Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Валерий Брюсов

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Мочульский Константин / Валерий Брюсов - Чтение (стр. 9)
Автор: Мочульский Константин
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      О том, как Брюсов «дописал» поэму Пушкина, подробно рассказывает В. Жирмунский в своей книге «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» (Петербург. Изд. «Эльзевир», 1922).
      «Египетские ночи» Брюсова содержат в себе 622 стиха; из них только 111 принадлежат Пушкину. Стремясь продолжать Пушкина, Брюсов коренным образом его «переделал»: эпический рассказ он превратил в лирическую балладу, объективно-сдержанное и спокойно-пластическое повествование перегрузил эмоциональными эффектами. Экзотические аксессуары нагромождены: «пышный пир», ложе, опахала, фимиамы, лампады, факелы. У Пушкина мы читаем: «Горят лампады»; у Брюсова:
 
Десятки бронзовых лампад
Багряный день кругом наводят.
 
      Брюсов вводит лирические восклицания, повторения, вопросы, многоточия, разукрашивая пушкинскую простоту. Он стремится к возвышенно-патетическому стилю и постоянно срывается в самый плоский прозаизм. Эти стилистические контрасты нередко производят комическое впечатление.
      У Брюсова Флавий говорит Клеопатре:
 
С тобой я, как тебе известно,
До третьей стражи разделял
Твои, царица, вожделенья,
Как муж, я насыщал твой пыл.
 
      О Критоне говорится еще более изысканно:
 
…Лобзает, весь горя огнем,
Святыни, спрятанные днем,
И каждый волос благовонный
На теле божеском твоем.
 
      И В. Жирмунский приходит к заключению: «Поэма Брюсова — сочинение типично романтическое. Русские символисты всегда оставались чуждыми пушкинской традиции и классическому стилю».
      Ю. Айхенвальд («Силуэты русских писателей». Том 3. Новейшая литература. «Слово». Берлин, 1923), остроумно разобрав брюсовское окончание «Египетских ночей», выносит убийственный и несправедливый приговор поэту-символисту: «Брюсову, — пишет он, — не чуждо величие преодоленной бездарности».
      Незадолго до февральской революции Брюсов выпускает брошюру «Как прекратить войну?» (Изд. «Свободная Россия». Москва, 1917), в которой с жаром проповедует войну до победного конца. После октябрьской революции он немедленно признает советскую власть. «Еще в начале 1917 года, — пишет он в автобиографии, — я начал работать с советским правительством, что навлекло на меня некоторые гонения со стороны моих прежних сотоварищей» (исключение из членов Литературного общества и т. п.).
      Сначала Брюсов поступил на службу в качестве заведующего Московской книжной палатой; с 1918 по 1919 год он состоял в должности заведующего отделом научных библиотек Наркомпроса; в 1919 году перешел на службу в Государственное издательство и в 1920 году организовал Лито (литературный отдел Наркомпроса) и при нем литературную студию.
      И. Эренбург, встречавший поэта в Лито, набросал его хлесткую характеристику (И. Эренбург. Портреты русских поэтов. «Аргонавты». Берлин, 1922). «Брюсов, — пишет он, — похож на просвещенного купца, на варвара, насаждающего культуру. В нем — Петр Великий и захолустный комиссар совхоза… Я не забуду его, уже седого, но по-прежнему сухого и неуступчивого в канцелярии Лито. На стенах висели сложные схемы организации российской поэзии — квадраты, исходящие из кругов и передающие свои токи мелким пирамидам. Стучали машинки, множа „исходящие“ списки, отчеты, сметы и наконец-то систематизированные стихи. Брюсов — энциклопедист; он работает над стихами регулярно в определенные часы и может писать все: сонеты, терцины, баллады, триолеты, секстимы, лэ; он изобретатель стихотворной машины».
      Эренбург не менее жесток к Брюсову, чем Айхенвальд. Оба метко подмечают в поэте любовь к системе и регламентации — и эту черту преувеличивают до карикатуры. Сухость и педантизм Брюсова не мешали ему быть подлинным поэтом. За первое трехлетие своей «советской» деятельности Брюсов возвращается к своей любимой теме— пушкиноведению. Под его редакцией выходит первый том «Полного собрания сочинений А. С. Пушкина» (Госиздат). Методологические и текстологические принципы, положенные редактором в основу своей работы, вызывают резкую критику пушкинистов— и на первом томе издание прекращается. В 1917 году Брюсов издает полный текст «Гавриилиады» Пушкина («Альциона». Москва, 1917).
      Продолжается его работа над техникой русского стиха. В 1918 году выходят его «Опыты по метрике и ритмике, по евфонии и созвучьям, по строфике и формам» (Стихи 1912–1918 гг.) со вступительной статьей «Ремесло поэта» («Геликон». Москва, 1918). Эти показательные упражнения в стихотворной технике находят свое теоретическое завершение в книге 1919 года «В. Брюсов. Краткий курс науки о стихе (Лекции, читанные в студии стиховедения в Москве в 1918 г.). Часть I. Частная метрика и ритмика русского языка» («Альциона». Москва, 1919).
      Вместе с А. Белым Брюсов был основателем науки о русском стихе. Он был превосходным педагогом и воспитал целое поколение молодых поэтов.
      Еще в 1919 году он вступил в члены коммунистической партии и искренно считал себя новым, советским человеком. Коммунисты, однако, относились к нему с предубеждением. После одного из его докладов в Доме печати Бухарин и Луначарский разгромили его «буржуазную идеологию». «В эту минуту, — пишет Луначарский, — он, несомненно, чувствовал себя несчастным… Теперь нельзя уже не отметить, что Брюсову приходилось проделать в этом отношении очень большую внутреннюю работу. Он гордился тем, что он коммунист».
      В 1920 году выходит новый стихотворный сборник Брюсова «Последние мечты. Лирика 1917–1919 гг.» («Творчество». Москва, 1920). Как мало «созвучны» они громкой, шумной, «конструктивной» эпохе! Какие тени наступающего вечера лежат на этих бледных страницах! Стихи потеряли свою «динамическую» энергию; написаны они вяло, усталой рукой; никого ни к чему не призывают, ничего не «славословят», ни о чем не вещают. Автор печально и тихо говорит:
 
Я сознаю, что постепенно
Душа истаивает. Мгла
Ложится в ней…
 
      Годы страстей, желаний и борьбы прошли:
 
Я больше дольных смут не вижу,
Ничьих восторгов не делю,
Я никого не ненавижу
И, — страшно мыслить: не люблю.
 
      Бесстрастному взору открывается прошлое, «смысл тысячелетий», мудрость библиотек:
 
Власть, времени сильней, затаена
В рядах страниц, на полках библиотек,
Пылая факелом во мгле, она,
Порой язвит, как ядовитый дротик.
 
      Вновь наступает весна— сорок пятая весна поэта, — снова «божественная» глубь небес, снова «вешний блеск вокруг». Певец «всех радостей бытия» впервые признается:
 
Что ж! Пусть не мед, а горечь тайную
Собрал я в чашу бытия!
Сквозь боль души, весну приветствую…
 
      Этот новый надтреснутый звук брюсовской лиры — тень грусти и горечи — делает лицо «гордого завоевателя» человечнее и ближе нам. Недавний богач перебирает свои сокровища: рубины страсти, алмазы мечты, опалы воспоминаний, мистические аметисты, сапфиры стихов — все камни давно стали мертвыми:
 
Сверкал из вас, в былом, огонь лучистый,
Но вы теперь — лишь груз холодных слов.
 
      Какое трагическое признание. Ученик Орфея, привыкший все звуки жизни и природы облекать в певучие стихи, стоит у конца своего пути:
 
Так мне ль осилить взвизг трамвайный,
Моторов вопль, рев толп людских?
Жду, на какой строфе случайной
Я с жизнью оборву свой стих.
 
      Новый мир, жестокий и железный, пугает поэта. Жизнь прошумела и промелькнула, как «мировой кинематограф», — кругом расстилается пустыня — «снежная Россия»:
 
За полем снежным — поле снежное,
Безмерно белые луга;
Везде — молчанье неизбежное,
Снега, снега, снега, снега!
 
      Но воля Брюсова— неукротима; дух «завоевателя» в нем не погас. Он всегда «sed non satiatus». Пусть сгорели страсти и охладели чувства, еще одно счастье осталось — и оно не изменит никогда:
 
Единое счастье — работа,
В полях, за станком, за столом, —
Работа до жаркого пота,
Работа без лишнего счета, —
Часы за упорным трудом!
 
      В стихотворении «Ожерелье дней» Брюсов с чудовищным прозаизмом заявляет:
 
Пора бы жизнь осмыслить, подытожить…
 
      И вот результат этого «подытоживания» — полная душевная опустошенность, ледяная пустыня жизни вокруг и — единственное утешение — «работа до жаркого пота». Это все, что осталось от дерзаний «сверхчеловека» и планов «конквистадора».
      Последние годы жизни Брюсова полны кипучей деятельности. С 1921 года в 1-м Московском гос. университете он читает курсы по истории древнегреческой литературы, по истории римской литературы эпохи империи и по истории новейшей русской литературы. С того же года он читает восемь недельных часов лекции в Высшем литературно-художественном институте. Л. Гроссман встретил поэта в 1922 году на заседании Академии художественных наук. «Я не сразу узнал Брюсова, — пишет Гроссман. — Поэт сидел в шубе, в косматой шапке, как Некрасов на известном портрете, и на фоне мехового воротника белела совершенно седая бородка. Только пронзительные и яркие глаза так же искристо сверкали из-под густых, заметно седеющих бровей». В 1923 году Гроссман снова встретился с Брюсовым на заседании «комиссии по изданию критиков и публицистов». Брюсов неожиданно сказал: «Следует издать литературно-критические статьи В. В. Розанова, тем более что имеются еще неизданные рукописи его». «Помнится, — продолжает Гроссман, — Брюсов вскоре встал из-за стола и стал быстро и нервно шагать по большому залу, многократно чертя прямоугольники в различных направлениях. В нем было нечто напоминающее быстро шагающего по клетке тигра с равнодушным и неподвижным взглядом. Как всегда, он производил впечатление замкнутого, изолированного, непримиримого, одинокого сознания».
      Несмотря на занимаемые им ответственные посты и на принадлежность к коммунистической партии, Брюсов чувствовал себя чужим и ненужным. Советская критика обращалась с ним довольно бесцеремонно. Бывшему мэтру нередко приходилось читать о себе подобного рода заметки: «Брюсов является типичным декадентом-архаистом, поэтом упадочной буржуазии. Таким он остается и сейчас… Для нашего времени брюсовское творчество — сплошная, не знающая исключений, реакция».
      Брюсов никогда не любил детей. В воспоминаниях его жены мы находим любопытные подробности. «Если случайно, — пишет И. М. Брюсова, — Валерий Яковлевич застанет меня у ребят, то он, войдя к нам, холодно поздоровается, как со взрослыми, на „вы“ с каждым малышом, не узнавая в большинстве случаев никого из них, и с грустным беспокойством пройдет к себе в кабинет». И вот в последние годы этот холодный и замкнутый человек трогательно привязался к своему маленькому племяннику Коле; он поселил его у себя и все досуги отдавал ему: играл с малышом в охотников на диких зверей, с увлечением собирал для него марки. Брюсов часто хворал, вечера проводил дома, работа его быстро утомляла; лежа на диване, он запоем читал романы Купера, Дюма, Эмара.
      Поэт, при жизни воздвигнувший себе великолепный памятник, живший мечтой о римской славе, не мог сойти в могилу без увенчания на Капитолии. Таким Капитолием было для него всероссийское чествование его пятидесятилетнего юбилея 16 декабря 1923 года. В Российской академии художественных наук под председательством Луначарского состоялось торжественное соединенное заседание академии, Юбилейного комитета и Общества любителей российской словесности. После приветственного вступительного слова А. В. Луначарского речи произнесли П. Н. Сакулин, М. А. Цявловский, Л. П. Гроссман, Г. А. Рачинский и С. В. Шервинский.
      П. Н. Сакулин назвал юбиляра «классиком символизма». Стихи Брюсова пластичны, выразительны и скульптурны. Он — художник зрения, а не слуха; любит меру, число, чертеж. Он интеллектуален и даже рассудочен. Поэт великих страстей и железной воли всегда пребывает на мировой сцене и шествует по ней торжественно-тяжелой поступью. Брюсов — поэт героического, трагического пафоса.
      М. А. Цявловский отметил крупные заслуги Брюсова-пушкиниста, Л. П. Гроссман говорил о тесной связи Брюсова с французскими символистами, Г. А. Рачинский обрисовал деятельность юбиляра в основанном им Высшем литературно-художественном институте. С. В. Шервинский указал на центральную роль Древнего Рима в творчестве Брюсова. В своей ответной речи поэт сказал: «Есть у одного из молодых символистов книга, которая называется „Возвращение в дом отчий“. Мне казалось, что теперь, в последний период моей жизни, я вернулся в „дом отчий“, — так все это мне было просто и понятно. Никакой метаморфозы я в себе не чувствовал. Я ощущал себя тем, чем я был. Все это новое, если оно есть, для меня, как говорили раньше раскольники о Петре Великом, „стариной пахнет“». Брюсов утверждал, что с юных лет он был реалистом и позитивистом и что ему не надо было менять мировоззрение. Теперь он окружен молодежью, верит в нее и счастлив, что ей полезен.
      Юбиляр получил грамоту от ВЦИКа, кончавшуюся словами: «За все эти заслуги Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в день 50-летнего юбилея выражает Валерию Яковлевичу Брюсову благодарность Рабоче-Крестьянского правительства». Чествование Брюсова продолжалось и следующий день. 17 декабря 1923 года в Государственном Большом театре Луначарский снова говорил речь. Был поставлен один акт из «Федры» Расина и акт из драмы Брюсова «Земля». Поэты выступали со стихами. Армянская делегация поднесла поэту национальный музыкальный инструмент.
      За последний период жизни 1921–1924 гг. Брюсов издал «Основы стиховедения» (Курс ВУЗ. Гос. изд. Москва, 1924) и пять сборников стихов: 1) В такие дни. Стихи 1919–1920 гг. (Гос. изд. Москва, 1921). 2) Миг. Стихи. 1920–1921 гг. (Изд. Гржебина. Берлин; СПб., 1922). 3) Дали. Стихи 1922 г. (Гос. изд. Москва, 1922). 4) Кругозор. Избранные стихи 1893–1922 гг. (Гос. изд. Москва, 1922). 5) Меа. Собрание стихов 1922–1924 гг. (Гос. изд. Москва, 1924).
      Сборник «В такие дни» в торжественно-риторическом стиле прославляет октябрьскую революцию. Россия, остановившая орды Батыя, спасшая Европу от Чингисхана, прославившаяся в «дни революции Петра», бесстрашно идет по своему великому историческому пути.
 
Что ж мы пред этой страшной силой?
Где ты, кто смеет прекословить?
Где ты, кто может ведать страх?
Нам — лишь вершить, что ты решила,
Нам — быть с тобой, нам — славословить
Твое величие в веках!
 
      Третья осень революции несет родине новые испытания; в городах «бесформенных, беззаборных» люди корчатся от голода и холода, но в гуле орудий, под вопли, под гром — звучат новые гимны.
 
Над нашим нищенским пиром
Свет небывалый зажжен,
Торопя, над встревоженным миром
Золотую зарю времен.
 
      Как алый всадник, мчится русская революция; весь мир устремил свои взоры на Восток.
 
Там взыграв, там кляня свой жребий,
Встречает в смятеньи земля
На рассветном пылающем небе
Красный призрак Кремля.
 
      Поэт призывает к героизму тех, кто «посетил сей мир в его минуты роковые». Людям нашего времени нужно быть твердыми, как гранит, со стальной пружиной в груди.
 
Гордись, хоть миги жгли б, как плети,
Будь рад, хоть в снах ты изнемог,
Что в свете молний мир столетий
Иных ты, смертный, видеть мог!
 
      Брюсов вдохновляет бойцов, воспевает «достижения революции», посвящает гимн «серпу и молоту». Русский патриотизм соединяется в его стихах с пафосом интернационализма. Прошлое сгорело «в огненной купели», — да здравствует будущее:
 
Грозы! Любовь! Революция! — С новой
Волей влекусь в ваш глухой водомет,
Вас, в первый раз, в песне славить готовый!
Прошлого нет! День встающий зовет!
 
      Брюсов всегда на передовых позициях, всегда на стороне победителей. Он рожден «придворным поэтом», любит силу и власть. Но поэтическое красноречие его — официально и искусственно. Технически стихи его поражают своей беспомощностью.
      Следующий сборник, «Миг», еще усиливает впечатление старческого бессилия. Снова крикливые гимны и «красные псалмы», снова нагромождение восклицательных знаков и бесконечных исторических справок. Илион, Гомер, Дант, Пифагор, Виклеф, Гус, Фермопилы, Архимед, Нотр-Дам; снова бодрые призывы к труду и строительству и вялые строфы:
 
Из войны, из распрь и потрясений
Все мы вышли к бодрому труду;
Мы куем, справляя срок весенний,
Новой жизни новую руду.
 
      Напряженный голос срывается; мажорные песни звучат фальшиво. Стихотворение «Советская Москва» заканчивается непреднамеренно комической строфой:
 
Есть люди в бессменном плаваньи,
Им нужен маяк на мачте!
Москва вторично в пламени —
Свет от англичан до команчей.
 
      О сборнике «Миг» один из советских критиков писал: «Новая книга Брюсова удручающа, как осенний дождливый день». И, к сожалению, он был прав.
      Третьему сборнику, «Дали», предпослано предисловие автора. В нем он заявляет, что поэт должен стоять на уровне современного научного знания. «Вообще, — продолжает Брюсов, — можно и должно проводить полную параллель между наукой и искусством. Цели и задачи у них одни и те же: различны лишь методы». Мечта о создании «вполне научной поэзии» уже давно преследовала рационалиста Брюсова. Диалектический материализм эпохи окончательно утвердил его в этой убийственной затее. Одновременно поэт подпадает под сильное влияние имажинистов и футуристов (особенно Бориса Пастернака). Из сочетания «научности» с «конструктивностью» вырастают самые чудовищные из его произведений. Вот начало стихотворения «Мы и те»:
 
Миллионы, миллиарды, числа невыговариваемые,
Не версты, не мили, солнцерадиусы, светогода!
Наши мечты и мысли, жалкий товар, и вы,
и мы, и я,
Не докинул никто их до звезд никогда!
 
      А вот призыв к «планетарной революции» и «дерзание» советского Уэлльса:
 
Но океаны поныне кишат протоплазмами,
И наш радий в пространствах еще не растрачен,
И дышит Земля земными соблазнами
В мириадах миров всех, быть может, невзрачней.
А сколько учиться — пред нами букварь еще!
Ярмо на стихи наложить не пора ли,
Наши зовы забросить на планеты товарищу,
Шар земной повести по любой спирали.
 
      Издав в том же 1922 году сборник избранных стихотворений 1893–1922 годов под заглавием «Кругозор», Брюсов в 1924 году— год своей смерти— выпускает в свет последний сборник стихов, «Меа». В нем поэт-символист соперничает с Маяковским, выходит на площадь, обращается к массам, напрягает свой голос до звериного зыка. В этой несокрушимой воле к жизни, в судорожном усилии быть с молодыми и сильными, сказать самое дерзновенное слово, бросить в мир самый революционный лозунг есть и безумие и величие. Брюсов дает последнюю битву «новому миру» и проигрывает ее. Но поражения своего он никогда не признает и умрет стоя. В этот последний год своей жизни— он уже не сын жалкой планеты земли, а житель вселенной. Русская революция вброшена в междупланетное пространство; через «мироэфирную тишь», через «разные млечности и клубы всяких туманностей» она мчится к созвездию Геракла.
 
Эй, Европа, ответь, не комете ли
Ты подобна в огнях наших сфер?
Не созвездья ль Геракла наметили
Мы, стяг выкинув — Эс-эс-эс-эр?
Поэт зовет людей на «штурм неба»:
Штурм неба! Слушай! Целься! Пли!
«Allons, enfants…» «Вставай» и «?a ira»!
Вслед за фарманом, меть с земли
В зыбь звезд — междупланетный аэро!
 
      Усталый, пораженный смертельной болезнью, поэт не думает об отдыхе. Восхождение вечно, воля неугасима, дух несокрушим.
 
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
Пятьдесят лестниц…
Еще б этот счет! — всход вперед!
и пусть на дне —
суд обо мне
мировых сплетниц!
 
      На этой высокой ноте голос его обрывается.
      Последнее лето своей жизни Брюсов провел в Крыму. Он гостил у поэта М. Волошина в Коктебеле. Там собралось большое, общество. С. В. Шервинский затеял живой кинематограф: пародию на авантюрный фильм. Брюсов исполнял роль офицера французской службы в одном из африканских фортов. Одним из главных его партнеров был А. Белый, изображавший какого-то международного авантюриста. Л. Гроссман вспоминает: «Ничего строгого, властного, холодного не было в коктебельском Брюсове. Он был прост, общителен и мил. По-отечески снисходительно и дружелюбно вступал в спор с задорными девицами, участвовал в каждой морской или горной экскурсии, в многолюдном обществе молодежи, выступал в диспутах по поводу прочитанных стихов, играл в мяч, налаживал литературные игры… Но тень какой-то глубокой утомленности и скрытого страдания не покидала его. Часто он казался совершенно старым, больным, тяжело изнуренным полувеком своего земного странствия. Когда он сидел иногда согнувшись на ступеньках террасы, в легкой летней сорочке без пиджака, когда, перевязав мучившую его больную руку, жестикулировал во время беседы одной свободной рукой, когда читал в продолжение целого вечера свои новые стихи, которые явно не доходили до аудитории, встречавшей и провожавшей их глубоким молчанием, — в такие минуты что-то глубоко щемящее вызывала в вас фигура старого поэта…»
      О встрече с Брюсовым в Коктебеле писал А. Белый («Валерий Брюсов», Россия, 1925): «Мы провели с ним дней десять в уютнейшем доме отдыха поэта М. Волошина; передо мной прошел новый Брюсов, седой и согбенный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце. Меня поразили: его худоба, его хилость и кашель, мучительный, прерывающий его речь; по-иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодежи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других».
      Вернувшись в Москву, Брюсов заболел крупозным воспалением легких и плевритом. 9 октября 1924 года, в 10 часов утра, он скончался. Его торжественно похоронили на кладбище Новодевичьего монастыря.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9