Судить буду я

Рауль Мир-Хайдаров

Судить буду я

Пока человек со свежим шрамом на лбу, припадая на левую ногу, одолевал просторный холл ресторана «Лидо», принаряженно­го к Новому году, у Миршаба мгновенно пересохло в горле, и он остро почувствовал, как не хватает ему воздуха. Он бросил взгляд на бармена за стойкой и сказал, пытаясь унять волнение:

– Налей побыстрее чего-нибудь…

Но фраза спокойной не получилась, нервно свело скулы, и отто­го слова прозвучали робко, тревожно, просительно – куда подевались обычная властность, металл в голосе. Тревога читалась и на вмиг осунувшемся, бледном лице, хотя Салим Хасанович умел себя держать, и человек за стойкой знал это.

Странный хромой посетитель, выпивший подряд из двух разных рюмок водку, вселил нервозность и в вальяжного бармена, и он тут же дал промашку. Вместо традиционного особого армянского коньяка он налил водку из запотевшей бутылки и заметил свою оплошность в последний момент, когда Салим Хасанович уже поднес рюмку к губам. Удивительно: педантичный и капризный любовник директрисы «Лидо», не отрывая взгляда от ковылявшего к выходу болезненного вида человека, жадно проглотил рюмку и жестом попросил повторить, хотя, бармен точно это знал, Хашимов водку не пил.

Бармен наполнил рюмку в протянутой руке и тоже невольно устремил глаза к выходу. Он увидел, как Карен необычайно подо­бострастно склонился в поклоне, открывая дверь, и тут же, задернув штору, кинулся почти бегом к бару, словно чувствовал призывный взгляд Миршаба.

Точно так же, как и Салим Хасанович со странной кличкой Миршаб – Владыка ночи, к которой бармен никак не мог привык­нуть, он жадно потребовал:

– Налей поскорее чего-нибудь, – но, увидев бутылку «Столич­ной» в руке бармена, добавил: – Лучше водки, да побольше, целый стакан.

Выпив залпом, не обратив внимания на поданный бутерброд с икрой, Карен обратился к человеку, которого он всегда называл «шеф».

– Он заглянул случайно или пришел испортить нам Новый год?

Хашимов подумал: «Вот если бы ты справился с заданием, раздавил «жигуленок» вместе с прокурором в лепешку, сегодня бы у нас не возникли проблемы и праздник прошел без огорчений». Но вслух он сказал другое:

– Не случайно. Он объявил, что включил мне счетчик, и напом­нил, что мы с Сухробом слишком много ему задолжали. Понима­ешь?

Шок у него прошел, и Миршаб вполне владел своими эмоциями, да ему и хотелось перед Кареном выглядеть спокойным, уверен­ным, он знал, что тот влюблен в Шубарина за его хладнокровие, выдержку, манеры. Брат Карена, Ашот, долго служивший телохра­нителем у Артура Александровича, сам «человек без нервов», поражался всегда уравновешенности Шубарина и считал своего босса образцом для подражания. Поселять в Карене страх, тревогу не следовало. Всегда осторожный Миршаб заговорил, забыв про парня за стойкой, но тот сам инстинктивно почувствовал, что ему следует держаться подальше, и бочком, незаметно, покинул рабо­чее место. Посетитель с рваным шрамом на лбу напугал и его.

Что могли означать его слова «За жену, за сына…»?

Бармен хорошо знал многих «деловых» и «крутых» людей в го­роде, ибо бар в «Лидо» пользовался популярностью у этого рода публики из-за великолепного ассортимента баснословной дорого­визны, что делало его недоступным для случайных посетителей, но, напрягая память, никак не мог припомнить хромого клиента, судя по внешности, местного. Он уже так привык к всесилию хозяина, человека из Верховного суда, и не мог поверить, что есть кто-то, могущий вселить тревогу в Миршаба, да еще в канун Нового года. Но такой человек существовал и сам заявился в «Лидо», это читалось на лицах беседующих у стойки людей.

Салим Хасанович, уловив тревогу в душе Карена, перевел разговор в романтическую плоскость, столь обожаемую в уголов­ном мире, особенно начинающими.

– Слишком театрален прокурор, или у него не выдержали нервы. Помнишь, дорогой, у Стивенсона, в «Острове сокровищ», одноногий пират приносит жертве черную метку? Так случилось, что и мы сегодня получили от Ферганца метку…

– Как бы то ни было, благородный поступок с его стороны, он играет в открытую… – ответил Карен.

– Благородство – дорогая штука, не каждому по карману… – закончил туманно Миршаб и, пожелав боевику весело встретить Новый год, поспешил в кабинет Наргиз.

Наргиз по внутреннему селектору отдавала последние наказы на кухню, и Салим Хасанович, придвинув к себе ярко-красный кнопочный телефон, набрал номер дежурной на этаже института травматологии, где лечился прокурор республики. Он помнил его наизусть.

– Скажите, пожалуйста, не поздно ли будет часа через два занести праздничный ужин прокурору Камалову? – спросил он любезно, поздравив дежурную по этажу с наступающим Новым годом.

– Кто спрашивает? – поинтересовалась на всякий случай мед­сестра, видимо, люди из отдела по борьбе с организованной преступностью прокуратуры республики провели соответствующий инструктаж.

– Салим Хасанович Хашимов, из Верховного суда, – ответил, довольный трюком, Миршаб.

– Спасибо за внимание и хлопоты, Салим Хасанович, но долж­на вас огорчить, прокурор встречает Новый год вне больницы.

– Он что, уже выписался? – удивился собеседник.

– Нет, отпросился у профессора Шаварина ровно на сутки, ему еще долго у нас находиться…

Ответ любезной медсестры успокоил Миршаба, и он, удовлетво­ренный, положил трубку. Наргиз, слышавшая разговор, спросила:

– Ты хотел поздравить с Новым годом Камалова?

– А почему бы и нет, коллеги все-таки, одним делом занимаем­ся, у нас един Бог – правосудие. Не приведи аллах попасть в аварию, я ведь тоже на машине день и ночь мотаюсь. – Ему не хотелось впутывать любовницу в свои дела, но на всякий случай он отметил, что обеспечил себе бесценное алиби. Медсестра на­верняка при необходимости подтвердила бы телефонную беседу.

На улице уже смеркалось, и во дворе разом вспыхнули фонари. Сквозь большое оконное стекло холла в свете ярких ламп снег падал особенно театрально, словно в замедленной съемке, и под­нимал предпраздничное настроение. Две заснеженные чинары у ограды в обманчивом вечернем освещении издали походили на ели. «Зря их не догадались нарядить», – подумал Салим Хасанович и вспомнил про подарок для Наргиз.

Проклятый Ферганец, чертыхнулся про себя Миршаб, из-за него он совсем забыл про новогодний подарок. Обидеть в такой день любимую женщину – непростительная ошибка, объяснения в та­ком случае не принимаются!

Но Ферганец не шел у него из головы никак, и Миршаб вдруг подумал, что, если он сейчас, тут же, не вручит Наргиз презент, он опять может о нем забыть. Мысли его против воли крутились только возле прокурора, и не было в них места ни для праздника, ни для Наргиз, которую он все-таки любил.

Наргиз, заметив, что ее покровитель чем-то озабочен, подошла к нему и нежно погладила по голове. Волосы у Салима, уже чуть тронутые сединой, слегка вились, сами без особых ухищрений парикмахера укладываясь в прическу, придававшую ему импозант­ный вид. Что-то актерское было во внешности, манерах Миршаба, в его постоянном внимании к своему гардеробу. Ласки Наргиз всегда успокаивали Миршаба, но тут он обрадовался другому: появился вполне естественный момент вручить подарок. Из вну­треннего кармана темно-синей вечерней «тройки» он достал тяже­лое, пятирядное колье из розового жемчуга. Вчера одни люди в благодарность за услуги занесли целый дипломат изящных ве­щей, и среди них это чудесное изделие в роскошной коробке из золотистой замши. Колье отличалось тем, что в середине все пять рядов жемчуга соединялись с удивительной красоты изумрудным кулоном. Целый час, отбросив дела в сторону, любовался он работой, пытался найти хотя бы две разные жемчужины – хоть по цвету, хоть по размеру, хоть по форме, но китайский жемчуг из Гонконга оказался без единого изъяна. В дипломате были и другие украшения, но сегодня, в Новый год, он остановил свой выбор на колье, вспомнил, как в день ограбления прокуратуры Беспалый обещал подарить Наргиз жемчужное колье…

– Закрой глаза, – попросил Миршаб, и, привстав, застегнул колье на высокой, лебяжьей шее любимой женщины, на миг ощу­тив тяжесть ее жгуче-черных волос.

В последние годы Ташкент наводнили жемчугом, особенно мно­го его привозили армяне-репатрианты, о чем некогда поведал Артем Парсегян по кличке Беспалый, а теперь, когда появился свободный выезд в Китай, привозили уйгуры и дунгане, проживаю­щие в Узбекистане и Казахстане. Но колье из пяти рядов розового жемчуга с огромным изумрудным кулоном Наргиз оценила сразу, хотя и имела целую шкатулку бус, она знала, что в старину мусульмане ценили жемчуг дороже бриллиантов.

– Спасибо!.. – искренне поблагодарила Наргиз, обвив шею давнего любовника горячими руками, она не сомневалась, что Салим любит ее.

Подарок обрадовал и огорчил одновременно: она подумала, что он засобирался домой, оттого такая поспешность с колье, хотя Миршаб особенно не спешил. Налюбовавшись драгоценностью у зеркала, Наргиз заглянула в соседнюю комнату, где уже был сервирован стол на двоих. На улице совсем стемнело, а окна ее личных апартаментов выходили на глухой двор, и оттого в зале стояла темнота, но Наргиз не включила свет, а зажгла ароматные свечи в тяжелых четырехрожковых бронзовых шандалах, стоящих в центре стола, от света которых заиграли длинные причудливые тени на тонком фарфоре и столовом серебре, задвигались тени по высоким стенам. Подумав, она зажгла гирлянды на небольшой, щедро наряженной елочке в углу, и только потом пригласила Миршаба в зал. Мягкая лирическая музыка, а точнее саксофон знаменитого Папетти, доносящийся из огромных динамиков по углам комнаты, хвойный аромат от быстро оплывающих свеч, светящаяся огнями, блистающая украшениями елка, стол, белев­ший во тьме зыбким квадратом с дрожащими на нем тенями, изысканно сервированный на двоих, – все это вернуло Миршабу утерянное ощущение праздника, и он, обняв Наргиз, волнуясь, прошептал ей на ухо:

– С наступающим Новым годом, милая…

Наргиз ответила легким поцелуем, а уходя, чтобы позвать официантов накрывать стол, все же сказала с нескрываемой обидой:

– Жаль, что мы с тобой Новый год встречаем по-дальневосточ­ному…

Она и раньше знала, что праздники он отмечает в кругу семьи, но сегодня не удержала обиду в себе. Но он пропустил колкость мимо ушей, просто уже не слышал ее: его мысли вновь вернулись к прокурору Камалову.

Если до сегодняшнего дня он верил в свою безопасность и счи­тал, что в капкан Ферганца попал только его шеф и однокашник Сухроб Акрамходжаев, которого он часто, даже мысленно, назы­вал Сенатор, то теперь иллюзия благополучия рухнула, его жизнь тоже оказалась в опасности, он знал хватку прокурора Камалова, охотника за оборотнями, чувствовал уже на шее удавку.

Выходит, оставалось одно – действовать, и действовать немед­ленно, прокурор и в больнице представлял угрозу.

Бежать – бежать, прихватив с собой прекрасную Наргиз и пять миллионов аксайского хана Акмаля, отданных ему не то во имя торжества зеленого знамени ислама, не то для собственного спа­сения из рук КГБ – первое, что приходило на ум.

«И жить в вечном страхе, ожидая каждый день ночной стук в дверь», – нашептывал внутренний голос, и Миршаб без сожале­ния отмел этот вполне логичный путь.

Вне власти он жизни уже не мыслил. Оставался один выход, о котором он знал, но почему-то надеялся на чудо, на быстрый развал государства, пытался отыскать другой, более безопасный, хотя понимал – иного не дано.

Ему оставалось одно – ликвидировать прокурора Камалова, Ферганца, а заодно и взломщика Артема Парсегяна, Беспалого, находящегося в следственном изоляторе КГБ, куда его определил хитрющий начальник уголовного розыска республики полковник Эркин Джураев. Беспалый знал нечто такое про Сенатора, что грозило жизни однокашнику Миршаба.

Хотелось немедля, сию минуту, несмотря на приближающийся Новый год, что-то делать, предпринимать – ведь речь шла о его жизни, его судьбе. Жаль было расставаться с деньгами, властью, положением. Нет, меня так дешево, как Сенатора, ты не заполу­чишь, мысленно пригрозил он прокурору Камалову. Миршаб чув­ствовал, как злоба начинает кружить ему голову, туманить моз­ги – и он вдруг сказал себе: стоп, возьми себя в руки, против Ферганца нужно действовать осторожно, расчетливо, желательно чужими руками. Возможно, он и явился в «Лидо», чтобы вызвать ярость и лобовую атаку, мастак он заманивать в ловушку. Надо помнить смерть снайпера Арифа, владельца знаменитого вось­мизарядного «Франчи», как тот угодил в собственноручно расстав­ленную засаду и поплатился жизнью. А сколько высших чинов милиции в Москве из-за Камалова пошло в тюрьму, пока не вычислили, что именно он охотник за оборотнями в органах… Многим людям и в Москве и в Ташкенте стоит поперек горла этот несговорчивый прокурор, и ничему-то жизнь его не научила, рассу­ждал на свой лад человек из Верховного суда. В молодости чуть не сломал себе хребет, когда пытался наступить на хвост одному уважаемому роду в Ташкенте; пожалели на свою голову, отпра­вили в Москву, в аспирантуру, думали – образумится. Куда там! И в Москве, через годы, став прокурором, тоже схлестнулся с власть имущими людьми. Казалось, конец: там-то прихлопнут как букашку, ведь хотел прижать клан, приближенный к Брежневу и Гришину, – но выручил Андропов, высоко оценивший его дав­нюю, закрытую диссертацию с грифом «Совершенно секретно» об организованной преступности в стране. Отправил в Вашингтон, начальником службы безопасности советской миссии в США. Види­мо, тут сыграла определенную роль и вторая работа Камалова, тоже сверхсекретная, когда он итожил год работы в Париже, в системе «Интерпола». И вот теперь свалился на нашу голову снова в Узбекистан – зло рассуждал Салим Хасанович о прокуро­ре Камалове, которому они с Сенатором дали, в целях конспирации, кличку Ферганец.

В большом зале ресторана оркестр начал настраивать инстру­менты. Время от времени высоко и резко взлетал визг трубы, забивая саксофон Папетти, ярко разгоревшиеся свечи уже освещали ближний угол комнаты, переливалась огнями елочка, пахло хвоей, теплом, уютом, праздником – но Салим Хасанович ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Он все время возвращался памятью к неожиданному визиту прокурора в «Лидо». Таким задумчивым застала его и Наргиз. Два официанта вкатили следом за ней столик с горячими и холодными закусками, зеленью, фруктами, брынзой. Наргиз же несла в руках огромную вазу с от­борными мандаринами – неожиданный запах цитрусовых из дале­кой Абхазии пробил что-то в сознании Миршаба, и он, пересиливая себя, отринув мысли о Ферганце, поднявшись навстречу, восклик­нул искренне:

– О, какие чудесные мандарины, как дивно пахнут!

Засиделся он, на удивление Наргиз, долго, но на это у него появились свои причины, он решил все-таки не откладывать дела в долгий ящик. Вдруг среди изысканного ужина с очаровательной Наргиз, когда казалось, что мысли о прокуроре Камалове отступи­ли окончательно, по крайней мере на сегодня, ему припомнился Коста, какую огромную роль он сыграл в свое время в дискредита­ции областного прокурора Азларханова, представляя интересы клана Бекходжаевых, и он понял, что без помощи Коста ему на этот раз не обойтись. Узнав, что Джиоев встречает Новый год в «Лидо», специально задержался, чтобы доставить радость Нар­гиз и проблемы решить.

Когда Коста появился в ресторане, его предупредили, что Мир­шаб в «Лидо», и он зашел поздравить Салима, компаньона своего шефа Шубарина, с Новым годом. Обменявшись любезностями, Миршаб, как бы между прочим, пригласил его пообедать у него сразу после Нового года, и Коста понял: что-то стряслось, если человек из Верховного суда приглашает домой, да еще в праздни­ки. Получив согласие Коста, Миршаб заторопился к семье, он считал, что праздники для него уже кончились, он не забывал, что «счетчик» его долгам включен очень серьезным человеком.

Хуршид Азизович Камалов после неожиданной встречи с Миршабом в «Лидо», где внезапно решил помянуть жену и сына по пути с кладбища, на котором побывал впервые после тяжелой аварии в сентябре, когда и сам чудом остался жив, направляясь к машине, уже жалел о своей несдержанности. Не стоило давать понять, что он знает, кто стоит за убийством его жены и сына, за покушением на него самого на трассе Коканд-Ленинабад. Теперь действия Миршаба могли стать непредсказуемыми, он мог попытаться исчез­нуть, затеряться в бывших владениях хана Акмаля, или с помощью его людей мог легко перебраться в Афганистан. В войну контрабандисты наладили надежные коридоры, а связи, судя по всему, у человека из Верховного суда были, да и деньги водились. А если его дружок Сухроб Ахмедович Акрамходжаев, по кличке Сенатор, бывший заведующий отделом административных органов ЦК, а ныне отправленный им самим, прокурором Камаловым, в москов­скую тюрьму с романтическим названием «Матросская тишина», успел стать доверенным человеком хана Акмаля из Аксая, то сегодня Салим Хасанович вполне мог быть распорядителем мил­лионов бывшего директора агропромышленного объединения, два­жды Героя Соцтруда, депутата и прочая, прочая, а короче – аксайского Креза, личного друга Шарафа Рашидова. Вот какие планы на будущее он, сам того не желая, веером расстелил перед Миршабом. Но существовал и другой путь, более радикальный, который у них уже дважды срывался, – попытаться снова убрать его. Этот путь наверняка Миршабу больше подходит; в случае удачи – концы в воду, и Сенатору путь на свободу забрезжит, скажут – оболгал Беспалый кристально честного человека, бор­ца за демократию и справедливость по наущению прокурора Камалова.

Как ни крути, выходит, дал промашку, рассуждал прокурор, отыскивая глазами на просторной автостоянке машину Нортухты, того самого парня-«афганца», с которым они в прошлом году попали в засаду Арифа во время ферганских событий. Но что-то сопротивлялось однозначной оценке событий. Да, по логике, вроде сделал ошибку. Но не все же должно оцениваться в жизни как в математике, только со знаком «плюс» или «минус», горячился он, и вдруг понял: такой оценке в нем противится не хладнокровный прокурор, а просто мужчина, у которого убили любимую женщину, сына. Вот с этой позиции он поступил верно, намеренно открыл карты, дал понять, что пощады им от него не дождаться и распла­та предстоит по высшей мере: око за око. Поступил по-мужски, открыто, сказал в глаза, таким поступком следовало гордиться. А что испортил праздник – вышло случайно, он не ставил себе такой цели, сегодня, наверное, Миршабу и Новый год будет не в радость, страх на его лице был виден четко. Эта мысль не только успокоила прокурора, но и подвела к неожиданному выводу: ведь Миршаб может подумать – если прокурор заявился в «Лидо», чтобы открыто заявить, что знает, кто выписал лицензию на его отстрел, значит, у него уже достаточно собрано материалов и го­тов ордер на арест. Вряд ли станет такой человек бездарно блефовать. Разве не могла прийти человеку из Верховного суда такая мысль? «Вполне», – ответил сам себе прокурор и улыбнул­ся. А из этого следовало только одно – Миршаб начнет действо­вать. Времени на раскачку у него уже не осталось.

Бежевая казенная «Волга» Нортухты оказалась припаркован­ной между двумя роскошными моделями «Мерседеса» с ташкент­скими номерами, а сам он разглядывал вишневого цвета «Вольво», стоявшую напротив. Мельком глянув на респектабельное «Вольво» с турбодвигателем, Камалов тут же вспомнил майора ОБХСС Кудратова, зятя крупного хапуги из Совмина, полгода назад пове­сившегося в собственном саду, – кто-то из прокуратуры предупредил, что готовятся документы на его арест. Кудратова-то и потро­шил Беспалый вместе с неким рэкетиром по имени Варлам, они знали, что обэхээсэсник собирается купить «Вольво» за 225 тысяч, и как раз вишневого цвета. А не Кудратова ли это машина, мгновенно подумал прокурор, и на всякий случай срисовал номер. Солидная публика собирается отмечать Новый год в «Лидо», заметил прокурор и пожалел, что нет возможности заснять пом­пезный бал на видеопленку, интересное получилось бы кино. Нортухта, увидев прокурора, поспешил к машине. Выезжая со стоянки, он лукаво спросил:

– Мне показалось, вы знаете хозяина «Вольво», хотя машина наверняка появилась в городе месяца два-три назад, когда вы находились в больнице…

– Да, ты прав. Хозяин машины, по-моему, Кудратов, работник милиции, но на всякий случай проверь мою интуицию, ведь я полго­да не у дел, не в форме.

– Еще не вошли в рынок, а как много стало в Ташкенте роскошных иномарок, наша «Волга» рядом с ними смотрится колы­магой, – сказал грустно шофер.

– Интересно, когда появится первая «Мазерати» в столице республики и кто будет ее хозяин? – поддержал разговор проку­рор, пытаясь уйти от мыслей, связанных с «Лидо».

– А я про такую и не слышал, что, очень престижная машина?

– О да, автомобиль экстра-класса, супер-люкс, делается на заказ в Италии, персонально, учитывая все прихоти хозяина. Я ви­дел всего три-четыре в Париже…

К дому на Дархане подъехали быстро, и Камалов, посмотрев на часы, сказал:

– Значит, завтра к четырем часам жду тебя, я обещал вернуть­ся в больницу к вечернему обходу. С Новым годом тебя и всех твоих близких, – и, уже взявшись за ручку дверцы, добавил с вол­нением: – Честно говоря, после случая на трассе Коканд-Ленинабад я думал, что ты попросишься на другую машину. Работа со мной, кроме опасности, не сулит ничего хорошего. Сейчас я хотел пожелать тебе счастья, покоя, благополучия, того, что принято в нормальном обществе, но мы с тобой живем в перевернутом мире и втянуты в смертельную игру, где ничьей не бывает, и у меня язык не поворачивается говорить банальные слова, хотя я от души желаю тебе счастья, благополучия, покоя, жизни… Полчаса назад я видел одного из тех, кто организовал охоту на нас с тобой во время ферганских событий, и я должен дать тебе еще раз шанс подумать, стоит ли работать со мной. Я не обижусь…

– С Новым годом, Хоршид Азизович, – прервал Нортухта затя­нувшуюся паузу. – Я сразу почувствовал: в ресторане что-то про­изошло с вами… За полгода, что вы находитесь в больнице, «Лидо» на слуху в Ташкенте, говорят, многие высокопоставленные люди покровительствуют этому гадюшнику, и немудрено, что кое-кому вы тут поперек горла… А что касается работы моей – обыкновен­ная, мужская работа, я ее сам выбрал. У нас в Афгане была в ходу поговорка: «Лошадей на переправе не меняют».

Странное ощущение испытывал прокурор, войдя в дом, в кото­ром не был полгода, и он понимал, что это не из-за времени. В свою московскую квартиру он возвращался из Парижа после тринадцатимесячной разлуки, а из Вашингтона однажды даже после двухлетнего отсутствия, но то было иным измерением. Сего­дня он вернулся, как бы побывав в потусторонней жизни, теперь-то он понимает, что чудом остался жив, двадцать восемь дней в реа­нимации; и его не встречали, как обычно, жена, сын.

Казалось, еще все в доме хранило следы их рук, вещи таили их тепло, запахи… Случайно забытая книга на подоконнике, крем в ванной, комнатные туфли у кровати, теннисная ракетка в прихо­жей, плейер с наушниками на письменном столе словно дожида­лись владельцев – а их уже нет… И хотя два часа назад он был на их могилах, но все же в глубине души не верилось, что они погибли, в человеке теплится надежда на чудо. Как хотелось закричать, заплакать от бессилия, невозможности что-то изменить в судьбе, вернуть жену, сына, и он со стоном повалился на тахту, на которой, казалось, еще вчера сидел рядом с сыном и женой. Высокие напольные часы в корпусе из потемневшего красного дерева на­помнили, что до Нового года осталось всего шесть часов, и вдруг с боем старинных часов, купленных женой по случаю, в комиссион­ном магазине, он понял, что отныне для него начался отсчет совершенно нового времени. Он и на вещи вокруг себя после такого открытия смотрел по-другому – привычные, родные, они жили как бы своей жизнью, уже обходились без Саламат, считав­шейся их хозяйкой, холившей, лелеявшей их; да и погибни он сам вместе с ними, сегодня расхаживал бы тут чужой человек и поль­зовался его вещами, слышал этот бой часов… Никогда до этой минуты он так не ощущал бренность жизни, хотя с молодых лет ходил, что называется, по лезвию ножа.

– Успеть бы! – вырвалось у него вслух неожиданно, но он не связывал это «успеть» со встречей в «Лидо» с Миршабом.

Успеть – для него значило реализовать хоть часть целей, задач, он чувствовал, как словно в песок ушли годы, и даже главные работы его жизни, не потерявшие актуальности за десяти­летия, и по сей день лежат с грифом «Совершенно секретно», не востребованные обществом, лишний раз напоминая, на сколько лет мы опоздали… И он в который раз пожалел, что так рано ушел из жизни Юрий Владимирович Андропов, спасший его однажды.

Несмотря на отсутствие хозяйки, дом не выглядел запущенным, о том, что тут постоянно бывала родня, он знал, и сейчас инстин­ктивно ждал телефонной трели и звонка в дверь. Он не предупре­дил никого из близких, что намерен покинуть больницу на Новый год, все вышло неожиданно, из-за дивного снегопада. Узнав, что он вернулся, родственники кинутся приглашать к себе провести праздник в кругу родных. Но он хотел побыть в новогоднюю ночь один, восстановить в памяти счастливые дни с Саламат, пораз­мышлять о себе, о времени, о деле, которым занят, – там ведь и минуты не дадут остаться наедине со своими мыслями, будут заботиться, опекать, жалеть. А ему не хотелось вторгаться со своей бедой в чужую жизнь, даже родственников, хотя знал, что пекутся они о нем искренне. Для Камалова не прошло бесследно, что он столько лет жил вдали от родины и придерживался в жизни традиций скорее европейских, чем восточных, и не оттого, что отдавал предпочтение иной системе ценностей. Так сложилась судьба, что его работа всегда требовала максимальной свободы и независимости в отношениях с людьми, а в родне человек растворяется, становится повязанным тысячами условностей, и по­тому чувствовал себя неуютно, даже чужим, среди многочисленной родни, и они, пожалуй, догадывались об этом, старались не быть назойливыми, но все-таки… Но сегодня хотелось побыть одному, уже по-новому оценить свои потери, взвесить свои возможности, ведь он объявил Миршабу по-русски: иду на вы!

За окнами стемнело, старинные часы мелодичным боем уже дважды напоминали ему о приближении Нового года, а он все никак не мог подняться, включить свет, хотя ему хотелось загля­нуть в спальню, в комнату сына, на кухню. Разболелась нога, ныла от бедра, в больнице в таких случаях он просил сильную дозу реланиума; и он понял, что ему нынче не уснуть.

Часы в углу предупредили, что от уходящего года остался всего час, и он, придерживаясь рукой за стенку, доковылял до выключа­теля. Нога в движении разболелась еще сильнее, и он долго стоял, притулившись к дверному косяку, время неуловимо близилось к двенадцати, нужно было готовиться к встрече Нового года, отметить его хотя бы символически, и опять, то держась за стол, то за стул, Камалов добрел до бара. Он знал, что там обязательно что-нибудь найдется, на худой конец он откроет одну из роскошных бутылок виски или джина, что Саламат держала для украшения бара, сама покупала перед отъездом из Вашингтона напитки в та­ких удивительной красоты бутылках. Но в баре нашлась и водка, и коньяк, правда, «Столичной» оказалось полбутылки, и он ото­двинул ее в сторону, праздник все-таки, и взял местный конь­як «Узбекистан», вряд ли уступавший известным во всем мире коньякам.

Он уже собрался захлопнуть крышку, как вдруг ему бросился в глаза болт в зеркальной обшивке внутренних стенок бара. Это была потайная кнопка, бар у него был с секретом, и он уже давно не заглядывал в тайник, хотя всегда помнил, что у него там хранится. Он с усилием нажал на болт, и зеркальный квадрат стал беззвучно и медленно уходить внутрь, и сразу пахнуло затхлостью, несвежим воздухом… Он нашарил в темноте сверток и, достав его, вернул зеркальную панель на место. Захватив бутылку коньяка и рюмку из серванта, держа в руке сверток, вернулся за стол.

Развернув матерчатую обертку, прокурор достал пистолет, и приятная тяжесть старого оружия напомнила ему совсем моло­дые годы в Москве. Он учился тогда в аспирантуре, в родном МГУ, после того как успел поработать прокурором в Ташкенте, и выбрал для своего научного труда редкую по тем годам тему «Преступле­ния против правосудия», то есть о преступлениях внутри самих органов. По одному заинтересовавшему его вопросу он обратился в КГБ за помощью, догадывался, что там есть материал для его диссертации, но то, что случилось, определило его дальнейшую жизнь. Всех материалов, ему, конечно, не показали, но кое-что он увидел, и когда он пришел туда в третий раз, проявив настырность и настойчивость, сотрудники госбезопасности вдруг пошутили с на­меком: шустрый, мол, больно, хочешь готовенькое заполучить, чужими руками жар загребать, не благороднее ли пойти порабо­тать в органах и добыть материал изнутри, самому. Его самолюбие было задето, и через неделю он, оставив очную аспирантуру, пошел работать в уголовный розыск, имея тайную цель – охоту за оборотнями, предателями в милицейской среде.

Его работа не ограничивалась сменными дежурствами, после которых он, как и все младшие офицеры, сдавал табельное ору­жие, его тайная миссия была крайне опасна, и через год ему вынуждены были выдать этот пистолет: слишком рисковым, смер­тельным делом занимался капитан Камалов.

Через семь лет, когда он дослужится до звания подполковника, в одной операции по задержанию вооруженной банды в него почти в упор стрелял коллега по службе. Оборотни тоже вычислили, какому же охотнику они обязаны своими провалами. Вот тогда и спасет ему жизнь второй пистолет, бывший при нем, кроме табельного. После защиты диссертации в одном из закрытых учеб­ных заведений КГБ, писавшейся годы, ему и подарят этот пистолет как именное оружие, за личную храбрость, и получит он его из рук самого Ю. В. Андропова.

До Нового года оставалось меньше четверти часа, когда, от­влекшись от воспоминаний о годах службы в уголовном розыске, он глянул вдруг перед собой. Сюрреалистическая картина, достой­ная кисти Сальвадора Дали, предстала перед ним в большом зеркале напротив: близится Новый год, а на столе перед болезнен­ного вида человеком со свежим шрамом на лбу стоит бутылка марочного коньяка, низкий пузатый бокал, в таких обычно подают коньяк на Западе, и тяжелый, но всегда надежный пистолет системы Макарова, частенько за кордоном называемый – русский. И в этот момент раздался телефонный звонок, но теперь его одиночество вряд ли кто бы нарушил, и он поднял трубку.