Судить буду я

Вчерашние герои скандальных газетных статей и телерепортажей, заснятые на фоне награбленного и наворованно­го в немыслимых количествах, не только возвращались, но и шумно претендовали на прежние хлебные места. И все это на фоне поникшего, безмолвного большинства, поверившего, что перестройка – единственный шанс на лучшую долю. Выходило, лучшая доля вновь возвращалась к тем, кто ее прежде имел. Изменились и настроения студенчества, теперь уже откровенно козыряли родителями, пострадавшими от нового курса партии, все это преподносилось как произвол Москвы над республикой, над ее лучшими сыновьями, цветом нации, желавшим краю счастья, процветания, самостоятельности, суверенности.

Вновь произошли крупные кадровые перемены во всех пра­воохранительных органах Узбекистана, и вся эта чехарда со сменой кресел пристрастно обсуждалась в институтских кори­дорах. Случилась и неожиданная, невероятная переоценка ценностей среди студентов юрфака, резко поубавилось у мо­лодых людей желание стать прокурорами. В выигрышном положении оказались работники судов, особенно в высших ин­станциях, областных, республиканских, придерживавшиеся правила: пусть будут и волки сыты, и овцы целы. Здесь выно­сили заранее оправдательные приговоры или, промариновав дело все мыслимые и немыслимые сроки, отправляли на до­следование. Зачастую из подобных дел пропадали добытые прокуратурой с невероятным трудом свидетельства, показа­ния, акты экспертизы, вещественные доказательства, без ко­торых материалы не представляли опасности. Видимо, чув­ствуя время, жили по восточной поговорке: подождем, а там или арба развалится, или ишак умрет.

В это переломное в настроении людей время Шилова впер­вые услышала фамилию прокурора Камалова. По-разному к нему относились и студенты, и преподаватели, особенно после ареста всесильного хана Акмаля из Аксая, друга Рашидова. Одни говорили с уважением и восторгом, понимая, на кого он замахнулся, другие отреагировали по-иному – ставленник Мо­сквы, предатель своего народа.

По отношению к происходящему, к тем или иным людям Таня, будущий юрист, догадывалась, кто ей близок и кому она подхо­дит. Своим героем, задолго до личного знакомства, Шилова в душе называла Камалова. Когда перед дипломной практикой ей как лучшей студентке курса предложили место на выбор, она, конечно же, выбрала прокуратуру республики. Ей хотелось поработать вблизи человека, чьи взгляды она разделяла, а дей­ствия одобряла. Позже, анализируя свои отношения с прокуро­ром Камаловым, Татьяна назвала этот выбор судьбой.

Практику она проходила в следственном отделе, на первом этаже прокуратуры, а кабинет Камалова располагался на чет­вертом, и она сожалела, что не имеет возможности видеть его. Работой ее завалили сразу, в следственном дел всегда непоча­тый край. Таня приходила на работу на час раньше, минут на десять опережая Камалова, и сразу бежала к окну, боялась пропустить его приезд. Когда она увидела его в первый раз, он показался ей гораздо моложе своих лет – несмотря на раннюю седину, подтянутый, быстрый; решительность, независимость чувствовались в каждом движении, шаге. Одевался он с не­брежной элегантностью, и во всем его облике, манерах чув­ствовался «человек не отсюда». Позже, узнав, что большую часть жизни он прожил в Москве и Вашингтоне, и даже год с небольшим в Париже, Таня порадовалась своей проницатель­ности.

За всю практику они ни разу так и не встретились лицом к лицу. Он, конечно, не догадывался о существовании практи­кантки, своей единомышленницы, всегда желавшей ему удачи. И случайное приглашение в знаменитый ресторан «Лидо», куда она пошла с одним из молодых сотрудников прокуратуры, и тот разговор, невольным свидетелем которого она там стала, хотя говорили по-узбекски, собеседники наверняка не догадывались, что Татьяна владеет этим языком, теперь трудно назвать случаем.

Из беседы, состоявшей из недомолвок, недоговоренностей, где часто упоминался некто зашифрованный под именем Ферганец, Татьяна почувствовала, что из прокуратуры утекает какая-то информация, служебная тайна, она ощущала это сердцем, ибо уже отдавала себе отчет, где работает. Ныне тот поход в ресторан она не считала случайным, а чем-то предназначен­ным ей свыше, чтобы как-то уберечь, обезопасить человека, к которому испытывала уважение и симпатию.

В тот вечер в «Лидо» она не придала особого значения тайному разговору, невольной свидетельницей которого оказа­лась, но стала остерегаться человека, пытавшегося за ней ухаживать. А когда во время ферганских событий, связанных с турками-месхетинцами, она узнала из газет о покушении на Камалова на трассе Коканд-Ленинабад, тот давний разговор, которого она не забыла, вызвал тревогу. Через несколько дней, когда произошло новое покушение, уже в Ташкенте, где погибли его жена, сын, Татьяна поняла, что в разговоре речь шла о Камалове. Уже работая в прокуратуре, она спросила у одного из коллег, откуда родом наш прокурор республики. И получила ответ – ферганец. И тогда случайно услышанные разрозненные фразы, недомолвки обрели ясность: да, разговор касался Камалова-Ферганца. Недели три не решалась пойти в больницу и рас­сказать о своих подозрениях Камалову, словно чувствовала, что с этим шагом круто изменится ее жизнь. О ценности своего сообщения она догадалась сразу, предатель в прокуратуре и был главным недостающим звеном в расследовании прокуроpa, посвятившего годы борьбе с оборотнями в милиции. Проку­рор, выслушав ее, тут же достал из прикроватной тумбочки пухлое досье и, показав ей фотографию, спросил, не этот ли джентльмен подсаживался к ним за столик. Ее ответ словно склеил две половинки фотографии незнакомого человека.

После этого разговора с Камаловым она уже месяц работала в прокуратуре республики. По странному стечению обстоя­тельств, она занимала тот же самый кабинет на первом этаже, где проходила практику. Сейчас она тоже стояла у окна, ибо знала, что ее шеф, Уткур Рашидович, начальник отдела по борьбе с мафией, поехал за прокурором в больницу. Почти через полгода Ферганец, на котором уже кое-кто поставил крест, возвращался в свой служебный кабинет. На улице у про­куратуры, как обычно, выстроились ряды машин, возле них прохаживались незнакомые люди. «Каждый из них может быть охотником за прокурором», – сказал вчера полковник, невольно бросивший взгляд в окно. Неожиданно подъехала машина про­курора. Первым выскочил Нортухта, водитель, парень, прошед­ший Афган, это с ним Камалов одолел банду наемных убийц на трассе Коканд-Ленинабад. Афганец мгновенно повернулся спиной ко входу и быстрым взглядом окинул ряды машин. Под тонкой пижонистой замшевой курткой внимательный человек легко углядел бы оружие и понял, что парень пользоваться им умеет.

Камалов взглянул на высокое парадное и стал медленно одолевать мраморные ступени, чувствовалось, каждый шаг да­вался ему нелегко. Она разглядела его осунувшееся лицо, свежий рваный шрам, пересекавший высокий лоб, отметила, что он зарос, похудел и стал походить на голливудских киногероев, но она тут же устыдилась такого пошлого сравнения. По лестни­це поднимался мужчина, настоящий мужчина, шел, чтобы дове­сти начатое дело до конца. Она не заметила, как губы сами прошептали: «Храни вас Господь!»

Газанфар Рустамов, прокурор отдела по надзору за исправи­тельными учреждениями Узбекистана, пребывал в скверном настроении. Третью неделю подряд не везло в карты, улетучи­лись с риском добытые деньги на машину. Во всех зонах и тюрь­мах, то тут, то там, возникали стихийные бунты, захватывали заложников, участились побеги, и ему приходилось мотаться из края в край республики, исправительно-трудовые колонии рас­полагаются все-таки не в курортных местах. Ночевки в грязных провинциальных гостиницах, обеды в скудных казенных столов­ках, вечная нехватка транспорта – все это действовало на нервы, раздражало, вызывало зависть к коллегам из других отделов. «Почему я должен отдуваться за несправедливость, жестокость, убожество в местах заключения?» – часто спраши­вал он себя и клял на чем свет стоит Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева, Сенатора, за его нерасторопность, медлитель­ность. Ведь работая заведующим отделом административных органов ЦК партии, обещал, и не раз, сделать его прокурором одного из районов Ташкента. Обещал твердо, да что вышло, сам загремел, но Рустамову было жаль только себя. Сенатор хоть пожить успел.

Газанфару предстояла поездка в Таваксай, там случился групповой побег не без участия людей из охраны. Какой же нормальный человек, да еще за такие гроши, пойдет работать с заключенными – рассуждал он, как никто другой знавший тамошние нравы. Удивлялся он не побегу, а тому, что до сих пор эта система действует. Он бы не удивился, если какой-нибудь поселок, городок, где есть крупная тюрьма или лагерь заклю­ченных, вышел бы на забастовку, узнай вдруг, что «заведение» переводится в другое место, ибо тут каждый второй кормится с бедных арестантов. Одни сдают комнаты на постой приехав­шим на свидание или добивающимся его, другие промышляют извозом, доставляя освободившихся и их родственников на железнодорожный вокзал или в аэропорт ближайшего города, третьи занимаются посредничеством, вольно или невольно все завязаны на тюрьме. Тут все обслуживают зону, каждый как может, в зоне денег всегда больше, чем на воле, и зэки не торгуются, впрочем, на все существует твердая такса.

Всех способов наживы с заключенных не знает даже он, ибо перечень их обновляется с каждым днем. Вот недавно был случай. В одном городке четырехэтажная «хрущевка» буквально нависает балконами над заборами с колючей проволокой, и юная девица, чья лоджия напротив мужского барака, однажды вышла туда в купальнике. И вдруг услышала из-за «колючки» рев восторга. Женщина есть женщина, ей любое внимание по душе, в радость, даже из-за «колючки», и она минут пять пококетничала, принимая по просьбе высыпавших из бараков мужиков всякие пикантные позы. Когда она собралась уходить, кто-то крикнул ей: «А это тебе за доставленное удоволь­ствие!» – и бросил на балкон рабочую рукавицу, там вместе с камнем оказалась сторублевка. С тех пор девушка уволилась с работы и трижды в день выходит на балкон под восторг толпы, говорят, стриптиз у нее получается не хуже, чем в порно­фильмах. Весь город завидует обладательнице счастливого балкона. Выезжал он и по этому случаю, даже встретился с ней, грамотная, как и все ныне, попалась девушка. Говорит, я живу в демократическом государстве и на своем балконе вольна делать зарядку как хочу и когда хочу. Махнули рукой.

Кормился с заключенных и сам Рустамов, и у него порой случались «навары» не меньше, чем у работников ОБХСС. За доставку важного послания в тюрьму, особенно подследственному, до суда, с заинтересованной стороны требовали десятки тысяч. Однажды он сорвал куш в сто тысяч – и это в те годы, когда деньги еще имели силу! Правда, ему пришлось поделиться с начальником тюрьмы. К обвиняемому по хищению в особо крупных размерах, взятому под стражу, рвался на свидание, всего на пять минут, один из сообщников и предлагал за это сто тысяч. Но свидание требовалось с глазу на глаз, передача послания его не устраивала, за это и плата. Речь шла, конечно, о том, чтобы запутать следствие, определить линию поведения на суде. Свидание это произошло глубоко ночью и длилось ровно пять минут. Носил он и письма «авторитетам», ворам в законе, находящимся в тюрьмах усиленного режима, переда­вал и из зоны «инструкции», «рекомендации» на волю, среди уголовников у него была даже кличка «Почтальон». Платили за это тоже хорошо, но нынче, в перестройку, занятие стало опасным. Раньше высокое ворье держалось за него, уважали покладистого человека «наверху», а сейчас словно сбесились, постоянно шантажируют, на гласность намекают. Но это скорее оттого, что у него конкуренты появились, нынче ничем не брез­гуют, лишь бы деньги. Один вор в законе, угощавший его в тюрьме французским коньяком, так объяснил перестройку: это время, когда все покупается и все продается, и он пожелал, чтобы оно дольше продлилось, за это и выпили.

Что-что, а деньги Газанфар в жизни имел, много прошло их сквозь его руки, да счастья не принесли, и виной тому карты. С них у него и беды пошли. Играть он начал, как и большинство, студентом, в общежитии, и вряд ли кто в нем мог предполагать в ту пору столь азартного человека. Первые десять лет после университета пришлись на самый пик застойных лет. Тогда и расцвела махровым цветом картежная игра среди должно­стных лиц. В какой город он ни приезжал в командировку, повсюду вечерами приглашали куда-нибудь на игру, впрочем, чаще всего в областях «катают» при гостиницах, тут уж точно мода из Москвы пришла, там в каждой почти гостинице катран обнаружишь. В ту пору нравы не были так суровы, как ныне; картежные долги, особенно крупные, легко прощали, никто посторонний учет их не вел, не переводились проигрыши на других, не включались «счетчики» за каждый просроченный должником день. Но потом внезапно и повсюду, словно за всем этим стоял некто коварный и умный, втягивавший в игру все больше и больше людей, появились правила, и картежники оказались в мышеловке. Зная масштабы преступного мира и ге­ниев, осуществлявших его стратегию, Газанфар ныне часто задавался вопросом: случайно это произошло или нет?

Он сам оказался заложником игры. В первые годы он ста­бильно выигрывал. С шальных денег купил пятикомнатную ко­оперативную квартиру в престижном районе, прозванном в народе «дворянским гнездом». Работнику прокуратуры это не составляло труда, тем более пайщиком он оказался солидным, выплатил всю сумму сразу, в ту пору разного рода начальники норовили жилье урвать за казенный счет и с успехом это делали, но Газанфар не хотел и дня ждать в очереди. И коопе­ративный гараж, и первая машина, можно сказать, с взяток и выигрышей появились, на зарплату прокурора особенно не разгуляешься. Рос и его авторитет «каталы» – так игроки между собой называют картежников. Тут главное в срок гасить долги, если проиграл, каталы, не обремененные долгами, имеют право на отыгрыш даже без наличных, гарантией тому их авто­ритет.

Газанфар долго был уверен, что он в любое время без труда может оставить карты, ибо в игре особенно «не зарывался» и видел в этом свою силу. В картах, как и в жизни, был расчетлив, обладал холодным разумом и при внешней эмоцио­нальности легко контролировал свои чувства. Успех за карточ­ным столом можно было бы объяснить и аналитическим скла­дом ума, он ведь закончил знаменитую сто десятую математи­ческую школу Ташкента и обладал феноменальной памятью, в игре такой человек имеет фору, ибо великолепно помнит сброшенные карты. Если бы не карты, Рустамов мог стать выдающимся шахматистом. Он так был уверен в своих силах, что мечтал, если вдруг повезет и выиграет миллион (такое по тем временам случалось, но редко), плавно «сойти с игры». Купил бы себе спокойное, но денежное место и вел бы разме­ренную жизнь буржуа – миллион в нашей стране, при поваль­ной нищете, все-таки большие деньги.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располага­ет… Женился Газанфар, по местным понятиям, несколько позд­новато, в двадцать восемь, но ему и тут повезло, взял девушку хорошего и знатного рода, прямо со школьной скамьи. Но через полгода – первый звонок судьбы: в игре можно не только выиграть, но и все потерять…

Вскоре после свадьбы он впервые крупно проигрался, при­чем, крутому человеку, от которого отмахнуться было невоз­можно. В минуты отчаяния Рустамов даже замыслил его убить, но это оказалось ему не по зубам. Больше того, тот, словно читал его мысли, однажды, встретив у прокуратуры, сказал:

– Другому бы я, наверное, и скосил долг, но менту – нико­гда. Меня не поймут… – и, выдержав паузу, глядя в глаза, добавил: – Если задумал подлянку, предупреждаю: к вашему брату я жалости не знаю.

Договорились, что в счет долга он отдает свою пятикомнат­ную кооперативную квартиру с обстановкой, гараж с машиной и съезжает в трехкомнатные апартаменты панельного дома в двадцать шестом квартале Чиланзара, рядом с обводной дорогой. Пришлось готовить жену к переезду, сроки поджимали. Та, естественно, в слезы, к родителям. Тут он получил еще один удар. Отец жены, видимо, знавший, что такое муж-картежник, тихо, но быстро устроил дочери развод и вернул ее домой. Но судьба в первый раз лишь просигналила ему, ибо в тот же день, когда ушла жена, он выиграл гораздо больше, чем проиграл, уладил со своими долгами, остался все-таки в престижном доме, но без жены. Потом он женился еще раз, но, не прожив и года, развелся – теперь по своей инициативе. Жена попалась ленивая, ни готовить, ни стирать, ни вести дом не умела, да и не хотела, одни косметические салоны и портнихи на уме, домой не дозвонишься, вечно на телефоне часами висела.

Вскоре он обнаружил, что положение вечного жениха в боль­шом городе имеет свои преимущества. Обычно он держал в поле зрения трех-четырех девушек, они и стирали, и квартиру убирали тщательно, конкуренция обязывала. Кого такое поло­жение не устраивало – уходили, но, как ни странно, вакансия тут же занималась, зачастую подружками предыдущей соиска­тельницы. Он так и говорил строптивым: свято место пусто не бывает. А женихом он казался завидным: молодой, спиртным не злоупотребляет, не курит (картежники следят за своей формой строго), работает в солидном учреждении, при машине, пятиком­натная, роскошно обставленная квартира в хорошем районе, словом, от женщин Рустамов отбоя не знал, а точнее, знал им цену… Но вряд ли могла бы найтись девушка, которая сумеет завладеть его сердцем, – он давно с ног до головы принадле­жал дьяволу, картам.

Сохранив квартиру, он, поверив в свою удачу, быстро забыл о том, что готов был на убийство из-за денег. Правда, случались и проигрыши. Однажды, узнав, что он улетает с инспекцией в Навои, где много исправительно-трудовых колоний, его попро­сили передать заключенному письмо, а в награду списали кар­тежный долг. Он потребовал еще пять тысяч наличными, якобы для тюремной администрации, и, к своему удивлению, получил эти деньги. Так открылся еще один источник дохода, и тогда он получил тайную кличку – Почтальон.

Говорят: продавший однажды уже не остановится ни перед чем. Вряд ли Газанфар, доставив в зону письмо-инструкцию для «хозяина» лагеря, предполагал, что это только первая ступень его предательства. В Ташкенте в те годы существовало около двадцати катранов, где играли по-крупному высокие должно­стные лица, и чем выше поднимался Рустамов как катала, тем реальнее становилась его встреча за карточным столом с Сухробом Ахмедовичем Акрамходжаевым, Сенатором, и Салимом Хасановичем Хашимовым, Миршабом. И в конце концов они встретились. В тот вечер в катране оказалось многолюдно, Сенатор с Миршабом долго не задержались, но парня из проку­ратуры республики приметили, да и тот, хорошо знавший обоих, наверняка углядел их, хотя не вставал из-за стола, где шла азартная игра. Вторично они встретились уже через месяц, там же, но уже в игре. Возвращаясь поздно ночью, Миршаб вдруг сказал Сенатору:

– Этого парня из прокуратуры надо как-нибудь хлопнуть основательно и, подведя к краю жизни, заставить рыться для нас в нужных кабинетах.

– Блестящая идея, – оживился дремавший Сухроб Ахмедо­вич, – мне давно хотелось иметь своего человека в прокурату­ре, а этот Газанфар производит впечатление хваткого парня. Но как его хлопнуть, играет он здорово, а главное, не зарывается, я наблюдал за его ставками и его картами.

– Я тоже об этом думал. Вдвоем нам его не одолеть, к тому же он очень осторожный, сразу почувствует тандем. Нужно нанять двух игроков-профессионалов, тех, что постоян­но отираются в катранах, хорошо их финансировать и внушить им, что мы из-за женщины хотим наказать его и оттого нужда­емся в их помощи. Конечно, подходящего момента придется ждать месяца три, а то и больше, надо, чтобы все выглядело как бы случайно.

– Прекрасно. Я попрошу Беспалого, чтобы он подобрал нам двух классных игроков, и тут же начнем охоту на Газанфара, как знать, он может нам понадобиться.

Профессиональные каталы готовят свою жертву, которую они между собой называют «лохом», иногда годами. Приважива­ют, приучают, дают выигрывать и даже по-крупному. Долги «лохам» возвращают в оговоренные сроки, обязательно при свидетелях. Весь этот сценарий продуман для будущего: обычно «лохи» – состоятельные хозяйственные работники, должно­стные лица, сколотившие миллионы на взятках. Но наступает час пик, одна крупная игра, она опять же не назначается директивно, ловят момент, когда «лох» распетушится вдруг, тут его и накрывают сразу на миллион, полтора. А до этого каталы вложили в «лоха» в виде наживки тысяч сто, сто пятьдесят.

Рассчитываются проигравшие по-разному: одни сразу, а дру­гие, понимая, что попали в заранее приготовленную западню, начинают уклоняться, искать пути, как и Газанфар, замышляв­ший убийство. Особенно не любят отдавать долги крупные партийные функционеры и работники правоохранительных орга­нов. Но каталы это хорошо знают и готовы ко всему, у них просчитаны все варианты до мелочей. Если «лох» не отдает добром, в дело вступают другие – так называемые вышибалы. Они есть в каждом городе, основной их костяк составляют бывшие спортсмены и бывшие работники органов, вышибалы обслуживают не только картежников и предпринимателей, но и любое частное лицо, если дело связано с возвратом долга. Тут тоже твердая такса, до пятнадцати процентов с вышибаемой суммы. Нынче вышибалы не брезгуют и заказными убий­ствами.

Возможность сесть за один карточный стол с Газанфаром в нужной компании появилась только через семь месяцев. Квар­тет, до этого тщательно отрепетировавший игру дома у Миршаба, сыграл виртуозно, Рустамов проигрался в пух и прах, как никогда в жизни. С профессиональными картежниками Газан­фар рассчитался сразу, а своих коллег-прокуроров попросил подождать, получилось, как и задумал Сенатор. Месяц, огово­ренный Газанфаром, промелькнул, крупный выигрыш, которого он так жаждал, не выпал. К нужному сроку он собрал только треть суммы. Встретившись с коллегами, Рустамов вернул часть долгов и попросил продлить срок еще на месяц, но получил жесткий отказ. А это означало, что ему включили «счетчик», об этом завтра будут знать все, кому следует, и путь к карточному столу для него закрыт.

Понимая, что объект «созрел», Сенатор предложил Рустамову в счет погашения долга давно задуманное – снимать копии с некоторых интересующих их документов, прослушивать разго­воры коллег по внутреннему телефону, изымать из некоторых дел важные документы, в общем, заниматься шпионажем в пользу победителей. Газанфар наотрез отказался. Тогда Сенатор с Миршабом, которым до зарезу был нужен свой человек в прокуратуре, хотели попугать коллегу вышибалами, но про­блема неожиданно разрешилась сама собой. Когда вызвали Коста и разъяснили ему ситуацию, чтобы не очень переусерд­ствовал, Джиоев вдруг рассмеялся и сказал, что Газанфар давно свой человек для уголовки и даже имеет кличку «Почта­льон», за оплату выполняет деликатные поручения авторитет­ных людей. Тут уж удивились Сенатор с Миршабом – такого расклада они предвидеть не могли. Информация Коста облегча­ла задачу, но Миршаб тут же придумал коварный ход – позво­нил Рустамову и велел немедленно приехать для серьезного разговора к нему домой. Ход оказался прост и гениален – увидев Коста, дружески беседующего с коллегами, Газанфар все понял и сдался, стал их агентом.

Да, да, именно агентом, потому что для выполнения задания требовались поистине шпионские навыки, и Сенатор с Мирша­бом, зная это, основательно занялись его подготовкой.

Купили Рустамову миниатюрный автоматический фотоаппа­рат «Кодак», диктофон, как у Миршаба, японское устройство, легко прослушивающее разговор сквозь стены. Пришлось брать прокурору уроки и у классных домушников, квартирных воров – эти научили пользоваться отмычкой. Ученик оказался способ­ным и на экзамене все десять замков открыл раньше норматив­ного времени. Но Сенатор потребовал, чтобы при любой воз­можности он снимал слепки со всех доступных ему ключей, как профессионал он знал, что отмычки оставляют специфические следы. Это задание больше всего увлекло Газанфара. Первые десять образцов он добыл без затруднения, ключи торчали в дверях, сняв слепок, он возвращал их владельцам и журил за беспечность. Но чаще он пользовался другим приемом: заходил поболтать в интересующий его кабинет и дожидался, когда хозяина комнаты на минуту вызывали наверх. Никто ни разу не попросил его покинуть комнату, ключи, в том числе от сейфа, как правило, лежали на столе. Позже без особого труда он в отсутствие хозяев снимал также копии с нужных документов. В экстренных случаях они работали в паре с Сенатором, тот приходил к одному из замов прокурора и оттуда вызывал какого-нибудь начальника отдела, в чьих бумагах нужно было порыться, в момент звонка Газанфар уже сидел в нужном кабинете.

Однажды Газанфар добыл очень важные документы, и Сена­тор на радостях назвал его «Штирлиц», с тех пор они с Миршабом между собой так его и называли. Но эта рискованная работа стала вдвойне опасной, когда появился новый прокурор из Москвы – Камалов. У него глаза – рентген, как-то с испугом сказал Сенатору Газанфар.

Дважды Рустамову казалось, что он на грани провала. В пер­вый раз – когда он сообщил Миршабу, что прокурор Камалов проводит секретное совещание с вновь организованным отделом по борьбе с мафией. В тот день, когда совещание началось и он считал свою миссию выполненной, Газанфар увидел, что в приемную прокурора неожиданно явился начальник уголовно­го розыска республики полковник Джураев, с которым Камалов в последнее время, на взгляд Сенатора, общался подозритель­но часто. Вот тогда похолодело сердце у Газанфара, он почув­ствовал, что Джураев, хитрый лис, о чем-то пронюхал. Он боялся, что Айдын, турок-месхетинец из Аксая, читавший по губам с крыши соседнего дома выступления на секретном сове­щании, попадет в руки неподкупного Джураева. Но выручил снайпер Ариф, пристреливший Айдына, когда того окружили розыскники Джураева. Он тогда целую неделю не мог прийти в себя…

Вторично он получил шок через месяц, когда, спускаясь к выходу, увидел, как ведут в наручниках знакомого каталу Фахрутдинова, работавшего инженером связи на центральной телефонной станции. Но аллах миловал и в этот раз, оказывает­ся, Фахрутдинов прослушивал городской телефон Камалова и был пойман с поличным. Конечно, Газанфар догадался, кто и каким образом завербовал Фахрутдинова, ибо знал о крупном проигрыше инженера некоему залетному катале из Махачкалы, которого больше никогда не видели в Ташкенте. Вот тогда, натерпевшись страха, Рустамов потребовал от Сенатора за услуги место районного прокурора в любой части столицы, и тот согласился, пообещав устроить это назначение, когда Камалов покинет кабинет на улице Гоголя. Но вышло иначе. Сенатор сам из кресла в «Белом доме» – здании ЦК партии республики – пересел на жесткие тюремные нары в «Матросской Тишине».

Во время обмена сто – и пятидесятирублевых купюр при пре­мьер-министре Павлове, Газанфар находился в инспекционной поездке в золотодобывающей долине Узбекистана, там лагерь на лагере. Узнал он об этом утром, находясь в одной крупной исправительно-трудовой колонии, и тут же решил вернуться в Ташкент, ибо дома у него самого лежало тысяч двадцать в сторублевках, а в одни руки меняли не более пятисот рублей, следовало поспешить. Когда он шел к проходной, вахтенный передал, что авторитетные люди из зоны просили на минутку заглянуть к ним по важному делу. Он подумал, что будет обычная почта, и завернул в указанный барак, но ждали его, оказывается, по другому поводу. Тут тоже ведали об обмене денег и оттого не находили себе места: у многих на воле остались на черный день припрятанные суммы и, конечно, в крупных купюрах. О них и пошел разговор. Предлагали поло­вину за спасение денег, и каждый давал адреса, где у кого находится кубышка. Газанфар в те три дня обмена обогатился крепко, даже замыслил купить за миллион престижную модель «Мерседеса», но опять вышла незадача: за неделю он проиграл шальные деньги, подарок Павлова.

Поздно ночью Миршаб позвонил Рустамову и предупредил, что на днях прокурор Камалов выписывается из больницы и его жизнь следует взять под жесткий контроль. Требовал поискать возможность перехода в новый отдел по борьбе с организован­ной преступностью, в основном укомплектованный бывшими работниками КГБ. Но в этом отделе недавно появился новый сотрудник, Татьяна Шилова, проходившая в прокуратуре прак­тику, которую он однажды пригласил в знаменитый ресторан «Лидо», где у него была назначена встреча с Сенатором. Газан­фар надеялся, что это знакомство позволит ему чаще загляды­вать в отдел, интересующий Миршаба. «Штирлиц» чувствовал, что предстоят горячие дни, но отступать ему было некуда – он давно загнал себя в тупик.

Строительство мечети на Красной площади Аксая, напротив величественного памятника Ленину, шло полным ходом, от зари до зари, без выходных и праздничных дней. Хотя наемных рабочих, подрядившихся сдать мечеть, что называется, под ключ, хватало, стар и млад мужской половины Аксая и близле­жащих кишлаков в свободное время приходили на строитель­ство, а ведь никто воскресников и авралов не объявлял.

Возможно, за всю перестройку люди увидели одно реальное дело и спешили приложить к нему руки. Могли быть и другие резоны: поговаривали, что возвращение хана Акмаля из подва­лов КГБ в белокаменной не за горами, некогда могучая страна разваливалась на глазах. А кое-кто, вспоминая эйфорию первых лет перестройки, теперь клял себя за несдержанность, длинный язык, и на стройке, под неусыпным оком Сабира-бобо, вроде как искупал грех, думал, забудется, что некогда, наслушавшись сладкоголосого Горбачева, усомнился во власти хана Акмаля, посчитал ее несправедливой. Иные ходили по другой причине – дважды в день тут от пуза кормили. Каждое утро резали прямо у бетономешалок двух баранов, чья кровь шла в замес, а мяса хватало и на плов, и на шурпу, и на шашлыки, и на каурму, и на самсу. Выгода казалась двойной, вроде и святому делу помогал, и сыт был за счет аллаха, а прокормиться здесь, как и повсюду, с каждым годом становилось все труднее.

Вроде никто не призывал жертвовать баранов на строитель­ство мечети, а везли и везли их отовсюду, Сабиру-бобо даже пришлось в одном из близлежащих домов устроить загон, где, дожидаясь своей участи, стояли на откорме три десятка поро­дистых каракучкаров. И всяк дарящий норовил появиться на стройке с баранами именно в то время, когда там находился Сабир-бобо, видимо, у них тоже были свои резоны на будущее.