Северяне

Князь взглянул и залюбовался дочерью. До чего же хороша! Словно цветок весенний. Роскошные черные волосы падают на плечи, а глаза, как зори, светят веселым блеском. И лицо пылает.

Повертевшись перед отцом в новом наряде, она подбежала к князю и обняла его. То ли ласка дочери, то ли радость ее растопили лед, отогнали мрачные думы, лицо князя просветлело.

– Откуда у тебя этот восточный наряд? – улыбаясь спросил он. – Нянька добыла у заморских гостей или, может быть…

– Да нет, – засмеялась девушка, – хозары привезли из Итиля. От кагана, говорят.

– Тебе от кагана?

Черный уставился на нее, потом побледнел и тяжело опустился на скамью.

Княжна испугалась внезапной перемены, присела около отца:

– Да что случилось, батюшка? Вам тоже навезли всякого добра: и шелка и бархата. А ковры какие – персидские! Ключник показывал, где ваше, где мое… А вот смотрите, золотой лук и стрелы. Каган знает о моей любви к охоте и приказал вручить их как особый дар. Но я не буду стрелять из этого лука, а особливо в лебедей. Золотая стрела должна нести любовь, а не смерть.

– Доченька, иди к себе, – с трудом вымолвил князь, нежно погладив свою любимицу. – Я хочу побыть один.

– Нет, нет, батюшка, – не согласилась она, – я посижу с вами. Никак, вам плохо?

– Не беспокойся. Иди к себе. Уже все прошло. Неохотно вышла княжна Черная из отцовских покоев. А придя к себе в терем, стала перед окном и задумалась. «Чем плохи они, дары эти? Что могло так огорчить отца?»

IV. ОГОНЬ И СВЕТ

Разгневался нынче Перун[17] на северян. Над краем их собрал он черные тучи, накликал ветры из просторов морских да пустынных и грозится теперь, носясь над лесами, огнем, треском и громовыми раскатами, бросает на землю смертоносные стрелы.

Ночь – хоть глаз выколи! Черная, бурная! Погаснет молния, и не то что леса не видишь – ногой не знаешь куда ступить. Все слилось в сплошную непроглядную тьму.

А Перун лютует. Вон вспыхнула одна, за ней другая молния, с такой силой ударил гром! Валятся будто подкошенные деревья, и кажется, сама земля с грохотом летит в неведомую бездну.

Посреди крепкого, рубленного из толстого дуба жилья пылает в очаге огонь. Свет его то блеснет в темных углах горницы, то уходит из них, бессильный перед наступающей отовсюду ночью. У очага – Осмомысл. Широкая борода его свисает до самого пояса, усы шевелятся от легкого движения губ, а брови, седые, кустистые, грозно сошлись на переносье. Он молится перед земным огнем, чтобы тот вознесся с его просьбой к огню небесному; молится тихо, но голос его иногда возвышается, и тогда вместо шепота слышен густой, эхом отдающийся в просторной горнице рокот.

Боже, Даждь-боже[18], спаси нас от гнева, Ты дал нам огонь свой, не дай ему сгинуть, Жизнь на земле подарил всему люду, Будь же, наш боже, с нами повсюду!

Не покидай нас в горе, в разлуке, Смилуйся, боже, – мы твои внуки.

Но бог северян, дающий людям тепло и свет, видно, бессилен перед Перуном: за окном все так же сверкают молнии. И буря не утихает, свистит и воет, ломает деревья в лесу, бьет в окна косым дождем.

Прислушивается Осмомысл, спокойный и строгий. Ни громы, ни молнии, ни страх перед самим Перуном не колеблют его воли, не ломят нрава. Старик поднялся, вышел в кладовую, потом вернулся оттуда с высокой посудиной, наполненной бараньими костями. Осторожно, с жертвенным благоговением высыпал их в огонь и, преклонив колени на разостланную шкуру, поднял к небу длинные и крепкие еще руки. Теперь он взывал уже к богу-громовику, умолял его принять жертву и смилостивиться, обойти своим гневом покорное жилище, не поразить его огнем и громом.

Всеволод сидит у священного очага. Его не тревожат удары грома, он будто и не слышит грозы, сидит задумавшись, весь уйдя в свои мысли…

Старик закончил жертвоприношение, вынес и разбил посудину, чтобы никто не воспользовался ею, принося жертву другому богу. Подошел к окну, постоял, прислушиваясь к шуму соснового бора, потом обернулся и сел против сына на колоду, покрытую медвежьей шкурой.

– Грустишь, Всеволод? – тихо спросил отец. Сын тяжело вздохнул:

– Да, батько, кручина забралась в сердце.

– Кручина, говоришь? С чего бы это?

– Сегодня был я на том месте, где сокол княжны заклевал несчастную лебедицу. И знаете, что увидел? Лебедя! Сидел, горемычный, около своей подруги и плакал. А потом взвился высоко в небо, крикнул на прощание, сложил крылья и упал камнем вниз. Насмерть разбился возле лебедицы. Вот я и думаю: почему он это сделал, зачем?

– Закон у них такой, – ответил Осмомысл. – Верны они до самой смерти любви своей лебединой. Умирает одна – умирает и другой. Нет среди птиц равных лебедям. Видишь, как они прекрасны. А все прекрасное умирает гордо…

Снова наступила тишина. Сын думал о своем, отец о своем.

– А зачем ты поехал туда, к месту, где погибла лебедица? – нарушил молчание конюший. – Ведь это вон как далеко!

– Да все из-за той же кручины, – снова вздохнул юноша, Конюший насторожился. И голос и вздохи сына какие-то необычные – и знакомые, и незнакомые… Долго молчал он, глядя на него, словно вспоминая, когда и где он слышал этот голос.

Наконец заговорил:

– До сей поры веселым ты был на пастбище. Гулял на конях по полянам и просекам, на досуге в лесу забавлялся с птицами, за зверем охотился, с друзьями на копьях состязался и во всем находил утеху и радость молодецкую. А сейчас, говоришь, печаль закралась в сердце. Что же стряслось, мой сын, кто нарушил твой покой в нашей забытой богом и людьми глуши? Может, гроза, ненастье? Всеволод грустно покачал головой.

– Нет, батько, наверно, время. – И, помолчав, добавил: – А может быть, и люди…

– Люди?! – Осмомысл долго и как-то растерянно смотрел на сына. – Люди… Вот оно что! Ну, значит, время твое настало: пора идти в люди. Но, как отец, советую тебе; будь осторожен, сын мой, и сердца сгоряча никому не вверяй.

– Никому? – удивился сын.

– Я говорю: сгоряча…

– Не понимаю. Может, отец, откроете вы сыну истинную мудрость жизни? Конюший нахмурился:

– Тебе это трудно понять. Ты молод, не жил среди людей, не знаешь беды. А я уже обжегся в свое время, как тот мотылек, что летел на свет и упал, опаленный огнем.

Всеволод поднял на отца недоуменный взгляд:

– Что же так сильно страшит вас в людях, батько?

– Коварство их, козни. Не знаю, встретишь ли ты там друзей, а вот врагов – наверняка.

– Может статься… Но… – Юноша запнулся на слове и, поразмыслив, добавил сочувственно: – Я знаю, батько, князь разорил наш дом и люто вас обидел. Да ведь среди людей не все князья…

Подняв седые кустистые брови, Осмомысл пристально глядел сыну в глаза.

– Зато там есть княгини… – Старик помолчал. – И даже хуже… есть княжна… – тяжело вздохнув, закончил он.

Всеволод покраснел и опустил глаза. Но юношеское любопытство ничем не укоротишь, оно и стыд преодолеть способно.

– Вы, батько, десять лет загадками со мною говорили и князя ворогом считали каждый раз. Теперь и княжну… Почему так? За что постигла нас беда такая?

Осмомысл не спешил с ответом, думал, долго думал, уставясь в пол. Потом поднял голову, печально глядя на бушевавшую за окном грозовую ночь.

– Прости меня, сын мой, – заговорил он наконец громко и решительно. – Я скрывал от тебя тайну. Не только князь причина моих бедствий. Может, я и сам немало в них повинен. Но не по злому умыслу. Надругательство над моей жизнью и семьей понудили меня на преступление…

– Вас? На преступление? – в крайнем изумлении промолвил юноша.

– Да, сын мой, – горестно воскликнул старик. – Если бы ты знал, как трудно отцу сказать такое слово. Но нет уж больше сил моих. Тяжким камнем лежит оно на сердце. Ты уже вырос и должен знать… – Старик умолк, закрыв глаза, глубокая печаль, страдание отразились на его лице. – Скажи, – очнулся он вдруг, – скажи, сможешь ты простить отцу своему убийство?

– Какое убийство? О чем вы говорите, батько! – испуганно промолвил Всеволод.

– Нет, нет, скажи: простишь?

Юноша растерялся. Никогда не видел он отца в горе, в раскаянии. Сколько помнит, всегда старик был сильным, мужественным, суровым и строгим… А сейчас вдруг заговорил о прощении… Что случилось с ним? Что за тяжкое бремя несет он в своем сердце?

Осмомысл по-своему понял молчание сына.

– Ты, вижу, не решаешься… Ну что ж, суди тогда как знаешь…

– Да что вы, батько, как я могу судить вас! – горячо возразил Всеволод. – Я верю, не могли вы учинить того по злому умыслу. Скажите, чье надругательство толкнуло вас на страшное дело?

– Давно это было, сын мой, – тяжело вздохнул Осмомысл. – Мне тогда минуло двадцать пятое лето. Я был, как ты сейчас, и молод, и отважен, и красив. На зверя в лес ходил без страха и сомнения, случалось, и с медведем схватывался вручную… Да, я был тогда молод и счастлив. Роксана, матушка твоя, была из красавиц красавица. Жили мы с ней в согласии и любви. Пойду, бывало, в леса на день, на два, а то и на неделю, она себе места не находит, все ждет, высматривает мужа своего. Какую любовь мне дарила, доброту, заботу, ласку! Жили мы с нею в Сновске, у самого вала, над рекой. Пристали как-то к берегу заезжие купцы. Несли люди, понес и я продать добытые в лесах меха, хотя, признаться, очень не хотелось сбывать их за бесценок. Стою в раздумье, а тут прямо на меня идет торговый гость[19]. «Продаешь?» – спрашивает, показывая на товар. «А как же?» – отвечаю. Вижу, купец не на пушнину смотрит, меня оглядывает с ног до головы. Потом и говорит: «Товар у тебя хоть куда! За морем и цены ему нет. Хочешь, пойдем со мной к арабам. Свою пушнину дорого продашь, и за службу заплачу немало». Назвал он цену, и я не устоял: пошел с караваном за море. Вернулся уже под осень… Хорошо заработал. Правду говорил купец: меха свои продал дороже, чем здесь дают. Охранял я караван, и за то заплатил купец… Потом снова пошел я с ним… Ох, сын мой! Не знал бы я краев тех заморских! А пуще всего – злата! Оно меня с ума свело, оно и погубило!

– Что же приключилось с вами, батько, там, в арабах?

– Нет, не в арабах. Дома. Прибыл я с караваном из-за моря, вот так, как сейчас, в глухую полночь, в бурю-непогоду. Во град, известно, ночью не попасть – заперты все ворота. Да и не спешит туда купецкая ватага, она не дома, ей и под шатром не худо. А мне не то что спать – сидеть невмочь на месте, все тянет под родную кровлю, к жене и к сыну.

Не дождался я дня – пробрался все-таки во град. Нелегко было: ненастье, темень. Да что они? Путь ведь лежал к родному очагу, а стены и валы так знаю, что и во тьме всегда найду дорогу… Уж лучше б я сорвался со стены и утонул во рву… Там в своем доме я не застал уже в живых своей жены. Погибла твоя матушка, мой сын.

– Да как же то стряслось?

– Сгубил ее подлец посадник[20]. Темной ночью напал он на наш дом и силой хотел увести мою Роксану. Мать защищалась как могла, да где ей было выстоять против мечей и дубин разбойников! Видя, что не миновать ей злой доли, наложила на себя руки матушка.

Всеволод замер, уставясь широко раскрытыми, испуганными глазами на отца.

– Так вы…

– Не выдержал я, сын мой. В страшном гневе той же ночью пробрался в хоромы посадника и заколол его.

Гром над головой и тот не поразил бы так Всеволода, как это нежданное и страшное признание. Ошеломленный, потрясенный, стоял он перед отцом, еще не веря только что услышанному слову: заколол.

– И это вас мучит? – опомнился наконец Всеволод. – Да ведь тот посадник другого и не заслужил!

– И я так думал. Да по-иному князь решил. Меня судили. Князь за посадника наложил двойную виру[21] и холопами, рабами, сделал нас…

– Кого это – нас?

– Тебя и меня. Из семьи только двое нас осталось: я, вдовец, да ты, сирота.

– Вот оно как! – крикнул Всеволод. – А меня… меня-то за что?

– За то, что ты мой кровный сын, за то, что отец твой простой поселянин, а он, вишь, князь! Он и ни в чем не повинного ребенка холопом может сделать, а простого человека и подавно.

– Почему же не наказал он за надругательство кровных посадника?

– Ворон ворону глаз не выклюет. Для князя посадник – опора, а простой человек – пыль под ногами. Вот и топчет он нас.

Гнев и ненависть жарким пламенем вспыхнули в сердце юноши. Но сразу натолкнулись на встречную волну мыслей и начали гаснуть… «Князь – ворог наш, сказал отец… А княжна? Как быть тогда с княжной, прекрасной, как свет зари? Забыть? Возненавидеть?..» Тихо в горнице. Отец не знает, чем утешить сына. А тот погружен в свои думы, не знает, как быть… И видится ему смуглое лицо княжны, ее чистые, нежные, как у ребенка, глаза… Что сулят они ему? Не откроют ли тайну? Спасительную нить в этом запутанном клубке?..

А лес шумит и шумит за окном. И дождь не унимается, то сеет тихий и мерный, то с ветром и посвистом налетит, ударит в окно, отбежит куда-то в темноту, и снова еле слышишь его, будто сквозь сон… Непроглядна ночь, никакого просвета. Только гроза ушла уже куда-то за леса, за долы и откликается оттуда приглушенным, но все еще раскатистым и грозным гулом. Словно из бездны голос подает.

Осмомысл нарушил молчание.

– Прости меня, дитя мое, – промолвил он надломленным голосом. – Я повинен, что завел тебя в холопы еще младенцем…

– Не мне судить вас, батько, – с мучительной тоской ответил Всеволод, – да как перенести такую весть?.. Холоп я… – Он помолчал и уже решительно добавил: – Я, батько, уйду, наверно.

Конюший насторожился:

– Куда, мой сын?

– Скоро дни Ивана Купалы. Около Чернигова, в Згурах, будет веселый праздник. Там друг мой живет. Младан.

Поеду к нему на время.

Холодом обдало сердце Осмомысла.

– Дни Ивана Купалы? Подле Чернигова? – Он замолчал, пораженный внезапной догадкой, и, не выдержав, воскликнул: – Ты хочешь все же лететь на огонь?

– На свет, батько, – спокойно и твердо ответил юноша. Они как бы поменялись местами: отец сидел перед сыном ослабевший, подавленный; сын – суровый и сейчас уже уверенный в своих намерениях, в избранном пути.

– Подумай, сын мой, – умолял Осмомысл. – О доле отца родного вспомни!

– Эх, батько, мне ли вас учить? Вам лучше ведомо: в делах этих не разум, а воля сердца верх берет.

– Но ведь она – княжна! Ты идешь на верную погибель! – Ну что же, – ответил Всеволод, – а хоть бы и так. Ради света стоит идти на огонь! Да и не верю я, что на погибель! Не верю!

V. НОЧЬ ПОД ИВАНА КУПАЛУ

Девчата днем еще насобирали голубых, как небо, цветов, пахучих васильков, полевого маку, зверобоя, нарвали за плотами мяты, за селеньем – полыни, что должна охранять их от ведьм и русалок, сплели себе роскошные венки. Шли они теперь веселые, нарядные, неся впереди себя марену – соломенное чучело, надетое на палку, и идола – Купалу, в женской сорочке и в венке, большом, на диво красочном. В радостном ожидании праздника, девчата спешили, обгоняя друг друга, и пели:

Купала, Купала!

Где ты зимовал?

Я в лесу зимовал,

Под застрехой ночевал.

Зимовал я в перышках,

А все лето красное —

В травушке-муравушке.

Купала, Купала!

Парни тоже не сидели без дела: собрали старое тряпье, уложили на воз и вывезли его на поляну близ Десны. Потом наносили из лесу хвороста, притащили соломы и сложили несколько стогов возле места будущего костра, чтобы хватило на всю ночь. А когда увидели девчат, стали судить да рядить, что делать дальше, как у них марену отнять. Но девчата окружили ее тесным кольцом, украшали ее разноцветными лентами, венками. На идола Купалу надевали монисто, перстни, бусы – все украшения неприхотливой северянской девушки. Потом взялись за руки и пошли хороводом, напевая:

Вокруг маренушки ходили девушки,

Стороною дождик идет.

Стороной, да на мою алу розочку.

Ой на море волна, а в долине роса,

Стороною дождик идет.

Стороной, да на мой барвиночек зеленый.

Кругом маренушки ходили девушки,

Стороною дождик идет.

Стороной, да на любисточек кустистый мой.

Ой на море волна, а в долине роса,

Стороною дождик идет

Стороной – василечки мои низенькие…

Среди девушек и княжна Черная. Еще вчера покинула она княжьи хоромы, не выдержав тоски, владевшей ею после разговора с отцом, и украдкой перебралась на левый берег Десны к подруженьке Милане. С тех пор как погибла мать княжны, зареченская Милана стала для Черной не только подругой – сестрицею родной. С ней ходила в лес по ягоды, собирала цветы на лугах, водила в праздник хороводы. Среди подруг забывала она грусть и одиночество. Радость и веселье просыпались в ее сердце, будто весенний ветер рассеивал их там легкой рукой.

Любо, хорошо было здесь княжне, а особенно сегодня, перед праздником Купалы. С рассвета собирала целебные травы, цветы для венков, искала среди крапивы траву Чернобыль, под корнем которой растет уголь, несущий удачу. Резво бегала с девчатами по лугам и, спустившись позже к речке, купалась в быстрой и студеной Десне. Весь день хлопотали, готовясь к празднику. И вот он начался.

Девчат и в два круга не вберешь. Раскраснелись как маков цвет, танцуя в хороводе. Но и парней не меньше, с обоих сел сошлись на поляну – и с Заречного, и со Згуров. Шаровары на них широкие, перехваченные поясами рубахи щедро вышиты по подолу, на рукавах, на расстегнутых теперь воротах. Сбитые на затылок шапки невесть как держатся на головах. А сами – как дубки молодые: высокие, крепкие, так и веет от них здоровьем и силой. Минуты не стоят на месте: хотят разорвать девичий круг.

Но вот зашло солнце, на землю спустились первые сумерки. Парни оставили девчат, пошли добывать живой огонь, чтобы разжечь костер.

На сухой траве, неподалеку от хвороста, лежит заранее приготовленная толстая колода с провернутыми в ней дырками. В одной из них – похожий на веретено волчок с длинными, подогнутыми кверху ремнями. Два коренастых парня садятся лицом к лицу и, упираясь ногами в колоду, берут в руки ремни. Третий жмет на волчок сверху, сыплет на колоду сухую, мелко протертую, как пыль, траву.

Быстро и уверенно работают молодцы, все быстрее ходит вокруг оси волчок, все сильнее нагревается дерево.

Молодежь толпится у колоды затаив дыхание – ждут появления живого огня. А сумерки все гуще и гуще. И лес, что возвышается кругом поляны, подступил еще ближе, словно встал на цыпочки, чтоб заглянуть через дюжие молодецкие плечи, узнать, что делают там люди, сбившись в кучу. Тени от него упали на всю поляну, легли на широкий плёс красавицы Десны.

Тихо и тревожно стало вокруг. Но вот задымилась колода, сверкнули искры, и сразу вспыхнул огонек. Лица парней прояснились, взволнованно следили они за этим дрожащим, трепещущим язычком пламени. Вот он, живой, священный огонь! Его именем издавна называют жилье, он один может умолить огонь небесный, чтобы светил он людям, гнал от них тьму – прародителя и хранителя злых духов. Силой живого огня всякий раз возвращается к ним из мрака ночи солнце, светит и греет, растит урожай, дарит им свою всепобеждающую силу – силу жизни. Огонь – надежда их, он охраняет людей от злых духов, от мора и бесплодия. А особливо сегодня, в ночь под Ивана Купалу! Сегодня он не только всепобеждающая, но и всеочищающая сила.

Огонь словно пробудил окрестности. На берегах Десны, Стрижня, Белоуса – по всей Северянщине запылали костры. Сначала появились несмелые, едва заметные огни за рощами, лесами и урочищами; потом взлетели они жарким пламенем в небо и залили светом всю округу. Будто огненные цветы трепетали над лесом, величавые и прекрасные в нависшем над землею мраке!

Ожили и люди на поляне. Шум, возбужденные крики вместе с искрами разлетаются над костром и, ударившись о высокие стены леса, звенят под темными сводами неба. Девчата снова берутся за руки, ходят вокруг марены, поют песни. Но парни бурей налетают со всех сторон, разбивают круг. Теперь уже каждый ищет свою избранницу, норовит схватить ее за руку и повести на очищающий от злых духов и благословляющий на брачные узы огонь.

Не затихают смех и крики, то раскатисто басовитые, то высокие, визгливые.

Княжна Черная вихрем носится среди играющих. Она единственная, кого не отваживаются трогать юноши, за нее прячутся робкие девушки.

И княжна кидается из стороны в сторону, защищает своих подруг. Лицо ее горит, глаза сверкают под нависшим на самые брови венком, и сердце ее открытое полнится радостью, весельем, задором.

Вдруг выбежала из толпы первая пара и, держась за руки, разогнавшись, прыгает через огонь. За ней вторая, третья … десятая. От их стремительного движения колышется тихий вечерний воздух. Не застаивается и костер: то стелется низко по земле, то снова взлетает к небу, разбрасывая вокруг снопы искр.

Черная захвачена прекрасным зрелищем. Веселая суматоха, беготня; то и дело налетают ловкие сильные ребята, с громким криком хватают девушек, увлекая их к костру. Черная не заметила, как выкрали у нее подруг. Даже Милана куда-то вдруг исчезла. Еще мгновение – и она останется в одиночестве! Ее, княжну, не приглашают. Невзрачных собой девчат и тех расхватали, а к ней ни один не решается подойти!

Она озиралась, чувствуя неловкость и растерянность. Прыгать одной через костер негоже, да и страшно как-то. А не прыгать нельзя: назовут тогда ведьмой!

Она колебалась, не зная, что делать. И вдруг почувствовала, кто-то крепко схватил ее за руку.

– Вперед, княжна! Смелее!

Черная охнула от неожиданности, крепко сжала горячую ладонь юноши и, не переводя дыхания, побежала с ним прямо на огонь. Высоко прыгнули они через костер.

– Ой, ух-ух!

С трудом отдышавшись и смеясь, она стала на ноги. Вдруг как рукой смело ее опасения, тревоги, вернулись присущие ей бодрость и задор.

– Как хорошо, правда? Пошли еще!

Теперь уже княжна сама подбадривала юношу. С радостным криком бежала она вперед, взлетала над костром. Один только раз прыгнула неудачно. То ли парень не рассчитал, то ли княжна не в лад оттолкнулась от земли – рука неловко повернулась и пальцы выскользнули из его ладони.

«Выпустил!» – ужаснулся молодец, а коснувшись земли, волчком повернулся на одной ноге, с силой рванул к себе девушку.

– Не обожглась ли, часом?

– Да нет, не бойся, я высоко прыгала! Видишь – показала девушка на парчовые шаровары, на отороченные золотым позументом полы легкого летнего кафтана из дорогой чужеземной ткани, – даже не подсмолило нигде.

– Но мы не выдержали испытания огнем, – нахмурился он.

– Пустое, – отмахнулась княжна, не поняв его намека.

Они подошли к костру, и тут Черная увидела юношу при ярком свете. Остановилась, всматриваясь.

– Погоди, – вспомнила она, – я, кажется, встречала тебя где-то.

– На пастбище, княжна. Я – Всеволод, сын конюшего.

– Да, да! – обрадовалась девушка.

Она узнала теперь и эти русые кудри над изогнутыми бровями, и пристальный, немного суровый прежде, а сейчас веселый взгляд, и все лицо его, такое мужественное, загорелое, доброе.

Они пошли рядом и не заметили, как оказались в стороне от праздничной суеты и веселых игр.

– Как хорошо, что я встретила тебя, – искренне призналась княжна. – Еще с того дня, когда была у вас на пастбище, хотела видеть тебя.

– Меня? – недоверчиво воскликнул Всеволод.

– Да. Отец твой накричал тогда… Так зло смотрел на меня, что взгляд его и теперь не дает покоя. Да еще сказал… Ты помнишь, что сказал твой отец про лебедя?

– Кажется, про коршунов тогда он говорил.

– Да, да и про коршунов. Слова его, как вещие, на сердце мне камнем легли.

– Все потому, княжна, что то не лебедь был, а лебедица. Быть может, даже дева-лебедица.

– Неужто! – испугалась девушка. – А откуда ты об этом знаешь?

– Отец говорил. Потому и трудно людям найти лебединое озеро, что среди птичьих стай девы-лебеди живут и прячутся там от людского глаза.

– Они никогда мне не простят, – опечалилась Черная.

– Ну что ты, княжна! Стоит ли думать об этом? У каждого на свете свой конец. Даже у девы-лебедицы. И не метятся они.

Девушка пристально взглянула на Всеволода:

– Ты так думаешь?

Но он не успел ответить. На опушке, где-то совсем рядом, послышалось призывное ржанье. Княжна прислушалась и рассмеялась. Забыв свои тревоги, она как-то по-особому свистнула, видно, только одному ее коню известным свистом.

Загудела земля, и вскоре перед девушкой стал гривастый, с выгнутой, как у лебедя, шеей конь. Отблески костра, то припадавшие к земле, то снова вздымавшиеся к небу, переливались на блестящей шерсти, то скрадывая, то высвечивая в темноте белизну его длинной, пышной гривы. Из глаз так и сыпались искры, из ноздрей несло жаром.

Коню не стоялось на месте. Он бил о землю копытами, играл около княжны, словно звал ее в седло. И в этом беспокойстве, в твердой и гордой осанке чувствовались и сила и резвость его. Казалось, сядь на него верхом, не только через леса и долы – за высокие тучи понесет этот конь.

– Заскучал мой Сокол, зовет домой, – ласково молвила княжна.

Тонкими пальцами она поглаживала голову коня, расчесывала гриву, а Всеволод смотрел на нее, глаз не в силах отвести.

Тем временем снова жарко разгорелся костер, песня девичья еще громче зазвенела над лесом.

Черная направилась к хороводу. Захотелось ей снова потанцевать в веселом девичьем кругу. Но вдруг увидела: из темного леса выехал всадник и погнал коня прямо на хоровод.

Всполошились девицы, поднялись беготня, шум и крики. Однако ни княжна, ни Всеволод не удивились: ведь именно сейчас, после этой песни, и должен был появиться всадник и выхватить из хоровода марену. Да только успел конь выскочить из бурлящей толпы, как до слуха княжны долетел отчаянный неистовый девичий вопль.

Черная схватила Всеволода за руку:

– Гляди, он не марену, а девицу выкрал! – и, присмотревшись, кинулась к Соколу.

– Куда ты, Черная! – пытался задержать ее юноша. Он знал: в такое дело, кроме родни, никто не вправе вмешиваться.

Но княжна бросила ему одно только слово: «Милана!» – и птицей метнулась за всадником.

Сокол помчался в стремительном беге. Он чувствовал нетерпение княжны в каждом толчке, в горячем ее дыхании на гриве. Сближаясь, все больше распалялся, неудержимо, как стрела, летел над землей, резал грудью воздух, все вперед, вперед!

Заметив погоню, пленница еще громче закричала, а парень стал сворачивать к реке: священная вода благословит их брак, там никто не посмеет отнять Милану! Но сорвалась его затея: княжна разгадала замысел парня и, срезав угол, встала поперек дороги.

Одно мгновение – и молодца с девицей словно и не было в седле! Черная с такой силой осадила их коня, что всадник и его пленница полетели на землю.

– Не смей, княжна! – зло крикнул Младан, поднимаясь и загораживая собой Милану. – Ты в этом деле сторона! Не мешай нам!

– Я тебе дам «сторона», негодяй! – яростно отозвалась Черная. Она выхватила из седла лук и, накладывая на него остро отточенную стрелу, закричала: – Пусти девицу!

Юноша отступил, широко раскинув руки, заслоняя собой невесту.

– Ну? – княжна стала целиться из лука.

Но что это? Милана вдруг рванулась вперед. Она побежала к своей подружке, падает перед ней на колени, хватает руками стремя и просит… слезно молит отпустить ее с Младаном!

Черная оторопела::

– Тебя? С Младаном?

– О княжна! Подруженька моя! – рыдает Милана. – Отпусти нас с милым моим, не то наедут братья. Младана могут убить, а меня… меня к отцу поведут!

– Так ты… по своей воле?.. – не верит Черная.

– Да, да, по своей! Сегодня же ночь под Ивана Купалу. Мы заранее сговорились бежать.

От сердца говорит Милана, взгляд у девушки искренний. слезы бегут по лицу, но княжна все еще не верит, смотрит на нее широко открытыми, удивленными глазами.

– Так почему же ты кричала, словно тебя режут? Милана всхлипнула:

– Иль ты забыла? Так велит обычай: девица должна кричать, когда ее умыкают.

«Правда, обычай велит», – только теперь вспомнила княжна.

Она задумалась, опустив повод, глядя на свою подружку и Младана.

А когда вдали послышался стук копыт, Черная быстро обернулась и резко крикнула обоим;

– Удирайте!

Те мигом вскочили на коня.

И тут из темноты выскочил на своем Вороном Всеволод. Он догнал княжну и хотел было пойти наперерез беглецам. Но Черная остановила его.

– То был Младан? – спросил Всеволод.

– Младан, – подтвердила княжна, – не мешай, пусть бегут.

– Он мой друг…

– А с ним моя подружка, – ответила княжна. – Подожди! – насторожилась она вдруг. – Кажется, скачет кто-то. И не один. Наверное, погоня, родня! – Она прислушалась, потом подобрала повод и приказала Всеволоду: – Как только появятся, гони коня за мной! Запутаем Младановы следы: заманим погоню в другую сторону.

VI. ЗА СЕБЯ И ЗА МУЖЕЙ РАТНЫХ

Солнце вот-вот взойдет. Над лесом уже поднялось высокое зарево. Словно корона, венчает оно небосвод, золотисто-голубая корона! Небо вокруг нее как умытое, воздух свежий, прохладный. Широкой волной льется он в грудь, освежает, бодрит натруженное тело. А с земли струится пряный запах трав, по всей опушке стелется душистое благоухание! И тишина… Как бы замерло все, притаилось и ждет появления наряженного к свадьбе светила.

Но вот показалось солнце. Бросило на леса, на росистые травы янтарно-золотые, ослепительно яркие лучи, и сразу пробудились ото сна поляна и леса. Послышалось звонкое пение птиц, застрекотали кузнечики. Зашелестели листья над головой, радостно заулыбались солнцу.