Век толп

      Но массы, которой нигде не видно, потому что она повсюду. Миллионы людей, которые спокойно читают свою газету, которые непроизвольно вторят радио, составляют часть нового типа толпы — нематериальной, распыленной, домашней. Речь идет о публике или, скорее, о публиках: читатели, слушатели, телезрители. Оставаясь каждый у себя дома, они существуют все вместе. При всей непохожести они подобны.
      По Тарду, именно они более, чем эти колоритные толпы, представляют собой истинную новизну нашей эпохи.
      "Нынешний век, — пишет он, — начиная с изобретения книгопечатания, породил совершенно новый тип публики, который не прекращает расти и бесконечное расширение которого является одной из наиболее впечатляющих черт нашей эпохи. Создана психология толп: остается создать психологию публики…".
      В этом смысле он добился своего: опросы общественного мнения и анализ средств массовой информации способствуют этому. Теперь следует посмотреть, почему.
       II
      Организация превращает натуральные толпы в толпы искусственные. Коммуникация делает из них публику. Сразу отметим различия. Организация поднимает интеллектуальный уровень людей, находящихся в массе. Коммуникация понижает его, погружая их в толпы на дому.
      Это означает вполне ясную мысль: будем ли мы разрознены или сконцентрированы, собраны на стадионе, на площади вокруг вождя или же уединены в нашей квартире, слушая радио, погруженные в чтение газеты, приклеенные к экрану телевизора, знакомясь с последним выступлением президента Республики, наше психологическое состояние одинаково — сопротивление разуму, подчинение страсти, открытость для внушения. Будучи рассеяны, мы, однако, разделяем одну и ту же иллюзию всемогущества, склонны к тем же преувеличенным суждениям и эмоциям, подвержены одним и тем же чувствам ярости и ненависти, как если бы мы все вместе вышли на улицу для массовой манифестации. Одним словом, мы будем оставаться «сомнамбулами», очарованными авторитетом вождей, готовыми им подчиняться и склонными им подражать.
      Однако в одном случае мы достигаем этого состояния внушением вблизи, в другом — внушением на расстоянии, когда масс-медиа преодолевают всякие пространственные ограничения. Как если бы врач, вместо того, чтобы гипнотизировать пациента, которого он видит и слышит, гипнотизировал с помощью писем и фотографий сотни пациентов, которых он не знает и которые не знают его. От коллективного влияния, производимого вождями, поскольку это всегда нужно там, где они находятся, совершается переход к влиянию вождей, которые действуют, как гравитация, там, где их нет. И "конечно, для того, чтобы это внушение на расстоянии, людям, составляющим одну и ту же публику, стало возможным, нужно, чтобы они длительное время имели привычку к интенсивной общественной, городской жизни, внушению вблизи".
      Эту функцию выполняет газета. Верстка, расположение и окраска материала — все должно заставить читателя жадно приняться за чтение. Несмотря на внешнее разнообразие и пестроту, нужно, чтобы в ней был некий центр, тема, заголовок, который неизменно привлекает внимание. Это — гвоздь,"все более и более выделяемый, привлекает внимание читателей, загипнотизированных этим блестящим предметом.
      Разница между этими двумя типами внушения объясняет различие между толпами и публиками. В первых имеет место физический контакт, во вторых — чисто психическая связь. Взаимные влияния, которые в физических общностях проистекают от близости тел, звука голоса, возбуждения и воздействия взгляда, в последних возможны благодаря общности чувств и мыслей. Поэтому толпы быстрее действуют и реагируют, подвергаются эмоциям, проявляют чрезмерные энтузиазм или панику. Публика медленнее приходит в движение, труднее включается в героические или жестокие действия, короче говоря, она умереннее. С одной стороны, имеет место сенсорное заражение, а с другой — чисто интеллектуальное, чему способствует этот чисто абстрактный, но, однако, вполне реальный тип объединения людей:
      "Но публики, — отмечает Тард, — отличаются от толп тем, что публики, подверженные вере и идее, каков бы ни был их исток, больше соответствуют публикам страсти и действия, тогда как толпы верующие и идеалистические менее сравнимы с толпами страстными и беспокойными".
      Короче говоря, толпы соотносятся с публиками, как общественное тело с общественным духом. Тогда возникает вопрос: как люди, которые не видят и не соприкасаются друг с другом, не воздействуют один на другого, могут быть связаны? Какая связь устанавливается между разбросанными на огромной территории людьми, которые находятся у себя дома, читая газету, слушая радио? Как раз они и составляют публику, они внушаемы, поскольку каждый из них убежден, что в тот же самый момент он разделяет мысль, желание с огромным числом ему подобных. Разве не известно, что первое, на что смотрит читатель большой ежедневной газеты, разворачивая ее, — это тираж? На читателя влияет мысль о чужом взгляде на него, субъективное впечатление, что он является объектом внимания людей, очень удаленных от него:
      "Достаточно, чтобы он знал об этом. даже не видя этих людей, чтобы на него оказывалось давление теми, кто составляет массу, а не только журналистом, общим вдохновителем, который сам невидим и неизвестен и тем более привлекателен".
      Наконец, толпы или публики, любые типы группирований в целом созданы и ведомы вождем. Как только наблюдается объединение людей, которые одновременно воспринимают идею, воодушевляются и направляются к одной цели, можно утверждать, что некий агитатор или предводитель выступает своего рода ферментом и вожаком их деятельности. Поскольку речь идет о толпах, он чаще всего спрятан, невидим, полностью растворен в анонимной массе и сам аноним.
      Несомненно, часть идей Тарда стала банальной, но то, что он открыл публику, преуспел в предвидении ее судьбы в век масс, свидетельствует и сегодня о глубоком реализме его подхода.
       III
      Это не все. Тард вписывает одну из самых важных глав в общественные науки, признавая, что основная черта публики — это движение мнений, которое она порождает. Великий немецкий социолог Хабермас пишет, что Тард
      "был одним из первых, кто осуществил его (анализ общественного мнения.) надлежащим образом".
      Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, что этот анализ лежит в основе исследования социальных аттитюдов и методов зондажа. Они, пройдя окольным путем через Америку, вернулись к нам еще более эффективными и доступными всем. Да, эти исследования мнений, которыми пользуются и злоупотребляют наши газеты в такой степени, что почти каждый день можно видеть их расцвеченными новыми подобными исследованиями, восходят в своих истоках к теориям этого профессора Коллеж де Франс.
      Но как определить мнение? Это кажется затруднительным, если не обратиться к противопоставлению и аналогии. Скажем, оно располагается между полюсом традиции, предрассудков и верований, с одной стороны, и полюсом разума, логики и личного ощущения, с другой, как буржуа — между народом и аристократией. Оно представляет собой более или менее связную совокупность размышлений и ответов на вопросы современности. На самом деле мнение — это статистическая система, управляемая как логикой, так и чувством и разделяемая различным числом людей, от десяти человек до шести миллионов. Для того, чтобы эта статистическая система существовала, надо, с одной стороны, чтобы каждый человек сознавал подобие своих собственных суждений суждениям других — похожесть суждений, которые я высказываю, например, по поводу абортов, по поводу президента Республики, опасности ядерной энергии, и суждений по этим вопросам огромного числа французов в тот же момент. С другой стороны, необходимо, чтобы эти суждения относились к одному и тому же предмету, о котором мы все имеем представление, — аборты, президент Республики, ядерная энергия, — а если этот предмет нам не известен, он не имеет общественной значимости и, по всей видимости, не может быть предметом мнения.
      "Мнение, — скажем мы, — это мгновенная и более или менее логичная группа суждений, которые, отвечая на актуальные вопросы, воспроизводятся во множестве, экземпляров у людей одной и той же страны, одного времени и одного общества".
      Вы вправе спросить: как возможно такое осознание сходства наших суждений? Нет ничего более легкого, ответил бы Тард. Суждение берет свое происхождение у индивида, который его написал или высказал, а затем распространяется мало-помалу на все общество. Таким образом оно становится общим. Общение с помощью слова, а в наши дни особенно с помощью прессы, производит общественные мнения. В то же время она вас убеждает в том, что вы разделяете их с большинством людей.
      Впрочем, развитие средств коммуникации идет параллельно с развитием мнения. Мы его не изобрели, мнение существовало всегда. В клане, в племени, в городе, где все друг Друга знали, коллективное суждение, сформированное посредством разговора, в котором участвовал каждый, или в речи ораторов в общественном месте, сохраняло тем не менее личный характер. Оно связывалось с лицом, с голосом, с известным членом группы, и каждый вносил в него свой вклад, как бы минимален он ни был. Именно поэтому такое мнение имело живое лицо и конкретный характер. В течение долгого времени мнение в управлении племенем, городом играло роль комментария, общего голоса античного хора, который подчеркивал вопросами, восклицаниями ужаса или жалости, удивления или возмущения слова и действия протагонистов, причем сами хористы действующими лицами не являлись.
      В феодальных государствах, раздробленных и локализованных, где общественная жизнь ограничивается территорией города или местности, мнение существует в форме множества фрагментов мнений, которые не обнаруживают видимой или стабильной связи между собой. Это, так сказать, местнические мнения, укоренившиеся в традиции и касающиеся очень ограниченного числа людей. Бродячие торговцы, подмастерья, скитающиеся по Франции ради совершенствования своего мастерства, солдаты, монахи, студенты и другие странники переносят, разумеется, новости и мнения. Но какое доверие внушают эти мигранты оседлому населению, в какой степени принимает оно мнения и суждения этих бродяг, немногочисленных и странных?
      Сначала книга, затем журнал обеспечили недостающую связь и объединили эти фрагменты в единое целое. Эти средства чтения и передачи идей заменили локальный разум общественным. Первичные группы людей, близких и единодушных между собой, были заменены вторичными группами людей, тесно связанных между собой, но не видящих друг друга и незнакомых между собой.
      "Отсюда, — пишет Тард, — различия между ними: в первичных группах голоса preponderantur (взвешиваются) скорее, чем numerantur (пересчитываются), в то время как во вторичной и гораздо более обширной группе, в которой люди находятся, нс видя друг друга, вслепую, голоса могут быть только просчитаны, а не взвешены. Пресса безотчетно действовала в направлении возрастания власти количества и ослабления власти характера, если не ума.
      В ходе этой эволюции, приведшей к победе количества, книги, журналы сломали пространственные, временные, классовые барьеры. Писатели и журналисты, действующие как современные всасывающие и нагнетающие насосы, направили все речки и ручейки отдельных мнений в огромный резервуар общественного мнения. Он все более и более расширяется, а вода в нем непрерывно обновляется. Они скромно начинали, как писаки или газетчики, которые выражали локальные мнения парламента, двора, разносили сплетни о пристрастиях власть имущих. Они пришли к тому, что всем заправляют, по собственной воле "задавая большую часть повседневных тем спорам и разговорам". Еще Бальзак сравнивал их власть с властью правителей государств:
      "Быть журналистом — значит быть проконсулом в образованной республике. Тот, кто может все сказать, может и все сделать? Это максима Наполеона, и она понятна всем".
      Благодаря журналистам мнение продолжало усиливать свое влияние на наши общества вопреки традиции и разуму. Ополчается ли оно на обычаи, нравы, институции, ничто ему не противостоит. Переходит ли оно на личности — разум замирает в нерешительности и теряется. Разве мы не видели в недавнее время, до каких крайностей может дойти кампания, проводимая прессой? Было бы гораздо лучше, если бы, согласно Тарду, она довольствовалась пропагандированием разумных деяний с тем, чтобы превращать их в традицию.
      "Сегодняшний разум становился бы чем-то вроде завтрашнего мнения и послезавтрашней традиции".
      Такая перспектива, конечно, имеет минимальные шансы. Вместо союза мнений и разума мы наблюдаем соперничество, которое только все более увеличивается. Экстраполируя, мы могли бы представить себе время, когда традиция, побежденная и сломленная, научная мысль, находящаяся под угрозой уничтожения, будут представлять собой не более чем периферию мнения. Тогда класс людей — политиков-журналистов, философов-журналистов, ученых-журналистов — продублирует и заменит в глазах публики класс политиков, философов или ученых и будет царить в политике, философии или науке. Может ли осуществиться такое видение? Для многих людей это уже реальность: власть средств коммуникаций и власть общественного мнения это одно и то же.
       IV
      Мы затронули эволюцию публики и мнения. Не следует ли рассмотреть ее общее значение в массовом обществе? Без всякого сомнения, хотя нужно было бы взяться за это с большой осторожностью. Существует факт: масс-медиа непрерывно изменяют отношения между социальными общностями. Экономические, профессиональные, а также деления, основанные на частных интересах, например рабочих и хозяев, крестьян и коммерсантов, теряют свой традиционный характер. Они трансформируются прессой, которая смягчает их и облачает в форму общественного мнения, выходящего за их пределы. На их месте возникают новые линии раздела в соответствии с "теоретическими идеями, идеальными стремлениями, чувствами, которые явно выделены и навязаны прессой". То есть деления в соответствии с мнениями.
      С этого времени человек имеет тенденцию скорее принадлежать к публике, чем к общественному классу или церкви.
      "Итак, какова бы ни была природа групп, на которые делится общество, имеют ли они религиозный, экономический или даже национальный характер, публика является в определенной степени их конечным состоянием, так сказать, их общей деноминацией; именно к этой группе, в полном смысле слова психологической, представляющей собой состояния ума в процессе постоянного изменения, все и сводится".
      Конечно, интересы не исчезают. Они остаются на заднем плане, в тени. Пресса, между тем, преображает их то в теории, то в страсти, которые в большинстве своем могут быть общими. Отметим это: психология толп предвосхищает массификацию — в форме толп или публик, неважно, каким образом, — наций, общественных классов и т. д. Массификация означает, что все классовые конфликты превращаются в конфликты массовые, в конфликты страстей и идеологий. Это цель, преследуемая ее классическими построениями: превратить классовую борьбу в борьбу масс, которую можно выиграть психологическими средствами. В их числе фигурируют средства коммуникации, занимающие первое место.
      Это все? Нет. Пресса во времена Тарда, а затем радио и телевидение изменяют, согласно тому же принципу, природу политических партий. Рассмотрим только прессу. Она растворяет все, чего касается. Она разрушает традиционные стабильные группы — клубы, корпорации и т. д. — и превращает их в разновидность публик. Она проводит постоянный ток возбуждения и информации. Беспрестанно внимание перемещается с одной темы на другую: с забастовки на убийство, с войны на женитьбу короля и т. д.
      Чтобы следовать за каскадом событий и творить события в свою очередь, чтобы поддерживать контакт со своими приверженцами, политические партии, малые или большие, должны пройти через этап газеты. Это их ставит в зависимое положение и втягивает в непрерывный процесс переработки их программы и составления публик. Некогда менее активные, но более долговечные, более крепкие, хотя и не такие колоритные, теперь партии создаются и воссоздаются в ускоренном темпе. Парламентская партия, якобинский клуб, например, имели "основную черту быть сформированными из собраний, где все соприкасаются друг с другом, где все общаются лицом к лицу, где персонально воздействуют один на другого. Эта особенность исчезает, когда партия превращается, сама этого не замечая, в публику. Публика — это огромная рассеянная толпа с неопределенными и постоянно меняющимися контурами, чисто духовная связь в рамках которой определяется внушением на расстоянии, осуществляемым публицистами. То рождается партия, то сливаются несколько партий. Но публика всегда вырисовывается и выделяется за их счет, увеличивает их, преобразовывает их, и она может достигнуть невероятных размеров, на которые собственно партии, партии-толпы, не могли бы претендовать. Другими словами, партии-толпы имеют тенденцию замещаться партиями-публиками".
      Хотя это описание и несколько смутно, можно узнать в первых партиях те, которые объединяются вокруг вождя или группы вождей, являющихся борцами, способными мобилизовать массы вокруг себя, а во вторых — партии, вожди и руководящие группы которых могут создавать коалиции между общественными группами в соответствии с требованиями момента. Можно было бы попытаться выделить среди партий-толп коммунистическую партию и голлистское движение, а среди партий-публик — радикал-социалистические партии, христианских демократов, союз за французскую демократию (U.D.F.). Социалистическая партия в разное время приближается то к одному, то к другому полюсу.
      По Тарду, масс-медиа ослабляют партии борцов и масс. Они благоприятствуют партиям публицистов и публик. Или, что еще хуже, они превращают борцов в приводные ремни медиа, а народные массы в сырье для своей публики. Отсюда нестабильность, "малосовместимая с действием парламентаризма по-английски". Это суждение оказалось справедливым. Даже если оно и опирается на негодные основания, которые абсолютно противоположны нашим.
      Заключая, отметим, что самое большое изменение, привнесенное прессой (а затем и другими открытиями в сфере коммуникации), состоит в создании публик на месте толп, в замене распыленного, но связанного состояния социабельности на состояние собранное и квазифизическое. Пресса быстро научила, как массифицировать человека. Она сумела найти его, когда он один, дома, на работе, на улице. С тех пор радио и телевидение пошли дальше. Они приносят ему домой, воссоздают специально для него в четырех стенах то, зачем ему раньше нужно было идти в кафе, на площадь, в клуб. Таким образом, они используют гипноз в огромном масштабе. Вследствие этого каждый из нас входит в состав более или менее видимой, но вездесущей массы. В конечном счете человек — это остаток. Он перестает принадлежать к публике только для того, чтобы оказаться в толпе, или же vice versa " он выходит из публики только для того, чтобы войти в другую.

Глава 3. ЗАКОН ПОЛЯРИЗАЦИИ АВТОРИТЕТА

       I
      Авторитет относится к насилию в современную эпоху так же, как некогда душа относилась к телу. Власть представляет собой соединение обоих. Она немыслима как без первого, так и без второго. Приверженцы массовых коммуникаций утверждают, к ним можно прислушиваться или нет, что технический прогресс, обеспечиваемый медиа, происходит в направлении значительного выравнивания авторитета в наших обществах, то есть в направлении сближения управляющих и управляемых. Как блестящий итог этого, они уже почти на протяжении столетия провозглашают наступление всеобъемлющей демократии. Чтобы подтвердить свои заявления, они доказывают, что беспрерывно возрастающее большинство читает газеты, слушает радио, смотрит телевизор: значит, оно все больше и больше в состоянии противостоять манипуляциям со стороны правящего меньшинства.
      Психология толп в лице Тарда не верит ни одному слову из того, что утверждают эти ревностные поборники прогресса. В частности, одно наблюдение питает его недоверие: существование, уже мною обозначенное, постепенной поляризации коммуникаций, которые все больше концентрируются и становятся все более едиными. Можно ли говорить, что люди свободны и равны перед лицом медиа? Разумеется, нет.
      При условии резких социальных потрясений, правда маловероятных, средства массовой коммуникации в этом случае рискуют быть быстро переданными в руки небольшой группы вождей. Тард постоянно подчеркивает эту дистанцию между руководителями и руководимыми, их неравенство в смысле авторитета. Закон поляризации гласит, что число лиц, между которыми распределены эти средства, имеет тенденцию уменьшаться. И напротив, число лиц, на которых они могут оказывать влияние, непомерно возрастает.
      Вдумаемся. Не невозможность для части населения иметь доступ к этим средствам, а напротив, возможность всех к ним приобщиться есть причина неравенства. Если бы я привел пример современной Франции, все произошло бы парадоксально, как если бы дискриминацию, являющуюся предметом оппозиции слева, по радио или по телевидению защищало демократическое большинство, которое еще существует. Предположим, что эта трактовка действует в его пользу, левое крыло заметило бы ускорение явлений, свойственных двору, выдвижение звезд, ожидая такого же культа личности, какой можно наблюдать «здесь» и «там». В свою очередь оно приняло бы массовую демократию, демократию нереспубликанскую, где многолюдные собрания сменяются обстрелом медиа.
      С точки зрения психологии толп думать иначе — значит принимать желаемое за действительное. Каковы же причины? Подобно тому, как еще вчера нужно было гораздо больше работников для производства вручную одежды, чтобы одеть всех французов, точно так же нужно было гораздо большее число лидеров, чтобы держать в руках население, охватывать взглядом каждого гражданина, убеждать его звуками своего голоса, постоянно воздействовать на него физически. И как в наше время один работник за смену произведет на станке в тысячу раз больше продукции, чем произвели бы столетие назад, так же и вождь в редакции своей газеты перед микрофонами или телекамерами гипнотизирует в тысячу раз больше людей, чем его предшественники.
      "Простым красноречием гипнотизировались сотни или тысячи слушателей, посредством печатного слова — уже гораздо больше читателей, а через прессу на немыслимых расстояниях завораживаются бессчетные человеческие множества".
      Таким образом, продуктивность средств коммуникации становится колоссальной. Накопление символического капитала (а это множество событий и представлений, которые поставляют нам медиа, эти обособившиеся от нас посредством микрофона и экрана голоса и лица), — стремительное и несопоставимое с тем, что было известно в прошлом. Общество, в известном смысле испытавшее потрясение, перешло на новый и решающий этап своей истории. После индустриального и финансового капитализма это этап символического капитализма, который базируется уже не на машинах или деньгах, а на коммуникации. Предаваясь такого рода пространным рассуждениям на темы коллективной психологии, Тард заключает:
      "Через все это многообразие просматривается что-то вроде общего закона: это все увеличивающийся разрыв между числом вождей и числом ведомых. 20 ораторов или вождей gentes в античные времена управляли городом в 2000 граждан, между прочим, соотношение 1 к 100. А в наше время 20 журналистов, проданных или купленных, управляют иной раз 40 миллионами человек: соотношение 1 к 2000000".
      Чтобы не оставалось никакого сомнения по поводу того, кто эти сорок миллионов, обратимся к следующей выдержке:
      "Словом, мы увидели, что разрыв между группой вождей и массой ведомых увеличивался вследствие растущих возможностей, которые дает в руки правителям развитие вооружений, коммуникаций, прессы. Если для того, чтобы привести в движение 20000 афинских граждан требовалось 30 ораторов, то нужно не более 10 журналистов для того, чтобы встряхнуть сорок миллионов французов".
      Такое бесконечное расширение поля деятельности вождей и их работников пера ускоряет ротацию знаменитостей и авторитетов. Оно так же быстро возносит их в зенит моды, как и низвергает. В том, что касается управления людьми, созидательное движение, по-видимому, идет так же интенсивно, а продолжительность использования мощностей столь же кратка, как и в производстве вещей. Другими словами, медиа обеспечивают грандиозное потребление авторитета.
      Когда средства коммуникации действуют в таком масштабе и в таком темпе, продуктивность подражательных и конформных систем тоже не отстает. Там, где воспроизводили лидера в десяти или двадцати тысячах экземпляров, теперь могут его воспроизводить в десяти или двадцати миллионах копий. Там, где античная Греция скопировала бы десять или двадцать тысяч маленьких Гитлеров на протяжении одного поколения, современная Германия выпустила их несколько миллионов менее чем за десять лет.
      Нетрудно далее доказать следующее: расширение коммуникаций и интенсивность подражаний влекут за собой монополию авторитета и часто насилия. Он замыкается в узком кругу, концентрируется в руках очень немногих. Точнее сказать, в руках одного человека. Каковы бы ни были принципы, все в конечном счете сводится к личному.
      Снова цифры! Численность страстей, верований, интересов, которые направлены на одного-единственного человека, возрастает, как и население, в геометрической прогрессии. Вообразите на минуту, чтобы представить себе это, совокупность чувств, которые могли быть устремлены на Перикла в Афинах, на Сократа, вынужденного обходить рынки, чтобы говорить с греческими сапожниками, столярами или живописцами, на Робеспьера в Париже. Сравните все это с совокупностью чувств, которые связывались с Рузвельтом, обращавшимся к американскому народу по радио, или с де Голлем, выступавшим по телевидению, чтобы выступить с речью перед французским народом. Язык численностей отмечает одну-единственную перспективу: возрастающую анонимность снизу и ускоренную персонификацию наверху:
      "Вот почему мы наверняка можем предсказывать, — пишет Тард, — что будущее увидит персонификации авторитета и власти, в сравнении с которыми поблекнут самые грандиозные фигуры деспотов прошлого и Цезарь, и Людовик IV, и Наполеон".
      Они действительно поблекли с 1899 г., когда эти фигуры были обозначены, и, в сравнении с нынешними деспотами, мы могли бы увидеть в них, мудрых монархов, диктаторов, почитающих закон. Если бы ценность теории определялась точностью ее предсказаний, то их можно было бы записать в актив психологии толп.
       II
      Средства коммуникации, как мы только что видели, баснословно увеличивают власть вождя, поскольку они концентрируют авторитет на одном полюсе и преклонение — на другом. В то же самое время они создают новый тип вождя, а именно тот, который овладевает искусством прессы — публицист. Каждый руководитель, каждый государственный деятель должен обладать, кроме прочих собственных талантов, талантом журналиста, чтобы формировать публику, превращать ее в партию, придавать ей необходимые импульсы для завоевания у нее авторитета. А для этого в наши дни достаточно иметь голос, который «звучит». по радио, и внешность, которая очаровывает по телевидению. Единственное различие заключается в том, что политический публицист должен был непременно обладать литературным даром, общей культурой, определенным воображением — вспоминается Золя и его знаменитое "Я обвиняю!". У сегодняшних политических звезд есть необходимость только в представительности их голоса по радио и в телегеничности. А это не предполагает ни культуры, ни литературного дарования, ни воображения, достаточно лишь некоторых элементов актерского мастерства. Тард, если снова вернуться к нему, в появлении публициста видит главный исторический элемент. Речи, помещенные в газетах, ораторы овладевающие толпами с помощью журналистов, обеспечивающих их своей публикой, — вот то явление, которое революция 1789 г. увековечивает и неслыханно расширяет.
      "Каждый из этих великих и гнусных публицистов — Марат, Демулен, отец Дюшен — имел свою публику, и можно рассматривать толпы как поджигателей, грабителей, убийц, людоедов, которые в то время уничтожили Францию от севера до юга, от востока до запада, как злокачественные наросты, как сыпь на теле этой публики, которой злостные виночерпии, после их смерти с триумфом доставленные в Пантеон, постоянно подливали ядовитую водку пустых и жестоких слов".
      Одной этой фразой Тард воздает по заслугам горячим головам Революции и сам изливает яд на народ, который поднялся против режима, веками его угнетавшего, бесстыдно грабившего и беззастенчиво оскорблявшего его от юга до севера, от запада до востока. По этому поводу" он в очередной раз выражает свое презрение тем, кто позволил ему, выходцу из семьи третьего сословия, писать и думать свободно и даже оскорблять их память. Ненависть и презрение заставляют его рассматривать Марата, Демулена или отца Дюшена как прототипов современного вождя и признавать их решающую роль: находиться у истоков великих течений мнения, быть двигателями общественных идей, которые без них пребывали бы в состоянии ропота недовольства и химер. Как, скажем, социализм и анархизм "до того, как некоторые знаменитые публицисты — Карл Маркс, Кропоткин и другие — ввели их в обращение, снабдив собственным лицом. Легко понять после этого, что печать индивидуальности гения творца оставляла бы больший след в публике, чем национальный гений, и что противоположное было бы верно по отношению к толпам".
      Заметьте, что публика отражает гений творцов, тогда как толпы выражают только коллективное бессознательное своей культуры, своего этноса. Таким образом, далекие от преуменьшения исторической значимости личностей для пользы народов, демократии, пресса и мнения ее укрепляют и высвечивают больше, чем когда-либо. Они представляют собой обширные резонирующие резервуары, невероятно обширную сеть подражателей, готовых следовать их указаниям, принимать их моду, тем более что никакая традиция не препятствует этому. Человека прошлого опекал и охранял обычай. Современный человек свободен, а значит, уязвим перед лицом переменчивой моды.