Нерассказанная история

Моника Али

Нерассказанная история

Роман

Посвящается М.М.С.

Глава 1

НЕКОТОРЫМ ИСТОРИЯМ ПРЕДНАЗНАЧЕНО НАВСЕГДА ОСТАТЬСЯ НЕРАССКАЗАННЫМИ. НЕКОТОРЫЕ МОГУТ ПОЯВИТЬСЯ НА СВЕТ ТОЛЬКО В ОБЛИКЕ ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКИ…

Жили-были три подружки. Однажды они устроили маленький праздник для четвертой, которая еще не прибыла к тому времени, как опустела первая бутылка «Пино гриджио».

Хотите прогуляться со мной прямо сейчас по заднему двору чистенького пригородного домика, этого крохотного королевства, мимо детского велосипеда и бейсбольной биты, оставленных на атласно-зеленом газоне? Подберемся к приветливому свету, льющемуся из кухонного окна, и заглянем внутрь. Три женщины, одна брюнетка, одна блондинка и одна рыжая, все – в расцвете лет, в том критическом возрасте, когда наступающую старость еще удается держать в тугой узде.

Вот они сидят за столом, не сознавая собственной нереальности, безразличные к истории анг-лийского двора, наивно вдыхают и выдыхают вечерний воздух.

– Где Лидия? – спрашивает миловидная блондинка Эмбер. Тонкие черты лица, платье с воротником «Питер Пэн», французский маникюр.

– Где, черт побери, ее носит?

– Мы воздерживаемся от сандвичей, верно? – говорит Сьюзи, темноволосая подружка. У нее не было времени переодеться перед приходом сюда. На майке осталось бурое пятно от соуса болоньез. Она готовила его в спешке и оставила детям и приходящей няне на ужин.

– Это низкокалорийные «раффлз»? Забудьте! Такое здесь не проходит.

Она отодвигает чашку с чипсами.

– Может, позвонить ей еще раз? – предлагает Эмбер. – Я уже оставила три сообщения.

Она закрыла свой магазинчик одежды на час раньше, чтобы все подготовить вовремя.

Рыженькая Тевис вынимает из кармана маленький кристалл в форме фаллоса и ставит на стол.

– Сегодня утром у меня было видение.

– Надеюсь, ты проконсультируешься у доктора по этому поводу?

Сьюзи, в своих любимых штанах цвета хаки и покрытой пятнами майке, сидит, как мужчина, закинув ногу на ногу. Она лукаво подмигивает Эмбер.

– Можете издеваться сколько хотите, – фыркает Тевис, которая приехала прямо с работы. В своем брючном костюме, с уложенными тугим узлом волосами и поджатыми губами она выглядит почти официально: полная противоположность тому образу, который всегда старалась создать.

– Мы не издеваемся, – заверяет Эмбер. – Так как насчет Лидии?

– Вопрос неконкретный, – ворчит Тевис в типичном стиле Тевис и обхватывает кристалл ладонями.

– Ты всюду таскаешь его с собой, верно? – спрашивает Сьюзи. Ее волосы имеют баклажанно-фиолетовый оттенок и, судя по характерному блес-ку, совсем недавно выкрашены. Вытащив из холодильника морковку, Сьюзи начинает чистить ее прямо на столе, заставленном миленькой посудой: разрисованными от руки красными и розовыми розами чашками и блюдцами тонкого костяного фарфора, с ручками такими маленькими, что приходится сгибать мизинец, словно присутствуешь на английском файф-о-клоке.

– Не волнуйтесь, я все уберу.

– Да уж, попробуй не убрать, – ворчит Эмбер, но тут же тянется к очисткам и сметает их в ладонь. Если сейчас войдет Лидия, все должно выглядеть идеально. Она чувствует себя виноватой из-за того, что отправила Сирену и Тайлера к друзьям, хотя они жаждали остаться и поздравить Лидию с днем рождения. И разве сама Лидия не предпочла бы повидаться с детьми, вместо того парадного приема, который ей стараются устроить?

Эмбер заправляет волосы за уши и выдергивает ниточку из рукава.

– Пожалуйста, скажи, что видение было не связано с Лидией!

– Да она просто на работе задержалась, – говорит Сьюзи. – Сами знаете, как она любит собак!

– Но почему она не отвечает на звонки? – тревожится Эмбер.

– Я не завернула ее подарок. Как думаете, она не обидится?

Сьюзи откусывает морковку передними зубами, как кролик. Зубы у нее сильные и белые, но неровные. Должно быть, отражают характер владелицы.

– Я не хочу вас расстраивать… – начинает Тевис и кладет кристалл обратно в карман приталенного жакета. Она работает риелтором и должна выглядеть на все сто. И ей это удается, как сама она много раз указывала. Но этот город полон скептиков, людей, которые вкладывают денежки в товар из кирпича, строительного раствора и побелки, вместо того чтобы чистить чакры.

– Серьезно? Не пытаешься, – кивает Сьюзи. Она любит Тевис. У Тевис нет детей, так что при ней лучше говорить на другие темы. У Сьюзи их четверо, и пока переговоришь о них, а потом о детях подруг, уже пора возвращаться домой и укладывать спортинвентарь на следующий день. Бездетность Тевис вызывает одновременно и жалость, и легкую зависть. Возможно, она испытывает к подругам то же самое. Она способна странным образом сочетать в себе мечтательность и энергичность. И над ней очень весело подшучивать.

– Помните, что случилось в последний раз? – спрашивает Тевис.

– В последний раз? Что именно? У тебя было видение? Так это насчет Лидии или нет?

Эмбер практически уверена, что знает Лидию лучше остальных. Тем более что первая с ней по-дружилась. Около трех лет назад.

– Не зн-а-а-а-а-ю, – тянет Тевис. – Это, скорее, дурное предчувствие. И посетило меня сегодня утром, едва я вышла из душа.

– А вот у меня случилось дурное предчувствие прямо в душе, – объявляет Сьюзи, – так и подталкивающее меня умять целую пачку печенья «Поп тартс» на завтрак.

– На сколько она опаздывает? Господи, на полтора часа!

Эмбер тоскливо смотрит на серебряные вилочки для торта, веером разложенные в центре стола. Они были почти черными, когда Эмбер нашла их в антикварном магазинчике на Фэйрфаксе, но налет прекрасно отчистился.

– И знаете что? – продолжает Сьюзи. – Я их съела. Всю пачку.

Тевис снимает жакет:

– Воздух всегда становится таким перед грозой.

– Что? – переспрашивает Сьюзи. – Чудесный вечер. Ты больше не в Чикаго.

– Я просто так сказала.

Сьюзи с укором смотрит на Тевис:

– Брось, Тевис. Что ты тут страшилки рассказываешь.

Сандвичи с огурцами начинают загибаться по краям. Эмбер вздыхает. Глупо, конечно, устраивать файф-о-клок в семь вечера. Тем более что сейчас уже половина девятого.

– Да, расскажи мне, деточка… когда в последний раз у тебя было видение… – начинает тараторить Сьюзи, но внезапно осекается.

– Значит, помните, – заключает Тевис и смот-рит на Эмбер.

– Только постарайся не волноваться. Но тогда малыш Джолинды выбежал на мостовую, где его сбил школьный автобус.

– И ты видела это? До того как все произошло?

Тевис немного колеблется, но все же медленно качает головой.

– Нет. Скорее это было предчувствием чего-то ужасного.

– И случилось все… погоди… два года назад? Сколько еще видений или предчувствий у тебя было с тех пор?

Эмбер с возрастающей тревогой, смотрит на торт «Данди», возвышающийся на троне – стеклянной подставке и служащий центральным украшением стола. Он темно-коричневый и весит не меньше тонны. Как-то Лидия упомянула, что этот торт в детстве был ее любимым, и Эмбер нашла рецепт в Интернете.

– Ни одного. До сегодняшнего дня, – уверяет Тевис.

– У тебя никогда не было дурных предчувствий по утрам? – удивляется Сьюзи. – Странно… Вот у меня каждый день!

Эмбер встает и начинает мыть грязные бокалы. Ей просто нужно что-то делать, и это все, о чем она может думать, если не считать мысли о необходимости позвонить Лидии. Но ей не хочется выглядеть такой уж дурой, когда в дверях покажется Лидия: эти покачивающиеся бедра… эта ирония в голосе…

– Черт возьми, я опять позвоню, – твердо говорит она, вытирая руки.

– Но это совершенно необязательно может быть связано с Лидией, – говорит Тевис, но чем чаще она это повторяет, тем больше убеждается, что дело именно в Лидии. Два дня назад Лидия пришла к ней и попросила погадать на картах Таро, хотя раньше всегда отказывалась от этого. Тевис разложила карты на столе с мозаикой, изображавшей русалку, но тут Руфус завилял хвостом и сбросил две карты на пол. Лидия подняла их и сказала:

– Давай, лучше не будем… – После чего смешала колоду. Тевис объяснила, что это не важно и новая раскладка карт не ослабит их сил.

– Знаю, – кивнула Лидия, – но я передумала. Руфус все решил за меня. Он очень мудрый, знаешь ли.

Она рассмеялась, и обычный перезвон серебряных колокольчиков сейчас звучал как-то надтреснуто. У Лидии была прекрасная интуиция, она тонко чувствовала и недаром отказалась от гадания.

– Совершенно необязательно, – повторяет Тевис.

– Возможно, все прояснится, – вторит Сьюзи, словно пытаясь утешить подруг, но всем троим становится не по себе.

Эмбер бросает свой мобильник на тарелку. Телефон Лидии опять настроен на голосовую почту, и какой смысл оставлять очередное сообщение?

– Может, Лидия взяла Руфуса на прогулку, забыла о времени и оставила телефон дома?

Эмбер говорит, говорит… и сама понимает, как нелепо это звучит.

– А может, перепутала день, – неубедительно бормочет Сьюзи.

– Сьюзи, сегодня у нее день рождения. Как она могла перепутать? Все это чепуха. Она просто… опаздывает.

Правда, что Лидия казалась рассеянной. «Но, – думает Эмбер, – последнее время она постоянно производит подобное впечатление».

– Какого… – начинает Сьюзи.

– Говорила я вам, – цедит Тевис. – Град!

– Какого… – повторяет Сьюзи, но остаток фразы тонет в барабанной дроби.

– Идем! – кричит Эмбер, подбегая к входной двери. – Если она появится сейчас, мы не услышим звонка!

Они стоят на крыльце и смотрят, как градины отскакивают от крыши миссис Джиллот, бомбардируют капот «хайлендера» Эмбер и сыплются в алюминиевое ведро рядом с гаражом. Небо приняло неприятный грязно-фиолетовый оттенок, и град продолжает самозабвенно сыпаться с неба: подпрыгивает, катится, сталкивается, словно соревнуясь в озорных выходках. Градины невелики, но валятся стеной, как белый рис из порванного мешка.

– О Господи! – изумляется Эмбер.

– Только взгляните! – вторит Сьюзи.

Тевис спускается с крыльца. Встает на газоне, широко расставив руки и подняв лицо к небу.

– Она, что, молится? – кричит Сьюзи, и Эмбер, невзирая на напряжение, начинает смеяться.

Она все еще смеется, когда с дороги сворачивает машина. Свет фар словно стелется по стене града, поднимает ее густым белым облаком над черной асфальтовой дорожкой и бросает в направлении дома. Тевис опускает руки и летит к машине. Кремовый шелк блузки липнет к худой спине. Остальные бегут за Тевис. Это должна, должна быть Лидия, хотя свет фар слепит глаза, и машина кажется просто черной глыбой.

Когда открывается дверь автомобиля и выходит Эстер, прижимая к груди подарок, они окружают ее и неловко обнимают, что не слишком помогает скрыть разочарование.

Вернувшись на кухню, Эмбер ставит на стол еще одну тарелку. Эстер отряхивает с плеч градины, вынимает шпильки и вытряхивает белые зернышки из длинных седых волос.

– Забыли, что я еду, верно? – спрашивает она, торжественно и одновременно лукаво.

– Нет! – отвечает Эмбер. – То есть да.

– Вот что бывает с женщинами, – назидательно замечает Эстер. – Мы достигаем возраста, когда о нас просто забывают.

В ее голосе нет и намека на огорчение.

Сквозь тревогу и смущение она чувствует страх перед грядущим, вернее, что уже началось: разведенная женщина без надежды на новый брак.

Но она тут же берет себя в руки.

– Дело в том, что мы немного беспокоимся за Лидию. Она что, работает допоздна? Не отвечает на звонки.

– Лидия взяла выходной, – поясняет Эстер. – Хотите сказать, она не приехала?

Не дождавшись ответа, Эстер обводит их взглядом.

– Нужно поехать к ней, – предлагает Сьюзи.

– Подождем, пока кончится град, – говорит Тевис.

– Не можем же мы просто сидеть здесь, – возмущается Эмбер.

Но они сидят и смотрят друг на друга, ожидая, когда кто-то возьмет инициативу на себя.

Глава 2

Месяцем ранее. Март 2007 года

Для города с населением всего в восемь тысяч обитателей, в Кенсингтоне было почти все необходимое для жизни: хозяйственный магазин, две бакалеи, флорист, пекарня, драгстор [1], с бльшим обычного ассортиментом книг, гостиница, антиквар, офис риелтора и похоронная контора. Когда кто-то умирал в Абрамсе, Хейверинге, Блумфилде, Гейнсе или любом из полугородков-полупоселков в округе, никто и не мечтал найти похоронную контору у себя под боком: приходилось звонить в «Джей Си Драйден и сыновья», основанную в 1882 году, всего через четыре года после появления самого Кенсингтона. Если, как иногда бывало, случался форс-мажор, похорон было слишком много и контора не справлялась, мистер Драйден лично звонил скорбящим и предлагал альтернативы. Таким образом, Кенсингтон был весьма востребован во всем, что касалось смерти, и хотя в вопросах жизни он был не так популярен, все же цены на недвижимость были достаточно высоки. Пара кенсингтонских магазинов находилась на Фэйрфаксе, но большинство обрамляли Альберт-стрит, или располагались за углом, на Виктория-стрит. От Альберт-стрит город уходил пологим спуском к северу. В пяти милях от него проходило шоссе между штатами: очень удобно для тех, кто был вынужден ездить на работу в другой город, с востока город замыкался умиравшей от жажды рекой, с запада – полями для гольфа с искусственным орошением, которые постепенно уступали дорогу роще из американских лиственниц, амбровых деревьев и сосен.

По пути в город Лидия миновала поле для гольфа. По средам она полдня работала в кенсингтонском собачьем приюте: длинном блоке из вольеров и дворов, как раз на границе города. В приюте обитали дворняжки, подобранные в Кенсингтоне или доставленные из «царства мрака», как выражалась Эстер об остальном округе, где больше не было ни одного приюта. Четыре дня в неделю Лидия трудилась до шести вечера, заказывая все необходимое, вычищая вольеры, тренируя и выводя животных на прогулку, ворочая тридцатифунтовые мешки сухого собачьего корма «Нэйче вэрайети» и обедая принесенным Эстер в пластиковом контейнере салатом из курицы с рисом. Но по средам, ровно в полдень, Лидия будила Руфуса, легонько подталкивая носком кроссовки в бок. Обычно он, распустив уши, дремал в ее кабинете, а когда вставал, высоко подкидывал зад в воздух, упирался в пол передними лапами и тряс головой, словно не понимал, куда катится этот мир, а потом бежал впереди хозяйки, чтобы прыгнуть на заднее сиденье пыльно-голубого «форда-эксплорер спорт-трек».

Обычно Лидия вытаскивала его из картонной коробки и пересаживала на переднее сиденье. Но сегодня позволила ехать в коробке, так чтобы его длинные уши не трепал ветер. Поэтому, когда Лидия спросила, не пора ли ей перестать встречаться с Карсоном, удивленная мордочка не повернулась к ней, безмолвно прося продолжать.

Лидия пожала плечами, оглядела пустое пассажирское сиденье и включила радио.

Она ехала по Фэйрфаксу мимо спортивных полей, детской площадки, начальной школы и гостиницы, а потом свернула на Альберт-стрит. Припарковалась около булочной-пекарни, где купила два тоста с пастрами и швейцарские панини, после чего направилась к магазину Эмбер. Руфус семенил так близко, что она боялась споткнуться и упасть.

Магазин не закрывался на обед, и по средам продавщица Эмбер уезжала в школу парикмахеров, так что Лидия всегда завозила подруге сандвичи.

– Привет! – воскликнула Эмбер, поднимая голову от журнала и выходя из-за прилавка. Одернула юбку, поправила волосы, коснулась пальцем губ, убеждаясь, что помада не стерлась.

Первое, что усвоила Лидия среди множества истин, открывшихся перед ней, когда она нашла работу или работа нашла ее, – никогда не возиться подолгу с какой-то частью гардероба или косметикой. Этому в отличие от всего остального ее сумели научить. И она хотела бы передать этот урок Эмбер, которая не могла пройти мимо зеркала, а если не было зеркала, смотрелась в окно. Которая боялась, что на нее будут смотреть, и страшилась, что на нее никто не взглянет. Но Лидия давно решила, что это не для нее. Только глупцы и деревенщины заботятся о мнении окружающих.

– Классно выглядишь, – сказала она. – Новая юбка?

Эмбер кивнула и стала допытываться более детального мнения Лидии, объяснив, что это из ассортимента, который она собирается заказать для магазина. Лидия почти каждый день носила джинсы и майку, но Эмбер, похоже, считала, что подруга разбирается в одежде и моде: впечатление, которого Лидия вовсе не добивалась.

Они сидели на старом диванчике у окна. Эмбер сказала, что купила его для мужей, которым становится не по себе при виде ценников.

– Хотя здесь нет ничего дороже четырехсот баксов, – с легким сожалением добавила она.

– Я хотела показать тебе эти фото, – внезапно вспомнила Эмбер, вынимая глянцевый журнал из-под прилавка. – Это было сделано на прошлой неделе, а другое – в девяностых. Правда, тогда она выглядела совсем по-другому.

– Как и все мы, – пожала плечами Лидия, едва удостоив взглядом снимок.

– У нее ноздри неровные, а это верный признак, – заявила Эмбер.

Лидия откусила кусочек панини, чтобы не отвечать.

Эмбер принялась читать вслух.

– Похоже, ей делали подтяжку нижних век, и, судя по виду, хирург применил новый метод, зайдя под глазное яблоко, – это уменьшает риск образования шрамов и дает превосходные результаты.

Лидия скорчила гримасу и помахала сандвичем в сторону стопки журналов на кофейном столике.

– Зачем ты читаешь этот вздор?

– Знаю-знаю, – пробормотала Эмбер. – Это смешно. Тем более что она определенно делала ботокс.

– Кому какое дело? – фыркнула Лидия. – Она и другие актрисы ее возраста.

Эмбер привычно заправила волосы за уши. В прошлом году она их остригла и теперь снова отращивала. Волосы постоянно лезли в глаза и, конечно, мешали. Так что жест стал частью ее ритуала прихорашивания, но иногда она использовала его, чтобы продемонстрировать свое раскаяние.

– Сама не знаю, почему читаю все это. Как все, так и я. Представляешь, сюда приходит даже преподаватель колледжа и проводит больше времени, перелистывая журналы, чем рассматривая товар. Полагаю, сама она их не покупает, но что, по-твоему, читает, сидя в парикмахерской? Наверняка не учебник!

Лидия протянула Руфусу ломтик пастрами.

– А мы думаем, что это глупо, верно, парень?

Руфус лизнул ее пальцы в знак согласия.

– О Господи! – вздохнула Эмбер.

Лидия обожала манеру, в которой Эмбер взывала к Богу. Так по-американски! Ей это напоминало о том, какой безнадежной англичанкой она чувствовала себя после того, как провела почти десять лет в Штатах, и что теперь, когда ее прошлая жизнь казалась такой далекой, полузабытой, ее английская суть оставалась неизменной.

Почти десять лет… Она приехала в 1997-м. Не десятилетие. Тысячелетие назад.

– О Господи. Совсем забыла! У меня в заднем помещении платья, которые тебе просто необходимо примерить. Они так сказочно выглядят! Не терпится это увидеть!

Эмбер побежала в кладовую, сняла с вращающейся вешалки несколько платьев в пластиковых чехлах и перекинула через руку.

Когда Лидия только приехала в Кенсингтон, именно Тевис продала ей дом, но подружилась она прежде всего с Эмбер. Они сидели за одним столом в кондитерской, где было всего четыре стола, так что приходилось делить их с незнакомыми людьми. За капуччино для Эмбер и чаем «Эрл Грей» для Лидии они признали друг в друге родственные души, и Лидия, которая семь лет окружала себя исключительно знакомыми, была счастлива сдаться на волю неизбежности. Она была, конечно, осмотрительна, но после нескольких бесед по душам, во время которых они увлеченно рассказывали о себе, в осторожности отпала необходимость. И в один прекрасный день Лидия стала удивляться тому, что так долго держалась отчужденно и на расстоянии от окружающих.

В ту первую встречу Эмбер рассказала Лидии о своем замужестве. О браке со школьной любовью. О том, как он изменил ей с ее же лучшей подругой. Как она простила обоих, потому что «так уж вышло»: любовники были адвокатами в одной фирме, а она – обычной домохозяйкой и матерью, и по большей части выглядела довольно убого. И когда посмотрелась в зеркало, почувствовала нечто вроде вины за случившееся. Конечно, она начала следить за собой, и они с мужем стали откровеннее друг с другом, назначали свидания в ресторане, часто говорили по душам, и он даже признался, как ненавидел ее мясной рулет, но мужественно об этом молчал. И все было чудесно и мило… некоторое время… пока она не узнала об очередном романе, на этот раз с официанткой того ресторана, где они назначали свидания. Но муж уверил, что это всего лишь «физическая измена», и Эмбер снова его простила. Правда, поплакала, как каждая бы на ее месте. И Донна утешила ее. Донна, ее лучшая подруга. Которая все еще спала с ее мужем, как, возможно, знали все, за исключением Эмбер. Когда Эмбер застала их вместе, в те несколько мгновений, пока ее не заметили, она поборола отчаянное желание потихоньку удалиться и сделать вид, будто ничего не было. В тридцать девять лет, при наличии двоих детей и полном отсутствии карьеры, казалось более благоразумным рассматривать происходящее как галлюцинацию, чем встать лицом к лицу с омерзительной правдой.

– Ты просто должна была уехать. Вообще уехать. Из Мэна, – сказала Лидия. – И я знаю почему.

– Зато я не знаю. Чтобы сбежать от него?

– Ты боялась, что снова его простишь. – Лидия коснулась руки Эмбер.

– О Господи, как же ты права! Он был таким подонком! Но… – Она смущенно пожала плечами. – …он так легко мог меня сбить с толку. Не словами. Скорее походкой. И тем, как джинсы его облегали… я такая дура! Почему я столько времени это терпела? Сказать правду? Потому что мне нравилась его походка. И его запах.

Эмбер выбралась из кладовой, и Лидия отодвинулась, чтобы освободить место для платьев. Эмбер разложила их с такой нежностью, на какую не был способен ни один гробовщик в заведении Джей Си Драйдена, укладывающий тело в гроб.

– Десять платьев, три размера, шестьсот пятьдесят за все. И скажи, что я не спятила.

Лидия вытерла пальцы о джинсы, прежде чем распаковать первое. Магазин специализировался на платьях-саронгах, юбках А-силуэта и коротких, расшитых бусинами и бисером кардиганах, которые предпочитали женщины Кенсингтона, а также кокетливых платьицах фисташково-золотисто-белых тонов, продающихся по сниженной цене в триста долларов, и вечерних немнущихся туалетах длиной в пол, охотно раскупавшихся матронами, которые надевали их на серебряную свадьбу в надежде, что они пригодятся также и на бриллиантовую. Добрые женщины Кенсингтона вовсе не были нищими или скупыми, просто хорошо знали, что деньги не растут на лиственницах, и, кроме того, надевать подобные вещи им было попросту некуда.

– Вау! – воскликнула Лидия. – Шикарно!

Стоит ли спросить у Эмбер, уцененные ли это вещи? Она не хотела обескураживать подругу. Исследование швов и отделки даст время подумать.

Лидия провела пальцем по вышитому декольте.

Когда они впервые встретились, Эмбер выложила свою историю так же просто и естественно, как наливала Лидии чай из чайника. Лидия не смогла ответить тем же. Но рассказала, что перебралась лет десять назад в Штаты вместе с мужем. Каким ей это казалось волнующим – навсегда покинуть чопорно-удушливую Англию, каким все вокруг было одновременно чуждым и знакомым, и как их брак развалился. Она так наловчилась рассказывать эту историю, что даже не чувствовала своей лжи. Никаких имен, дат и мест, лучше недоговаривать и уделять внимание мелким деталям, новизне, с которой приходится сталкиваться анг-личанке: флаг страны над каждым домом, радость узнавания при обнаружении в американских бакалеях мармайта [2], слова и выражения, которые ей раньше не пришло бы в голову употреблять: «задница», «пропади все пропадом», «мать его»…

В последующие недели и месяцы то и дело возникали вопросы, потому что в отсутствие Лидии история блекла и изнашивалась до основы, которую Эмбер позже собирала и относила в починку Лидии. Та добавляла какой-нибудь новый вымысел. Однажды она сказала, что у нее нет детей.

И это было хуже всего. Отрекаться от детей с каждым разом становилось все труднее. Словно вранье постепенно превращалось в реальность. Какие-то подробности, однако, были правдивы. Например, то, что муж был человеком жестоким. Эмбер никогда не допытывалась слишком рьяно. А Лидия большую часть сознательной жизни делала это вполне профессионально: освещала незнакомым людям кое-какие моменты, которые те воспринимали как искренние и интимные признания, при этом совершенно ее не зная. Такому нельзя научиться, но оказалось, что у нее поистине дар. Эмбер, Тевис и Сьюзи больше не были чужими и знали ее, насколько она им это позволила. Но с самого начала Лидия умело создавала впечатление, что удостоила их своим доверием, а остальное они додумали сами, предположив, что ее муж человек безжалостный, но, к сожалению, влиятельный, и поэтому она не хочет, чтобы ее нашли.

Эмбер придержала дверь примерочной.

– Пожалуйста, надень, – попросила она. – Я хочу посмотреть.

– Почему бы тебе самой не померить? Этот оттенок зеленого – определенно твой цвет. Тебе бы следовало самой купить такое.

– О, я уже все перемерила, – отмахнулась Эмбер. – Но я такая коротышка, они на мне не смот-рятся.

– Вздор! – воскликнула Лидия. – И нечего себя принижать!

– А ты перестань капризничать и тащи свою задницу поближе! – огрызнулась Эмбер.

Бледно-зеленое прямое платье с серебряной вышивкой и воланами из цветов, идущими по диагонали, напомнило Лидии шедевры Валентино, но, конечно, работа была не такой тонкой.

– Иди сюда! – позвала Эмбер.

В примерочной не было зеркала, поскольку Эмбер утверждала, будто кенсингтонские дамы вечно спешат и делают неверный выбор, считая, что стоит подшить подол, сменить блузку и повязать на шею шарф, и все можно исправить.

Лидия прошлась как модель по подиуму: рука на бедре, лицо бесстрастное, голова неторопливо поворачивается слева направо. Эмбер аплодировала, свистела, а потом взяла Лидию за плечи и повернула лицом к магазинному зеркалу.

– Прекрасно, – бормотала она, – просто прекрасно.

Лидия с трудом втянула в легкие воздух.

Прошло десять лет с тех пор, как она в последний раз надевала вечернее платье.

В желудке неожиданно образовалась маленькая раскаленная дыра, на которую она ни за что не станет обращать внимание, сосредоточившись вместо этого на ровном дыхании.

– Облегает, словно перчатка! – воскликнула Эмбер. – Как считаешь?

– Не совсем, – покачала головой Лидия. – Я бы чуть-чуть убрала в бедрах.

– Знаешь что? Ты его получишь. Это подарок. Так и знала, что эти платья будут смотреться на тебе шикарно. Только не подозревала насколько. И понятия не имела, удастся ли уговорить тебя купить хоть одно. Думала, что придется удалять джинсы хирургическим путем.

– Но когда и где мне его носить?! – воскликнула Лидия, изучая свой профиль. – Не слишком практично для чистки вольеров. И можешь представить меня в этом платье на одном из пикников Сьюзи?

Не успев договорить, она пожалела об этом. Только что она указала, почему Эмбер ошиблась, так щедро вложившись в платья.

Подруга молча смотрела на нее. Лицо на секунду застыло в прежнем восторге, словно мозг еще не зарегистрировал жестокие слова.

– О, – выговорила она наконец, – попроси Карсона повезти тебя в какое-нибудь гламурное местечко.

– Обязательно, – поспешно кивнула Лидия. – Можно мне померить остальные?

– Конечно, – устало обронила явно расстроенная Эмбер, – а потом выбери самое лучшее. За счет заведения.

Они провели день в примерках, и когда заходили очередные покупательницы, вовлекали их в обсуждение. Две женщины даже прикинули, как будут выглядеть в темно-синей тафте, и обе пообещали заглянуть завтра, чем мгновенно возродили энтузиазм Эмбер. К пяти часам Лидия с Эмбер прибрались и уселись пить латте.

– Как Сирена? – спросила Лидия. – И как успехи Тайлера? Все еще играет на скрипке?

– О, я постоянно донимаю его, чтобы занимался. Но зря трачу слова.

Сирена мечтает о роли Дороти из «Волшебника страны Оз» в школьном спектакле.

– Надеюсь, все будет, как она хочет, – кивнула Лидия.

– Если она не получит ее…

– Бьюсь об заклад, что получит.

– Уроки степа, пения. Балетная студия… – перечисляла Эмбер. – Но знаешь, этим занимаются все. Они так яростно соперничают!

– Подожди, вот распределят роли, тогда будешь волноваться. Сейчас-то зачем? И кстати, ты не оставишь себе одно? – спросила Лидия, показывая на вешалку, где разместился новый товар.

Эмбер нервно заправила волосы за уши:

– О, не знаю. Может, дело кончится тем, что мне достанутся все остальные.

Они уставились друг на друга и захихикали.

– Я хотела сказать, – выдохнула Эмбер, между припадками смеха, – если только вечерние платья не войдут в моду на школьных соревнованиях по бегу.

– Кто знает? Случаются и более удивительные события.

Лидия отхлебнула кофе и поперхнулась.

– Только не здесь.

Эмбер постучала Лидию по спине.

– В последних классах школы я была такой мечтательницей! Ходила как во сне. Я была хорошенькой, но не красавицей, да и оценки не выдающиеся. У меня имелись друзья, но «мисс Популярностью» я тоже не была. И в компанию отличников меня не брали.

Она долго молчала, словно вернувшись в те давние мечты.

– Но во мне словно скрывалась некая тайна, которой я ни с кем не делилась. Можно было подумать, что в один прекрасный день все это увидят. Что тайна откроется и все поймут, какая я необыкновенная. И тогда стану настоящей звездой. Поверишь, я даже не думала, что для этого нужно трудиться и что-то сделать. Я была настолько уверена, что это произойдет, обязательно произойдет, что не обращала внимания на окружающих. Ждала, когда начнется моя жизнь. И тогда я буду носить роскошные платья, а люди сначала немного удивятся, но потом скажут: «Конечно, Эмбер, мы должны были догадаться».

И потом все будет лучше некуда. Платья, дома, машины и очаровательный принц, который встанет на одно колено и сделает предложение.

Она рассмеялась и потерла спину Лидии, хотя та уже не кашляла.

– Что за идиотка! Может, и до сих пор такой осталась!

Лидия оторвала руку Эмбер от своей спины и сжала между ладонями.

– Слушай, ты вовсе не идиотка! Все девочки мечтают о чем-то подобном!

Эмбер улыбнулась. Почему в ее улыбке есть что-то трогательное? Коротковатая верхняя губа открывает десны и придает ей вид уязвимый, открытый для внезапной атаки.

– Держу пари, ты была более разумной.

– О, в школе я была безнадежна, – отмахнулась Лидия. – Глупа как пробка, поверь мне.

Эмбер побежала по дороге, чтобы успеть в аптеку до закрытия, и Лидия подождала пару секунд после того, как закрылась дверь, прежде чем потянуться к пачке журналов. Вытащила три из тех, что вышли на этой неделе, и положила на колени. Прежде чем открыть, несколько раз повторила себе, что ни в коем случае не расстроится. Если найдет то, что искала, вырвет страницу и положит в сумочку, чтобы рассмотреть на досуге. Если ничего не найдет, не воспримет это как удар. А просто сделает то же самое на следующей неделе.

Она быстро пролистала и отбросила первый журнал, потом второй и третий. Все-таки удар. Да и как могло быть иначе.

Мобильник пискнул, и она прочитала сообщение от Карсона: «Заеду за тобой в семь, о’кей?»

Она ответила «да», но в этот момент вернулась Эмбер и объявила, что встретила нового соседа и тот пригласил ее на ленч.

– Свидание? – оживилась Лидия.

Эмбер поправила прическу и одернула юбку.

– Полагаю… хотя не уверена. Может, он просто хочет подружиться с соседкой.

– Ты пойдешь?

– Ленч, возможно, не совсем свидание. И он поселился рядом, так что мне придется идти.

– А если это все же свидание?

Эмбер поджала губы:

– Если свидание, значит, ему не повезло. Слишком мал ростом для меня.

– Да в тебе всего пять футов три дюйма!

– Мне не нужен великан. Всего лишь достаточно представительный мужчина. Чтобы спокойно надевать туфли на шпильках и, когда целуешься… не вставать на носочки.

– Вот как? – удивилась Лидия. – А Карсон всего дюйма на два меня повыше. Считаешь, что мне следует от него отделаться?

– Нет! – вскинулась Эмбер. – Не слушай меня. Я же говорила, что умом не отличаюсь!

Лидия встала. Повернула Руфуса к двери и взяла сумочку и мобильник. Обняла на прощание Эмбер и пообещала позвонить ей завтра и более детально обсудить сегодняшнее приглашение на ленч, тем более что к этому времени к Эмбер должна была вернуться способность мыслить. Лидия забрала с собой зеленое платье, то, которое мерила первым, решив отдать наличные продавцу, чтобы избежать неловкости и споров из-за денег.

Когда она добралась до дома, было уже без четверти шесть, и воздух немного похолодал, но ей отчаянно хотелось поплавать. Бассейн был с подогревом, и она проплыла от одного бортика до другого под водой. Следующие полчаса Лидия мерила гребками длину бассейна, не чувствуя ничего, кроме вытянутых рук, напряженной спины и бедер. Она, как всегда, была рада возможности получить такую разрядку. Наплававшись, Лидия встала на мелком конце лицом к дому. Первому, который она купила в Штатах. Первому, который вообще купила. До свадьбы у нее была квартира в Лондоне, но эту квартиру приобрели для нее и за нее. Дом представлял собой бунгало в полтора этажа с низкой крышей и глубокими свесами карнизов. Фасад был украшен квадратными колоннами, что придавало зданию вид представительный и солидный. Лидия сама выкрасила деревянную обшивку в нежно-серый цвет, вежливо отказываясь от всяких предложений о помощи. Чистенький скромный домик в приличном квартале на севере города, стоящий на участке в один акр и отгороженный от дороги и соседей густыми кронами кленов и лип, делавших строение невидимым. Недаром Лидия сказала, что покупает его, еще до того, как Тевис повела ее наверх.

Она выбралась из бассейна, завернулась в полотенце и вошла внутрь. Остановилась в кухне перед столом с открытым ноутбуком, зная, что, если посмотрит в Интернете, без труда найдет то, что искала в журналах. Но стоит только начать, как она больше не остановится. Следует строго соблюдать условия сделки, заключенной с самой собой.

Лидия поднялась в спальню и включила свет. Стянула купальник и приняла душ. Но, когда высушила волосы и вытащила из шкафа чистые джинсы, вдруг заметила брошенное на кровать платье. Натянула и села рядом с Руфусом, уже успевшим сделать себе гнездышко из одеяла. Поставила на тумбочку маленькое зеркальце, накрасилась и уложила волосы в нетугой узел.

И только потом встала перед трельяжем. Изучила свое отражение и вздрогнула. Несмотря на темные волосы, на нож хирурга, на приобретенные с годами морщинки и стойкий загар, она увидела привидение, смотревшее на нее в упор. Дух, давно уже принадлежавший прошлому.

Лидия медленно повернулась и оглядела себя сзади. Глубокий вырез на спине обнажил обвисшую кожу. Не сильно… скорее совсем чуть-чуть, но все же! Вон там, под лопатками! Каким кошмаром все это выглядело бы на фото, где не допускается ни малейшего изъяна, где твоя сила действует лишь до определенных пределов и заканчивается на самом уязвимом месте.

Когда платье уже висело в шкафу и Лидия была одета в джинсы и крахмальную белую рубашку, оставалось только открыть банку с кормом для Руфуса.

– У меня вопрос, – сказала она, подняв его миску. Спаниель встал на задние лапы и уперся передними ей в коленку. – Мне стоит порвать с Карсоном? Он слишком любопытен. А мне нечего ему ответить.

Руфус громко запыхтел и стал теребить штанину.

– Сейчас получишь ужин. Но сначала ответь. Если «да», пролай один раз, если «нет» – два.

Руфус пролаял трижды.

– А, бесполезно, – вздохнула она, ставя миску на пол и гладя собаку. – Ты глупый спаниель! А я тоже не слишком умна, если говорю с псом!

Глава 3

Грабовски съехал с шоссе, остановился у закусочной, чтобы съесть хот-дог и запить колой, когда его мобильник снова зазвонил. На это раз он ответил.

– Слушай, – резко бросил он, – как я могу справиться с работой, когда ты целый день трезвонишь?

– Привет, дружище, – ответил Гарет, – я тоже тебя люблю.

– Что тебе нужно?

– Я оставил тебе миллион сообщений. А ты даже не перезвонил. Просто хотел знать, как продвигается книга. Надеюсь, ты обрел долгожданный мир и покой… в… как там его… Свинохрюндиксе, штат Иллинойс?

– В Задкоке, штат Аризона. Я уехал оттуда неделю назад.

– Что, в Задкоке жилось недостаточно мирно? Где ты сейчас?

– В дороге.

– Возвращайся в Свинохрюндикс, или Задкок, или куда там еще, запрись в комнате и ничего больше не делай, даже дышать не смей, пока не закончишь книгу. Пожалуйста.

Грабовски допил банку с колой.

– Не могу. От этого местечка у меня понос начинается. Собираюсь найти что-то поприличнее.

– В таком случае не пей воду из-под крана, – посоветовал Гарет. – Только бутилированную. Не шляйся нигде, не трать время на осмотр достопримечательностей, не развлекайся поездками.

– Я туда не вернусь. Просто мороз по коже от этой дыры.

Гарет вздохнул:

– Слушай, как твой агент, я бы посоветовал тебе срочно лететь в Лондон и тащить себя за шиворот к столу. И взяться наконец за книгу! Забудь бездонные небеса и пустыню, а также созерцание и прочую художественную хрень. Приступай к делу и допиши книгу!

– Да легко! – воскликнул Грабовский. – Проще простого!

Он знаком велел официантке принести еще одну банку колы. Аризона действовала на мозг как гигантская клизма, полностью вычищая его и стирая все мысли. Когда он мчался по шоссе в поисках идеального места, иногда останавливаясь, чтобы сделать снимок, слова сами складывались в фразы, фразы – в страницы… но все это только в мыслях. Слова пропадали, терялись, едва он садился за компьютер. Нет. Ему не нужно бездонное небо и бескрайние пустыни, он хотел найти обычный маленький городок, где бы его никто не отвлекал. Но выбор был так велик, что он продолжал путешествие.

– Никто не говорит, что это легко, дружище, – проныл Гарет. – Но подумай хорошенько! Нужно, чтобы книга вышла к десятой годовщине. Одиннадцатая уже не то. Не круглая дата.

Молодая мать в соседней кабинке смотрела в окно, пока ее малыш мусолил пачку с заменителем сахара.

– Не затягивай с книгой, – продолжал Гарет. – Прекрасно знаешь, что им нужно. Несколько анекдотов, первая встреча с ней. Профессиональные трюки, все старые военные истории, которые ты вытащил из небытия. Честно говоря, всем плевать на текст как таковой. Важнее всего снимки. Никогда раньше не виденные снимки принцессы Уэльской, сделанные человеком, который знал ее лучше всех.

Грабовски фыркнул. Вытряс из коробочки зубочистку и переломил надвое.

– Ладно, пусть даже не так, – смирился Гарет. – Издатели все устроят. «Никогда не публиковавшиеся ранее снимки принцессы Уэльской из архива ее личного фотографа, который снимал ее перед самой помолвкой и задокументировал ее жизнь и работу». Правда, это немного длинно, не находишь?

Пара тинейджеров, девочка и мальчик, проскользнули в закусочную, уселись на красную виниловую банкетку, не разнимая рук и прижимаясь друг к другу. Стоявший у стойки водитель-дальнобойщик выхватил из кармана шесть долларовых банкнот и попытался сунуть их официантке за вырез блузки.

– Мне пора.

– У тебя есть, что мне выслать? – спросил Гарет. – Давай все, что есть.

– Немедленно пошлю тебе открытку.

– Последний срок через месяц. Не подведи нас. Не подведи себя. Помни, тебе еще нужно отдать деньги экс-супруге. Разводы в наше время недешевы.

– Спасибо, что подсказал.

– Куда ты едешь? Домой? Тебе нужно отдох-нуть, хорошо, что устроил себе каникулы. Но теперь пора за работу.

– Что? – переспросил Грабовски. – Не слышу. Гарет, связь прервалась.

От тяжести грузовиков и фур, проносившихся по шоссе, капот «понтиака» подрагивал. Это стало особенно заметно, когда Грабовски развернул дорожную карту и стал изучать ее, водя пальцем по линиям, соединявшим небольшие городки, словно ждал, что сейчас проявится картинка, как на точечных рисунках.

На парковке появился явно сделанный по заказу «харлей-дэвидсон». Байкер, крутой орешек в джинсовой безрукавке, разрисованный синим тату от плеч до запястья, слез с седла. Грабовски схватил камеру и стал снимать. Но байкер все испор-тил, принявшись позировать.

Грабовски снова склонился над картой. Абрамс, потом Хейверинг, Джейнз, Блумфилд… из чего тут, спрашивается, выбирать? Кенсингтон, Литлфилд…

Он повел палец назад. Кенсингтон.

Грабовски улыбнулся. Сложил карту, спрятал камеру и сел в машину.

Глава 4

1 января 1998 года

Люди специально платят, чтобы полюбоваться видом на море, но в такие дни, как этот, я искренне не понимаю, зачем им это нужно. Высокие угрюмые волны трутся о гальку, а там, внизу, серая пустота. Беспощадный прибой, бушующее море еще могут поднять дух. Но это глухое безразличие – самое худшее, что только можно представить.

2 января 1998 года

В канун Нового года приехала Патрисия. Я старался убедить ее остаться в Лондоне с Джоном и ребятишками, но она настояла на своем. Я открыл бутылку шампанского, мы сели на балконе, завернувшись в одеяла, и стали смотреть в темноту.

– Брайтон прелестен, верно? – сказала она. – Но море, возможно, тебе не на пользу.

– Ради Бога, Пат, – вздохнул я.

Она заплакала. Я извинился.

Она хочет, чтобы я перебрался обратно в Лондон и жил с ней. Очевидно, Джон с ней согласен, как и мои племянница и племянник. Я все свалил на работу, сказал, что мы, историки и писатели, нуждаемся в полной изоляции. Что нам необходимо оставаться наедине со своими мыслями.

Похоже, она немного приободрилась.

Но я почти не продвигаюсь вперед.

4 января 1998 года

Вчера работал весь день, а результат никчемен. Двести слов по поводу договора Клейтона-Бульвера и весьма поверхностные рассуждения о полемике относительно бельгийских репараций… Мыслями я совсем в другом месте.

5 января 1998 года

«Иллюзии конфликта. История англо-американской дипломатии» доктора Лоуренса Артура Сеймура Стендинга».

Как звучит? Скучновато?

Мое великое произведение. Мое наследие. Мое единственное дитя.

Девять лет беременности и созревания плода, и ребенок, вне всякого сомнения, окажется мертворожденным. Если роды вообще состоятся.

В декабре приехал Том и повел меня на ленч. Я сказал, что в рукописи уже семьсот страниц. Он и глазом не моргнул.

– Вот здорово! – воскликнул он. – Мы устроим вечеринку в «Карлтоне»… нет, в «Реформе». А может, и в «Гаррике». Где пожелаешь!

Ублюдок! Надеется, что я умру, не успев закончить книгу, и тогда можно не выполнять условия контракта.

6 января 1998 года

Работал над своей «био», как ее настойчиво называет Том.

Лоуренс Стендинг родился в Норфолке в 1944 году, учился в Мальборо-колледже и Тринити-колледже, а также в Оксфорде, где получил диплом с отличием и степень бакалавра истории. После окончания университета работал в министерстве иностранных дел и служил на разных должностях в многочисленных странах, включая Турцию, Бразилию, Германию и Японию. (Может, разбавить фактические данные, упомянув о короткой карьере шпиона?) В 1980-м уволился из МИДа, чтобы стать личным секретарем принцессы Уэльской, пост, который сохранял до 1986 года. Но продолжал оставаться ее неофициальным советником до безвременной гибели принцессы в 1997 году. В 1987 году Лоуренс вернулся в академию, где получил степень доктора англо-американской истории и стал старшим преподавателем в колледже Лондонского университета. Лоуренс всегда считался заядлым спортсменом: был членом команды Оксфорда по крикету, бегал почти каждый день, пока в марте 1997 года врачи не обнаружили у него неоперабельную опухоль мозга. Умер в 1998-м. Умер в 1999-м. (Ненужное вычеркнуть.)

8 января 1998 года

Еще один потраченный впустую день. Возился с «био». Ощущение такое, будто писал собственный некролог.

12 января 1998 года

Поехал на плановый осмотр к доктору Пател, хотя, честно говоря, особого смысла не вижу.

– Апатия – типичный симптом для фронтальной опухоли головного мозга, – изрекла она. – Испытываете ли вы также приступы агрессии, раздражения, неспособности сдержаться?

– Занимайся своими гребаными делами, сука. И не лезь в мои, – ответил я.

Разумеется, ничего такого я не ответил. Не уверен, что доктор Пател сможет оценить шутку.

Я дал ей полный отчет о своих головных болях, тошноте, смазанном изображении в левом глазу. Сказал, что больше не различаю запахов. Она все это записала.

13 января 1998 года

Все, о чем я хочу написать…

Что еще имеет значение?

Да и что вообще я сделал значительного в своей жизни?

14 января 1998 года

Что мне мешает? Если я закончу все это (закончу и сразу избавлюсь), может, сумею снова сосредоточиться. Давай же, Лоуренс, дурень ты этакий!

16 января 1998 года

Я собираюсь повидаться с ней в последний раз. В марте. Пока я еще не слишком ослаб и могу куда-то ехать. Все устроено. Я полечу в Вашингтон, чтобы «продолжить свои исследования», а там возьму напрокат машину или найму водителя, если возникнет необходимость.

– Обещаю, что, если не приеду в назначенный день, это будет означать только одно, – сказал я.

– О, Лоуренс! – воскликнула она и взяла меня за руку.

В этой области у нее немалая практика. Держать руку умирающего… такой жест никогда не сделает ее святой, зато поможет ей завоевать репутацию ангела в этом бесчувственном мире.

Или это из-за опухоли я так апатичен? Понятия не имею. Знаю только, что, когда пишу этот абзац, чувствую себя живым.

Давай, Лоуренс, продолжай. Это вовсе не предательство.

17 января 1998 года

Синтия приходит убирать в доме. Она никогда не касается моих бумаг. Я ее вышколил. С друзьями я вижусь только на ресторанных ленчах и очень редко. Иногда на ужинах в чьем-нибудь доме. Они расспрашивают о книге с таким чертовым тактом, с такой сочувственной деликатностью, такими негромкими голосами, словно именно книга служит причиной моего медленного умирания.

Однажды приехала Гейл. Трудно поверить, что когда-то мы были почти помолвлены. Кто еще навещает меня? Только Патрисия, которая, нужно сказать, может поддаться соблазну прочитать мой дневник, если найдет его на столе. Узнать, правда ли то, о чем говорят до сих пор? Что я никогда не «признавался в своей истинной сексуальной ориентации»…

Возможно, она слышала также другую, очень распространенную сплетню о том, что я, работая в Кенсингтонском дворце, спал с хозяйкой. Не то чтобы Патрисия когда-либо упоминала о том или другом даже в шутку.

Конечно, она способна сунуть нос в дневник, но прочтет ли когда-нибудь семьсот страниц рукописи, пока я в ванной или в туалете? Успеет ли нечаянно наткнуться на эту вставку? Никакой надежды.

Ну что, убедил себя? Дал себе разрешение? И чего ты ждешь?!!

18 января 1998 года

От шести месяцев до года. Так утверждает доктор Пател. Это отведенный мне срок.

– Хотя, – повторяет она, – предсказать точнее невозможно, и я неизменно отвечаю, что мне все понятно. Это помимо тех десяти месяцев, которые я уже прожил с тех пор, как мне поставили диагноз. Только тридцать процентов таких, как я, живет сверх крайнего срока. Четырнадцать процентов дотягивает до пяти месяцев. Бывают и счастливые ублюдки, которые спокойно существуют целых десять лет. Моя опухоль имеет более высокую степень, чем у них.

– Высшая степень означает лучшее качество опухоли, верно? – спрашиваю я доктора.

Она не смеется.

Но в любом случае, что станется с рукописью после моей смерти? Даже если она по какому-то капризу судьбы останется здесь, с моей стороны весьма тщеславно опасаться того, что ее прочтут. Том, добрый старый Том, дружелюбный компанейский змей, уже сочинил свои соболезнования по поводу моей кончины и будет глубоко опечален тем, что не сможет опубликовать лишь ЧАСТЬ моей рукописи.

Патрисия уложит ее в коробку и унесет на чердак. Возможно, доставит в офис Тома, плюхнет ему на стол. А может, просто выбросит. Нет. Не выбросит.

Но к тому времени этих страниц больше не будет. Я сделаю для этого все.

19 января 1998 года

Я постоянно уговаривал ее писать. Это занятие могло быть формой терапии, но она упорно не хотела им увлечься. У нее был другой способ опубликовать свою историю в печати, более драматичный, чем тот, за который ратовал я. Она привыкла делать высокие ставки. Помню, кто-то спросил ее, играла ли она когда-нибудь.

– Только не в карты, – ответила она.

Она писала множество благодарственных писем. Возвращаясь вечером в Кенсингтонский дворец, садилась за письменный стол, ставила перед собой карточку со словами, написание которых ее затрудняло, и принималась писать своим изящным слогом очередное благодарственное письмо. Люди всегда удивлялись, как она находит на это время.

– Лоуренс, – как-то спросила она, – что, по их мнению, я должна делать целыми днями одна в этих пустых комнатах?

20 января 1998 года

Последний раз я видел ее в ноябре. Когда в сентябре мы прощались, она обезумела от страха и горя, но мои мольбы о прощении за то, что я натворил, за то, что помог ей сделать, немного успокоили ее. Она молчит, пока на щеках не высыхают слезы.

– Нет, – тихо и спокойно говорит она наконец. – Так больше не может продолжаться. Мы оба это знаем.

И действительно, если последние несколько месяцев я опасался за ее рассудок, особенно, когда она потеряла «любовь всей жизни», когда ее поведение стало таким непредсказуемым, что все таблоиды только об этом и кричали, когда она жила и говорила, как в полузабытьи. Раз за разом в течение многих лет она выходила из тьмы (предательство мужа, булимия, бесчисленные скандалы) и ослепляла мир. Чем глубже был мрак, тем ярче она сияла. Но бесконечно так существовать нельзя, и я видел, как она оказалась на самом краю черной пропасти.

Я спросил: «И что сейчас? Как можете вы продолжать все это?»

И хотя еще недавно она рыдала, пока не начала захлебываться рвотными спазмами, задыхаясь от невозможности такого существования, сейчас улыбнулась своей невероятной улыбкой – чистый секс и абсолютное целомудрие – и ответила:

– О, прошу вас, верьте в меня хоть немного!

Но когда я вернулся, настроение ее было мрачнее тучи. Почти два месяца жизни в бразильской глуши. Старалась загореть до полной черноты и огрубить выговор, после чего, возможно, оказалось, что она сыта по горло той «нормальностью», которой, казалось, так жаждала.

А вот это, пожалуй, несправедливо.

Она не первый человек на планете, которому довелось оставить позади прежнюю жизнь и «начать сначала» в новой стране. И она не первая мать, покинувшая своих детей. Иногда подобное случается. Хотя эти истории шокируют нас, когда мы слышим о них.

Но ее обстоятельства были чрезвычайными.

Что за сухая формулировка! Сумел бы я написать об этом, о ней языком поэзии и страсти, вместо прозаичных фраз любителя путешествий? Ах, если бы я мог, написал не прозу, а арию.

Да, ее обстоятельства были чрезвычайными, и ее депрессия, уныние вполне естественными и неизбежными. Мы говорили об этом, как о стадии, через которую нужно пройти. Хотя, учитывая деликатное состояние ее рассудка, она, возможно, не вполне сознавала, к чему приведут ее действия, что навсегда потеряла мальчиков. Нет. Так дольше продолжаться не могло, но я не сомневался и не сомневаюсь, что она переживет свои потери. Она их тех, кто всегда выживает. Самая стойкая женщина из тех, кого я знаю.

Однако «реальная жизнь» могла оказаться для нее потрясением. Она всегда хотела этого, или ей так казалось. Грезила о поездке на двухэтажном автобусе, совсем как другие мечтают прокатиться в запряженном лошадьми экипаже. Когда мы составляли наш «маленький план» (как она его называет: у нее хорошо развита самоирония, качество, которым редко обладают принцессы), она напоминала мне, сколько раз гуляла по лондонским улицам, и это сходило ей с рук. Конечно, подобных случаев было не так много, их можно было пересчитать по пальцам, потому что, как правило, некий фотограф или несколько фотографов, «разоблачали ее». Хотя при этом неизменно твердили, что женщина в свитере и джинсах, стоящая у лотка с журналами, не может быть принцессой Уэльской.

Иногда она маскировалась: парик, темные очки, и даже надевала мундир женщины-полисмена, что бывало раз-другой в юности, когда она вместе с невесткой пускалась во всяческие авантюры, а позже звонила из автомата некоему ничтожному предмету очередной любви. Она уже поняла, что маскировка может сработать.

Но монотонные дни каждодневных покупок, готовки, уборки, несмотря на некоторый комплекс Золушки, определенно были скучны и утомительны. Когда я в последний раз видел ее, она так и не наняла прислугу. К концу ноября она уже свыше двух месяцев сама заботилась о себе и очень гордилась этим. Она словно проверяла себя на прочность. Когда наконец сдастся?

Она носит парик и, кроме этого, красит волосы. Никогда ничего не делает наполовину. Загорелая, как африканка. Глаза – темно-карие, и она жалуется, что ей осточертело надевать и снимать линзы.

В конце сентября, когда мы отправились подправить ей губы в местную клинику Белу-Оризонте (ту дыру, где она пряталась), она едва смела дышать. Предыдущие две недели она провела, скрываясь в доме за сдвинутыми шторами, питаясь привезенными мной продуктами.

– О Боже, – повторяла она по пути. – О Боже…

– Могу ли предложить пару наблюдений, мэм? – спросил я тогда. – Прежде всего мы пробудем в клинике не более сорока минут, и вы можете не снимать темных очков, если вам так будет удобнее. Второе: никому не придет в голову вас искать. За вами больше не ведется охота, все кончено, все прошло.

После моих речей она взяла себя в руки и уставилась в зеркало заднего вида, чтобы еще раз увериться: теперь она темноволосая темноглазая красотка.

– Не можете ли вы перестать звать меня «мэм»?

Ее губы стали полнее, и думаю, она была довольна результатом, особенно когда опухоль спала и стало ясно, что они не будут иметь постоянно надутый вид.

– Они вполне сексуальные, не находите, Лоуренс?

Она способна кокетничать даже в тоске и отчаянии…

В ноябре она поехала в Рио на переделку носа, хотя мне казалось, что в этом нет необходимости. Но если ты была самой популярной и часто фотографируемой в мире женщиной, трудно поверить, что тебя никто не спешит разоблачить. А когда три недели спустя я оставил ее в Северной Каролине (разумеется, предварительно сняв дом), было уже видно, насколько успешно прошла операция. Я понял, что она была абсолютно права, решившись пойти к хирургу. Сочетание нового носа и нового рта, казалось, изменило пропорции ее лица.

21 января 1998 года

Одному Богу известно, что она делает с собой сейчас. Я пытаюсь представить, но не могу. Она в отличие от меня представляла это столько раз: «нормальную» жизнь, но всегда с мужчиной, с тем, кто увезет ее от жестокой действительности. Подобному никогда не суждено случиться, и даже она в конце это поняла.

Я отдал ей несколько книг: «Ярмарку тщеславия», «Гордость и предубеждение», «Госпожу Бовари», «Преступление и наказание».

– Ужасно мило с вашей стороны, Лоуренс, – сказала она, – притворяться, что я достаточно умна для подобной литературы.

Что она делает сейчас? Как выглядит по утрам? Возможно, возится в саду. Возможно, записалась в библиотеку.

Слишком трудно представить, что она живет как простые смертные, и не знаю, то ли это потому, что я слишком возвышал ее, слишком покровительствовал ей. Когда она не выходила на люди, часто сидела одна в комнате: диван, вышитые подушки, телевизор…

Она любила смотреть мыльные оперы, но ни один сценарист не мог выдумать драмы, подобной драме ее жизни. Но, как бы трудно ей ни приходилось (опять штампы), она не может не тосковать по той жизни, и, когда мы в последний раз виделись, ее почти раздражал тот факт, что она может свободно общаться с окружающими и заниматься своим делом.

Пока я вез ее на ринопластику, она не охала и не боялась так сильно, как в первый раз, хотя, согласно брошюре, должна была находиться «под пристальным наблюдением» все время пребывания в клинике. На этот раз она была угрюмой и насупленной, и когда я спросил, не волнуется ли она, ответ был коротким:

– С чего мне волноваться? Я всего лишь одна из сотен.

И это было именно так. Рио вполне может считаться столицей пластической хирургии. Купить новый нос было так же просто, как заказать новое платье по каталогу: можно выбрать фасон, который предпочитаешь из целой серии фотографий.

Однако я побелел от страха, когда мы вошли в приемную и увидели ее снимок, украшавший обложку одного из лежащих на столе журналов. Но она осталась совершенно спокойной. Сунула журнал мне в руку и велела читать. Во время консультации с хирургом и когда она уже сидела на каталке в больничной сорочке я держал журнал на коленях обложкой вниз и чувствовал, как он жжет кожу. Она была без макияжа, и из-под полиэтиленовой шапочки выбивалось несколько прядей темных волос. После всех формальностей пластический хирург, похожий на вкрадчивую ящерицу в хирургическом костюме, стал изучать ее профиль. Прошло два месяца с тех пор, как ее посчитали утонувшей. Ее портреты все еще будоражили прессу и публику. И хотя в сорочке и шапочке она выглядела совершенно невыразительной, с почти стертым лицом, каков был шанс на то, что он ее узнает?

Я затаил дыхание.

– Дорогой, – попросила она, – передай мне журнал. Не правда ли, она была прекрасна! Я хочу, чтобы вы сделали меня хоть немного на нее похожей. Это возможно?

Хирург едва взглянул на журнал.

– Такая трагедия, – бросил он. – Такая красавица! Предлагаю немного выпрямить здесь и здесь, а вот тут забрать ноздри. Думаю, результат вам понравится.

Она что-то пробормотала в знак согласия, и он стал разрисовывать ее лицо маркером. Я в роли мужа сидел в сторонке. Хирург, должно быть, видел таких, как она, каждую неделю. Муж увозит жену на операцию с последующим отдыхом. Пара недель на бразильском пляже, чтобы оправиться от испытания и вернуться домой удивительно похорошевшей и свежей.

И все же, должен признать, я нервничал так, как не нервничал с того дня, когда ее официально признали погибшей. Когда наутро я пришел ее навестить, пришлось минут пять стоять на больничном крыльце, держась за перила, пока ноги делали все возможное, чтобы меня подвести. Стыдно вспоминать, что боялся я не только за нее, но и за себя, и трепетал от перспективы разоблачения, возможно, думая о своем неизбежном позоре больше, чем о ее собственном.

Наконец я постарался овладеть собой. На секунду вдруг очень захотелось упасть и умереть: внезапно оторвавшийся в мозгу тромб – и все… Не более чем затянувшаяся на шее и тут же ослабевшая петля палача. И никакой больше службы ни ей… вообще никому…

Но тут я взбодрился, напомнил себе об английском происхождении. Плотно сжал губы, вскинул подбородок, подобно дворцовым стражникам, чтобы сдержать наплыв эмоций.

Я почти рассмеялся, когда увидел ее сидящей на постели и красящей ногти. Синяки под глазами, забинтованный нос и распухшее лицо… да я сам с трудом ее узнавал.

– Я ходячий кошмар, – пробормотала она, – а медсестры считают меня избалованной женушкой богатого мужа, которой нечего делать, кроме как резать совершенно нормальный нос.

Судя по всему, ей вздумалось капризничать.

Через два дня я увез ее домой. Дорога была долгой и молчаливой. Я приготовил ужин, вернее, разогрел в микроволновке два пластиковых подноса, пока она лежала на диване, укрытая одеялом, из-под которого виднелись только макушка и запавшие глаза. В следующие дни ее настроение было на редкость мрачным. Не расстроенным. Не истеричным. Но и не подчеркнутым теми исходившими от нее лучами света, которые пронизывали самые тоскливые моменты ее жизни.

Думаю, она пыталась осознать то обстоятельство, что теперь ее не узнают ни соседи, ни продавцы, ни медсестры – вообще никто!

Теперь, когда она выходит на улицу, может предпринимать любые предосторожности, какие ей угодно: переодеваться, менять выговор, изрекать не свойственные ей выражения… но драма отныне ограничена сценариями, которые разыгрываются у нее в голове. Ее вылазки больше не поднимут адреналин в крови. Занавес упал. Мыльная опера закончилась. Начинается следующий этап ее жизни…

Глава 5

Хотя Лидия не должна была работать по выходным, она любила приезжать в приют по субботам, потому что именно в эти дни семьи приходили выбрать себе собаку, а это означало, что ухаживать за животными приходилось меньшему количеству служащих.

Она остановилась перед офисом и выпустила Руфуса.

Эстер была в клинике. Возилась со щенком керри-блю-терьера, принятым в приют несколькими днями раньше.

– Не хочет глотать таблетки от глистов, – пожаловалась она. – Эрик подмешивает их в пищу, но он находит и выплевывает.

– Умный хитрюга, – хмыкнула Лидия.

– Да, больная задница это доказывает.

Лидия погладила шелковистую кудрявую шерстку. Пока что она черная и только через несколько месяцев приобретет чудесный голубовато-серый оттенок.

Провела рукой по маленькой бородке.

– Я раздавлю таблетку, смешаю с арахисовым маслом. Обычно это помогает, – пообещала Лидия.

– Оставляю его тебе, – обрадовалась Эстер. – Через минуту прибудет новая семья, и если я сумею уговорить их взять собаку постарше, пока этот хитрюга не попался им на глаза, все будет лучше некуда.

Лидия вывела Тайсона, Зевса и Топпера на прогулку в лес. Впереди гордо вышагивал Руфус. Все три собаки были уже старыми. Несколько лет находились в приюте и, возможно, уже не найдут новых хозяев. Тайсон волочил заднюю лапу, Зевс и Топпер огрызались и рычали друг на друга, как старые сварливые старики, каковыми они, впрочем, и были. Лидия взяла их, потому что у остальных больше шансов найти новую семью, члены которой будут бросать им палки и резиновые мячи, пока Зевс и Топпер будут грызть проволоку вольера, а Тайсон свернется клубочком и примется вылизывать лапу.

Прошлой ночью приехал Карсон, и Лидия приготовила цыплят по-пармски. Когда посуда была убрана, он сказал:

– Хорошо жить одному. Некому угождать.

Она не ответила. Выжидала.

– Но иногда бывает одиноко, не так ли?

Лидия знала об одиночестве все.

– Нет в мире совершенства, – отшутилась она.

– Не пойми меня неправильно. Я не жалуюсь. Просто задаюсь вопросом: может, есть и другой способ? Мне эта мысль покоя не дает.

– Перестань изображать романтика, – проворчала Лидия.

Было ли нечто такое, чего она не знала об одиночестве? Она так часто пробовала его на вкус…

– Теперь тебе известно, что никакой опасности нет.

Он стал растирать ее шею и плечи.

– Фью! – присвистнула Лидия. – Счастлива это слышать.

– Быть в обществе других людей, еще не значит, что ты не одинок, – заметил Карсон. – А жизнь в одиночку еще не значит, что ты одинок. Но если ты не проводишь достаточно времени в обществе людей, с которыми тебе хорошо, возможно, это нелегко.

– Карсон, – напомнила Лидия, – мы встречаемся всего четыре месяца.

Было время, когда Лидия думала – о высокомерие, всемогущее высокомерие, – что никто не испытывал одиночества, подобного ее собственному. Ее жизнь была такой особенной, настолько УДАЛЕННОЙ от обыденных переживаний. Какой же она была дурой! На свете столько одиноких людей, и она всего лишь одна из них! Разве Лоуренс не одинок? Тогда она была слепа и ничего не видела, но разве не одиночество свело и связало их?

– Я купил билеты на балет, – сообщил Карсон.

– Люблю балет, – кивнула Лидия.

– Знаю. Ты говорила. Та редкая информация, которую мне позволено знать о тебе.

Лидия рассмеялась:

– Что мы смотрим?

– «Лебединое озеро» в Линкольн-центре.

– Везешь меня в Нью-Йорк?

– У тебя ведь скоро день рождения. Подумал, что неплохо бы провести уик-энд вдвоем. Прогулка в Центральном парке. Обед в уютном ресторанчике. Балет.

Она молча смотрела на него. И не знала, хочет ли вновь оказаться в тех местах, где когда-то часто бывала. Несколько лет назад она бы определенно отказалась. А теперь… просто не была уверена.

– Ты такой милый, – выдавила она.

– Значит, поедешь? Я уже купил билеты на уик-энд после твоего дня рождения. Хотел сделать сюрприз, но подумал, что, может, столь смелое похищение тебе не понравится?

Ей следует остановиться прямо сейчас, пока его эксперименты не натворят бед. Она уже нарушает установленные ею самой правила. Иногда разрешает ему проводить ночи в ее доме.

– Нужно подумать, что надеть, – сказала она вслух.

Разведя собак по вольерам, Лидия остановилась во дворе и стала смотреть, как Эстер тренирует Дилайлу.

– Тут я не столь уж амбициозна, – призналась Эстер. – Пять секунд «сидеть-стоять» – это все на сегодня. Молодец, девочка.

Она дала Дилайле собачью шоколадку, и лабрадор весело подпрыгнул: огромный веселый желтый шар, состоящий из сплошного восторга!

– Сидеть, Дилайла! – прикрикнула Эстер.

Лидия пока еще училась тренировать собак. Даже прочла пару книжек. Работала с разными животными, включая Руфуса. Но больше всего ей нравилось наблюдать за Эстер.

– Так она с каждым днем тренируется все дольше.

– Именно. Наши принципы: продолжительность, расстояние и отвлечение внимания, – отозвалась Эстер. – Не пытаемся сразу сделать слишком много.

Они ушли на перерыв и уселись в комнате служащих с кружками травяного чая. Комната была жуткой, с пятнами на потолке и вечно текущим краном. Кроме стола и пластиковых стульев, здесь стояли еще два деревянных стула, от которых несло плесенью. Эстер все время твердила, что выбросит их. И повторяла также: нужно что-то сделать с окружающим безобразием, но, когда у них появлялись деньги, неизменно заявляла, что собаки важнее, именно на них и жертвуют люди.

– Сегодня утром пришел парнишка с мамой и дал тридцать два доллара, которые накопил.

– Какая лапочка! – восхитилась Лидия.

– Это уж точно. Подумать только, всего восемь лет!

– Кто еще приходил?

– Дженис Линдстром с банками для сбора денег. Мы насчитали восемьдесят девять баксов и десять центов.

– Ого! – уважительно произнесла Лидия.

– Именно.

Эстер провела ладонями по голым рукам. Она всегда носила майку-безрукавку и камуфляжные штаны, которые покупала в магазине армейских товаров. И ухитрялась с шиком носить подобные «наряды». У нее были длинные седеющие волосы, попеременно связанные в конский хвост, уложенные узлом или заплетенные в две толстые косы. Сейчас она изучала синяк на бицепсе. Она вечно ударялась обо что-нибудь, особенно о дверцы вольеров, когда выпускала или впускала собаку.

– Да, и четыре новых спонсора на сайте, что дает нам еще сто двадцать долларов в месяц. Следует Бога поблагодарить за такие милости!

– Важен каждый цент, – согласилась Лидия.

– Я закрываю все, – решила Эстер. – Закрываю все, уезжаю в Мауи, буду сидеть у моря и пить «Маргариту».

– Возьмешь меня с собой?

– Естественно. Идем собирать вещи.

Эстер рассмеялась.

– И вообще, как мы оказались в этом городе?

После нескольких лет переездов и съемных квартир Лидия стала искать себе дом в Джейнзе, в десяти милях от шоссе. Когда у тамошнего риелтора закончились предложения, она связала Лидию с Тевис, а идея переезда в Кенсингтон показалась привлекательной. Если у вас осталось чувство юмора, значит, не все потеряно.

– Все не так плохо, – утешила Лидия.

– Если бы в двадцать лет мне сказали, что я закончу именно этим…

Она качала головой, но при этом улыбалась.

– Если бы ты напророчила, что я когда-нибудь состарюсь… Шестьдесят шесть, подумать только. Старуха. Я?! Да никогда!

– Когда мне было двадцать… – начала Лидия, но тут же осеклась.

Эстер как-то рассказала Лидии, как провела юность. Она ушла из дома и стала хиппи. И жила в Хейт-Эшбери, пекла печенье с редким сортом черного ливанского гашиша, спала со всеми, у кого, несмотря на наркотический кайф, что-то шевелилось в штанах. Ее друг был арестован на демонстрации в защиту прав секс-меньшинств за то, что поцеловал офицера полиции, который избил его и арестовал за нападение при исполнении. Он получил восемнадцать месяцев в тюрьме штата, и Эстер пришлось накупить юридической литературы, поскольку адвокаты оказались слишком тупыми, чтобы чем-то помочь. К тому времени, когда она стала как-то разбираться в юрис-пруденции, друг вышел по условно-досрочному, но Эстер вернулась в университет. Она забыла о прежней жизни и хотела специализироваться по международным правам человека. Работать в ООН. В Нью-Йорке. А оказалась в Буазе, штат Айдахо, в корпоративной адвокатской фирме, где через восемь лет стала партнером. Купила «БМВ» последней модели. Газоны подстригал мексиканец. От высоких каблуков болели ноги. Тот день, когда она вручила заявление об уходе, стал счастливейшим в ее жизни.

– Когда мне было двадцать… – повторила Лидия. – Я только что вышла замуж. Муж принадлежал к ужасно чопорной семье. Атмосфера была просто удушливой. Много лет я не могла дышать свободно.

Теперь она постепенно понимала, что обрела новых друзей, при которых было не так трудно упоминать об определенных эпизодах из прошлого. Никто ее не преследовал. Никто не собирался ловить. Ставить подножку. И никто не находил ничего удивительного в том, что она предпочла так много оставить в прошлом. В Штатах люди часто переезжают с места на место, живут вдалеке от родных. Стремление к самопознанию и началу новой жизни в Америке так же обыденно, как яблочный соус.

– Бедная детка, – пожалела ее Эстер. – Что мы знаем в двадцать лет? Я думала, что все. И захочешь ли ты еще раз выйти замуж?

– Да ни за что на свете!

Она прекрасно относилась к Карсону. Даже более чем. Но не собиралась влюбляться. Когда ей было за тридцать, она влюбилась, да так сильно, что не владела собой. Что же, еще одна форма наркомании.

Эстер, казалось, изучала ее.

– Карсон порядочный парень, – заметила она наконец.

– Знаю, – кивнула Лидия.

Они встретились два года назад, когда он заехал в приют. Лидия еще тогда заметила, что он поддергивает джинсы большими пальцами. Карсон заполнил бланк анкеты и заявление, посмотрел собак и назначил дату нового приезда, пообещав подумать и выбрать.

Вернувшись, он попросил отдать ему ирландского сеттера по кличке Мадлен. Лидия была уверена, что он захочет бульдога, боксера или немецкую овчарку. Иногда очень приятно ошибаться в людях.

– Послушай, – сказала Эстер, – постарайся выбраться отсюда. Не выходи замуж. Не привязывайся к этому месту. И к собакам тоже. Для этого ты чересчур молода. И я знаю, тебе нравится сознание собственной незаменимости, но я не слишком в тебе нуждаюсь. Скоро придут новые волонтеры. Поэтому убирайся отсюда и постарайся попасть в какую-нибудь беду, пока еще можешь себе это позволить.

Отправляясь в город за продуктами, Лидия сказала Руфусу:

– Иногда невредно немного приоткрыться, верно?

Руфус с ней полностью согласился.

Лидия остановилась на красный, наклонилась и чмокнула Руфуса в макушку. От него пахло собачьим шампунем, лесом и псиной.

Руфус залез носом ей под подбородок.

– Конечно, нет, – заключила она. Позволила себе немного повспоминать. Вот они трое сидят на диване: она посередине, мальчики по бокам. Смотрят фильм, передают друг другу поп-корн. Смеются, когда кусочек поп-корна застревает у нее в волосах. Не слишком длинных…

Она заставила себя вернуться в настоящее. Прошлое было океаном, и хотя она плыла к берегу, все же сознавала, что этот океан может ее засосать. Вся штука в том, чтобы плыть под нужным углом к течению, не бороться с ним, но и не сдаваться.

Накупив продуктов, Лидия вышла из бакалеи и вспомнила, что пообещала дать миссис Джексон почитать книгу, которая уже несколько недель лежала в бардачке, поскольку она все время забывала завезти ее. Миссис Джексон была столпом кенсингтонского общества, и Эстер постоянно твердила, что неплохо бы привлечь ее к сбору пожертвований. Так что, пожалуй, ради этого стоит немного изменить маршрут.

Лидия подкатила к отелю, трехэтажному дому в колониальном стиле, на Фэйрфаксе, которым владели Джексоны.

Миссис Джексон как раз гуляла с Отисом, который, отбежав из дома всего на несколько шагов, уже успел запутаться в поводке.

– О Господи, – воскликнула миссис Джексон. – Негодный пес!

Лидия вынула из сумки книгу.

– Мы в приюте считаем ее весьма полезной, – сообщила она.

– «Когда свиньи летают», – прочитала миссис Джексон. – «Успешная тренировка невозможных собак». Слышишь, Отис? Слышишь?!

Лидия присела, подняла таксу и распутала накрученный на лапы поводок.

– Прошлой ночью он стащил с диванов подушки, и когда я вошла, по всей комнате летали перья, – пожаловалась миссис Джексон.

– О Господи! – посочувствовала Лидия и принялась возиться с Отисом, который в восторге дрыгал лапами, пока Лидия чесала ему пузо и спинку. Случайно подняв голову, она заметила поверх плеча миссис Джексон квадратный и седой затылок мужчины, исчезающий за дверью отеля.

– А сам он валялся на полу с самым невинным видом и пером за ухом.

Лидия рассмеялась. Поставила Отиса на лапы и встала. Еще немного поболтала с миссис Джексон, но когда взглянула в сторону эркера, ей показалось, что занавеска шевельнулась, как от сквозняка.

Глава 6

Грабовски лежал на кровати с четырьмя столбиками в номере отеля. Когда он сбросил туфли и ослабил ремень, в голове вертелась одна мысль: как бы прилечь и немного поспать до ленча. Но кокетливые тюлевые занавески и загроможденная мебелью комната (колониальный стиль, стульчики с гнутыми спинками, затейливые столики с ножками в виде львиных лап) определенно охлаждали любые порывы. Да и созерцание собственного брюшка тоже не добавляло душевной легкости.

Грабовски втянул живот, закрыл глаза и снова попытался уснуть.

Но вместо этого стал вспоминать лица тех, с кем сталкивался последнее время. Кто или что так его взбудоражило? Может, он просто не запер дверь? С миссис Джексон вполне станется ворваться без стука. Ей отчаянно хотелось поболтать с кем-то, и она так утомила своего мужа, что бедняга заснул в кресле. А вот с какой это хорошенькой незнакомкой она болтала? Длинные темные волосы, длинные ноги, поразительные голубые глаза, которые он успел заметить перед тем, как подняться на крыльцо. А потом прошел в гостиную и еще раз полюбовался ею из окна. Даже подумывал спуститься и завести разговор. Но конечно, не стал этого делать. Смысла нет. Смешно, но пока Кэти не выставила его за дверь, ему было так легко болтать с женщинами. Теперь же все усложнилось.

Наконец Грабовски сдался, застегнул брюки, подтащился к письменному столу и включил ноутбук. Все фото, даже самые первые, были на жестком диске. Он перегнал пленку в цифровые файлы. И сейчас открыл один наугад. Некер-Айленд. Хотя отдых был «уединенным», она, естественно, назначила фотосессию. Она выглядела потрясающе, когда выходила из прибоя в этом красном бикини…

Грабовски увеличил изображение.

Она улыбалась. Беззаботная и красивая. Наслаждающаяся теми короткими днями, когда могла остаться одна. Только она и толпа фотографов, старавшихся держаться на заднем плане.

Грабовски открыл еще несколько снимков. Почему он не может заставить себя работать? Он даже не сделал окончательной подборки снимков, не говоря уже о вступлении к будущей книге. А ведь она должна была стать его пенсионным фондом. Хотя Кэти со своими бесконечными требованиями вполне могла положить этому конец. Но сама идея написать эту книгу не вдохновляла его. Он фотожурналист, а не чертов архивист! Любил адреналин погони. Любил часами лежать в засаде у ресторана, где она часто обедала, ему нравилось получать сведения от своих информаторов, вести радиоперехват полицейского радио с помощью ручного сканера и одновременно есть сандвичи в стоящей у Кенсингтонского дворца машине. Он почти сразу же взломал шифр: «пятьдесят второй едет» означало, что ее темно-синяя «ауди» миновала пункт внутренней охраны и с минуты на минуту вольется в движение западного Лондона. Всего одна минута, и он последует за ней.

Грабовски вздохнул, вынул из кармана четки и стал пальцами перекатывать бусины.

Он не собирается возвращаться в Лондон, чтобы снимать второсортных знаменитостей. С него довольно! Когда начинаешь с самого верха, очень трудно спускаться вниз. Поп-певцы, примадонны мыльных опер, кретины из реалити-шоу… иногда подлинная голливудская звезда. Но даже тогда…

Нет никакого смысла зацикливаться на прошлом.

Грабовски взял со стола сотовый и стал тыкать пальцами в кнопки.

– Это Джон Грабовски.

– Граббер! – воскликнул Тинни, – что скажешь?

– Я выхожу из игры.

– Наконец он пришел в себя! Почему тебе стукнуло в голову шататься где угодно, но только не в Лос-Анджелесе? Я сижу у бассейна, пью «Будвайзер-лайт», у меня пятеро работают с Бритни, слушай, она вот-вот лопнет, трое – с Кэмерон, она что-то затеяла, а…

– Тинни, тебе не нужно убеждать меня.

– Да я вот уже сто лет пытаюсь убедить тебя. Проваливай поскорее из Лондона, мать твою, мне очень жаль насчет тебя и Кэти, слышал от… уже не помню от кого, сплетни распространяются со скоростью звука, и, знаешь, для тебя есть работа: агентство процветает, фотографов не хватает, а те мокроспинники, которые тут пашут, сводят меня с ума.

– На тебя работают мексиканцы?

– Нет. Французы. Испанцы. Итальянцы. Анг-личане. Мои европейские гастарбайтеры. Могут сунуть камеру кому-то в нос, но никакой утонченности, ты понимаешь о чем я.

Грабовски понимал. Искусство и бизнес – разные понятия.

– Я уехал из Лондона. Нахожусь в Америке и уже еду.

– Класс! – обрадовался Тинни. – Пиво на льду, цыпочки сгорают от нетерпения. Какого хрена ты еще медлишь?

– Сначала нужно сколотить книгу. Не просто набор снимков, настоящую книгу. Потребуется время.

– Сколько? Десять лет? Напишешь ее здесь. Станешь работать на меня два-три дня в неделю. Граббер, мне звонят. Ты знаешь, где меня найти, верно?

Да, он знал, где найти Тинни. Они встретились на Некер-Айленде. Тогда Тинни работал на одно из американских новостных агентств. Вскоре после этого он открыл свое собственное и сразу добился успеха. Они регулярно созванивались. Тинни предложил ему работу: хорошие гонорары, приличные проценты от продаж… и Грабовски с Кэти приехали сюда на неделю, чтобы посмотреть, как живется в Америке. Кэти заявила, что не вынесет этого. Здесь сплошная фальшь. И добавила, что если он хочет, пусть подает на развод. Сама она была согласна.

Хорошо, что матери уже нет. Развод, по ее мнению, был грехом. Протестантка вроде Кэти никогда этого не понимала. На свадьбе мать рыдала в платочек, но не слезами счастья.

Грабовски открыл очередной файл. Лыжный поход. Нет нужды искать фото для обложки. Именно это он хотел сегодня найти. Если он смог снять такое… значит, чего-то достиг в своей жизни. Еще один файл. Снимки с игры в поло, которую она смотрела, стоя под деревьями. На ней ужасная шляпа. Не пойдет.

А вот это более подходит: благотворительный бал в «Ритце». На ней ее любимый жемчужный чокер и потрясающее маленькое черное платье.

Грабовски обрезал фото по плечи. Потом увеличил голову и шею. Приблизил лицо. Изображение по-прежнему было ясным и четким. Он смотрел в ее глаза. Она отвечала таким же прямым взглядом.

– Тук-тук, – пропела миссис Джексон, входя без стука.

– Если надеялись застать меня голым, миссис Джексон, боюсь, что на несколько минут опоздали.

Похоже, намек до нее не дошел.

– Вы в приличном виде? Прекрасно. Мне позвонили насчет свободных комнат. Завтра еще не уезжаете? Вы сказали, когда регистрировались, что сами не знаете, сколько здесь пробудете.

– Я…

Он повернулся, чтобы закрыть файл. Пора бы и поесть…

– Я уеду…

Он снова уставился в эти глаза. Сколько часов за эти семнадцать лет он смотрел в ее глаза – через объектив, лично или на фото? Тысячи и тысячи. Гораздо чаще, чем в глаза любовниц.

– Утром? – добавила миссис Джексон. – Ах, Отис, скверный пес! Знаешь ведь, что тебе сюда нельзя! Исчезни!

Она так изменилась за эти годы. Стала настоящей красавицей. Когда-то была полной и неуклюжей, потом – пугающе худой, прежде чем выровняться. Другой стиль прически. С которым она украсила бы любую обложку. И с каждым годом росли уверенность в себе и элегантность.

Только глаза оставались прежними. Завораживающе прекрасными. И он никогда больше не видел им подобных. До сегодняшнего дня.

– Через несколько дней, – поправил Грабовски. – Я уеду через несколько дней.

Миссис Джексон наклонилась, подняла Отиса, который и не подумал исчезать, сунула его под мышку. Песик отчаянно вертел головой, пытаясь сбежать, и Грабовски решил, что не стоит обвинять парнишку. Сам он не хотел бы попасть в подобный переплет!

– Мы будем счастливы принять вас, – кивнула миссис Джексон. – Простите, мне кажется, кому-то срочно нужно на горшочек.

– Не буду вас задерживать, – вежливо пробормотал Грабовски. – Только один вопрос.

Он по крайней мере мог бы попытаться познакомиться с этой женщиной. И пускай она может его отшить! Никогда не узнаешь, пока не попробуешь, и может быть… может быть, ему повезет. Последнее время он набрал лишний вес: всему виной стрессы, – но по-прежнему выглядит неплохо.

– Один вопрос: с кем вы разговаривали сего-дня утром? Я имею в виду хозяйку маленького спаниеля.

Миссис Джексон мгновенно забыла о горшочке для Отиса и выложила все, что знала о Лидии Снейрсбрук. Знала она не много, но уселась на край кровати и постаралась растянуть историю насколько возможно.

Глава 7

23 января 1998 года

Пришлось весь вчерашний день пролежать в постели. Ничего страшного: обильная рвота в вед-ро, всеподавляющая усталость. Какое счастье, что я больше не различаю запахов! Ведро простояло у кровати до утра, и мне было совершенно наплевать! И пока я еще в состоянии посчитать свои блага, можно вознести благодарственные молитвы за то, что опухоль не угнездилась в левой стороне мозга, моем «доминантном полушарии», в том, которое отвечает за речь и письмо. И откровенно говоря, я самым жалким образом благодарен за это.

Последнее время я чувствовал себя неплохо, но вчерашний день едва меня не доконал. Надежда – хитрая старая собака – подкрадывается, виляя хвостом, тычется мордой в пах, пытаясь заслужить любовь и симпатию. Мне следовало бы не попадаться на удочку. Я и не попался. Если опухоль не среагировала на химию и облучение, значит, не среагирует на «позитивное мышление», как любят рассуждать сторонники движения «помоги себе сам». Вся эта мужественная борьба – сплошной вздор. Какими средствами я должен бороться? Пытаться победить рак улыбкой?!

В комнату заглядывает сиделка, присланная издательством «Макмиллан». Потом она еще раз зайдет. Глория. Чудесная женщина. Бесформенное платье. Большие квадратные ладони. Седые волосы, которые выглядят так, словно ими можно чистить сковородки. Зато она добрая, дружелюбная и как знает свое дело! Мало того, не гнушается рассказывать неприличные анекдоты! И никогда не читает нотаций относительно того, что я должен бороться с опухолью исключительно силой воли и личным обаянием. Вместо этого она заботится о моих лекарствах и всегда интересуется, как я контролирую боль.

Вчера она спросила о моей книге, и я признался, что немного отвлекся на статью из «Нью-Йорк таймс» 1898 года, в которой обсуждается речь Чемберлена в Бирмингеме, с точки зрения германских дипломатов и журналистов.

Конечно, я соврал. В сравнении с воспоминаниями о Бело Оризонте мой экскурс в дебри истории конца девятнадцатого века имел воистину микроскопические масштабы. Ирония ситуации не ускользнула от меня. Историк старается скрыть исторический момент. Похоже, такова моя судьба.

24 января 1998 года

Когда я снимал и готовил к ее приезду дом в Белу-Оризонте, или Беаге, как это место больше известно, не находил себе места от беспокойства. Уж слишком убогим мне оно казалось. Разумеется, не дворец. Но меня это не должно было касаться. Ее личная гостиная и спальня в Кенсингтонском дворце были не особенно роскошными, но уютными: мягкие подушки, диваны, безделушки и альбомы, поделки и фотографии детей. Я сделал все возможное. Купил мягкую мебель, вазы и, самое главное, целый зверинец из мягких игрушек. Выстроил их в изножье кровати, как она делала в Кенсингтонском дворце. И до чего же мрачно они выглядели! Особенно слон. Пришлось повернуть его хоботом к спинке, чтобы не видеть эти грустные маленькие глазки, этот насупленный лоб.

Я выбрал «безопасное» предместье с охраной, постоянно обходившей поселок. Должен сказать, что я человек дотошный и педантичный. Лучше иметь не слишком роскошный дом (приходилось думать и о расходах), и, кроме того, я хотел, чтобы население было смешанным – не только местные жители, но и приезжие, так, чтобы новый обитатель не привлек особого внимания. Белу-Оризонте идеально подходил для моих целей.

Я купил для нее одежду и все необходимое для жизни, включая косметику и туалетные принадлежности. Сначала, когда мы обсуждали наш «маленький план», она говорила:

– О, Лоуренс, вы привезете хотя бы один фотоальбом, правда?

Или:

– Я должна обязательно получить две вещи: ту маленькую резьбу по дереву из гостиной и картину в синей раме на камине. Два шедевра!

Пришлось долго убеждать ее, что пропажа вещей из дворца (даже если это будут детские «шедевры») одновременно с ее исчезновением непременно вызовет подозрения. Теперь я не так в этом уверен. Множество личных вещей принцессы растворились в королевском хозяйстве или по крайней мере известны лишь отдельным слугам, которые могли убрать их на вечное хранение.

Возможно, следовало упорнее убеждать ее, что мечты повидать детей совершенно неосуществимы. Я пытался. Но не хватало жестокости выложить все напрямую.

Однако я выполнил одну ее просьбу. Привезти аудиозапись, сделанную ее бывшим преподавателем дикции, одну из многих, так и не занесенных в каталог и никем не замеченных. Он сделал запись одного из уроков. Я раз или два присутствовал на них. Помню, как она сидела на диване, в черных капри и черной водолазке, подчеркивающей ее изумительные светлые волосы, подстриженные по-мальчишески коротко. Она подобрала под себя ноги в своих изящных любимых балетках, а преподаватель изображал телевизионного интервьюера.

– Вы хорошо известны своей благотворительной деятельностью, – начал он. – Что заставляет вас так много работать?

А она ответила тем, что можно назвать озорной улыбкой, и пояснила:

– Все потому, что мне больше делать нечего.

И самозабвенно расхохоталась.

Хотел бы я знать, сколько времени пройдет, прежде чем одна из этих записей окажется на телевидении, проданная тому, кто больше даст. Она могла быть поразительно наивной, доверчивой, как с тем человеком, когда позволяла ему оставлять себе записи столь откровенных разговоров. И в то же время позволяла собственным подозрениям доводить ее до паранойи.

Одно из ее многих противоречий…

25 января 1998 года

Конечно, она сказала неправду о том, что ей нечего делать. Возможно, в этом был некий элемент истины. Она не хотела быть просто вешалкой для одежды. Но иногда она поразительно умела принизить себя. Одна из ее любимых фраз:

– О, я ничего в этом не понимаю. Всегда бездельничала в школе. Единственная награда, которую я тогда получила, – за самую ухоженную морскую свинку.

Но все, за что бы ни бралась, она делала безупречно, и думаю, разгадка была в том, что она не просто выполняла возложенные на нее обязанности, а отдавала всю себя, и люди это чувствовали, старались обязательно вернуть ей что-то взамен. Ее муж презирал это качество и то, что она получала истинное удовольствие от мероприятий, которые он считал тоскливой повинностью, навязанной судьбой и роком.

Преподаватель дикции подготовил аудиозапись, которая, как он считал, поможет достичь более тесной связи с публикой, смягчив ее отчетливо резкий выговор. Она почти не обратила внимания на эту запись. Публичные выступления никогда не были ее сильной стороной. Но она была достаточно проницательна, чтобы понимать: вопрос не в классовых различиях. И лучше быть откровенно шикарной, чем фальшивой. Несмотря на аристократическую родословную и то, что она прекрасно ладила с преподавателем, ее голос по-прежнему оставался невыразительным. Самым обыкновенным. Трудноузнаваемым. Конечно, сейчас это оказалось преимуществом, но она не хочет верить. И постоянно гоняет запись, стараясь убрать аристократический выговор, смягчить резковатые дифтонги и тянуть гласные. Я подумывал сказать ей, что природа возьмет свое и со временем все вернется на круги своя. Но воздержался, потому что теперь ей действительно нечего делать.

У меня были некоторые сомнения относительно скромности дома, но и тут я сделал все возможное, хотя интерьеры – не моя специальность. Оглядывая окружающую меня обстановку, я признаю, что журнальный столик выиграл бы от поставленной на него чаши, что пушистое покрывало украсило бы диван и что строевой порядок на письменном столе могла бы несколько оживить пара безделушек. Но большую часть времени я пребываю в состоянии благодати, принимая окружающий меня мир, словно дар божий.

Ко времени моего третьего… нет, четвертого визита она внесла в обстановку чисто женские изменения, но я обрадовался, что зверинец был целиком сохранен. Я четыре раза останавливался в этом доме. В первый визит снял дом, во второй – отвез ее туда, в третий – когда вернулся после похорон, и в четвертый – приехал в ноябре и, после того как она оправилась от операции, отвез в Землю обетованную. Третий визит был самым нелегким, хотя и в остальных имелись свои сложности.

Я сделал все, чтобы защитить ее, убрав из дома телевизор. Посещение собственных похорон – любимая тема авторов триллеров, это уже граничит с психопатией. Видеть, как твои дети идут в похоронной процессии, достаточно, чтобы свести с ума любого нервного человека. Представляла ли она себе эту сцену, когда мы планировали ее побег? Скорее всего нет. К концу она была так измучена, так изведена, так отчаялась, что все ее воспоминания, связанные с мальчиками, были временно заблокированы.

После похорон я позвонил ей на заранее оплаченный мобильник, который купил для нее. Она умоляла меня привезти как можно больше газетных вырезок из Лондона. Я осторожно заметил, что делать этого не стоит. Позже она перезвонила, хотя мы уговаривались свести звонки к самому необходимому минимуму, и на этот раз приказала сделать все, что было велено. Для человека общительного и умеющего обращаться с людьми, иногда она была на редкость высокомерна.

– Лоуренс, – сказала она, – я не ваша узница. Вы не можете держать меня в неведении.

Я заверил, что она ни в коем случае не моя узница и вольна делать все, что пожелает.

– Я буду делать все, что пожелаю, и сейчас желаю, чтобы вы привезли вырезки. Сколько поместится в чемодане.

Она всегда была помешана на прессе, жить не могла без таблоидов. Как наркоман – без зелья. С самых первых дней. И в этом была ее слабость и сила. Я запретил бы доступ к ее лебединой песне, если бы она не воспротивилась, но было бы это правильным? В любом случае таблоиды добрались бы до самых густых джунглей Борнео, и мой защитный барьер все равно оказался бы слабым.

Я захватил вырезки, сколько уместилось поверх моей одежды.

Ее первая реакция после просмотра газет и журналов была вполне ожидаемой. Может, я и «спас» ее от телевидения, но снимки были здесь, во всем своем цветном великолепии. Храбрившиеся мальчики с бескровными лицами, шагающие за гробом, в котором, как говорили (хотя ни одно официальное лицо во дворце этого не подтвердило), лежало одно из ее платьев, и на крышке белыми цветами выложено единственное слово: «МАМОЧКЕ».

Можно ли умереть от печали? Очевидно, нет. Иначе она скончалась бы в тот же день.

26 января 1998 года

Ее всепоглощающая скорбь. Я пишу о ней ради самого процесса. И он кажется мне особенно необходимым, этот мимолетный документ, более целительным и важным, чем блистеры с таблетками в моей аптечке. Я пишу о ее скорби. Но не стану на этом зацикливаться: ведь когда она снова смогла меня слышать, я стал твердить о необходимости не думать о боли детей. Молодые быстро забывают. А она не должна постоянно наблюдать за ними. Отслеживать каждый их шаг. Я советовал не расстраиваться, если она увидит, что они счастливы и улыбаются, наслаждаясь жизнью. Сначала она вскинулась, как я и предполагал, возмутившись самим намеком на то, что она может быть настолько эгоистична, но я видел также, что мои слова попали в цель: им будет хорошо и без матери.

Но конечно, на этом все не закончилось. И продолжалось… циклически. Я мог бы перечислить причины, приведшие ее к этому бесповоротному решению, а меня – к стремлению ей помочь. Но тогда было не время. Зачем пытаться залечить неизлечимую рану?

Я позволил крови из раны течь свободно, и когда почувствовал, что поток иссякает, вмешался самым неуклюжим и глупым образом.

Я извинился. Это немного помогло. Больше, чем я предполагал. Я стал рассказывать о будущем мальчиков. Она слегка приободрилась. Я пытался оставаться хладнокровным и спокойным и держал в голове моменты, когда она настолько теряла контроль над собой, что, казалось, ничто не сможет привести ее назад на твердую почву: вопли, швыряние вещами, рвота и спазмы, подергивание рук и ног.

Лишь немногие аспекты ее жизни оставались скрытыми от личного секретаря.

Она выжила и вынесла. Говорят, все, что не убивает нас, делает сильнее. На мой взгляд, это немного слишком гладко. Да, она стойкая. Самая стойкая. Но некоторые материалы, затвердевая, становятся ломкими. Она знала это, было известно и мне, сколько ей пришлось вынести. Больше, чем кому бы то ни было. И моим долгом, моей привилегией было помочь ей сбежать, прошу прощения за клише, из позолоченной клетки.

И в момент сердечной боли, когда вся ее жизнь была разбросана по полу газетными вырезками, ей нужны были поддержка и утешение. Дома считали, что я сейчас в Вашингтоне собираю материал для своей книги. Я провел с ней две недели, день за днем она сидела, иногда лежала, читала вырезки и плакала. Наконец она стала находить в них некоторое утешение: ее любили.

Те, кто любил ее раньше, любили недостаточно. Таких было много. В том числе и я. Хотя я избежал даже временного изгнания из ее круга (один из нескольких удостоенных такой чести), могу припомнить несколько скользких моментов, когда сила моей привязанности, моей преданности, моей неуклонной верности, готовность говорить по телефону в три часа ночи, подвергались ее придирчивой проверке. Многие служащие были посланы на гильотину (хотя, возможно, не в таком количестве, как сплетничала пресса), головы так и летели, не столько за какой-то промах, сколько за то, что не смогли полностью принять ее в свои сердца. Друзья оставались за бортом, отсеченные простой сменой телефонных номеров. Причины были самые разные: намек на предательство или обида, сказанное не вовремя слово или обыкновенная скука… Но истинная причина всегда была одинаковой: отсутствие, по ее мнению, искренней и вечной любви.

И что касается любовников. Да, насчет них. Они не всегда соответствовали высоким стандартам. Думаю, что могу с легким сердцем сказать это, без ревности, иногда затуманивающей справедливость. Я не собираюсь ни извинять, ни осуждать их. Просто констатирую чрезвычайную сложность их задачи. Ее потребность в любви была безграничной, как небо за окном, простые бескрылые смертные не могли утолить ее.

Может, любви всей нации окажется достаточно?

– Лоуренс, – сказала она, – все эти люди. Все эти люди…

И не смогла продолжать. Я сам едва в это верил. Хотя был свидетелем этой сцены.

Море цветов, стихи и письма, бдение со свечами у Кенсингтонского дворца…

Я видел их, детей и взрослых, всех классов, всех цветов, всех возрастов. Видел, как полисмен вытирал слезы. Видел, как старик в инвалидном кресле шепчет молитву. Видел, как женщина в сари кладет венок к ограде. Видел, как мужчина в дорогом пальто прислонился к плечу совершенно незнакомого человека и зарыдал.

Не могу сказать, что чувствовал в тот вечер, после официального объявления о ее смерти, когда вернулся в Лондон. В ту ночь я оставался со скорбящими, пил вместе с ними из фляжек, делил горе и слушал истории, которые они рассказывали: о ее визитах в госпиталь, хоспис, убежище для бездомных, клинику по лечению анорексии. И думал только об одном: я увез ее от всего этого.

Я неожиданно понял, что обращаюсь к Богу, в которого не верил, с мольбой не судить меня слишком строго за мой грех.

27 января 1998 года

Конечно, мои способности к самокритике несколько подводят меня. Я был измучен после вчерашнего. Меня одолевали тревоги и волнения. Теперь я смотрю на это немного по-другому. Она определенным образом не столько была отнята у людей, сколько приблизилась к ним. В ту ночь она стала настоящим символом доброты и страдания. Каждый имеет больше прав владеть символом, чем человеком из плоти и крови.

Ее «смерть» изменила нацию, как утверждали ведущие писатели и журналисты. Чопорность и сухость ушли в анналы истории. Голос говорившего о ней премьер-министра прерывался. Королева нарушила протокол, склонившись перед гробом.

Королева нарушила протокол. Как удивительно писать эти слова!

Конечно, сразу же началась охота за ведьмами. Пресса и публика нашли злодеев. Ее осаждали фотографы, папарацци… их и нужно винить. Они довели ее до ошибочного и рискованного поступка.

Она немедленно усмотрела в этом некую иронию.

– Так что, теперь пресса винит себя? – усмехнулась она.

Но она черпала силы в этих излияниях чувств, выплескивавшихся далеко за границы наших берегов. Оказалось, что похоронную церемонию смотрели два миллиарда человек.

28 января 1998 года

Старался ли я во имя лучшего? Много раз я пытался развязать этот моральный узел, а он запутывался все больше. Все, что могу сказать под конец: я надеюсь. Надеюсь, что не поступил неправильно. И ответ есть только у нее. Если она найдет свое место в жизни, я был прав, что облегчил ей прежнюю. Но у меня уже нет времени увидеть это. С другой стороны, если бы мне не был вынесен смертный приговор, я не смог бы сделать то, что сделал. Десятилетиями сгибаться под бременем тайны и ответственности было бы невыносимо для меня и слишком рискованно для нее.

Вот так все и вертится. Можно надеяться, что близость к смерти рождает в нас дальновидность и проницательность. Возможно, когда я почувствую себя истинным мудрецом, осознаю, что конец близок.

Иногда я просыпаюсь по ночам, как от кошмара. Хотя больше не помню снов. Если я и вижу сны, то только о ней. Я словно грежу целыми днями. И почти не могу противиться желанию позвонить. Мы уговорились созваниваться только в самых экстремальных ситуациях.

– Даже если дело срочное, Лоуренс, – сказала она, – я найду способ справиться сама. В конце концов…

Она не закончила фразу, но мы оба знали, что имеется в виду. Не то чтобы она была смущена перспективой моей… и не только моей кончины. Смерть считается в высшем обществе чем-то вроде извращения, о котором лучше не упоминать. Но она не разделяла это мнения.

– Вы очень мне помогли. Сами знаете. – Она чмокнула меня в розовую лысину и хихикнула: – О Боже, Лоуренс, что я могу сказать? Всякая благодарность звучит по меньшей мере абсурдно.

И правда. Складывалось впечатление, будто я помог ей собрать корзинку для пикника или подогнал машину.

Она не надела коричневые линзы. Мы сидели на диване в маленьком белом деревянном домике в Северной Каролине, и я всецело погрузился в созерцание ультрамарина ее глаз, достойных сонета. Это были самые прекрасные глаза на свете.

– Боитесь? – неожиданно спрашивает она.

Я пожал плечами, словно слишком отвлекся, чтобы думать об этом.

– Я бы боялась, – покачала она головой. – Каждый раз, осознавая, что могу покончить с собой, знала, что не смогу довести дело до конца. Духу не хватило бы.

Она может быть откровенной, как ребенок.

– Но вы, наверное, боитесь.

Я поразмыслил. Да… когда позволяю себе задуматься об этом.

Она заговорила о прежних временах с такой нежностью, что это казалось прощанием. Мы обменялись историями о нашей первой встрече, когда я поклонился ей, а она в ответ присела, и ее прекрасные глаза сияли.

Немного погодя она становится серьезной.

– Я бы испугалась смерти, Лоуренс. Но теперь я не хочу бояться жизни.

29 января 1998 года

Ночь, когда она поплыла к своей новой жизни, была бурной, свирепой, великолепной. Я просидел в шлюпке почти час, прежде чем заметил ее. И все это время гадал: а вдруг она передумала. А вдруг наш маленький план существовал только в больном воображении моего умирающего мозга?

Потом неподвижные темные воды разделились, и она помахала мне рукой. И без всякой суеты поплыла к шлюпке, пока я нервно оглядывался, в миллионный раз проверяя, не увидели ли меня.

«Рамзес» был единственной яхтой, отошедшей далеко от гавани, на такое расстояние, чтобы влюбленным никто не мешал.

Я протянул ей руку, помогая забраться в шлюпку. Она едва не утянула меня в воду: у нее была сила тигрицы, и если бы она зарычала, мне показалось бы это вполне естественным.

Я спросил ее, уверена ли она.

– Гребите, – был ответ.

Но она была слишком нетерпелива. Ей не нравился мой способ гребли. Та техника, которую я отточил. И, натянув джинсы и свитер, которые я припас для нее, она локтем оттолкнула меня.

Я поинтересовался, не заметил ли кто-то, как она нырнула в воду (я, разумеется, имел в виду ее любовника, хотя, по ее словам, знал, что они часто занимают соседние каюты из-за его склонности к храпу). Она заверила, что никто ничего не заметил. Я спросил, есть ли шанс, что один из ночных охранников что-то заподозрил.

– Тот бедный дурачок? Спит. Я проверяла.

Даже в лунном свете я видел, как горят ее щеки.

Она давно отказалась от полагавшейся ей охраны, боясь, что офицеры в лучшем случае шпионят за ней. Семья ее любовника имела все самое лучшее, самое дорогое, самое современное… и очень плохо работающее. Для нас это было преимуществом. Видеокамеры наблюдения на «Рамзесе» никогда не включались. Так приказал ее любовник, на случай если ему придет в голову запереть дверь и разложить свою принцессу (или одну из ее предшественниц) на столе или на полу.

Она неожиданно встала, и шлюпка закачалась.

– Я сделала это! – воскликнула она так громко, что я механически зашикал. Она рассмеялась. Должно быть, прошло много лет с тех пор, как кто-то, кроме ее мужа, требовал заткнуться.

– Ну можно ли этому поверить? – спросила она. – Я сделала это! В самом деле сделала!

30 января 1998 года

Несколькими неделями ранее я летал в Бразилию, чтобы организовать ее «кончину». Самым трудным было узнать, какой из пляжей Пернамбуко будет ближе всего к «Рамзесу». Проведя несколько дней с друзьями в Буэнос-Айресе, они полетели в Монтевидео, чтобы сесть на яхту и поплыть вдоль побережья от Уругвая. Супербогачи не планируют свои каникулы как простые смертные. Невозможно было узнать их точный график. Поэтому я обыскал несколько пляжей, под вымышленным именем нанял на день шлюпки на трех: лишняя осторожность не помешает. Позвонил ей на мобильник, когда еще был в Вашингтоне, и рассказал о предположительном месте швартовки. Не главный пляж, разумеется. Я объяснил… вернее, пытался объяснить ход моих рассуждений. Стратегию и тактику отступления. Сначала – с яхты на шлюпку, потом – со шлюпки на сушу и от точки высадки – к дому. Она небрежно отмахнулась:

– Как быть, если он сделает предложение?

Я ответил, что не знаю, но что она, вполне вероятно, может ответить согласием.

– О Господи, – вздохнула она.

Я добавил, что она, естественно, должна слушаться своего сердца. Но если откажет ему и сократит каникулы, значит, наш план провалится.

– Но было бы несправедливо водить его за нос, – возразила она. Ей и в голову не приходило, что она уже это делает.

– Не волнуйтесь, я постараюсь, чтобы он не сделал предложения, – заверила она. Я осведомился, каким образом у нее это получится.

– Пущу в ход женские хитрости, разумеется. Намеки на то, что для такого рода предложений всегда есть местечко получше, поживописнее. Буду держать его на расстоянии, одновременно завлекая.

Возможно, для этой цели пригодятся ее любимые дешевые романы.

Она была совершенно уверена, что сможет уговорить любовника бросить якорь в указанном месте.

– Я буду действовать на его… как это… подсознание. Очень осторожно.

Я уверил, что ее желание – закон для любовника. Ну… или слово… все равно.

– Лоуренс, – ответила она, – вы же знаете, моя беда с мужчинами в том…

Она осеклась. Тема была слишком обширна.

Она села в шлюпку, и мы отплыли. Было начало четвертого, и она сказала, что, хотя обычно встает рано, никому не придет в голову постучать в ее каюту до восьми часов утра. Все решат, что она захотела поспать подольше. Это давало нам пять часов при расстоянии в триста километров. После этого на рифах, пляжах и в воде начнутся поиски.

В машине она положила ноги на бардачок и откинула сиденье. Я думал, что она собирается уснуть, но этого не произошло. Она говорила и говорила. Я почти не помню о чем. И думаю, она тоже. Трещала без умолку. Тогда я был крепче, чем сейчас, греб без всяких усилий и вполне бы мог добраться до берега сам, если бы она не перехватила весла.

Но вести машину по незнакомым темным дорогам оказалось куда труднее. Я вцепился в руль так отчаянно, что ныли пальцы. Через несколько часов она потребовала, чтобы мы поменялись местами. Вела машину и болтала, болтала, пересказывала новости и сплетни, услышанные от друзей в Буэнос-Айресе, о подруге с ужасным токсикозом. О рецензии на фильм…

На рассвете она захотела остановиться, позавт-ракать и побродить среди придорожных торговцев.

– Как насчет тех бус? – спросила она, сбавляя шаг. – Вон на том лотке. Они сделаны из каких-то косточек?

Возможно, она никак не могла осознать все масштабы происходящего. И реагировала единственным доступным ей способом. Не знаю, чем объяснить ее неестественное спокойствие.

Я снова сел за руль, чтобы доехать до мотеля, где собирался немного отдохнуть. Идеальное решение. Бразильский мотель несколько отличается от своего североамериканского тезки. И больше похож на японский лав-отель. Здесь вы можете снять номер на пару часов или больше, и главным правилом является строгое соблюдение секретности. В этом заведении, как я узнал заранее, ты подъезжаешь к чему-то вроде сторожки, где можно зарегистрироваться. Отдаешь деньги, но удостоверения личности не требуют. Потом въезжаешь в мотель, огражденный высокой стеной. И ищешь свой номер на гаражах, занавешенных толстыми непрозрачными виниловыми листами от потолка до пола.

Она захлопала в ладоши и радостно завопила, уловив атмосферу этого места.

– Боже, Лоуренс, взгляните на это! Настоящее свидание влюбленных!

Я завел машину в гараж, опустил окно и потянулся к веревке. Занавес за нами опустился. Я объяснил, что такие мотели распространены по всей Бразилии – стране, где часты внебрачные связи, когда любовники ищут пристанища в подобных местах.

Боюсь, это была попытка скрыть мое смущение.

– Как интересно! – сказала она, когда я распахнул в дальнем конце гаража дверь, ведущую в номер. – Они действительно все продумали! Никто не видит, как вы выходите из машины, да и сама машина скрыта от посторонних глаз! Гениально!

Прежде чем мы вошли из комнаты в спальню, я поколебался, потому что хотел объяснить кое-что еще. И заодно извиниться. Однако не нашел нужных слов и пошел дальше.

Главным предметом мебели, конечно, была большая круглая кровать. У окна стоял шезлонг с регулируемыми «стременами» для ног. Сиденье было высоко поднято, словно для гинекологического осмотра. На двух телевизионных экранах транслировались каналы «для взрослых», которые я немедленно переключил. И пространно извинился.

– Ах, Лоуренс, – засмеялась она, обходя комнату, – я никогда еще не видела, чтобы вы так краснели!

Она исследовала мини-бар, вделанный в стену диспенсер для салфеток, тюбики с лубрикантом и недоуменно осмотрела предмет, похожий на доску для дайвинга, расположенный над изножьем кровати.

– По крайней мере это мне понятно, – кивнула она, откидывая простыню, под которой оказался матрас в пластиковом чехле.

Я сказал, что сниму для себя другой номер, если она пожелает, и готов делать так, как будет лучше для нее.

– Ни за что, – заявила она. – Не оставите же вы меня одну!

Мама никогда не пережила бы разочарования по поводу того, что рыцарское достоинство, которое, как она полагала, меня ждет, никогда не материализуется. Она не могла понять, что я попал в неправильный, не слишком высоко котировавшийся королевский лагерь. Но сегодняшний день стал наградой, которая мне так была нужна. Я спал или пытался заснуть в шезлонге. И, несмотря на всю анекдотичность ситуации, считал, что мне оказана большая честь.

Глава 8

Солнечным утром Лидия проснулась от запаха кофе и визга пилы. Выглянув из окна, она увидела Карсона, пилившего засохший дуб. Отступив подальше, он поднял стеклянный козырек. Дерево постояло еще секунду, прежде чем медленно лечь на газон.

Лидия открыла окно и высунула голову.

– Ты забыл сказать «у-ф-ф-ф», – окликнула она.

– Я тебя разбудил? Вот и прекрасно! Пора завт-ракать!

Он уже завел тесто для оладий, которые они любили есть с ежевикой и сиропом.

– Кто научил тебя готовить? – полюбопытствовала Лидия.

– Телевизор. Что смеешься? Я вполне серьезен. А кто учил тебя? Твоя ма?

– Нет… в молодости ходила на кулинарные курсы, а потом много лет не готовила. Не знаю. Сама научилась.

– Ладно, пойдет в досье. Кулинарные курсы.

– Какое досье?

– То, которое я собираю на тебя. Ты почти ничего мне не рассказываешь, так что папка очень тонкая.

– Что ты хочешь узнать?

Он сложил руки на груди.

– Как насчет того, чтобы начать сначала и ничего не пропускать?

– Да тебе это наскучит до смерти! Ты собираешься распиливать это дерево?

– Я его распилю, разрублю, а когда оно высох-нет, им можно будет топить камин. Ты же пользуешься камином зимой, верно?

– Ты пришел как раз вовремя.

– Спасибо. Конечно, ты здорово умеешь заговаривать зубы, но это тебе не поможет.

Лидия принялась убирать посуду. Он положил ладонь на ее руку.

– Не думаю, что смогу сделать это, – обронила она.

– Как только ты перестанешь скрытничать, все пойдет легче. Поверь, здесь нет ничего ужасного. Я умею слушать.

– Нет, я имею в виду вообще все. Нас.

– Эй, о чем ты? Брось!

– Нет, правда, – пробормотала Лидия, пораженная тем, как быстро выступили слезы на глазах. – Не могу.

Он убрал руку и потрясенно уставился на Лидию.

– Ладно.

Она ожидала, что он начнет спорить. Но нет…

Хотела, чтобы он приказал ей не пороть чушь.

– Ну… – сказал он наконец, – я что-то не то сделал? Не то сказал?

– Нет, не в тебе дело…

Он рассмеялся:

– Дело не в тебе, а во мне. Неужели я заслужил это? Полагаю, что нет.

Она старалась сдержать слезы. Через минуту он встанет, уйдет, и это к лучшему.

Несправедливо по отношению к нему продолжать историю, у которой нет будущего. А она не собирается попадать в рискованную ситуацию. Ей нравилась ее нынешняя жизнь.

– Я распилю дерево, – сказал он, – сложу дрова, а потом уйду с твоей дороги.

– Тебе совсем необязательно возиться с деревом.

Карсон покачал головой:

– Не люблю оставлять недоделанную работу.

Она смотрела на него через открытую дверь черного хода. Руфус описывал круги вокруг Мадлен, которая держалась поближе к хозяину, отчего ее длинная рыжая шерсть постепенно покрывалась слоем опилок. Каково будет Карсону все это вычесывать!

Карсон на минуту выпрямился и вытер лоб. Она почувствовала, как желудок свело судорогой желания. По крайней мере стоит пойти и поговорить с ним. Нельзя, чтобы он ушел, не попрощавшись.

Впервые он появился в приюте в этих же джинсах, ботинках и клетчатой рубашке. Тогда она предположила, что он много работает на свежем воздухе и занимается физическим трудом. Он походил на плотника. Но объяснил, что работает диспашером [3] в страховой компании.

– Значит, с собакой гуляет ваша жена? – спросила Лидия, хотя он не носил обручального кольца.

Он ответил, что жены у него нет. Она заметила, что если он целый день проводит в офисе, значит, вряд ли ему можно доверить собаку. Он снова удивил ее, объяснив, что работает дома. Таковы чудеса электронной почты. А когда он выезжает, чтобы рассмотреть претензию, собака вполне может составить ему компанию.

Она принесла ему стакан воды.

– Ты, наверное, хочешь пить, – пробормотала она, когда пила замолкла.

– Надеюсь, ты пришла не для того, чтобы произнести традиционное «давай останемся друзьями».

– Не для того.

– Я хотел кое-что тебе сказать.

Она ждала, пока он выпьет воду.

– Надеюсь, ты разрешаешь? – спросил он. – Ладно. В двадцать два года я закончил колледж и путешествовал по Азии. Там я встретил девушку.

Он отвел взгляд и уставился на длинный ряд тополей, тянувшихся по краю двора.

– Она была австралийкой. Путешествовала по миру автостопом.

– Ты вовсе не обязан мне это рассказывать, – заверила Лидия. – Это случилось много лет назад.

– Мы влюбились, – продолжал Карсон.

Ей будет недоставать его голоса с бархатными нотками, находившими отклик в ее душе.

– Я отвез ее в Окленд, мой родной город. Через шесть месяцев она забеременела, и мы поженились. Я ушел из аспирантуры и устроился на работу. У нас родилась прелестная дочурка, которую мы назвали Авой. Она была самим совершенством, каким бывают только маленькие дети.

– Держу пари, так и было, – тихо сказала Лидия.

– К тому времени, как Аве исполнилось несколько месяцев, мы с ее матерью начали ссориться. Так продолжалось два года. И неудивительно, что, когда однажды я пришел домой, она заявила, что уезжает и берет с собой Аву. Я сказал: «Нет, останешься ты. Это я уйду». Но она пояснила, что везет Аву домой. Сперва я даже не понял, о чем она.

Оказалось, что ее родители прислали билеты. Они возвращались в Сидней. И на этом все.

– Карсон… – выдохнула Лидия.

Он смотрел на зажатый в руке пустой стакан.

– Я не бросал их, – выдавил он. – Посылал письма, открытки и подарки. Сара прислала пару снимков Авы, и еще она вымазала краской ручку малышки, прижала к листку бумаги и тоже послала мне. Но восемнадцать месяцев спустя, когда я наконец накопил на билет, позвонила Сара. Сказала, что встретила кого-то и выходит замуж. Нас наконец развели. Я поздравил ее и сказал, что, возможно, успею к свадьбе. Я не возражал. Потому что уже никаких чувств к ней не осталось.

Она долго молчала. Но потом все-таки объяснила, что для Авы тяжело иметь двух отцов. Малышка просто этого не поймет. Она просила оборвать все контакты. И Гэри хотел удочерить Аву, он уже полюбил ее и обращался с ней, как с собственной дочерью.

– Ты от нее отказался… – прошептала Лидия.

Сама она отказалась от своих мальчиков. Если на свете найдется хотя бы один человек, способный ее понять… Но даже Лоуренс не понимал по-настоящему.

– Я думал об этом. И на следующей неделе перезвонил Саре и попросил позвать Аву к телефону. Поговорил немного с дочерью: ей еще и четырех не было, она что-то болтала, а иногда разговаривала со своей куклой. Я издавал какие-то дурацкие звуки, чтобы ее рассмешить. Потом сказал, что люблю ее и чтобы она позвала маму. Саре я объяснил, что сделаю так, как лучше для Авы. И отказался от своих законных прав.

Лидия протянула руку, но он ее не взял. Наклонился, чтобы поставить стакан. Прежде чем выпрямиться, помедлил немного, упираясь руками в колени, словно вдруг начал задыхаться.

– Сегодня день рождения Авы. Ей будет два-дцать пять…

Лидии хотелось сказать, что она прекрасно его понимает. Все, что оставалось – произносить банальности.

– Мне жаль. Мне очень жаль.

– Все в порядке, – обронил Карсон. – Я хотел тебе рассказать, вот и все. А сейчас мне нужно закончить работу.

Он включил пилу, опустил козырек, и она так и не смогла перекричать шум.

Лидия приготовила картофельный салат и понесла Сьюзи. Кухня выглядела так, словно хозяйка готовилась к гаражной распродаже: повсюду детские игрушки, книги, одежда…

Тевис уже пришла и показывала темные круги на спине.

Примечания

1

Магазин-аптека, в котором помимо безрецептурных лекарств продается косметика, книги, очки и даже хозяйственные мелочи. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Питательная белковая паста, выпускаемая в Англии.

3

Диспашер оценивает убытки клиентов страховых компаний.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.