Судить буду я

Считал для себя святым делом добыть валюту для страны, попавшей из-за предательства Горбачева в труднейшее экономическое положение. Но случивший­ся после форосского фарса неминуемый «парад суверенитетов» осложнил задуманное Шубариным. Особенно после славянской конвенции в январе 1992 года в Беловежской пуще, когда три руководителя - Украины, Белоруссии и России – в нарушение конституции, за спиной других бывших братских республик, рас­пустили СССР и подписали соглашение о так называемом Содружестве Независимых Государств, СНГ, не считаясь даже с ре­зультатами всенародного референдума накануне, когда весь народ – от края и до края, несмотря на старания националистов всех мастей, проголосовал за единое и неделимое государство с предоставлением всем бывшим республикам небывалых ранее прав и свобод. Многие дальновидные люди оценили это событие как развал единого государства, единой экономической зоны с единой финансовой системой. Шубарин понял это сразу, находясь еще в Германии. Но про себя подумал и другое: ничтожные политики, не поделив власти или ошалев от нее, принесли в жертву само государство. А если жестче, по-мужски – не зная, как выкинуть из Кремля хитроумного краснобая Горбачева, они свели на нет дер­жаву, формировавшуюся тысячелетиями.

В связи с развалом СССР у Шубарина неожиданно возникли проблемы: если первоначально он замыслил вернуть единой стра­не и единому народу украденные у него деньги, то сегодня, воз­вращая их в суверенный Узбекистан, он как бы обирал другие государства и народы. Некрасиво как-то получалось. Даже рассуждая теоретически, он не мог прийти к какому-то конкретному выводу. Ну, например, вернет он эти деньги и разделит между всеми пятнадцатью республиками, получившими независимость, – тогда могли обидеться автономии, тоже ставшие самостоятель­ными государствами, ну, скажем, Чечня или Татария. Или, если давать Молдавии, как же отказать Приднестровью, а это уже политика, и если вернуть Грузии, то она вряд ли поделится с осети­нами и абхазами, а это ведь тоже несправедливо. Россия с Украи­ной могли сказать, что в наших рядах коммунистов было больше, чем во всех республиках Средней Азии и Казахстана, вместе взятых, такой должна быть и наша доля. В общем, по пословице: куда ни кинь, везде клин. А если сумма, исчислявшаяся все-таки миллиардами долларов, могла попасть к нему в банк, независи­мый Узбекистан вполне мог сказать: «Это наши деньги», – тут же всучить иск бывшей КПСС на еще большую сумму и тоже в дол­ларах: одна загубленная дефолиантами узбекская земля стоит любых триллионов.

Особенно остро почувствовал эту проблему Шубарин, вернув­шись из Германии и открыв свой банк. Оттуда, из-за границы, все-таки виделись какие-то просветы, выходы, перспективы, на месте все оказалось куда жестче. Финансовая и кредитная полити­ка, не говоря уже о ее валютной части, банковских операциях, менялась чуть ли не ежемесячно, государство искало свой путь, и путь этот, как и повсюду, состоял из проб и ошибок. А банков­ское дело требует ясной финансовой политики и твердых законов – это азбука бизнеса. Без этого рассчитывать на успех, на запад­ные инвестиции бесполезно, все хотят вложить деньги в надежное прибыльное дело.

Уже в Ташкенте после отлета Гвидо, и после визита прокурора Камалова, он вдруг ясно понял, что без страховки на самом высоком уровне ему вряд ли удастся осуществить задуманное – вернуть деньги КПСС из-за рубежа. Как он ни раскладывал варианты, при часто меняющихся законах все выглядело чистой авантюрой. Человеком, могущим его подстраховать, виделся пока только Камалов, но его предстояло держать в курсе дел, а главное, найти возможность сделать эту часть работы банка тайной, не подлежащей ни проверке, ни огласке, и связать это с интересами государства, что, в общем-то, не ново в мировой практике банков­ского дела. Но вот хватит ли на подобное решение полномочий Генерального прокурора Узбекистана, Шубарин крепко засомне­вался.

Вопрос, мучавший Шубарина, получил вдруг неожиданную остроту, не оставляя ему времени на раздумья. Однажды днем у него в кабинете раздался обычный телефонный звонок, и знакомый голос, который он никогда бы не спутал с другим, без обычной восточной церемонии сказал:

– Как дала, Артур? Поздравляю с открытием банка. Не забыл о нашем разговоре? Не передумал? – Получив утвердительный ответ, абонент продолжал: – Желательно, чтобы ты в конце следующего месяца появился в Италии. Там один старейший банк отмечает свое трехсотлетие, ты получишь официальное приглаше­ние, как банкир из Узбекистана. В этом банке есть наши интересы, мы дважды спасали его от разорения. Желаю приятной поездки в Милан, возможно, мы там увидимся… – И разговор оборвался.

Звонил Анвар Абидович, хлопковый Наполеон, находящийся официально за лагерной проволокой.

После звонка он машинально глянул на настольный календарь – до встречи с Анваром Абидовичем в Италии он располагал шестью неделями. Вроде достаточно времени, но не для таких грандиозных планов, что он замыслил. Конечно, если он на самом деле намеревался бы вернуть КПСС награбленные у собственного народа деньги, то он наверняка поставил в известность подельщиков при встрече в Италии, о своих сомнениях, возникших из-за развала государства. Но он не собирался возвращать деньги ком­мунистам и не думал отступаться от идеи вернуть капиталы на родину. Вопрос был в одном – как? Проблема заключалась и в том, что он ни с кем не мог посоветоваться, поделиться вариантами, а они возникали почти ежедневно, но ни один не выдерживал скрупулезного анализа.

Вернувшись в Ташкент, он сразу почувствовал, что оказался в столице суверенного государства, дыхание времени, перемен, ощущал на каждом шагу. В Узбекистане времени зря не теряли. И с первых дней после возвращения из Германии он пытался понять, уяснить механизм действия новой власти, его ключевых структур и быстро оценил, что тут, как и в России, еще полностью не набрала силу ни одна ветвь власти, все находится в зародыше. Повсюду, на всех этапах шла борьба, хотя президентская власть была несоизмеримо крепче, чем в России, на которую по инерции держат равнение. И выходило, что пока в республике окончательно не разобрались с властью, он вряд ли откуда-нибудь мог получить поддержку, а дело должно было храниться в строжайшей тайне. Из тех, кого он знал, лишь прокурор Камалов сидел на месте прочно и мог оценить масштаб затеянного им. Вот если бы Камалов был накоротке с президентом, думал иногда Шубарин, но отметал эту версию сразу, зная, что Ферганец не любитель появляться на глазах у руководства и без надобности не бывал в Белом доме. Кто вхож к президенту, кто у него в милости, быстро становилось известным, хотя бы для тех, кто интересуется этим, и Камалов в ряду таких ни разу не упоминался, но и среди тех, кем президент не был доволен, тоже не числился. Может, оттого, что жесткий хозяин Белого дома на Анхоре чувствовал, что в прокуратуре республики тоже человек, знающий свое дело, и по характеру близкий ему. А если бы я знал президента, как раньше Рашидова, как воспринял бы он мою идею? – подумал он однажды, но тут же отбросил эту мысль. Не поддержал бы. Вернуть награбленное из-за рубежа, возможно, и приветствовал, а дальше возникли бы одни неприятности. Нет, это принесло бы молодой республике и первому ее президенту только урон. У нас кто делает добро, больше всего, и страдает от этого. Вот если бы увязать эти деньги с какой-нибудь, как прежде, всеобщей идеей – на сохранение Байкала, например, или целиком на космос или новый БАМ, но где теперь всеобщая идея? Даже если все отдать жертвам Чернобыля, вряд ли это найдет единодушное одобрение – скажут, у нас куда ни кинь везде Чернобыль, и ведь будут правы. Но и деньги, отнятые у бедняков, оставлять зажиревшему Западу не хотелось, оттого Шубарин и не отступался от идеи вернуть капиталы. После разговора с хлопковым Наполеоном он понимал, что до отъезда в Италию он обязательно должен получить «добро» своей затее, и желательно сверху, иначе мог засветить всю операцию с самого начала. А может, государство и отмежевалось бы от него офици­ально, зная о его планах, разговор шел о суммах нешуточных? Но мысль, что нужна идея, охватывавшая всеобщую проблему, проч­но засела Шубарину в голову, под такую программу можно было попытаться кого-то и уговорить поддержать банк.

Однажды в часы долгих раздумий Шубарин подумал: если бы его банк находился на Украине, то он попытался бы напрямую выйти на президента Кравчука и предложить деньги бывшей КПСС на ликвидацию последствий Чернобыля, и вряд ли тот отказался. Но то ведь Чернобыль – мировая трагедия, катаст­рофа, думал Шубарин, подыскивая тоже уважительную причину, чтобы средства КПСС остались в его родном Узбекистане, раз он не может поделиться со всеми поровну, и все чтобы выглядело убедительно, как в случае с Чернобылем. И в эти же дни, когда он бился над этой проблемой, ему бросился в глаза поутру в киоске заголовок газетной статьи «Чернобыль республик Средней Азии и Казахстана», набранный жирным шрифтом на первой полосе молодежного еженедельника, даже в какой-то момент ему показа­лось, что померещилось, он видел то, что тщетно искал. В статье речь шла об Арале, об умирающем Аральском море, колыбели многих народов Средней Азии и Казахстана, о его трагедии. По мнению ученых с мировым именем, специалистов, трагедия Арала по масштабам ее влияния на экологию огромного региона рав­нялась Чернобылю, и от нее уже начали страдать и жители дале­кого Алтая, и хлеборобы Оренбуржья, и овощеводы Ленкорани в Азербайджане – следы соленых пыльных бурь со дна усыхающе­го моря уже стали обнаруживать и там.

В статье упоминалась и виновница экологической катастрофы – КПСС, ее неумение хозяйствовать, пренебрежение к людям и природе, ее волюнтаристские решения. Одним росчерком пера в эпоху Хрущева край роз засадили монокультурой – хлопчатни­ком. В одночасье лишили регион животноводства, бахчеводства, производства собственного зерна, сахарной свеклы, виноградарст­ва, уничтожив сотни тысяч гектаров яблоневых садов, ореховых рощ, производства табака, масляничных культур, а с ними и пчело­водства. На полив хлопчатника в сезон до последней капли вычер­пывались две великие среднеазиатские реки – Сырдарья и Амударья, кормилицы миллионов людей вдоль ее берегов. Веками эти реки – до коммунистов – стекали в Арал, в уникальное внутрен­нее море, делавшее весь край благодатным и щедрым для жизни. Теперь без притока воды Арал усыхал на глазах. Вода ушла от берегов на десятки, а кое-где и на сотни километров, кстати, в спасении нуждались уже и сами реки. Приводились в статье и цифры международных экспертов, во сколько может обойтись человечеству возврат к жизни Арала. Сумма каждого варианта, даже самого дешевого, поражала, наворованного КПСС (если удалось бы его вернуть) хватало лишь на часть работ. Долго еще человечеству эксперименты большевиков расхлебывать.

Газетная статья обрадовала Шубарина и вселила в него уверен­ность, что под такую идею ему, возможно, и удастся уговорить прокурора Камалова попытаться получить поддержку на прави­тельственном уровне, остальную часть операции и риск он остав­лял за собой. Имелся еще один существенный нюанс, но его он собирался конкретно обговорить в Милане: с первой же крупной суммой, возвращенной из-за рубежа, Анвар Абидович должен был быть освобожден. Такое наверняка по силам тем людям, что беспрепятственно доставляли заключенного то в Мюнхен, то в Милан, и освобождение Анвара Абидовича не выглядело бы неожиданным, уже вернулись домой почти все крупные казнокрады, осужденные на такие же сроки, что и он, и даже приговоренных к расстрелу. Если бы прокуратура Узбекистана наложила арест на незаконные валютные операции банка, связанные с запрещенной КПСС, то первое, что наверняка сделают люди, стоящие за этими деньгами, – ликвидируют хлопкового Наполеона, это ведь он дал гарантии, что Шубарин тот человек, с кем можно вести столь крупные и рисковые дела. Шубарин знал, что пока он не вернет Анвара Абидовича домой и не спрячет его надежно, операцию закруглять не будет. Впрочем, этот вариант он собирался обговорить не только в Мюнхене, но и в Ташкенте с Ферганцем.

Найдя убедительный адрес, куда следует передать деньги быв­шей КПСС, Шубарин немного успокоился, ибо твердо решил сразу после разговора с Миршабом и Сенатором встретиться с Камаловым. Пути их рано или поздно должны слиться, он это смутно чувствовал, когда отправлял ему анонимное письмо, Шубарин был уверен, что Камалов, поняв суть предлагаемого дела, не спросит его, как спросили бы многие другие, – а зачем тебе хлопоты, риск, зачем тебе ценою жизни добывать деньги для умирающего Арала? Ибо тот сам занимался каждодневно тем же и рисковал тем же.

Московских адвокатов хана Акмаля Сенатор прождал три дня – то ли задержались в белокаменной, то ли Сабир-бобо устроил какое-нибудь новое испытание, а может, загуляли в Аксае после голодной столицы. Там сейчас жизнь далеко не сахар, не стекаются в Москву реки изобилия со всех концов неоглядной страны, отпала нужда в пропагандистской витрине, а в Аксае принимали всегда по-хански. Отчего, конечно, день-другой не провести в горах, в заповеднике, подышать свежим воздухом, обойти за прогулку три-четыре водопада, а после вернуться к богатому дастархану, ныне такие застолья по карману только очень состоятельным людям. Он сам с наслаждением вспоминает день, проведенный у Сабира-бобо, и жалеет, что не было времени выбраться в горы, к охотничьему домику, выстроенному в ретро-стиле тридцатых годов, где его некогда принимал сам хан Акмаль и где они наконец-то ударили по рукам, нашли ключ к взаимопониманию.

Но на четвертый день, когда он уже собирался связаться с Сабиром-бобо, рано поутру раздался телефонный звонок. Московские юристы звонили с Южного вокзала, куда прибыл наманганский поезд, и просили о встрече. Через час Сухроб Ахмедович уже принимал их дома за накрытым столом. Сенатор оказался прав в своих предположениях: гости действительно не хотели уезжать из хлебосольного Аксая, и прием, оказанный им, вспоминали то и дело. Весь день, до самого отлета самолета, с небольшим перерывом на визит в махаллинскую чайхану, где Сухроб Ах­медович заказал плов, они проговорили о возможных путях осво­бождения хозяина Аксая хана Акмаля, или в миру гражданина Узбекистана Арипова. Время и обстоятельства работали на хана Акмаля, если бы его судили на скорую руку, как секретаря Заркентского обкома партии Анвара Абидовича Тилляходжаева в начале перестройки, то он наверняка потянул бы на высшую меру. Самый большой срок заключения показался бы большой милостью и ему Арипов был бы несказанно рад, ведь и тогда, шесть лет назад, материала для суда было достаточно, и свидетелей, твердо стояв­ших на своем, сотни, но Прокуратура СССР не спешила. Никому и в голову не могло прийти, что страну могут развалить, а вместе с ней ликвидируется и сама Прокуратура СССР, главный обвини­тель Арипова. За годы затянувшегося следствия прокуратура под­готовила на хана Акмаля более шестисот томов уголовного дела и выявила сотни свидетелей. Вот свидетелями вплотную и занимались адвокаты. Тщательно просмотрев тома дела и видеозаписи очных ставок, они составили подробный список тех свидетелей, которых нужно было заставать изменить показания. Правда, желающих дать показания против хозяина Аксая с каждым годом перестройки становилось все мень­ше и меньше. И в адвокатский список входили наиболее стойкие люди, в большинстве своем имевшие личные счеты с ханом Акмалем. Свидетелями по делу проходили в основном жители Аксая или близлежащих кишлаков, несколько чиновников из Намангана, крепко и прилюдно битых ханом Акмалем. Ну еще несколько журналистов из Ташкента и областной газеты, робко пытавшихся донести до народа о не совсем социалистических порядках, царив­ших в знаменитом орденоносном и краснознаменном агропро­мышленном объединении, из окон которого была видна необъят­ная Красная площадь и монументальная бронзовая скульптура Ленина, вторая по величине в Азии.

Списки давно, еще в первый визит адвокатов в Аксай, были переданы Сабиру-бобо для профилактической работы со строп­тивыми. Кроме списков, Сабир-бобо получил копии всех свиде­тельских показаний против хана Акмаля. Теперь ни один дехканин не мог сказать ему: я этого не говорил, не помню. Сам факт, что Сабиру-бобо было известно, о чем они говорили следователю за двойными дверями, действовал на колхозников магически. Они лишний раз получали подтверждение, что с власть имущими бо­роться бесполезно, на кого жалуешься, тот и будет разбирать твою жалобу. Да и обстановка вокруг, провалившаяся перестройка, действовала на людей удручающе, ведь с перестройкой столько надежд связывали! А все вернулось на круги своя.

Люди уже без особого нажима писали то, что советовал им Сабир-бобо, а того научили московские адвокаты. С кем обходи­лось без давления, кого откровенно запугивали, а к кое-кому пришлось принять меры. Других задабривали: кого бараном, кого деньгами, кого должностишкой какой, кому помогли устроить детей в институт. Отказались от показаний почти все, и от всех имелась собственноручно написанная бумага об этом; даже журна­листы отступились от своих прежних публикаций, сказали, что их ввели в заблуждение и они не поняли глубинных процессов в пере­довом хозяйстве страны. В общем, к суду, если бы такой состоялся хоть в Москве, хоть в Ташкенте, адвокаты были готовы и считали, что обвинения они расшатали основательно, и если избрать пра­вильную тактику на процессе агрессивную, наступательную и все свести в политическую плоскость, – то тяжбу можно считать выигранной. Но после августовских событий обстоятельства вновь изменились в пользу хана Акмаля, сбылись пророческие слова аксайского Креза, зафиксированные на одной из видеопленок во время допроса. Поняв раньше других, что Горбачев развалил единую страну, он в эйфории высокопарно сказал следователю:

– Я вечен! А Прокуратура СССР – это жандармский орган Российской империи, и время сметет вас!

Так оно и вышло. Республики одна за другой получали суверени­тет, независимость, а союзные структуры медленно отмирали сами собой, и Прокуратура СССР, где хранились 600 томов обвинения против гражданина Арипова, – тоже. Неожиданно появилась реальная возможность если не полного освобождения хана Акмаля из-под стражи, то передача его скандального дела в Узбекистан, где вряд ли нашелся бы суд, чтобы осудить его. Но если бы даже такой суд и состоялся, московские адвокаты предлагали и готовый сценарий – признать кое-какую вину за ним, ну, например, благо­родное злоупотребление властью, и даже судить, дав срок, рав­ный тому, что он уже отсидел, находясь под следствием, и прямо из зала заседаний – на свободу, в объятия родных и близких. Причем этот вариант известные юристы считали более разумным, не возбуждающим общественного мнения и чтобы врагам хана Акмаля когда-нибудь не удалось потребовать вновь суда над ним.

Просовещавшись долгий день, просмотрев вместе основные ма­териалы, они решили, что нужно срочно заручиться письмом из Верховного суда Узбекистана, где будет изложена просьба передать уголовное дело гражданина Арипова А. А. на рассмотрение по месту совершения преступления в связи с изменившейся полити­ческой ситуацией в бывшем СССР. Письмо это следовало поддер­жать и ходатайством из Верховного Совета республики, и несколь­кими личными просьбами бывших депутатов Верховного Совета страны от Узбекистана, как обычно принято в демократических государствах.

Когда Сенатор на всякий случай переспросил, не нужно ли еще чего, адвокаты переглянулись и один, наиболее шустрый, специ­алист по защите особо богатых и влиятельных чинов, улыбаясь, сказал:

– Ну, если к этим бумагам присовокупить несколько тысяч «зелененьких», я думаю, хан Акмаль тут же будет на свободе, мы уже расчистили пролом… – Видимо, они знали, что Сабир-бобо отвалил и доллары за освобождение своего ученика.

С тем гости и улетели. С письмом из Верховного суда проблем не возникло никаких, там работал Миршаб, были и депутаты, готовые подписать бумаги в защиту хана Акмаля; могла возник­нуть лишь заминка с ходатайством из Верховного Совета нового созыва. Когда Сенатор посоветовался с Миршабом, к кому можно обратиться в Верховном Совете за помощью, тот неожиданно предложил не рисковать. И они вспомнили свой старый и испытан­ный прием – подлог, которым часто пользовались на районном уровне, будучи прокурорами. На ксероксе отсняли бланк Верхов­ного Совета с новой символикой, а текст придумали и отпечатали сами, в этом деле они считали себя асами.

Бумаги, как обещал Сенатор московским адвокатам, он собрал за три дня и стал собираться в дорогу. События нынче проис­ходили с калейдоскопической быстротой, случись еще один перево­рот, никакие ходатайства, не говоря уже о подложных, хану Акмалю не помогут, и Сухроб Ахмедович знал это, оттого и спешил. Но прежде чем уехать в Москву, Сенатор хотел уяснить для себя отношения Японца с прокурором Камаловым. Если такая связь существует и если они на какой-то почве нашли общий язык, то он там же, в белокаменной, или по пути в самолете постарается выставить Шубарина в дурном свете перед ханом Акмалем, сразу настроить его против. На свободе хозяин Аксая будет представ­лять силу, Сухроб Ахмедович видел это, отчасти потому и спешил лично встретить у ворот «Матросской тишины» опального Арипо­ва. Но Газанфар, от которого он требовал каких-то подтвержде­ний этой связи, никак не мог нащупать что-то существенное, впрочем, даже не существенное, а хотя бы ниточку, чтобы потянуть не внимательно, взять под микроскоп, но и она не давалась в руки. И вариант, – вбить сходу клин между ханом Акмалем и Шубариным – он временно отбросил. Во-первых, их связывали давние отношения, во-вторых, аксайский Крез всегда высоко ценил Япон­ца, знал его силу, а главное, он попросил бы ясных и четких доказательств, которых, увы, пока не было. Да и опережать собы­тия не следовало, он часто повторял русскую поговорку: поспе­шишь – людей насмешишь.

Энергия била в Сенаторе ключом, и тогда до отъезда он решил прозондировать другой фланг, откуда Шубарин уже получил пре­дупредительный удар. Он попытался связаться с Талибом, опять же с двойственной целью: если останется с Шубариным, нанести Султанову и тем, кто за ним стоит, существенный вред, расстроить их планы, а если их пути с Артуром Александровичем разойдутся – использовать эту силу против человека, поднявшего его на вершины власти. Таился тут, во втором варианте, и материальный интерес: страви он Талиба с Японцем в смертельной схватке, и крупный пай Шубарина в преуспевающем ресторане «Лидо» они бы поделили с Миршабом, а там, по нынешним ценам, разговор тоже шел о миллионах, о десятках миллионов, «Лидо» не имел конкурентов в столице, вовремя они подсуетились, поставили все на колеса, отладили его ход.

Но тут вышла осечка: то Газанфар несколько дней не мог выйти на Талиба, то его самого отправили на два дня в командировку в какую-то зону, где случился очередной побег, а затем и бунт, а когда Рустамов вернулся, выяснилось, что Талиб срочно вылетел в Москву. «Срочно» и «в Москву» насторожило Сенатора – не оттуда ли тянется хвост к Шубарину? Но о том, что Талиб скоропалительно вылетел в первопрестольную, он решил не сооб­щать Японцу. И в Москву Сенатор собирался вылететь, не ставя в известность Шубарина, но в последний момент передумал, и опять же из-за хана Акмаля. Арипов однажды уже попенял ему за то, что визит в Аксай, самый первый, был организован за спиной Шубарина, в тот самый раз, когда полуночный телефонный разговор между ними спас ему, Сенатору, жизнь. Иначе аксайский Крез сжарил бы его живым в тандыре вместо тандыр-кебаба или спустил бы в подвал с кишащими ядовитыми змеями. Наверняка хан Акмаль и в заключении знал о делах Японца не меньше, чем он, и об открытии банка ведал, и при встрече мог спросить: «Как дела у нашего друга Артура?»

Нет, до поры до времени хан Акмаль не должен знать, что между ними пробежала черная кошка, и от Шубарина поездку в Москву не надо держать в секрете. Возможно, он даже чем-то поможет, у него друзей в белокаменной не меньше, чем у хана Акмаля. Кстати, высокопоставленные московские друзья хана Ак­маля, оправившиеся после первого шока, чувствовали перед ним вину – ведь, как ни крути, Арипов никого не «сдал», а выдать он мог многих и знал такое, что могло приглушить его собственные деяния, но он вел себя по-мужски. Сегодня, когда, словно карточ­ный домик, в одночасье рухнули и партия, и КГБ, и прокуратура, и армия, которой повсюду дают пинка все, кому не лень, – они осмелели и могли через свои связи реально помочь освобождению хана Акмаля. Список кремлевских друзей своего ученика Сабир-бобо в последний приезд тоже передал адвокатам, , те даже опешили, узнав, какие люди были на крючке у их подзащитного, и тот все-таки устоял от искушения дотянуть за собой столь громкие имена. Но Сухроб Ахмедович не стал вслух комментиро­вать подобные рассуждения московских коллег, только, как вос­точный человек, подумал: а может, поэтому хан Акмаль и остался жив.

Купив билет, Сухроб Ахмедович решил навестить Шубарина на работе, заодно и посмотреть, во что превратился бывший «Рус­ско-Азиатский банк», о котором много писали. О причине поездки он хотел сказать только, что Сабир-бобо попросил подтолкнуть работу адвокатов. Ни о ходатайстве из Верховного суда, ни тем более о подложном письме из Верховного Совета республики он решил на всякий случай не говорить. А вдруг это станет достояни­ем их ярого врага, прокурора Камалова, за одно подложное письмо можно надолго задержать хана Акмаля в «Матросской тишине». Но пока Сенатор собирался посетить первоклассно отреставрированный особняк, где разместился банк «Шарк», на пре­зентацию которого он попал в день возвращения из тюрьмы, однажды поутру у него дома раздался телефонный звонок.

Звонил Шубарин. Расспросив о житье-бытье, здоровье, детях, настроении – как и положено по полному списку восточного ритуала, он попросил Сенатора заглянуть к нему в банк. Билет уже был на руках, и Сенатор предложил: если не возражаешь, я готов заехать через час. На том и порешили. Положив трубку, Сухроб Ахмедович долго ходил по комнате возбужденный. Через час он и сам собирался нагрянуть к нему неожиданно, не вышло. Японец словно читал его мысли, перехватил у него инициативу встречи, и это он посчитал плохой приметой, дурным знаком и почувство­вал смутную тревогу.

Через час в шелковом костюме от Кардена и ярком итальянском галстуке Сухроб Ахмедович появился в банке. Старый особняк из красного жженого кирпича он узнал лишь по рельефно выложен­ной на фронтоне цифре «1898» – так преобразилось здание и все вокруг него. Сам особняк был украшен изысканным декором из местного мрамора светлых тонов, сменил обветшавшие почти за столетие оконные переплеты на большие по размеру из дюраля, что придавало строению очень строгий, официальный вид. А кова­ные, ручной работы кружева решетки, без которых нынче не обходится даже газетный киоск, возвращали к мысли о прошлом веке, когда умели так замечательно, со вкусом строить. Неболь­шая площадь и скверик перед банком поражали нездешней чисто­той и ухоженностью, и всяк проходящий невольно поднимал глаза, отыскивая вывеску, – кто же это так расстарался, вычистил за квартал все подходы к «Шарку».

Но еще больше поразило Сенатора внутреннее убранство банка. Он словно попал в совершенно иной мир, и хотя слышал о велико­лепно проведенной реставрации, но невольно тянулся глазами то к старинной люстре, свисавшей с высокого потолка, отделанного хорошо отполированным красным деревом, то к массивным, про­шлого столетия, бронзовым ручкам дверей кабинетов, выходящих в просторный овальный холл первого этажа. Притягивали взгляд и картины, в которых Шубарин знал толк, они были развешаны в длинных, хорошо освещенных коридорах, на азиатский манер уложенных ковровыми дорожками строгих расцветок, впрочем, дорогие восточные ковры никогда не бывают кричащих тонов. Наверное, не один он, впервые попавший в банк, невольно останав­ливался, столбенел перед непривычным для учреждения великоле­пием и роскошью, и служивые люди на входе, привыкшие к этому, давали время на адаптацию и лишь потом провожали к лифту или указывали на широкую лестницу, спускающуюся в холл откуда-то сверху, из-за поворота. Его уже ждали, потому человек без унифор­мы, исполняющий привычную роль милиционера при входе в лю­бой банк, не требуя от него никаких документов, сказал:

– Вам, Сухроб Ахмедович, на четвертый этаж. Лифт за колон­ной, слева…

Но он выбрал лестницу не оттого, что ему не глянулся хромиро­ванный, в зеркалах (он как раз стоял с открытым зевом) финский лифт всемирно известной фирмы «Коне». Он просто хотел успоко­иться, прийти в себя, акклиматизироваться в этом здании, рожден­ном трудом и фантазией Шубарина. Он надеялся, что, пока под­нимется на четвертый этаж, с его лица сбежит невольный восторг, который он неожиданно испытал, только распахнув массивную дубовую дверь в залитый теплым светом холл. Но одолев лишь первый этаж по роскошной лестнице, на поворотах которой стояли бронзовые скульптуры, статуэтки на изящных мраморных подставках-консолях или диковинные, карликовые деревья-бонсай в просторных каменных вазах на античный манер, он перестал вдруг видеть окружающее его великолепие – и картины в дорогих рамах с тяжелой золоченой лепниной, и настенные бра с матовыми плафонами венецианского стекла на массивных бронзовых кронш­тейнах, гармонировавшие и со старыми рамами картин, и с литой бронзой затейливых решеток, петлявших по пролетам лестницы, явно доставшихся банку от первых его владельцев. Он вдруг ясно ощутил какую-то приближающуюся опасность, понял, что не зря Шубарин вызвал его в свою вотчину и не простой разговор ожида­ет его тремя этажами выше.

Сенатор всегда знал, что он человек не ума, а чувства. Он редко утверждал – я предвидел, он говорил – я предчувствовал. Вот и сегодня на просторной лестничной площадке между первым и вторым этажами банка, где рядом с бронзовой скульптурой богини Ники, кажется, благоволившей к финансистам, стояла еще и свежевымытая живая пальма в стилизованной под старину кадке, отчего Ника казалась то ли в тени раскидистой пальмы, то ли в привычной ей райской обители, у него словно включился сигнал опасности, и он невольно остановился в раздумье, как бы раз­глядывая редкостную пальму рядом с крылатой богиней. Но через минуту он взял себя в руки – назад хода не было, и Шубарин, наверняка предупрежденный человеком у входа, под пиджаком которого он углядел оружие, уже ждет его. Уйти – значит при­знать за собой недобрые намерения, а их Сенатор пока таил даже от Миршаба, и он стал быстро подниматься наверх.