Знакомство по брачному объявлению

      Была Верочка неистовой на работу, любое дело горело у нее в руках; наверное, о такой женщине и мечтал винницкий жених, но по объявлению такую не найдешь.
      Первыми в Хлебодаровке Сабировы подняли свой дом, и в этом заслуга только Верочки: хоть и мужчина Акрам, а сомневался крепко, одолеют ли такое, казалось, неподъемное дело.
      Одолели! И лес, и шифер, и цемент, и оконное стекло -- тогда, в пятидесятых, стройматериалы были большим дефицитом на селе,-- Верочка по крохам, загодя все добыла. А саман для дома они два лета делали вдвоем --горбились так, что даже сейчас вспомнить страшно, откуда только силы брались. Колодка была двойная, на два самана, по шесть ведер глины бухали в них, а это почти центнер. Ох и надорвали они тогда молодые животы свои, от коромысел на плечах мозоли натирали, ведь каждое ведро воды из колодца вручную поднимали, а колодец-то не свой, общий, на соседней улице. Льешь воду, льешь в замес, а глина ненасытная берет ее и берет, конца-края не видно, когда насытится, зачавкает. И месили сами, словно лошади, ноги от жесткой соломы все в порезах да рубцах были. Летом, в жару, Верочка без чулок на людях появиться не могла. Но даже в такой ломовой работе ухитрялась Верочка беречь Акрама, всю тяжелую работу взвалить на свои плечи -- разве такое не заметишь, не запомнишь?
      Сильна была Верочка не только в работе, но и голову светлую имела. И подвал, и стеклянную веранду, и четырехскатную крышу, и большие окна, непривычные для села,-- все она придумала, почитай и за мастера и за архитектора была, хоть и без образования.
      В райпотребсоюзе, в бухгалтерии, начинала она чуть ли не девочкой на побегушках, доверяли ей поначалу выписывать товарно-транспортные накладные да составлять длиннющие списки при инвентаризации и переучете. Жолдас разглядел не только ее четкий, каллиграфический почерк -- немаловажное достоинство для работника бухгалтерии, но и пытливый ум, желание понять, разобраться, что к чему, и лет пять настойчиво учил, уверенный, что с ней ему работать и работать. Иногда Жолдас шутил: жаль, мол, не имею права выдавать дипломы счетным работникам, уж Верочке я бы точно выдал с отличием...
      В селе, при всех издержках его суровых нравов, цена человека определяется точно, и хотя сельсовет и не издает на западный манер ежегодник "Кто есть кто?", все знают, кто хороший учитель, знающий врач, толковый парикмахер, честный продавец, а кого за версту следует обходить. А Вера Федоровна в райцентре была бухгалтер известный. Ее не раз приглашали главным бухгалтером и на местный маслозавод, который, по слухам, выпускал масло на экспорт, и в РТС, самую крупную организацию Хлебодаровки, но Верочка, зная, что и оклады и премиальные там гораздо выше, коллективу, воспитавшему ее, не изменила.
      Размышляя о доме, о хозяйстве, Акрам-абзы думал, конечно, и о Верочке. И виделись ему долгие зимние вьюжные вечера, когда он сидел за переплетным станком, а Верочка рядом, напевая что-то грустное, вязала пуховый платок --и это она умела, не уступая в мастерстве известным татарским вязальщицам.
      "Почему она меня берегла, холила, лелеяла? - гадал он сейчас, хотя при жизни Верочки никогда не задумывался об этом.-- Любила крепко? Или была признательна за то, что из многих невест я, редкий послевоенный жених, офицер, остановил свой выбор на ней? Или было еще нечто другое, о чем я не имею представления и не догадываюсь?.."
      Сейчас, потеряв Верочку и выучив почти наизусть объявления женщин в "Вечерней Алма-Ате", он пришел к выводу, что, наверное, в той лучшей части женщин довоенного года рождения была воспитана и жила глубочайшая ответственность за семью, ведь по внешнему виду мужа судили о жене, а репутация хорошей хозяйки, жены немало значила тогда в обществе, и ее старались поддерживать, беречь. А сегодня женщина уверена, что о ней судят только по ее внешнему виду, а если муж выглядит, мягко говоря, неряшливо, так это его заботы, его проблемы, его человеческий облик, и это ничуть не бросает тень на элегантную супругу, которая иногда и рядом-то с мужем идти стесняется.
      Благодаря заботам Верочки, Акрам Галиевич слыл в Хлебодаровке щеголем. А когда они вдвоем шли на работу или возвращались домой, на них любо было глянуть: оба высокие, крепкие, и все на них аккуратное, подогнанное, чистое, отглаженное,-- сразу чувствовалась умелая женская рука...
      Про каждый куст сирени, про каждое вишневое деревце в саду нельзя было сказать, не упомянув Верочку. Ее стараниями все это насажено и выращено. А с другой стороны, не станешь ведь в газету писать про покойницу-жену, женщин интересует он сам -- какой, на что годится.
      В общем, совсем запутался Акрам Галиевич, а тут приспела эта телеграмма с Сахалина...
      Телеграмма требовала каких-то действий. Поначалу пришла мысль отбить ответную: "Не приезжай!" Но куда? На кудыкину гору? На деревню дедушке? Хотел даже дать отбой в газету. Мысль показалась забавной, только как бы это называлось у газетчиков? На этот случай, наверное, и слова подходящего нет: опровержение, отказ, передумка? Лучше, на его взгляд, подходило военное --отбой.
      Не в пример тяжело давшемуся брачному объявлению, отказ так и просился на бумагу:
      "ОТБОЙ! Юрист из Хлебодаровки, к сожалению, передумал приглашать иногородних в надежную тихую гавань. Решил отдать предпочтение уроженке своего райцентра (акклиматизация, адаптация и прочее) не старше пятидесяти лет".
      Вот уж, наверное, заклеймили бы его позором за трусость, малодушие, безответственность женщины по всей стране, даже те, которым начхать и на Хлебодаровку, и на самого Акрама-абзы, и писем он получил бы не меньше, чем "романтический" брачный аферист, но только без денежных переводов.
      Но, как ни крути,-- назад хода нет. "Чему быть, того не миновать!" --решил наконец Акрам-абзы и перво-наперво купил в магазине две бутылки шампанского.
      Как человек обстоятельный, он решил составить программу встречи Натальи Сергеевны. Входила сюда и генеральная уборка во дворе и в доме, но эти дела он отодвинул в самый конец недели -- на субботу, чтобы к воскресенью все сияло и сверкало, как в старые и добрые времена при Вере Федоровне. С шампанским тоже было решено. Надо было придумать что-нибудь интересное, необычное, как говорил их завклубом -- гвоздь программы.
      Но найти этот самый "гвоздь" оказалось делом непростым. "Не то, не то..." -- отметал Акрам Галиевич одну идею за другой, аж взмок от волнения -- не шло ничего путного в голову. И вдруг его осенило: баня!
      Была у них в углу сада своя баня, построенная недавно, три года назад, когда всеобщий саунный бум докатился и до Хлебодаровки. Построил Акрам-абзы ее хитро: хочешь -- топи дровами по старинке, а хочешь -- электричеством, если времени или дров нет, хочешь -- парься по-русски, то есть с веником и ушатом холодной воды, а хочешь -- дыши сухим паром по-фински. Хоть патент получай на изобретение!
      "Баня для человека издалека, с дороги, и есть гвоздь программы",--обрадовался Акрам-абзы и решил навести там порядок.
      Баню не топили уже месяца три. За два вечера Акрам-абзы привел ее в порядок, подремонтировал заодно кое-что, а когда баня-сауна была готова принять Наталью Сергеевну, засомневался: удобно ли будет сразу баньку предложить, хотя человек и с дороги. А вдруг подумает: "Ишь, бессовестный старик, сразу в баню завлекает"? В общем, подумал-подумал Акрам-абзы и решил гвоздь программы отменить.
      Так, в заботах и хлопотах, глубочайших раздумьях, тревогах и сомнениях подходила к концу трудовая неделя.
      В четверг вечером заглянул к нему Жолдас-ага.
      -- Салам алейкум,-- приветствовал друга бухгалтер.-- Что-то ты совсем загрустил, заходишь редко. Я вот с чем пришел: скоро ведь поминки Веры Федоровны, так я договорился в колхозе, выпишут тебе пару баранов, а ты забери их недели за две и пусти к моим в загон. Подкормим, доведем, так сказать, до кондиции, я особый рецепт знаю...
      "Знает или не знает о телеграмме?" -- то бледнел, то краснел растерявшийся Акрам-абзы.
      -- Вижу, по двору суетишься, чистишь, скребешь, баньку вроде затеял,--продолжал Жолдас-ага.-- Не знаешь, куда себя девать от одиночества? Понимаю, брат, понимаю...
      "Не знает, не знает",-- успокоился Акрам-абзы. Прямой, без хитрецы был мужик Беркутбаев, но что-то сказать следовало: человек не иголка, в кармане не спрячешь, все равно увидит гостью. И Акрам-абзы решился:
      -- Да вот, Жолдас, в воскресенье, может, дальняя родственница из Оренбурга подъедет. Обещалась, хотела глянуть на мое холостяцкое житье-бытье,-- сказал он неуверенно.
      -- Гость - это хорошо. Поговоришь, отойдешь душою. И к нам заходи с гостьей...
      С тем Жолдас-ага и распрощался.
      Ночь после ухода соседа выдалась бессонной. Акрам Галиевич думал о Верочке, о поминках, о баранах, за которыми нужно ехать далеко в степь, за реку, но больше всего о Наталье Сергеевне. Какая она? Умная, добрая, умелая? Или, наоборот, вертихвостка какая, ведь добралась до самого Южно-Сахалинска, до самого края на карте, дальше некуда -- море-океан.
      В короткие минуты дремы бессонной ночи снилась ему урывками разная Наталья Сергеевна -- то жгучая брюнетка с прокуренным голосом, то полная блондинка, солидная, важная дама, вся в перстнях и в маникюре, чем-то смахивающая на заведующую райгазом, то совсем молодая женщина в джинсах на берегу океана в час прибоя...
      Утром, когда он шел на работу, встретил Сташову и та отдала ему газеты и журнал "Человек и закон" -- профессиональный журнал нотариуса,-- потом, спохватившись, достала из сумки два письма. Акрам Галиевич с Верочкой письма получали редко, и поэтому два письма сразу его удивили. Красивые конверты, аккуратно подписаны, один пахнет духами.
      Письма были адресованы Сабирову, но ни почерки, ни обратные адреса ни о чем ему не говорили. Поначалу он никак не увязывал их с брачным объявлением, и вдруг дошло -- первые ласточки. Читать письма на улице он не стал, хотя и разбирало любопытство, торопливо сунул их в карман и зашагал на службу.
      Поутру посетители шли один за одним, и в круговерти дня Акрам Галиевич про письма забыл. После смерти жены он стал обедать в райпотребсоюзовском ресторане, где кормили вкусно и недорого, да и отношение к нему было особое. О письмах он вспомнил, только когда буфетчица многозначительно спросила:
      -- Долго, Акрам Галиевич, в холостяках собираетесь проходить? А то есть у меня на примете подруга, могу познакомить...
      -- Что подруга, вот если бы вы на меня глаз положили, Анна Ивановна, я бы подумал,-- ответил, улыбаясь, Сабиров.
      -- Да я, может, и положила б,-- бойко ответил буфетчица,-- так у меня ж муж есть...
      После обеда, как обычно, посетителей не было, и он, не таясь, достал письма. Прежде чем вскрыть, аккуратно поставил на каждом дату получения, на всякий случай пронумеровал, и только потом ножницами отрезал край конверта.
      Письма были разные. Одно -- от учительницы из Куйбышева, которая писала, что давно потеряла надежду выйти замуж, и газету с брачными объявлениями ей принесла подруга, желавшая пристроить ее, лучше других понимавшая всю горечь ее одиночества.
      "...И обе мы,-- писала учительница,-- не сговариваясь, остановились на Вашем объявлении. Нам показалось, что Вы -- достойный, уважаемый человек, по каким-то неведомым нам причинам оставшийся вдруг один, и, как пошутила моя подруга, ради Вас можно рискнуть. Но беда вот в чем: сама я никогда не решусь приехать к Вам -- не так воспитана, и превозмочь себя нет сил. Хотя мне очень бы хотелось познакомиться с Вами. Не могу представить, как это я заявлюсь и скажу: "Здравствуйте, это я. Не возьмете ли Вы меня замуж?"
      Хотя, повторяю, заочно вы мне симпатичны, и я бы с удовольствием прибилась к тихой, надежной гавани и, смею думать, смогла быть достойной хозяйкой в Вашем доме. Сейчас в школе каникулы, я целыми днями дома и от всей души приглашаю Вас в гости. Пожалуйста, приезжайте, ведь от Оренбурга к нам всего пять часов езды поездом. Встречу, покажу наш замечательный город, Волгу. Мне кажется, такая форма знакомства была бы более достойной, рыцарской.
      С уважением, Елена Максимовна".
      Второе письмо, на тонкой, красивой бледно-голубой бумаге с изящной ярко-красной розочкой в левом верхнем углу, ошарашило нотариуса.
      Личных писем он никогда не получал, исключая тыловые треугольники от своих стариков, да и письма те писались кем-нибудь из соседей под диктовку: не шибко грамотными были родители, старая грамота, что они знали, арабская, а позже и латинский шрифт для татар, который они все-таки одолели, были упразднены. Третью письменность, современную, им одолеть так и не удалось. Много ли напишешь, диктуя чужому человеку, да и время было суровое, о чем писать,-- не станешь же расстраивать солдата. Так что их письма были полны вопросов: как воюешь, как живешь, виден ли конец проклятой войне?
      А тут, на склоне лет, первое любовное послание. От таких слов и голове закружиться недолго.
      "Милый Акрам Галиевич,-- начиналось второе письмо.-- Простите мне заранее подобное обращение, ибо и далее я, наверное, не сдержу по отношению к вам ласковые нежные слова, которые я копила, собирала и сберегла, не расплескав их в своей сложной, ухабистой жизни.
      Да-да, я верила, я знала, что встречу человека с безупречной репутацией и прекрасным общественным положением. И только такому человеку я готова отдаться полностью -- душой и телом. Все или ничего! Зачем размениваться, не правда ли? Пить -- так шампанское, любить -- так короля! "Вечернюю Алма-Ату" я выписываю уже несколько лет, с первых брачных объявлений. Я даже переплела их по годам, как иные переплетают книги. Получаю я и "Ригас балс", где тоже печатают подобные объявления, но, поверьте, ни одно объявление меня так не тронуло, не взволновало, как ваше. Я поняла сразу: вы -- моя судьба! Как верно, а главное, поэтически вы выразились в конце: "...и поверить, что жизнь все-таки удалась". Признайтесь, вы тайный поэт?
      В долгие осенние вечера, когда за окнами будет бесноваться непогода, лить холодный косой дождь, я буду сидеть в глубоком кожаном кресле у камина и, зябко кутая плечи в пуховый оренбургский платок (у меня его пока нет), буду читать вам вслух вашу любимую газету "На страже социалистической собственности" и журнал "Человек и закон", который я просто обожаю.
      А вы, большой и сильный (таким я вас вижу), седой человек, отдавший ради закона и правопорядка жизнь селу, стоите у меня за спиной в бархатном халате (я его вам подарю) и гладите своими нежными длинными пальцами мои волосы. Огненные блики камина, падая на пурпурный бархат, будут еще сильнее оттенять вашу благородную седину.
      Дорогой мой, я уже полюбила наши будущие вечера у камина, пусть в глуши, но за тихой высокоинтеллектуальной беседой о законе и праве, о хищениях и злоупотреблениях (имею в виду должностных), ведь вы, юристы, в курсе всего интересного. Я чувствую, я знаю, как буду вас любить, как буду верна вам в вашей заслуженной старости. Я не скрашу -- я украшу осень вашей жизни. Я обязательно покрашу волосы под седину, и мы вдвоем будем замечательно смотреться. Я уверена: такой тонкий человек, с поэтическим видением мира, как вы, не может не понять меня, мой хрупкий мир грез, моих изящных чувств, и не оценить долголетней верности вам. Я ждала только вас, вы поймете это, как только увидите меня, услышите мой голос, заглянете в мои глаза, попадете в мои нежные и страстные объятия. О, поверьте, я сохранила не только жар души... Пишу только о чувствах,-- разве не они главное в нашей будущей жизни? -- и, как женщина тонкая, считаю: женщина -- это тайна!
      Поэтому приезжайте, откройте эту тайну на радость и удовольствие нам, и тогда наверняка вы снова повторите свои мудрые слова: "Жизнь удалась!"
      Целую нежно-нежно, страстно-страстно, обнимаю точно так же. Жду, люблю. Торопись, милый голубь к заждавшейся тебя голубке, не томи ее долгим ожиданием.
      Твоя Белла, можно просто -- Белочка".
      Акрам Галиевич от волнения снял пиджак и нервно заходил по комнате. События принимали неожиданный оборот. Мелькнула и тут же пропала мысль о Наталье Сергеевне.
      -- Какая женщина! - невольно вырвалось у него. - Какой шквал, тайфун, ураган!
      За тридцать лет жизни с Верочкой он вряд ли слышал столько волнующих слов! А какой тайной веяло от них!
      "Поистине тонкая женщина,-- думал Акрам-абзы, вспоминая "жар души", "хрупкий мир грез", "осень вашей жизни".-- А как умна! "Женщина -- это тайна!"
      Он невольно провел по волосам и вспомнил "благородную седину". С сединой было не все в порядке: время лишь слегка посеребрило виски, а в общем, шевелюре нотариуса позавидовал бы и иной молодой человек.
      Перечитав письмо, он огорчился еще раз: неблагополучно было и с "нежными длинными пальцами". Короткопалая, красная от ветра и воды, сильная рука нотариуса вряд ли отличалась от руки любого жителя Хлебодаровки, ибо колоть дрова, топить углем печь, обихаживать скотину приходится тут всем --и судье, и бухгалтеру, и рабочему.
      Письмо учительницы из Куйбышева не тронуло в его душе никаких струн, и он, уходя домой, оставил его в сейфе, а письмо "Белочки" взял с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, прочитать еще раз.
      Поужинав, Акрам-абзы улегся на диван, поскольку глубокого кожаного кресла в доме не было, и вновь достал письмо из конверта. Оно притягивало, манило, заворожило...
      "Какой подход, какие слова знает!" -- думал он восхищенно о "Белочке", но в моменты, когда случайно видел свое отражение в трюмо напротив, пыл его угасал. Наверное, получи такое письмо кто-то другой, Акрам-абзы посмеялся, да что посмеялся -- повеселился бы от души: камин, халат, высокоинтеллектуальные разговоры под шум дождя... Но над собой смеяться не хотелось, приятно было читать обращенные к себе слова: "вы -- моя судьба", "я украшу осень вашей жизни", "не томи долгим ожиданием".
      "Вот какое отношение, оказывается, есть в этой жизни к нашему брату",--тихо радовался нотариус. Но вдруг его радость померкла: он вспомнил о нашумевшем на всю Хлебодаровку письме Ивану Гаврилюку, его соседу.
      Как-то Ивана направили в дальний колхоз на сенокос -- дело, понятное ныне каждому горожанину. В колхозе особых условий -- гостиницы, общежития,--конечно, не было, да и приехало их всего четыре человека. Поставили их на постой к старикам да одиноким бабам. И вот осенью, когда наступила пора хлебоуборки, пришло Ивану письмо. Гаврилюки письма получали так же редко, как и Сабировы, и оно оказалось событием и попало в руки Кати, его жены. Удобно или неудобно читать письмо, адресованное мужу, Катя и думать не стала, тем более оно, как и письмо "Белочки", пахло духами и почерк на конверте был явно женский.
      До прихода Ивана Катя, наверное, раз десять перечитала письмо, накалив в себе страсти до предела. Встречала она мужа у калитки с новым чилижным веником за спиной, и как только ничего не подозревавший Иван появился у дома, она на виду у соседей накинулась на него. В одной руке Катя держала письмо, из которого цитировала по памяти то одну, то другую строку, причем делала это как заправский чтец -- громко, с выражением, ловко вставляя непечатные комментарии, вызревшие в ее ревнивой душе, и не менее ловко хлестала бедного Ивана колючим веником.
      Больше всего Катю, как понял тогда Акрам-абзы, раздражали ласковые слова и книжные эпитеты.
      -- Слышишь, она так соскучилась по тебе, что целует каждый твой пальчик! -- орала Катя на всю улицу.
      Конечно, зная Ивана, этому нельзя было не улыбнуться: от тяжелой и грубой работы даже сложить в кулак огромную негнущуюся пятерню ему было трудно. Нашла Катя и места, явно заимствованные из книг о роскошной жизни и страстной любви, о чем она сообщила на всю улицу. Были там и строки, похожие на те, что писала "Белочка".
      В общем, повеселилась тогда Хлебодаровка за счет бедного Ивана. А письмо, написанное карандашом, с многочисленными орфографическими ошибками, Катя носила с собой в магазин, на базар и охотно зачитывала всем желающим особо пикантные места, естественно, с комментариями. Ей нравилась роль обличительницы, и она, наверное, еще долго носилась бы с письмом, да Иван однажды круто пресек ее концертную деятельность - письмо порвал, а жене поставил синяк под глазом.
      "А если бы письмо "Белочки" пошло по Хлебодаровке? Сраму не оберешься на всю жизнь",-- испугался вдруг Акрам-абзы, но письмо не порвал, а спрятал понадежнее.
      В субботу Акрам Галиевич встал рано и энергично взялся за выполнение последнего пункта программы встречи Натальи Сергеевны -- генеральной уборки. Начал со двора: полил цветы, обдал из шланга деревья, кусты, вымел опавшие, пожухлые от жары листья. Сменил в туалете, стоявшем в глубине садика, давно перегоревшую лампочку и отнес туда специально купленный рулон туалетной бумаги. В летней дощатой душевой залил в бак воды.
      Дел во дворе оказалось немного, да и откуда им быть: после смерти Верочки продал он корову, даже не дождавшись, пока она отелится, а оставшееся сено перетаскал к Жолдасу, у которого скотины всегда полный загон. Перевел Акрам-абзы потихоньку и гусей, и кур, а двух свиней сдал живыми, на вес, в заготконтору райпотребсоюза -- все требовало неусыпного присмотра и держалось на Вере Федоровне. Оттого и уборка быстро закончилась, что убирать было всего ничего -- одни цветочки остались теперь во дворе.
      Когда нотариус заканчивал уборку во дворе, вдоль улицы прошла почтальонша. Акрам-абзы, как и всякий сельский интеллигент, начинавший день с газеты, поспешил к ящику.
      Но газеты в субботу остались нечитанными, потому что он опять получил два письма...
      Одно, в аккуратном нестандартном конверте, очень похожее на казенное, содержало в себе что-то твердое, и Акрам-абзы вскрыл его первым.
      Твердое оказалось фотографией. С матового картона хорошего студийного снимка смотрела на Акрама Галиевича несколько грустная, элегантно одетая женщина. Покажи лет двадцать назад кому-нибудь в Хлебодаровке эту фотографию, первым вопросом наверняка было бы -- артистка? Да-да, артистка, и только,-- иного Акрам Галиевич и предположить не мог: какая свободная, раскованная манера держаться перед объективом, какая прическа, какой наряд! В глазах чувствовался ум, достоинство.
      Долго держал в руках Акрам Галиевич фотографию, не решаясь оторвать глаз от прекрасного, одухотворенного лица. "Неужели такую женщину заинтересовало мое объявление?" -- обрадовался и испугался он одновременно.
      "Конечно, фотография не этого года",-- мелькнула догадка. Будь Акрам-абзы дока в модах или обращай он хоть изредка внимание на женские прически, то установил бы, пусть приблизительно, год, когда был сделан этот фотопортрет. Но беда заключалась в том, что не только хозяйством, а и модой в доме ведала Вера Федоровна.
      А с прической было и совсем неясно: может, в городе и носят сейчас такие красивые прически, в Хлебодаровке же все больше платки: зимой -- свои, оренбургские, пуховые, летом -- яркие японские или турецкие. Вера говорила, что эти платки стоят немалых денег, а что под ними -- один Бог ведает. Одно было ясно -- женщина с фотографии платок не носила.
      Глядя на снимок, Акрам Галиевич засомневался во вкусах хлебодаровских женщин. Он перевернул фотографию, надеясь на обороте прочитать дарственную надпись -- в его молодые годы писали в таких случаях всякие красивые слова и даже в стихах,-- но больше он надеялся увидеть случайно указанную дату, когда фотографировалась эта элегантная женщина. Но ни дарственной надписи, ни даты на обороте не было.
      Ах, как хотелось ему знать, когда же, в какие годы снялась взволновавшая его душу "артистка"! Вот в городе криминалисты-специалисты, что в любом детективе по окурку определяют: кто курил, почему курил, куда глядел, а главное -- где живет,-- наверняка вычислили бы не только год, но и час, когда фотографировалась прекрасная дама. Час, конечно, нотариуса не волновал, а вот год...
      "Кому показать фотографию?" -- размышлял Акрам-абзы. Он знал все правовые органы Хлебодаровки и их кадры, но никто и приблизительно на волшебника не тянул. И впервые в жизни он позавидовал горожанам: все к их услугам, что душа не пожелает, и криминалисты под боком, а здесь майся, пропадай в неведении.
      Залюбовавшись фотографией, Акрам-абзы чуть не забыл про письмо --тонкий лист бумаги, лежавший в нестандартном конверте.
      "Уважаемый Акрам Галиевич,-- было четко и красиво отпечатано на машинке.-- Газету с вашим объявлением оставила случайно у меня на приеме больная. На склоне лет, а может, и от личных неудач в жизни человек иногда становится суеверным. Вот и я приняла это как некий знак судьбы. Оттого и родилось это послание вам. Впрочем, скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду знакомиться по брачному объявлению, я бы восприняла это как оскорбление. Не пойму, что меняется -- годы или люди? Наверное, и годы, и люди. Из многих пошлых, на мой взгляд, предложений ваше выделялось щемящей искренностью, благородством, открытостью. За этими словами видится мужчина старой закалки. Каждый расшифрует это понятие по-своему. Как же расшифровала его я? Вы --человек серьезный, на вас можно положиться, а еще точнее -- вам можно доверить свою судьбу. А это, на мой взгляд, главное.
      Привлекла меня и Хлебодаровка. Вы удивлены? Объясняется это очень просто: родом я из Оренбурга, ваша землячка. С годами человек становится еще и сентиментальным и его неудержимо тянет в родные края, где, кажется, был всегда счастлив. Крепнет убеждение, что все твои беды и несчастья начались, как только покинул отчий край. Каждый год я бываю в отпуске на родине, проезжаю мимо вашей зеленой Хлебодаровки, даже по каким-то делам однажды ездила туда с родственниками на машине. Давно я вынашиваю мысль вернуться домой, в Оренбург, и у меня нет видимых причин крепко держаться за Ташкент, где сейчас живу. И вдруг случайная газета, ваше предложение... Жаль, не мне лично.
      Разве это не знак судьбы? И как я могла удержаться от соблазна попытаться решить свою судьбу: а вдруг? Хлебодаровка -- село наполовину татарское, я это знаю. Так хочется опять слышать наши песни, шутки, плясать на свадьбах озорные "апипа", знать, что рядом живут родственники,-- вот видите, какие перспективы открыло ваше предложение перед бедной женщиной. Не знаю, как другим, а мне трудно устоять. С отпуском у меня решено давно, до вашего объявления, поэтому я смею предложить: в следующую субботу я буду проезжать Хлебодаровку скорым поездом номер пять в десятом вагоне. Если вы сочтете нужным -- подойдите к поезду, я сойду в Хлебодаровке и побуду у вас день-другой. Если же вы не придете, я поеду дальше и через час буду в Оренбурге, где пробуду почти месяц. На всякий случай записываю вам номер телефона и домашний адрес, где меня можно найти в Оренбурге...
      С уважением, Назифа Аглямова".
      "Доктор, значит",-- тепло подумал Акрам Галиевич и вновь взглянул на фотографию,-- женщина ему нравилась.
      Второе письмо, которое он вскрыл без особого волнения и азарта, оказалось от "Белочки". Опять та же бумага, те же духи, еще более красивые и страстные слова.
      "Белочка" писала, что поскольку весь ее досуг принадлежит ему, и только ему, Акраму Галиевичу, она решила хоть письменно пообщаться с дорогим человеком, выплеснуть клокочущие в ее душе слова любви, и что в первом письме от волнения забыла написать номер своего домашнего телефона, а сейчас, вдогонку, исправляет эту оплошность. И как было бы прекрасно, если бы он позвонил и она услышала его дорогой голос. Сетовала, что нет видеотелефона, и рассуждала как такой телефон облегчил бы жизнь многим людям, дающим брачные объявления.
      Далее "Белочка", человек озабоченный общественными интересами, как она себя охарактеризовала, писала, что уже заготовила в Министерство связи письмо, чтобы быстрее и шире внедряли видеосвязь, особенно в маленьких городах, где нет ни газет с брачными объявлениями, ни клубов "Для тех, кому за тридцать". Загвоздка была одна: "Белочке" никак не удавалось в своем городе собрать под письмом сто подписей - уже месяц, как она застряла на восемьдесят седьмой.
      Почему она решила собрать под своим письмом министру связи именно сто подписей, "Белочка" не объясняла.
      "А что, видеотелефон -- это неплохо. Это не фотография: ретушь, ракурс, выгодное освещение, импортная фотобумага... А тут -- товар лицом, таков, каков есть",-- размечтался Акрам-абзы.
      Но, представив себя на местном почтамте, где наверняка не нашлось бы изолированного помещения для такого телефона и его свидание происходило бы на виду у всех работников почты и вообще любопытных, а Сташова на другой день разнесла бы по всей Хлебодаровке, с какой "мымрой" или "фифочкой" любезничал их нотариус, государственный человек, он тут же охладел к новшеству, за которое ратовала "Белочка".
      Его взгляд упал на настенные ходики -- время уже близилось к обеду, а он еще толком и не завтракал, и дел невпроворот, а завтра приезжает гостья, Наталья Сергеевна. "Ишь размечтался",-- укорил он себя и встал.
      Фотографию далеко убирать не хотелось, чуть даже не поставил ее на трюмо, но передумал, иначе что бы он сказал Наталье Сергеевне, если бы она спросила, кто это? Врать-то надо умеючи, а сказать правду -- значит, обидеть человека зря. Да и кто ему эта актриса-доктор?
      "Еще надо узнать, когда снималась, двадцать лет назад и я орлом ходил! -- распетушился Акрам-абзы.-- Нет, никакой горячки, никакой спешки, не годовой отчет. Только очное знакомство! Не поддаваться никакой "голубке", никаким видеотелефонам, никаким сладким и волнующим словам, хоть и приятным, и за душу берущим. Только личное знакомство!"
      От таких решительных мыслей Акрам-абзы взбодрился и вновь принялся за дела. К вечеру, закончив генеральную уборку, он сходил в поселковую баню, попарился. За ужином, довольный проведенным днем, а главное -- выработанной позицией, пропустил рюмочку и раньше обычного лег спать -- впереди предстоял непростой день.
      Утром Акрам-абзы тщательно побрился, воспользовался дорогим импортным лосьоном, что подарили женщины ему как фронтовику на День Советской Армии, подготовил парадный костюм, галстук и еще раз оглядел хозяйство, на котором, как ему показалось, лежала печать крепкой хозяйской руки. Положил в холодильник шампанское, поставил на медленный огонь бульон, замариновал в винном уксусе молодую баранину для шашлыка, подготовил шашлычницу и шампуры,-- время тянулось медленно.