой наукой гонометрией, как он ее назвал. Всю гонометрию осилить он не успел, но высчитывать кубатуру бревен, определять сено в стогах или солому в скирдах – это он научился. Число бревен в плотах было такое же, как и в ведомости указано, а вот кубатура чуток завышена. Объегорил его толстобрюхий зав ровно на пять кубометров. Но так как колхозам отпускать положено не просто кубометры, а столбы, то есть поштучно, то Фомич не тужил: в таком деле растекутся эти пять кубометров и не заметишь как.

Вот-вот должны подъехать машины из колхозов, и Фомич тогда будет нарасхват, в самый почет войдет. «Федор Фомич, отпусти, пожалуйста!»; «Федор Фомич, попрямее каких нельзя?» – «А кривые куда? – строго скажет Фомич. – Андрюше на костыли, что ли?» Нет, одним почтением Фомича не разжалобишь; в деле он человек серьезный и спуску от него не жди.

В разгар самых деловых мечтаний Фомича нежданно-негаданно прикатил на «газике» Тимошкин – в белой расшитой рубашке, в белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе – как гусь, важно выхаживал он возле бревен, потом потребовал от Фомича разнарядку. Фомич знал, что Тимошкина повысили, – теперь он стал заместителем Мотякова. Начальство! Фомич вынул из кармана гимнастерки разнарядку и подал. Тимошкин пробежал по ней своими круглыми желтыми глазами и сказал:

– Чудненько! Значит, весь этот лес передай по акту согласно данного документа. Сегодня же.

– Сдать за день! – удивился Фомич. – Здесь более трехсот кубов. За месяц не увезешь.

– Это вас не касается. Вы сдавайте по акту все сразу. Другому человеку. Мы сами найдем охранника за трудодни. Понял? Лес наш.

– Дай сюда! – Фомич выхватил из рук Тимошкина разнарядку, спрятал в карман и зашпилил его булавкой. – Вот когда получите лес от меня под расписку, тогда он будет ваш. А пока лес мой!

– Твой лес? Ишь ты, частный элемент нашелся. Посмотрите на него! – Тимошкин указывал на Фомича коротким толстым пальцем и спрашивал своего шофера: – Видал, чирей какой? Кто будет деньги за этот лес платить? Мы! – Тимошкин подошел ближе к Фомичу. – А тебе платить не желаем. Понял! Уходи! Сдавай лес общим актом.

– Не сдам!

– То есть как не сдашь? А мы отберем? Колхозы будут приезжать и брать лес по нашему указанию.

– Попробуйте только! У меня вон два ствола… – Фомич кивнул на прислоненное к бревнам ружье. – Кто сунется – уложу на месте.

– А за разбой знаешь что бывает?

– Я охраняю государственное имущество. Кто меня поставил, тот и снимет.

– Так мы же договорились с начальником ГЭС, голова два уха.

– Этого не может быть! – опешил Фомич.

– Пошли к телефону!

Тимошкин покатился вперед, за ним – ружье наперевес – понуро шел Фомич.

– Ты чего мне в спину целишь? – обернулся Тимошкин. – Я тебе кто? Арестованный? Иди рядом! И пушку закинь за спину.

В клубе возле телефонной будки сидели верхом на скамье Пашка Воронин и свистуновский киномеханик и резались в шашки.

– Сидите, сидите! – царственным жестом успокоил их Тимошкин.

Впрочем, они и не думали вставать, только посмотрели на него исподлобья.

– Мне позвонить надо, – сказал Тимошкин.

– Звоните, – кивнул на телефон Пашка и снова склонился над доской.

– Почта? Дайте мне Тиханово! Это Тиханово? А? Тимошкин говорит. Соедини-ка меня с гидростанцией. Начальника, да! Прямым проводом, да. Товарищ Кошкин? А! Тимошкин говорит. Мы тут забираем лес. В Прудках, в Прудках. А Кузькин в колхоз пойдет! Ну, как договаривались. Хорошо, передам ему. До свидания! – Тимошкин положил трубку. – Ну вот, начальник не возражает, – сказал он Фомичу и чуть не замурлыкал от удовольствия. – Сдавай по акту лес и топай в колхоз на работу.

При этих словах Пашка и киномеханик вскинули, как по команде, головы и уставились на Тимошкина.

Фомичу показался этот телефонный разговор подозрительным: и то, как больно скоро соединили Тимошкина с Раскидухой, и этот прямой провод… И главное – так просто и нахально выгоняли его, Фомича. А тот приезд начальника что ж тогда значил? Смеются они, что ли, над ним? Да неужели его начальник такой двуличный человек?

– Ну-ка, отойди в сторону! – Фомич оттер Тимошкина и снял трубку: – Свистуново? Нюра, это Кузькин говорит. Мне бы вызвать Раскидуху. Начальника.

– Долго ждать придется, дядя Федя, – ответила телефонистка.

– Вот те раз! Только же давали Раскидуху!

– Это не через меня. Может, через Тиханово.

– Давай, как знаешь. Все равно буду ждать.

Фомич припал к трубке и долго слушал монотонный, вялый голос телефонистки: «Алле-у-у! Самодуровка, Самодуровка! Алле-у-у! Брехово!.. Алле-у-у!.. Алле-у-у!» И Фомичу чудилось, будто это лепечет на лесной опушке птичка-сплюшка: «Сплю-у-у, сплю-у-у. Брехово!.. Сплю-у-у, сплю-у-у».

Наконец Брехово ответило, и телефонистка оживилась:

– Брехово! Дайте Раскидуху! А? Начальника соедините?..

И вот в трубке послышался знакомый голос начальника ГЭС:

– Слушаю!

– Это Кузькин говорит, из Прудков!

– В чем дело? Колхозы приезжают за лесом?

– Еще нет. Мне передали из райисполкома, будто вы вместе с ними решили меня с работы того… – У Фомича пересохло в горле, он глотнул слюну и наконец произнес: – Снять.

– Со мной говорил вчера Мотяков, – ответил, помолчав, начальник. – Видите ли, товарищ Кузькин, вы, оказывается, колхозник. А нам не разрешается принимать колхозников на работу, да еще без согласия колхоза. Вот Мотяков и жаловался, что я колхозников у него переманиваю.

– Да я же отпущен из колхоза. У меня есть и справка, и паспорт! – крикнул Фомич.

Пашка с киномехаником давно уже отложили свою игру и теперь с напряжением слушали этот разговор.

– Меня же отпустили, понимаете, отпустили! – Фомич изо всех сил дул в трубку.

– Да вы не волнуйтесь, товарищ Кузькин, – ответил наконец далекий начальник. – Я ведь не сказал, что мы вас снимаем. При всех условиях работайте до конца. А там видно будет.

– А сейчас вы тут ни с кем не говорили? – поглядывая на Тимошкина, осторожно как бы спросил Фомич.

– Где это тут? У тебя или у меня?

– По телефону из Тихановского района сейчас никто с вами не говорил?

– Нет. А что?

– Да тут передо мной стоит один тип. – Фомич теперь жег глазами Тимошкина. – Прохвост в соломенной шляпе. А еще руксостав!..

Пашка и киномеханик, начиная понимать, в чем суть дела, выжидательно улыбались и нахально смотрели на Тимошкина. Тот снял шляпу и отер взмокший лоб.

– А что такое? – спрашивал начальник Фомича.

– Говорит, будто вы приказали меня выгнать. А лес по общему акту сдать ему.

– Что за чепуха! Не слушайте вы никого. Работайте, товарищ Кузькин.

– Вы бы с ним поговорили. Он тут вот передо мной стоит. Я ему сейчас трубку передам. – Фомич сунул Тимошкину трубку, но тот шарахнулся от нее, как от горящей головешки, и в дверь.

А вслед ему оглушительно хохотали Пашка с киномехаником.

На другой день с утра понаехали из колхозов и на лошадях, и на машинах, выстроились у фермы табором. Каждый к себе тянет – поскорее бы нагрузиться. Все – Фомич да Фомич! А что Фомич! На четырех ногах, что ли? И так совсем закрутился…

Сначала решил отпустить подводы из дальних колхозов. Уже нагрузились было хохловские, осталось подсчитать кубатуру да подписи поставить, как прибежала плачущая Авдотья. У Фомича сердце так и екнуло:

– Что случилось? Ай с ребятами что?

– Федя, хлеб нам не дают в магазине.

– Как так не дают?

Был вторник – хлебный день, и Фомич не понимал, почему не дают.

– Продавец говорит, район запретил. Сам Мотяков звонил: не давать Кузькину хлеба… – Авдотья утирала слезы концом пестрого платка, повязанного углом. – Чем же мы теперь кормить свою ораву станем? Ой, господи!

– Да не реви ты! Разберемся – уладим.

Фомич сказал хохловским колхозникам, уже нагрузившим подводы:

– Подождите уезжать! Я сейчас обернусь! – И побежал через выгон к магазину.

Возле древней кирпичной кладовой с отъехавшей задней стенкой, из расщелин которой тянулись тонкие кривые березки, толпилось человек пятнадцать – все больше баб да старух, – хлебная очередь. А в полуразваленной кладовой – наследство попа Василия – размещался прудковский магазин.

– Что это еще за новости на старом месте? – спросил Фомич, входя в темное помещение.

– Я не виноватая, – сказала продавщица Шурка Кадыкова. – Гузенков приезжал… Говорит, райисполком запретил продавать тебе хлеб… Мотяков! Уж не знаю почему.

– А чего ж тут не знать? – Бабка Марфа зло сверкнула глазками из-под рябенького, в горошинку, платка. – Он наш, хлеб-от, колхозный.

– И то правда… Много до него охотников развелось…

– Они ноне не жнут, не сеют… – загалдели в толпе.

– Ваш хлеб в поле остался, – обернулся Фомич к очереди. – А этот вам господь бог посылает, вроде манну небесную.

– Так мы ж отрабатываем за этот хлеб-от…

– А я что, груши околачиваю? – Фомич махнул рукой. «Да что это я с бабами сцепился?» – подумал.

Он побежал в клуб, попросил соединить его с Мотяковым.

– Чего надо? – недовольно спросил тот, услыхав голос Кузькина:

– Почему мне хлеб запретили продавать?

– Этот хлеб для колхозников привозят. А вы не только в колхозе не работаете, но даже помогать отказались.

– Так я же работаю в Раскидухинской ГЭС?!

– Ну и поезжайте на Раскидуху за хлебом. – Мотяков положил трубку.

– Ах ты, сукин сын! Ну погоди. Еще посмотрим, кто в убытке останется.

Фомич дозвонился до начальника ГЭС и доложил ему о хлебном запрете.

– Я не могу лес отпускать, товарищ начальник. Поеду за хлебом в Пугасово.

– Правильно! Не давай им лесу, если они такие мерзавцы. Заворачивай все подводы и машины. И вот что. В Пугасове есть корреспондент областной газеты. Заезжай к нему. Он сидит в редакции «Колхозной жизни». А я позвоню ему, предупрежу. А если что не выйдет, давай ко мне.

На свой лесной склад Фомич возвратился злым и решительным.

– Разгружай подводы! – крикнул он еще издали хохловским колхозникам.

– Да ты что, в себе? Мы еще по-темному выехали из дому, а к ночи еле доберемся назад. И с пустыми руками?!

– А если бы вы встали с пустым брюхом, день проторчали тут и пошли бы спать с пустым брюхом? Это каково?

– А мы тут при чем? – окружили Фомича шоферы и возчики. – Чего ты нам-то войну объявляешь?

– А со мной без объявления начали войну, – сказал Фомич. – Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так – и мы эдак.

– Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь… – упрашивали Фомича хохловские колхозники.

– А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: «Дай хлеба! А она скажет им: «Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел». Так, что ли?

Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам.

– Ладно уж! – остановил их Фомич. – Давайте накладную, подпишу.

Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке.

– Спасибо! – Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: – У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам.

– Да вы что! Вам самим топать до ночи. – Фомич замотал руками и головой. – Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, – сказал он шоферам. – Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите.

– Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем.

Фомич отдал Авдотье ружье.

– Останешься за меня тут.

– А ты куда, Федя? – спросила Авдотья, принимая ружье.

– За кудыкины горы! Правду пойду искать. – Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: – В Пугасово пойду за хлебом.

– Да туда не дойдешь и дотемна! – ахнула Авдотья.

– Авось люди добрые подвезут, – сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов.

Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо:

– Ладно, отец… Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными.

Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной – не то голубой, не то серой – кофтой то поднимались кверху, то опускались.

– Хватит, мать, хватит… При людях-то постыдись! – говорил Фомич, оглаживая ее плечи.

– Я си-ичас, си-ичас, – торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. – Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали…

Через час Фомич был уже в Пугасове… Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента.

Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина.

– Я уже в курсе, в курсе, – остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. – Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба – помогайте колхозу.

– Я же на работе нахожусь.

– А вы после работы, по вечерам.

– По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа – лес охраняю.

– Понятно, понятно… Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. – Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка.

«Это у них вроде игры, – подумал Фомич. – Как у солдат: назовешь пароль – проходи, куда хочешь, а не назовешь – не пустят».

– А почему мне никто не приходит помогать? – спросил Фомич.

У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы:

– Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?

– А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали – все вовремя.

– Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?

– Нет, Кузькин.

– Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? – Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.

«Да от него, как от попа, не отвяжешься, – подумал Фомич. – Кабы чего хуже не было».

– Пока я на работе, никак не могу… Вот опосля – тогда другое дело… Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? – дипломатично ответил Фомич.

– Вот и хорошо! – обрадовался корреспондент. – А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.

Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.

– Товарищ Мотяков, запрет снимите… Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети… Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее… – доносилось из кабинета.

А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.

– Поезжайте. Хлеб вам будут давать.

Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела.

– Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? – спросил Фомич от порога.

– Будут вам продавать.

– Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить.

– Тимошкин пришлет. Можете ехать домой.

– А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня.

– Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку.

– Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос.

– Ну, возьмите, сколько хотите, – процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались.

– Это коленкор другой. – Фомич даже улыбнулся на прощание. – Спокойной вам ночи…

В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них – в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте – была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице:

– Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад.

– Какой начальник, дядя Федя? – Она была свистуновской и знала Фомича.

– Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать.

– Что такое? – испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова – Фомич видел краем глаза – сделалась пунцовой, красней своей шляпы.