Последняя побудка

Остальные кинулись к индейцу, стали похлопывать его по плечам, поднимать, пытались заставить говорить, дышать, показать, что он жив, и индеец наконец издал хриплый гортанный звук, тяжело задышал, лицо его стало приобретать нормальный цвет. На шее виднелись отметины, но было ясно, что с ним ничего страшного не случилось. Солдаты осторожно усадили его на землю, прислонив спиной к скале, и вот он уже стонал, кивал, моргал глазами. Кто-то отправился за врачом. Они размахивали руками, обсуждали происшедшее, глядели вслед старику, который, повернувшись к ним спиной, шел вдоль подножия хребта, потом снова на индейца рядом с ними. Никто ничего не понимал. Прентис лежал, все еще не поборов страха и прислушиваясь к окружающим звукам. Наконец он встал, отряхнул с себя пыль, снова прислушался, посмотрел туда, куда шел старик, и, приняв решение, двинулся за ним.

Глава 60

— Послушайте, извините меня.

Старик, казалось, не слышал. Он отошел довольно далеко от лагеря и сидел среди валунов, опершись на один из них, и глядел на закат. Прентис стал сбоку, профиль старика вырисовывался на фоне оранжево-синего неба, мышцы лица по-прежнему были напряжены, губы сжаты, глаза горели злобным огнем.

Прентис подождал ответа, подошел поближе и подождал еще. Он сделал глубокий вдох.

— Я сказал, извините.

Старик с отвращением отмахнулся от него, продолжая глядеть в ту же точку.

— За что извинить? Ты сослужил мне службу.

— Вы меня поняли? Я боялся, что не поймете.

— Ну да. Если бы я убил подонка, попал бы под суд. Пусть живет. И так будут неприятности.

— Постойте. Вы думаете, я поэтому бросился к вам? Теперь старик повернулся к нему.

— Нет, не поэтому, — сказал он, злобно глядя на него. — Ты это сделал, потому что не хотел, чтобы я убил его. Сама мысль об этом претила тебе, и ты решил, что как только все кончится и я приду в себя, то почувствую то же, что и ты. Но я не чувствую ничего подобного. Я бы преспокойно убил его. И от этого только стал бы спать лучше.

— …Но почему? Не понимаю. Что он вам сделал?

— Стоял у меня за спиной.

— И все? — спросил Прентис, покачал головой и нахмурился. — Вы с ним повздорили из-за того, что он стоял у вас за спиной, поэтому вы попытались его убить?

— Нет, не повздорил. Я с ним вообще не знаком. И не хочу иметь с ним ничего общего и надеюсь, он чувствует то же самое. Нечего ему было подходить и становиться у меня за спиной.

— Нет, я все-таки не понимаю.

— А я тебя и не прошу понимать. Какая мне разница, нравится ли тебе то, что я делаю. Мне не нужно твое одобрение.

Прентис подошел чуть поближе.

— Причем тут одобрение. Я просто пытаюсь понять вас.

— И не пытайся. Я тебе уже как-то сказал, что ты ни черта не понимаешь.

— Это связано с апачами. Вы с ними воевали и до сих пор их не любите.

— Нет, это не так. Я воевал с сиу и шейеннами.

— Ну, тогда это просто какая-то бессмыслица.

— Вовсе нет. Ничего подобного. Ты что, вообще не соображаешь? Он же засраный индеец.

Прентис в недоумении уставился на него.

— Что, по-твоему, вся это хреновина значит? Думаешь, если ты сражаешься с кем-то, так кидаешься только на тех, против кого поднимаешь оружие? Они все из одной чертовой банды. Когда-то, не знаю, в каком поколении его рода, у этого индейца был родственник, которого убил белый человек. Судя по его возрасту, он и. сам мог быть свидетелем этого. И он помнит. Точно так же у тех мексиканцев, которых мы убили позавчера, есть родственники, и они тоже запомнят. Я не хочу, чтобы этот индеец шнырял вокруг меня. Не хочу, чтобы он на милю ко мне приближался…

— Вы думаете, он что-то замышляет против вас?

— Нет, черт возьми, конечно. Он мне ничего не сделает, во всяком случае, вот так, на людях и наедине тоже ничего не сделает: он ведь индеец среди белых, хотя он наверняка об этом думал, и немало. Но я уверен, что, попади я в беду, он бы мне не помог. Так что я просто не хочу находиться с ним рядом. Неужели это так трудно понять. Послушай, сорок лет назад я воевал с ними и делал это очень добросовестно. Я убедил себя, что они — самые низкие, гнусные твари во всем Божьем мире, и решил убивать каждого, кого только смогу. Я ненавидел их до глубины души, от одного упоминания о них приходя и ярость. Я ничего не забыл — и вдруг должен пожимать им руки только потому, что мы перестали стрелять друг в друга. “Ну-ну, приятель, все в порядке! Мы просто разошлись во мнениях, а теперь будем друзьями”. Так не бывает. Когда ты воюешь против кого-то, это отпечатывается в мозгах навсегда. Только так и можно победить. Забывать ничего нельзя. Я злюсь, достаточно мне посмотреть на этого индейца. Он оскорбляет меня, когда подходит близко, вот я и выпускаю из него кишки.

Прентис почувствовал тошноту.

— Ага, — сказал старик. — Ага, вот именно, теперь до тебя доходит. Что мы, по-твоему, делаем здесь? В игрушки играем? Мы не просто гонимся за шайкой бандитов. Тут все одно к одному. Посмотри на любого мексиканца, идущего по улице, и скажи мне, на чьей он стороне. Он только что разговаривал с Вильей на дороге, в пяти милях отсюда, а теперь он посылает нас в другую сторону. А еще в пяти милях он натыкается на федеральную армию и, может быть, играет им на руку, показывая правильную дорогу. Или нет. Не важно. Он с радостью подложит нам свинью и будет смотреть, как мы подыхаем. Ему никак нельзя доверять. Можно только предположить, что он хитрец, тогда все с ним будет ясно.

— Но если вы так думаете, какой во всем смысл? То есть, что вы тут делаете? В конце концов, не выйдет ничего хорошего.

— Конечно нет. Ничего не изменится. Просто, насколько мне известно, все обстоит именно так. Я хорошо разбираюсь в жизни.

— Но как же мексиканцы, индейцы? Ведь война закончится, а вы никому из них не доверяете, не любите их, не хотите, чтобы они подходили близко. У вас же никого нет.

Старик пронзительно посмотрел на него, склонил набок голову и показал пальцем в сторону.

— Теперь отправляйся туда. Может быть, ты все-таки поймешь.

— Но я не могу быть таким.

— Может, нет. А может, да. Посмотрим.

— Нет. Я не хочу быть таким.

— Тогда тебе здесь нечего делать. Если ты начинаешь относиться к врагу как к человеку, считай, что ты труп.

Они посмотрели друг на друга.

Прентис помедлил минуту и повернулся, чтобы идти. Потом резко обернулся.

— Слушайте, я понимаю то, что вы говорите. Я просто не могу заставить себя зайти так далеко. Вам это ясно?

— Конечно, — ответил старик. — Конечно, я понимаю. Но в таком случае мне больше нечему тебя учить. Прентис немного подумал.

— Возможно.

И они снова посмотрели друг на друга. Прентис попытался придумать, что бы сказать, не придумал, посмотрел на солнце, садящееся за линию горизонта, потом на старика, снова повернулся и пошел вперед не останавливаясь.

Глава 61

— Майор не против, чтобы ты отправился со мной.

Прентис продолжал скакать вместе с колонной. Он был на левом фланге. Это происходило на следующий день около полудня; низкие, обрывистые горы тянулись справа, а с трех остальных сторон расстилалась пустыня: юкка, кактус, мескит, дурман, выжженные солнцем камни и песок.

И пыль. Все время пыль. Казалось, такой жары еще не было. Прентис снял свою кавалерийскую шляпу с круглыми полями и острой тульей, вытер голову. Он и не знал почему. Воздух был сух, он сам так обезвожен, что даже не вспотел. Он сделал это просто так, чтобы, повернувшись к старику, не пялиться на него, а как будто чем-то заниматься.

Они избегали друг друга после вчерашнего вечера. По крайней мере, это он избегал старика, стараясь держаться в группе солдат, спать рядом с ними, вместе с ними седлать лошадь. Время от времени он поглядывал вокруг; старик был почти на границе лагеря, все время один. Он сидел у огня и смотрел в темноту. Утром старик оставался на том же месте, и дело было не в том, что Прентис не одобрял его точку зрения. На самом деле он признавал, что тот прав. Он просто был не в силах представить себе, что сам когда-нибудь смог бы вести себя подобным образов. И в конце концов, Прентис ощутил себя таким наивным и глупым, что не мог отважиться подойти и заговорить с ним как ни в чем не бывало. Солдаты поели, приготовили своих лошадей, сели в седла, а Прентис все еще не позволял себе приблизиться к старику, а тот, в свою очередь, совещался со своими дозорными, послал одного из них передать что-то индейцам, потом поскакал, один впереди колонны и вернулся через три часа. К тому времени отряд прошел почти двадцать миль, и, прислушиваясь к разговорам соседей, Прентис узнал, что из-за индейца-таки у Календара были неприятности. Небольшие, но были. Майор посылал за стариком вчера поздно вечером и сегодня утром, и оба раза они крупно поговорили. Никто не знал, о чем именно, — майор с Календарем каждый раз отъезжали в сторону. Но разговор шел на повышенных тонах, это было ясно, а утром кто-то видел, как майор грозил старику кулаком. “Интересно, как это воспринял старик”, — подумал Прентис. Кое-кто видел майора сразу после разговора со стариком. Лицо у майора было красное, он срывался и рявкал на своих офицеров.

Слушая все это, Прентис наблюдал, как старик скачет во главе колонны рядом с майором. Когда старик развернулся и направился к флангу колонны, Прентис стал сосредоточенно смотреть вперед. Потом он увидел, как старик снова развернулся и оказался рядом с ним. Прентис изо всех сил старался по-прежнему смотреть прямо перед собой. Старик немного подождал, и потом предложил поехать с ним.

— Зачем? — спросил Прентис.

— Хочу тебе кое-что показать.

Прентис ни о чем не спросил. Он чувствовал, как его соседи косятся на него, и ему не хотелось никуда уезжать.

— Что же?

Они проехали рядом еще немного.

— Как хочешь, — сказал старик. Он подстегнул лошадь и поскакал вперед.

Прентис смотрел, как он удаляется. Он понимал, что зря кочевряжится и устраивает представление, доказывая свою самостоятельность. Но чем дальше отъезжал старик, тем больше ему хотелось быть с ним, и, не успев хорошо подумать, Прентис уже скакал рядом.

Старик взглянул на него.

— Ты уверен, что хочешь ехать со мной?

Прентис пожал плечами и ответил:

— Все лучше, чем глотать пыль в общем строю.

— Это уж точно, — согласился старик.

И тут он улыбнулся. Это была неширокая улыбка, зубы едва обнажились, а глаза все же оставались не очень веселыми. Но все-таки это была улыбка, и в первый раз Прентис увидел, как старик улыбается. Улыбка возымела свое действие. Его гордость и напряжение как рукой сняло. Они отделились от всех и поскакали вперед; старик показывал дорогу, Прентис чувствовал благодарность и облегчение.

Они скакали несколько часов. Старик остановился, когда они въехали на холм; колонна скрылась из виду. Старик показал вперед, на ряд рытвин и уступов, и сказал:

— Здесь.

— Не понимаю.

— Очень просто. Найди здесь воду.

— Что? Я же не умею.

— А ты подумай.

Прентис посмотрел на него: старик не шутил. Прентис сделал глубокий вдох и снова осмотрел пустыню. Потом выдохнул, наклонился в седле и стал думать. Он немного волновался из-за испытания, которому подверг его старик. Но все равно, это чем-то напоминало игру, он чувствовал радость, как от разгадывания головоломки, и, хотя в какой-то миг он ощущал на себе взгляд старика, он очень скоро забыл о своих чувствах и сосредоточился на поставленной задаче.

— Ну, посмотрим. Значит, надо подумать. Что ж, там, где есть вода, растут деревья и кусты. Не вижу здесь никаких деревьев. Кустов тут полно, это мескит, но довольно сухой и растет беспорядочно. Вон целые заросли в канаве, в сотне ярдов справа, но, я думаю, это осталось с сезона дождей. Не знаю. Трудно сказать. Надо поискать.

— Ну, что ж, хорошо. А еще что?

— Еще, наверное, должны быть животные. Скорее всего, маленькие. Ящерица, например. А может, и кабан. В крайнем случае, птица. Кстати, о животных. По-моему, там что-то шевелится. Вон там, впереди. Движущаяся точка между утесами.

— И что это, по-твоему?

— Слишком далеко, не видно. Что-то крупное, может быть, олень?

Старик сунул руку в переметную суму и достал оттуда бинокль. Прентис посмотрел в него.

— О Господи, — сказал он.

— Что там?

— Лошадь.

Старик поцокал языком.

— Вы знали?

— Я только что вернулся отсюда. Это-то я и хотел тебе показать.

Он взял бинокль, опустил его в сумку и застегнул ее, потом схватился за поводья и поскакал вниз по склону.

Они довольно долго добирались до лошади, то видели ее, то теряли из виду. Когда они поднимались на утес, она возникала перед их глазами. Поначалу она казалась точкой. Потом стали ясно видны ноги, голова, общие очертания, и теперь уже не было сомнений, что это лошадь.

Прентис ничего не понимал. Они приближались, а лошадь стояла на месте. Они двигались достаточно шумно, она не могла их не услышать. Она должна была испугаться. Или, наоборот, кинуться к ним. Одно из двух. Но эта лошадь, казалось, не обращала на них внимания. Потом он подскакал ближе, пригляделся, и в животе у него все перевернулось.

У лошади не было глаз. Кто-то их выколол, оставив пустые слезящиеся глазницы. Спина выглядела еще хуже: сплошные кровавые раны, белые от гноя, покрывали ту часть спины, где было седло; в них копошились черви; в тех местах, где начиналась гангрена, кожа позеленела. Немудрено, что лошадь не испугалась их и не подбежала к ним. Она столько выстрадала, что ей было ни до чего.

— Боже мой, что с ней случилось?

— Ну, спина, допустим, стерта седлом. Это одна из лошадей Вильи. То есть не его лично, а кого-то из его людей. Они ее заездили чуть ли не до смерти и оставили здесь.

— Но глаза. Что с глазами?

— А вот это самое интересное. Они нашли здесь поблизости воду, поэтому и ослепили ее. Лошадь не уйдет далеко от воды. Когда они вернутся и станут искать воду, то вполне могут заблудиться или перепутать ориентиры; но если они будут внимательно смотреть вокруг, то уж лошадь-то увидят наверняка. Как дорожный знак. Они всегда так делают. — Он взглянул на Прентиса. — Славные ребята.

— Да уж. — У Прентиса из головы не выходило то, что старик говорил ему вчера, хотя он и пытался подумать о чем-нибудь другом. — Ну, а где вода?

— Прямо за тобой.

Он обернулся: под уступом скалы блестело озерцо.

— Для отряда недостаточно, так что нашим здесь делать нечего. Наполним канистры, напоим своих лошадей и поскачем обратно.

Старик вытащил пистолет.

— Постойте. Что вы делаете?

— Хочу пристрелить лошадь.

— Но вы только что сказали, что они будут возвращаться этой дорогой. Может быть, оставить ее здесь, привести отряд и устроить засаду?

— И не думай. Уверен, что за нами следят.

— Как?

— Не в двух шагах, конечно, — сказал он. — Скорее всего, вон оттуда. — Он показал на горы. — Кто-нибудь засел там с биноклем. Они так тоже всегда делают. Если они знают, что будут возвращаться этой же дорогой, они оставляют кого-нибудь поблизости, чтобы убедиться, что вода в безопасности. К тому же лошадь и так скоро свалится. Посмотри на глазницы — они почти пересохли, она тут, наверное, уже пару дней. Если бы они собирались вернуться, они бы уже это сделали. Не рискуя — ведь лошадь могла пасть, и они остались бы без воды. Нет, как ни крути, нам пора возвращаться. Или кто-нибудь видел нас, или они не вернутся. И ни к чему мучить лошадь, ей и так уже досталось.

Старик зарядил пистолет, подошел к лошади сбоку и прицелился ей в голову. Он нажал на спусковой крючок, прогремел выстрел, из отверстия с другой стороны вылетели кусочки кости, мяса и мозга, лошадь упала головой вперед, всхрапнула, вытянула ноги, вздрогнула и затихла.

Календар стоял и смотрел на лошадь; в ушах у него еще отдавалось эхо выстрела; потом он повернулся к Прентису.

— Признайся. Ты уже и сам думал об этом, но не сделал этого. Правда? — Он кивнул.

— Почему?

— Я думал, вы скажете, что это неправильно.

— Послушай-ка. Я знаю, что бываю жестоким. Но подумай головой. Если в этом нет практического смысла, жестокость ни к чему.

Он снова кивнул.

— Вы правы. Просто очень трудно разобраться, когда как поступить.

— Научишься.

— Не знаю. Иногда мне кажется, я не смогу.

— Точно тебе говорю.

— Не знаю. — Прентис вдруг подумал, что они беседуют, как будто вчерашнего разговора совсем не было, как будто уроки продолжаются и старик вовсе не собирается их отменять.

Но это не имело никакого значения.

Он посмотрел на старика, потом на лошадь и жалел, что у него не хватило уверенности поступить так, как он считал нужным, потом пожал плечами и сказал старику:

— Давайте наполним канистры.

“Они могут похоронить лошадь, — подумал он, но ему не хотелось даже заикаться об этом. — Это займет слишком много времени, а так хоть стервятникам будет чем поживиться. И вообще, лошади все равно. Да, так или сяк, лошади все равно”.

Они наполнили канистры, напоили лошадей, огляделись, нет ли поблизости еще озерца, уселись поудобнее в седлах и поскакали назад к колонне. По дороге он спросил старика, как еще можно находить воду, и узнал, что в русле пересохшей реки вода еще может сохраняться во впадинах под песком. Он узнал, как мульчировать кактусы, искать звериные тропы, наблюдать за направлением птичьего полета. Они остановились в канаве, которую он заметил, и проверили заросли мескита — нет ли там воды, но ее не оказалось. Они снова уселись в седла и продолжали путь.

Глава 62

За ними действительно следили. Через много лет кто-то будет по кусочкам восстанавливать те события, читать старые дневники и письма, разговаривать с родственниками тех, кто был непосредственным участником происходящего, и хотя некоторые источники противоречили друг другу, в основном они говорили одно и то же. Да и некоторые другие, касавшиеся последующих событий, вполне согласовывались с ними. После ранения Вильи в Герреро и его хорошо охраняемого отступления его отряд из ста пятидесяти человек начал распадаться. Это не считалось дезертирством, а скорее было расчетливым риском с целью отвлечь от него внимание. Ведь его повозка разбилась вдребезги, соскользнув с узкой дороги и свалившись в пропасть. Тогда процессия замедлила ход; шестнадцать человек несли Вилью на носилках, а всадники, спешившись, вели рядом своих лошадей. Рано или поздно солдаты Першинга должны были напасть на след — цепочка лошадиного помета была достаточно красноречива сама по себе. Так много людей и так медленно идут — Першинг без труда нагонит их.

И тогда они начали разбиваться на группы по пять-шесть человек и расходиться в разных направлениях; время от времени их останавливали люди Першинга, и они выдавали себя за сторонников Каррансы. Перед тем как разойтись, они договорились встретиться через два месяца в городе Сан-Хуан-Баттиста, в провинции Дуранго. В то время люди Вильи, которые теперь состояли только их тех, кто нес носилки, и троих абсолютно надежных друзей, продвигались дальше через горы. Они шли все время на юг, надеясь наконец выйти из пределов досягаемости Першинга; они спускались с гор, чтобы отдохнуть и запастись провизией, — один раз на Асьенде-Сьенгита, а потом в городке Сьерра-дель-Оро, чуть подальше.

Но такая тактика едва ли могла гарантировать успех. Ранчо и маленькие городки привлекали самое большое внимание солдат Першинга; именно там их стали бы искать в первую очередь, и хотя в лучшие дни Вилья рассчитывал на своих дозорных, которые предупреждали его об опасности заблаговременно и он успевал уйти, то теперь из-за раны он слишком медленно передвигался. Она никак не заживала, оставалась черной, распухла и нарывала. Вилья страдал от боли и лихорадки, почти не спал, бредил, боялся, что умрет. Или останется без ноги. Зловоние было тошнотворным, и он и его люди по нескольку раз в день осматривали рану — не началась ли гангрена. Вилья стал совершенно беспомощным, его нужно было перенести в безопасное место. Наконец они решили уйти обратно в горы, прячась днем, совершая переходы на рассвете и в сумерках, чтобы зайти достаточно высоко и найти подходящую пещеру.

Она нашли ее довольно далеко, пещеру прикрывал кустарник. С одной стороны виднелась пустыня, а с другой стороны, вдали — второй горный хребет. Там его носильщики тоже разбились на группы и разошлись, оставив Вилью с тремя друзьями: двое все время не отходили от него, а третий отправился вниз, распространить слух, что Вилья умер, разведать новости и вернуться по возможности с припасами. Рана начала заживать, друзья Вильи перевязывали ее листьями филокактуса, разминали застывшие мышцы, помогали ему становиться на ногу и ковылять с палкой. Оттуда они постоянно наблюдали за пустыней. Все даты сходятся. Прошло шесть дней после Герреро, было 3 апреля. Тринадцатая колонна миновала этот хребет двумя днями раньше, а один из друзей Вильи потом говорил, что вскоре после того, как они там устроились, они видели колонну, нескольких разведчиков, скакавших впереди, и еще двоих людей, которые остановились на холме и пристрелили какое-то животное.

Календар ошибся насчет лошади. Она не была из отряда Вильи, хотя оставлять слепую лошадь около воды было вполне характерно для тактики Вильи. Точно не известно, кто оставил там лошадь, но Календар, по крайней мере, оказался прав в том, что за ними наблюдали. Все равно ничего бы не случилось, если бы отряд остановился у того озерца. Вилья остался в пещере еще и потому, что неподалеку была речка. Все было под рукой. Его люди просто оставались наверху и смотрели, как колонна проскакала по пустыне и скрылась с глаз. Вилья продолжал разрабатывать ногу, заново учился ходить. К десятому числу холод и сырость пещеры стали плохо действовать на него, и они решили снова спуститься вниз. В результате они еще раз наткнулись на 13-ю колонну. Эта встреча для Вильи, не имевшая совершенно никакого значения, сыграла огромную роль для Календара и Прентиса.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 63

В лагерь заявились три проститутки. Незадолго до того стемнело, и часовой чуть не застрелил их, пока не сообразил, в чем дело. Они были мексиканки, скорее испанской, чем индейской крови, в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти лет, толстые, с тупыми лицами и отвисшими грудями. Их длинные волосы, заплетенные в косы, были жирными и пыльными. При них был тощий высокий сутенер с усами в ниточку, в костюме, который был ему на размер мал: рукава коротки, пиджак, застегнутый на все пуговицы, так и трещал у него на груди. Туалет дополнял перекошенный галстук-бабочка, а в петлице болтались видавшие виды часы. Приближаясь к часовому, он непрестанно улыбался, держа в руке шляпу, указывал на шлюх и что-то бормотал о них. Часовой вскинул ружье и велел им остановиться. При свете костров, горевших позади него, он видел гостей достаточно отчетливо. Часовой переводил взгляд с женщин на сутенера, а потом снова на женщин; сутенер был скорее похож на гробовщика, а шлюхи, бессмысленно озиравшиеся по сторонам, казались просто случайными деревенскими бабами, которых он прихватил с собой. Они были одеты в бесформенные ситцевые платья, с нитками ярких бус на шеях. Тем не менее, часовой покачал головой и позвал подмогу.

На его крик пришли двое солдат, потом подоспел сержант. Сержант правильно оценил обстановку. Он пошел на поиски майора, но не нашел его, тогда он подумал, что майор все прекрасно поймет, и принял решение. Солдаты были уже готовы, это ясно: они с каждым днем все больше говорили об этом, иногда даже дрались, подолгу засматривались на крестьянок. Проходя мимо, женщины часто ускоряли шаг, задирали юбки и брызгали грязью, чтобы отразить то, что ясно считали попыткой изнасилования; солдаты злились и ругались. Они, может быть, еще не дошли до мысли об изнасилованиях, но если бы не политика и не запрет общаться с местным населением, они давно уже нашли бы дорожку и к женщинам, и к вину в ближайших поселках; а поскольку у них не было ничего, чтобы развеять скуку, их нервы были на пределе. Строго говоря, это было потакание их слабости, и сержант не должен был так поступать. Но, с другой стороны, почему бы не уступить? Пусть они все время опасаются попасть в какую-нибудь западню, пусть майор, как кажется, склонен повернуть обратно… Ну а в этом сержант не видел никакого вреда.

— Вон за теми валунами, — сказал он сутенеру. — Плата не больше пяти песо или какая-нибудь еда. И под охраной вооруженных часовых.

Сутенер, все еще улыбаясь, чуть не присел в реверансе. Он повернулся к шлюхам и затараторил, обращаясь к ним и показывая на камни. Они пожали плечами и двинулись за ним.

Потом сержант обернулся и очень удивился: там, где только что было трое солдат, теперь толпилось пятнадцать. Улыбаясь про себя, решив, что он их проучит за нетерпение, он сказал:

— Берите ружья. Будете стоять на страже.

Они не противились, а охотно отправились за ружьями и даже не ворчали. Это удивило его. Потом сержант понял, что они собираются насладиться зрелищем, и, когда солдаты вернулись, сообщил им:

— Не хочу, чтобы вы пялились всей бандой. Половина стоит на страже, остальные идут в дозор.

Они проглотили и это, довольные, что удастся подглядеть хоть что-нибудь. Теперь подошли и другие солдаты, и сержант сказал им:

— Не толпитесь.

Если майор действительно не был занят, а нарочно смотрел на происходящее сквозь пальцы, то не было никакого смысла выпендриваться. Они провернут все тихо и незаметно, а то майор подумает, что он разыгрывает комедию, и быстро все прекратит.

Это имело смысл, и весть быстро распространилась по лагерю. Вскоре бросили жребий, а затем все солдаты уселись на своих одеялах и стали чистить оружие, стараясь чем-то заняться в ожидании своей очереди.

Шлюхи зашли за камни, задрали юбки и легли рядышком. Солдаты заходили туда по трое, расстегивали штаны и опускались на колени рядом с ними. Прентис подошел к Календару и спросил его:

— Вы идете?

Старик сидел, облокотившись на камень; он поднял на него глаза и покачал головой.

— Меня это больше не интересует. — Он зажег спичку и закурил. — К тому же не хочу подцепить болезнь. — Прентис остановился.

— Вы думаете?

— Я знаю. Если у тебя есть проблемы, справляйся с ними сам. — Он улыбнулся. — Только руку вымой. Сядь-ка, зачем тебе эта головная боль.

Прентис посмотрел на цепочку камней у края лагеря, потом на старика, пожал плечами и устроился рядом.

Он постарался не показать своего облегчения. Только раз в жизни он имел дело с женщиной, вернее, не с женщиной, а с девчонкой. Ей было шестнадцать, как и ему. Они и не собирались этого делать. Просто начали бороться, потом целоваться. Одно повлекло за собой другое, вот и все. Он кончил, едва начал, и она обзывала его всякими словами.

Это было в Огайо, возле отцовской фермы. Он был таким неловким, а вокруг той девчонки вечно вилось столько парней, что он больше ни разу так и не подошел к ней, да и времени у него не было. Вскоре после этого у отца начались неприятности.

Его мать к тому времени уже год как умерла, отец изо всех сил старался управляться с фермой и вести хозяйство без нее. Потом его здоровье сдало. Город стремился поглотить ферму, и постоянная борьба изнуряла его еще больше. Однажды, сидя на повозке, полной камней, он ехал через поле, поднялся на холм и слишком резко одернул лошадь. Повозка перевернулась, камни посыпались и задавили его.

Прентис так никогда и не узнал, почему это произошло. Отец прекрасно понимал, что можно делать, а что нельзя. Может быть, от слабости он просто забылся. А не исключено, что ему было все равно. Прентис не узнал этого. Он видел похороны отца, видел, как город все-таки захватил их землю. Но на этой ферме, где он потерял столько близких — отца, мать, двоих братьев, умерших в детстве, — он в любом случае не остался бы. Он взял деньги, предложенные городскими властями за землю, которых дали намного меньше, чем должны были дать, немного побродяжничал, решая” чем бы ему заняться, наконец положил деньги в банк и оказался там, где был сейчас.

Почему, он и сам не знал. Из любви к приключениям, как он говорил сам себе. И отчасти это было так. Появилась возможность многому научиться, в чем-то участвовать, побывать в разных местах, приучиться к порядку. Больше всего, как он подозревал, ему хотелось сбежать подальше от такой жизни, какую вел его отец. Прентис как будто каялся, заглаживал вину: ему следовало остаться и бороться за свою землю. Самое смешное, что он думал, будто окажется в Европе, а очутился в Мексике. Все равно он не понимал, почему раньше солгал Календару, сказав, что его отец живет в квартире, в том городе, в Огайо.

Он также не знал, каково ему будет подойти к тем женщинам, как он с этим справится, тем более под взглядами часовых. Не потому, что он не умел, и не потому, что у него не было потребности: по дороге от нечего делать он порой думал о женщинах. Но делать это на людях, когда на тебя смотрят? К тому же грязная потная кожа, пыль, засаленная одежда, чужая сперма — все это его отталкивало; влекло только абстрактное желание и мнение других солдат, не сомневающихся, что он тоже участвует.

Теперь, когда у него была уважительная причина отказаться, он предпочел провести время с Календаром, сел рядом с ним и стал наблюдать, как одни солдаты ждут своей очереди, а другие возвращаются. Теперь он чувствовал облегчение, что ему не надо идти за эти камни, и радость, что он отделался от этой проблемы. Прентис не сразу сообразил, что старик что-то говорит. Он повернулся к нему.

— Вот именно, — сказал старик. Он не понял.

— Завтра.

— Не понимаю. Что завтра?

— Мне исполнится шестьдесят пять. Должно быть, он невольно вытаращил глаза. Старик взглянул на него.

— Ты удивлен? Думал, этого никогда не случится?

— Нет. Просто…

— Просто что?

Он покачал головой.

— Даже не знаю, что сказать.

— Ну еще бы. Сказать-то нечего. Просто еще один день.

— Да, но я, наверное, все равно должен поздравить. То есть, я не представляю, что вы чувствуете. Не знаю, как быть.