Державный плотник

      - Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.
      - Так я велю перелить их в пушки, - сказал царь.
      Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел еще сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.
      - Все колокола велю перелить в пушки, - повторил государь, - понеже приспе час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.
      Игумен онемел от изумления и страха...
      "Последние времена пришли, - зароилось в его старой голове, - храмы Божьи лишать благовествования... глагола небесного..."
      - Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, - сказал Петр, проходя дальше, - слышишь?
      - Воля царева, - уныло проговорил старик.
      Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на свою дубинку.
      - Времена и лета положил Бог своею властию, - покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.
      Он никак не мог опомниться от слов царя.
      - Святые колокола на пушки!.. Остается ризы с чудотворных икон ободрать... О, Господи!
      Старик подозвал к себе отца эконома.
      - Ты слышал, что повелел царь? - шепотом спросил он.
      - Ни, отче, за стуком не слыхал.
      - Велит спущать с колоколен все колокола.
      - На какую потребу, отче?
      - Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.
      Отец эконом не верил тому, что слышал.
      - Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!
      - Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как и Русь почалась.
      - Как же быть, владыко?
      - Уж и не придумаю... Царь он над всею землей, и выше его один токмо Бог... К небу возопиет обида сия храмам Божиим... Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния - постричь насильно царицу Евдокию, жену его, голубицу невинную.
      - Ох, слышал, слышал, владыко.
      В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.
      - Никак, это голос отца казначея? - прислушивался старый игумен.
      - Ево! Ево!..
      - Царь бьет... Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.
      - Бьет... бьет... Ох, Господи! И кричит: "Лентяи все, дармоеды! Я вас!"
      - О, Господи!..
      18
      Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.
      - Гонец пригнал, - донеслось со двора.
      Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искаженным лицом и трясущеюся челюстью.
      Увидев царя, он крыжом упал к его ногам.
      - Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О! стонал он.
      Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дергалось.
      - Встань, Иван, - тихо, глухо сказал он.
      - О, Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! - стонал Орлов.
      - Встань! Говори все, - приказал царь. - Я не баба, не сомлею.
      Орлов приподнялся. Виниус так же дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.
      - Сказывай! Я на все готов... я жив еще! А там посмотрим.
      - Великая беда постигла твое войско, государь, под Нарвой, - начал Орлов, стараясь не сбиваться. - Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева... С им была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.
      - Для чего ж он гонца не прислал ко мне?
      - Некого было, государь... Которые были с им конники, и те все в пути обезлошадели, все от бескормицы пали кони под ними.
      - А фон Круи?..
      - "Фон Крой", государь, и все его иноземцы, как только увидали беду, все до единого убегли к королю...
      - Га! - вырвалось у великана - и больше ни слова.
      - Вейде Адам, государь, с преображенцами да семеновцами еще держались, крепко бились, пяди земли не уступали...
      - Молодцы! - лицо Петра просветлело. - Ну?..
      - Да и те, государь, почти все полегли костьми за тебя, государь.
      Петр перекрестился, грудь его вздымалась.
      - А Трубецкой Иван, Долгорукой Яков, Головин Автаном?
      - Все в полон попали, государь... Взят в полон и царевич имеретинский... Мост на Нарове, государь, подломился, и убечь не могли, а которые, може, тысячами, в реке потонувши...
      - Кто ж из полковников остался?
      - Никого, государь, все офицеры взяты.
      - А артиллерия?
      - Вся, государь, досталась врагу.
      Петр глянул на Виниуса. Того била лихорадка.
      - Не дрожи, старик! - сказал ему царь. - У нас будет артиллерия, да не такая... А как же Шереметев уцелел?
      - Он, государь, со своими полками отступил...
      - Бежал Борька!
      - Отступил, государь... помилуй... Отступил, чтоб спасти остатки... Опосля уж мост на Нарове подломился.
      - А много у Бориса уцелело?
      - Горсть одна, государь... В пути погибло тысяч до шести... Я видел, государь, по всей дороге встречаются мертвые кучами... с голоду и холоду... Птица и зверь ими кормятся... О, Господи! Таково страшно!
      И Орлов, этот богатырь, заплакал.
      - Вон куда птица летела, - глянул Петр на Виниуса. - Все? - спросил он Орлова уже спокойным голосом.
      - Все, государь.
      - Так поди подкрепись и отдохни.
      Орлов пошел было к двери...
      - Постой, Ваня, погоди малость, - остановил его, Петр, - не слышно ли было тебе чего про короля? Собирается он на нас - или идет уже?
      - Нету, государь... Которые наши из преображенцев убегли из полону на походе, те сказывали, что король, покинув Ругодев, поворотил с войском назад и, слышно, пошел против короля Августа.
      Государь облегченно вздохнул.
      - Так мы еще успеем приготовиться, - и он погрозил пальцем невидимому врагу. - Спасибо, Ваня, на твоих вестях... А теперь ступай отдохни.
      Орлов ушел шатаясь.
      Весть о нарвском погроме быстро облетела весь Новгород. О погроме узнали от ямщиков, ездивших с Орловым.
      Хотя весть эта и поразила новгородцев, но они считали поражение под Нарвой явлением неизбежным, естественным. По мнению новгородцев, в особенности же новгородского духовенства и монашеского сословия, это была кара Божья, грозное предостережение свыше царю за его безбожные действия, за лишение храмов их священного достояния - колоколов, за прекращение Богослужения в храмах и за обращение людей "ангельского чина", то есть монахов и монахинь, в чернорабочих, в поденщиков и поденщиц... Не то еще ожидает Россию за колокола!
      По городу разнеслась весть страшная, неслыханная! О том, что "Богородица плачет"... Рассказывали, что отец казначей, которого царь накануне поучил своею дубинкой, сам видел, молясь вечером у св. Софии, "своими глазыньками видел", передавали бабы, как с иконы Богородицы "в три ручья текли слезы".
      - Так, мать моя, и льются, так и льются!
      - А я, сестрички, ноне ночью, наведаючись до стельной коровушки, видела, как в трубу того дома, где остановился царь, огненный змий влетел... Вижу это я, летит он по небу, хвост так и пышет! У меня инда поджилки затряслись, и бежать не смогу...
      - А ты б перекстилась, голубка.
      - Кстилась, ягодка... А он, змий-ат, как глянет на меня, так еле-еле в коровник вползла... А он как зашумит, зашумит! Я - глядь, а он в трубу, инда искры полетели.
      - То-то ноне у нас всю ноченьку собака выла, - воет, воет!
      - Ох, последни, последни денечки подошли, милые мои, о-о-хо-хо!.. Прощай, белый свет!
      Но нарвскому поражению положительно радовались попы и черная братия.
      - Сказано бо в "Апокалипсисе", - ораторствовал отец казначей, почесывая все еще болевшую от царевой дубинки спину: "И видех, и се конь бледь, и седящий на нем, имя ему смерть, и ад идяше в следе его, и дана бысть ему область на четвертой части земли убити оружием и гладом, и смертию, и зверьми земными"...
      - И птицами небесными, - добавил отец-эконом, - вон и ноне все еще летят туда птицы, - указал он на небо.
      В это время за монастырской оградой послышалось:
      А бу-бу-бу-бу-бу,
      Сидит ворон на дубу,
      Он играет во трубу...
      - Вон и Панфилушка, человек Божий, про воронье поет, - пояснил отец эконом.
      - А все-таки, отцы и братия, надоть сымать колокола, - сказал отец архимандрит.
      Но едва услыхали об этом бабы, плач раздался по всему городу.
      19
      Мрачный сидит у себя князь-кесарь. Перед ним доверенный дьяк из приказа.
      - Вон пишет из Новгорода сам, - вертит в руке князь-кесарь бумажку.
      - Сам государь-батюшка? - любопытствует дьяк.
      - Он!
      - Ну-кося, батюшка-князь?..
      - Пишет мне: "Пьяная рожа! Зверь! Долго ль тебе людей жечь? Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким..."
      - Это то есть хмельным заниматься?
      - Да, пьянствовать... "Перестань, пишет, знаться с Ивашкою Хмельницким: быть от него роже драной..."
      - Ахти-ахти, горе какое! - испуганно говорит дьяк. - Как же это?
      - Да как! Я вот и отписываю ему: "Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся..."
      - Подлинно "в кровях омываемся", - покачал головою дьяк.
      - "Ваше-то дело, - продолжал читать князь-кесарь, - на досуге стало держать знакомство с Ивашкою, а нам недосуг..."
      - Так, так... По всяк день "в кровях омываемся", - продолжал качать головою дьяк. - Вот хуть бы сие дело, с Гришкою Талицким, во скольких кровях омывались мы!
      - Побродим и еще в кровях... На сие дело и намекает он... А скольких еще придется нам парить в "бане немшенной и нетопленной" (так называли застенок).
      - Многонько, батюшка князь.
      - Так на завтрее мы с Божьей помощью и займемся, Онисимыч.
      - Добро-ста, батюшка князь, - поклонился Онисимыч, мысленно повторяя: "Подлинно в кровях омываемся".
      Итак, с утра "с Божьей помощью" и занялись.
      В приказ позваны были сергиевский поп Амбросим да церкви Дмитрия Солунского дьякон Никита и объявили в един голос:
      - Когда мы по указу блаженные памяти святейшего патриарха Андрияна обыскивали в своем сороку вора Гришку Талицкого и пришли в дом попа Андрея, церкви Входа в Иерусалим, что в Китае у Тройцы, на рву, и попадья его Степанида нам говорила: не того ль де Гришки ищут, который к мужу моему хаживал и говорил у нас в дому: как-де я скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение, и казала тетрати руки его, Гришкиной.
      Это та самая попадья Степанида, что первая открыла, по знакомству, Павлуше Ягужинскому о заговоре Талицкого и его преступных сочинениях.
      Поставили и попадью пред очи князь-кесаря и Онисимыча.
      - Тот Гришка, - смело затараторила попадья, ободренная в свое время Ягужинским, что царь-де не даст ее в обиду за донос, - тот Гришка в дом к моему мужу захаживал и, будучи у нас в доме, при муже и при мне великого государя антихристом называл, и какой-де он царь? Мучит сам. И про сына его, государева, про царевича говорил: не от доброго-де корения и отрасль недобрая, и как-де я с Москвы скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение.
      Кончила попадья и платочком утерлась.
      - Все? - спросил Ромодановский.
      - Все... Я про то и денщику цареву Павлу сказывала и тетрати ему дала Гришкины... А денщик Павел мне знаем во с каких лет (попадья показала рукой не выше стола): коли просвирней была, просфорами ево, махонького, кармливала.
      - Что же мне первому не сказала обо всем? - спросил князь-кесарь.
      - Боялась тебя, батюшка-князь.
      Попадью отпустили и ввели ее мужа.
      Этот стал было запираться, но пытка вынудила признание.
      - От того Гришки, слышав те слова про великого государя, - чуть слышно проговорил истязаемый, - не известил простотою своею, боясь про такие слова и говорить, да и страха ради, авось Гришка в тех словах запрется.
      После попа Андрея, уведенного из застенка полуживым, ввели в "баню" запиравшегося кадашевца Феоктистку Константинова.
      - У Гришки Талицкого, - показывал этот, вися на дыбе, - я книгу "Хрисмологию" купил на продажу... дал три рубля... И Гришка в разговоре говорил, чтоб я продал имение свое и пошел в монастырь для того, что пришла кончина света и антихрист настал... и антихристом называл великого государя... и просил у меня себе денег на пропитание... Пришло-де время последнее, а вы-де живете, что свиньи... А что я в тех словах на Гришку простотою не известил, в том пред великим государем виноват... А про воровство Гришкино и про воровские письма я не ведал.
      Сегодня, после гневного царского письма (князь-кесарь никак не мог забыть "пьяной рожи" и "рожи драной"), застенок действовал особенно энергично. Долго не допрашивали, а сейчас сдавали на руки "заплечным мастерам" и на дыбу.
      После кадашевца тотчас подвесили, и подвешивали три раза, племянника Талицкого, Мишку, который помогал ему писать книги.
      Третье подвешивание дало такие результаты:
      - Когда скрылся дядя, - говорил Мишка, - я на другой день, пришед к тетке, взял из черной избы тетрати обманом, чтоб про те тетрати известить в Преображенском приказе, только того числа известить не успел.
      Затем введен был в застенок садовник Федотка Миляков.
      После неоднократного подвешивания и встряски на дыбе пытаемый говорил:
      - Однова пришел ко мне Гришка Талицкой с портным мастером, Сенькою зовут, а чей сын и как слывет, не помню, и поили меня вином, и в разговоре Гришка говорил мне: хочу-де я писать книгу о последнем веце и отдать в Киев напечатать, и пустить в мир, пусть бы люди пользовались, да скудость моя, нечем питаться. И я Гришке говорил: как он такую книгу напишет, чтоб дал мне, и я-де ему за труды дам денег и в пьянстве дал десять рублев. И после того я Гришке говорил, чтоб мне дал ту книгу или деньги, и Гришка мне в книге отказал: нельзя-де мне тебе той книги дать, человек ты непостоянный и пьяница. А про то, что в той книге на государя написаны у Гришки хулы с поношением, не сказывал.
      И этого чуть живого вынесли из застенка, окровавленного ударами кнута.
      Истинно сегодня князь-кесарь и Онисимыч "в кровях омывались"...
      В застенок введен был оговоренный Талицким человек Стрешнева Андрюшка Семенов и с подвеса показал:
      - Тот Гришка в доме у себя дал мне тетратку в четверть, писана полууставом, о исчислении лет, и я прочел ту тетратку, отдал Гришке назад и сказал: я-де этого познать не могу. И Гришка мне говорил: ныне-де пришли последние времена, настанет-де антихрист, а будет-де антихрист великий государь... И от него я пошел домой, а про Гришкины слова не известил потому, что был болен.
      Увели и этого.
      Пот градом лил с дьяка от усердного записывания показаний пытаемых.
      - Много ль еще осталось допросить? - спросил Ромодановский, видя, что его неутомимый Онисимыч совершенно изнемог.
      Дьяк просмотрел столбцы.
      - С Пресни церкви Иоанна Богослова распоп Гришка Иванов.
      - Сего распопа надоть передопросить, - сказал князь-кесарь. - Кто еще?
      - Хлебенного дворца подключник Пашка Иванов да с Углича Покровского монастыря диакон Мишка Денисов, да печатного дела батырщик Митька Кирилов, да ученик Гришки Талицкого Ивашка Савельев.
      - Добро-ста, - решил князь-кесарь, - этих мы оставим на завтра, на закуску.
      В эпоху преобразований, начатых царем Петром Алексеевичем, как уже и при "тишайшем" отце его, Алексее Михайловиче, Малороссия являлась светом, откуда обильно наливались осветительные лучи на Великороссию с остатками косной ее старины. (Подобными тем, за которые теперь так горько платится униженный карликом великан: маленькою Япониею - неизмеримый Китай.)
      То же могло быть и с Россиею - этим великаном, в сравнении со Швециею: карлик Швеция, нанесший первый удар великану России под Нарвою, мог довести ее до конечного унижения и, быть может, до расчленения под Полтавой.
      Пойди за предателем Мазепою и за Карлом весь малороссийский народ, и последствия для России были бы неисчислимы, в смысле ее ослабления и унижения: вся Малороссия отошла бы от нее, как и порешили Карл и Мазепа, и от России отхвачена была бы целая ее европейская половина; Новороссия и Крым с Черным морем не принадлежали бы России; Балтийское море по-прежнему осталось бы "чужим морем", Нева - "чужою рекою"... Не было бы и Петербурга.
      Следовательно, Малороссия в то время являлась для своей младшей сестры, России, не только духовным светочем, но и спасительницею, хранительницею ее целости...
      Светочем для России явилась в свое время типография, вывезенная в Москву из Малороссии. Светочами для России явились такие малороссы, как Галятовский, Радивиловский, Лазарь Баранович, Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий, Стефан Яворский, Дмитрий Туптало-Ростовский, Феофан Прокопович...
      Гениальный Петр понимал это и потому даже сибирским митрополитом поставил "хохла" - Филофея Лещинского.
      Оттого даже такой обскурант и изувер, как книгописец Григорий Талицкий, изобретший "антихриста", видел в Малороссии "окно в Европу", там он думал напечатать свои сумасбродные сочинения, потому что в Москве вместо типографского станка и шрифта он мог найти только "две доски грушевые", на которых он "вырезал" и напечатал свои раскольничьи бредни, как печатают на вяземских пряниках вяземские Гутенберги: "француски букеброт"...
      О таком же московском Гутенберге мы узнаем на пятнадцатом "подъеме" (пятнадцать пыток на дыбе - это ужасно! И все это Талицкий вытерпел...) Григория Талицкого. "Гутенберг" этот был "с Пресни церкви Иоанна Богослова распопа Гришка Иванов"...
      С этого пятнадцатого "подъему" Талицкий вещал:
      - Как я те свои воровские письма о исчислении лет и о последнем веце и о антихристе составил и, написав, купил себе две доски грушевые, чтоб на них вырезать - на одной о исчислении лет, на другой о антихристе и, вырезав, о исчислении лет хотел печатать листы и продавать. А сказали мне на площади, что тот распопа режет кресты, и я пришел к тому распопе с неназнамененною доскою и говорил ему, чтоб он на той доске о исчислении лет вырезал слова, и тот распопа мне сказал: без знамени-де резать невозможно, чтоб я ту доску принес назнамененную.
      "Знамя" на грушевой доске - это было тогда то, что ныне "печать" и разрешение духовной цензуры. "Назнамененная" доска - значит: дозволенная цензурой...
      Такова была тогда, когда нас разбили под Нарвой, московская пресса "грушевые доски", продаваемые в щепном ряду вместе с лопатами и корытами.
      Итак, ловкий "распопа" не принял нецензурную доску.
      Далее, на этой же пятнадцатой пытке, Талицкий показывал:
      - И распопа Гришка мне говорил, чтоб я те тетрати к нему принес почесть, однако-де у меня будет человек тех тетратей послушать. И после того к тому распопе я пришел хлебенного дворца с подключником с Пашкою Филиповым, а с собою принес для резьбы доску назнамененную, да лист, да тетрати, и те тетрати я им чел, и приводом (т. е. с учеными цитатами!) называл государя антихристом: в Апокалипсисе Иоанна Богослова, в 17 главе, написано: антихрист будет осьмой царь, а по нашему-де счету осьмой царь он, государь, да и лета-де сошлись...
      После этого очередь дошла и до московского Гутенберга, до распопа Гришки.
      - Я, - показывал он, - Гришке о том, чтоб он те тетрати ко мне принес почесть, и что будет у меня человек тех тетратей послушать, не говаривал, а после того Гришка пришел ко мне сам-друг и принес доску назнамененную да лист, а сказал, что на том листу написано из пророчества и из бытей. Да принес он с собою тетрати и те тетрати при мне чел, и про антихриста говорил, и приводом (доказательно) антихристом называл государя, и именем его не выговаривал... А в те числа у меня посадской человек в доме кто был ли и тех тетратей слушал ли, того я не помню... И те тетрати Гришка оставил у меня.
      А когда "Гутенберга с Пресни" спросили вообще о "воровстве" Талицкого и о его дальнейших намерениях, то он стал, видимо, увертываться и настойчиво повторял:
      - Про воровство Гришкино и про состав писем его, и для чего было ему те доски резать, и что на них печатать, и куда те печатные листы ему было девать, того я не ведал, и до тех мест у меня с Гришкою случая никакого не бывало. А как Гришку стали сыскивать, то я, убоясь страху, что у меня те тетрати остались, спрятал оные у себя в избе, под печью, под полом.
      Ромодановский покачал головою.
      - Быть тебе второй раз на дыбе. Ты показал с первого подъему на дыбу, будто в воровских письмах Талицкого о великом государе имянно не написано, а там же в первой тетрате, во 2 главе, на седьмом листу написано: третье сложение Римской монархии царей греко-российских осьмый царь Петр Алексеевич щнейший брат Иоанна Алексеевича, по первее избран на царство... Как же так?
      Допрашиваемый так смешался, что ничего не мог ответить.
      - Ну, ин быть тебе вторично в подвесе... Увести его до завтра! закончил князь Ромодановский, вставая.
      Дьяк дописывал свои столбцы.
      - Допишешь, - сказал ему князь-кесарь, - приходи ко мне обедать.
      - Благодарствуй на твоей милости, - поклонился дьяк.
      - А успеем завтра же и царю отписать?
      - Надо бы успеть... Отпишем.
      - Ладно... Да и послезавтра можно.
      - Как прикажешь, батюшка-князь.
      - Ну, над нами не каплет.
      - А дубинка?..
      20
      Князь-кесарь Ромодановский исполнил свою угрозу.
      На другой день "распопа" Григорий, вися на дыбе, упрямо отрицал показание Талицкого о том, что антихристом он называл именно царя Петра Алексеевича и распопа это слышал.
      - Как Гришка Талицкой... - почти кричал с дыбы упрямый распоп, - о последнем веце и про государя хульные слова с поношением прикрытно, осьмый-де царь - антихрист говорил...
      - Прикрытно? - переспросил Ромодановский.
      - Прикрытно, - отвечал упрямец, - а именем государя не выговаривал, и я Гришке молвил: почему ты о последнем веце ведаешь? Писано-де, что ни Сын, ни ангели о последнем дне не ведают, и в том я ему запрещал. А в тех тетратех государь осьмым царем написан ли, того не ведаю, потому что я после Гришки тех тетратей не читал... А что я от Гришки такие воровские слова слыша, не известил (не донес) и Гришки не поймал и не привел, и письма его у себя держал, то учинил сие с простоты, и в том пред государем виноват.
      Распоп не без причины отрицал, что слышал от Талицкого имя государя, и твердил, что Талицкий говорил об имени государя будто бы "прикрытно", анонимно. Он знал, что в противном случае наказание его усугубилось бы.
      Его снимают с дыбы, и опять очная ставка с Талицким.
      - Сему распопу, - говорит последний, - я про последнее время и про государя хульные слова с поношением на словах п р и к р ы т н о, осьмый-де царь будет антихрист, говорил, а именем государя выговаривал ли, про то не упомню...
      Он вдруг остановился... "Прикрытно"... Его, вероятно, в ужас привела мысль шестнадцатый раз висеть на дыбе и испытывать терзания от палачей, и он спохватился.
      - Я, - поправился он, - при распопе приводом (с доказательствами, "приводил" доказательства) называл государя антихристом - и м я н н о...
      Распопа в третий раз поднимают на дыбу. Но он с прежним упрямством продолжает стонать.
      - Как Гришка государя антихристом и осьмым царем называл, то я сие слышал, только он, Гришка, государя именем не называл. И в тетратех, которые были у меня, где государево имя написано, я не дочел...
      Поставил-таки на своем - и от четвертой пытки, по закону, вывернулся.
      Его и Талицкого увели из застенка, а туда ввели следующую жертву, хлебенного дворца подключника Пашку Иванова, который во всем запирался, пока дыба не развязала ему язык.
      - От Гришки Талицкого, - сознавался он теперь, - про то - "в последнее-де время осьмой царь будет антихрист" и считал московских царей, и про государя сказал, что он осьмый царь, и антихристом его называл, то я слышал. А те слова Гришка говорил со мною один на один. А что в тех словах я на Гришку не известил, чая то, что он те слова говорил, с ума сошед, и, боясь розыску, если Гришка в тех словах запрется, и меня запытают, да и для того не известил, что я человек простой.
      Слова его были подтверждены Талицким, сказавшим, что у него "с Пашкой в его воровстве совету не было", и Пашку уже вторично не пытали.
      На смену им введен был "с Углича Покровского монастыря диакон Мишка Денисов". В расспросе и с пытки говорил:
      - Гришка мне чел тетрать о исчислении лет и о последнем веце, и о антихристе, и в разговоре говорил мне на словах: ныне-де последнее время пришло и антихрист народился; по их счету, антихрист осьмой царь Петр Алексеевич. И я Гришку от тех слов унижал: что-де ты такое великое дело затеваешь? И Гришка дал мне тетратку в четверть и говорил: посмотри-де, у меня о том имянно написано. И я, взяв у него ту тетратку, поехал в Углич и, приехав в монастырь, чел тое тетратку у себя в келье один, а силы в ней не познал, и иным никому той тетрати не показывал и списывать с нее не давал. А что я, слыша от того Гришки про государя такие непристойные слова, по взятье его в Преображенский приказ, той тетратки нигде не объявил и о тех его словах не известил и сам не явился, и то я учинил простотою своею, и в том я пред великим государем виноват.
      И это показание Талицкий не опровергал. Пятнадцать пыток, по-видимому, разбили всю его непреклонную волю.
      Теперь ввели к допросу печатного дела батырщика Митьку Кирилова.
      - К Гришке в дом я хаживал, - показывал этот, - и Гришка в доме у себя читал мне книги Библию да толковое Евангелие и всякие печатные и письменные книги о последнем веце, а о пришествии антихристове разговоров у меня с Гришкою и совету не было.
      Тут Талицкий, увы! на зло себе, стал оспаривать показание батырщика.
      - Митька приходил ко мне сам-друг, - утверждал он, - и я о последнем веце и о антихристе, и о исчислении лет тетрати ему читал, и осьмым царем и антихристом государя называл при них имянно, без Митькина спроса, собою. А в моем воровстве Митька мне советником не был, и про воровство мое не ведал.
      Снова запахло застенком и кровью... Передопрос!
      - В дом к Гришке я приходил с нищим Федькою, - признался батырщик, я словес не упомню, приходил я для покупки хором его.
      Талицкий опять в застенке, шестнадцатый раз!
      - Батырщику Митьке, - говорил он "с пытки", - о последнем веце и о исчислении лет я говорил и антихристом государя называл, и то Митька слышал!
      - Как Гришка об оном толковал и государя антихристом называл, признавался батырщик уже с дыбы, - то я слышал, а что не извещал, в том виноват.
      Ввели, наконец, последнюю жертву дела об антихристе, ученика Талицкого, Ивашку Савельева... Снова пытка!
      - В том письме, - показывал Ивашка с дыбы, - что писал Гришка тамбовскому епископу, я силы не знал, а писал тетрати по Гришкину велению. Да Гришка ж мне сказывал, да и тамбовский-де епископ тех писем не хуливал. А после того приходил я к Гришке на двор и сказал: патриарша-де разряду площадного подьячего Федькина жена Дунаева Феколка сказывала теще моей: пишет-де Гришка неведомо какие книги про государя, и она-де сказала брату своему, певчему Федору Казанцу, а он, Федор, хотел по Гришку из Преображенского приказу прийти с подьячими. И я, пришед к Гришке, про то ему сказал, и Гришка с того с Москвы ушел, и я проводил его за Москву-реку, до Кадашева, и спросил: куды-де ты идешь? И он мне сказал: пойду-де я в монастырь, куда Бог благоволит.
      Талицкий подтвердил это показание, и на том страшное дело кончилось.
      Но долго еще пришлось сидеть по казематам Талицкому и его жертвам, пока им не прочитали приговора.
      1701 году, ноября в 5-й день, по указу великого государя и по боярскому приговору велено Гришку Талицкого и единомышленников его, Ивашку Савина и пономаря Артемошку, за их воровство и за бунт, а бывших попов Луку и Андрюшку и Гришку за то, что они про то его, Гришкино, воровство и бунт слышав от него, не известили, казнить смертию; а жен их, Гришкину и Ивашкину, и Артемошкину, и Лучкину, и с Пресни Гришкину ж, сослать в ссылку в Сибирь, в дальние городы, а животы их взять на великого государя; а Андрюшкину жену освободить, потому что он, Андрюшка, сыскан и в том деле винился по ее улике; кадашевца Феклиста Константинова, батырщика Митьку Кирилова, садовника Федотку Милякова, хлебенного дворца подключника Пашку Филипова, распопа Мишку Миронова, с Углича Покровского монастыря дьячка Мишку Денисова, Иванова человека Стрешнева Андрюшку Семенова, за то, что они, от того Гришки слыша бунтовые слова, не извещали; племяннику его, Гришкину, Мишке, за то, что он у тетки своей выманил воровские письма, не известил же, Гришкину ученику Ивашке Савельеву, что он тому Гришке сказал про извет на него и он с Москвы бежал, - вместо смертной казни учинить жестокое наказание - бить кнутом и, запятнав, сослать в Сибирь.
      "Да по имянному великого государя указу, бывшего тамбовского епископа Игнатия, что потом расстрига Ивашка, вместо смертные казни велено послать в Соловецкий монастырь, в Головленкову тюрьму, быть ему в той тюрьме за крепким караулом по его смерть неисходно, а пищу ему давать против таких же ссыльных".
      Талицкого и Савина велено было казнить копчением; но во время казни они покаялись и были сняты с копчения. По преданиям раскольников, Талицкого сожгли на костре.
      Одна попадья Степанида не пострадала.
      Ч а с т ь II
      1
      Прошло около двух лет после погрома русского войска под Нарвою.
      И отплатили же русские за этот погром! Вот уже второй год Шереметев мстит за свой нарвский позор...
      - Усердствует Борька, - улыбнулся государь, прочитав донесение Шереметева и обращаясь к князю-кесарю, докладывавшему ему по своей "кнутобойной" специальности, - пишет, что при Гумельсгофе Шлиппенбах мало штаны не потерял.
      - За Нарву это, государь... - рассеянно пробормотал Ромодановский.
      - За Нарву, точно! Это мои колокола так громко звонят там, - сказал государь и пристально посмотрел на Ромодановского...
      - Что с тобой, князь? - спросил он. - Попритчилось тебе что?
      - Уж и не ведаю, государь, как быть, - смущенно отвечал князь-кесарь.